Текст книги "Прощайте, скалистые горы!"

Автор книги: Юрий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА 23

В ту же ночь Гросс выехал к месту пожара на Леастарес. Допросы свидетелей не помогли ему разгадать, кто же сжёг бензобаки. Только на другой день гестаповцу принесли обгоревший ствол русского автомата, а вскоре доложили о большом отряде матросов, обнаруженном на востоке. Всё стало ясным. «Там, где были русские, мне расследовать нечего», – подумал Гросс и спешно выехал в штаб дивизии, а оттуда – к себе в гестапо.

Здесь ждали его неотложные дела. Он заканчивал групповое дело на пять солдат и одного офицера, обвиняемых в связях с иностранцами и подозреваемых в шпионаже.

Гросс позвонил дежурному внутренней тюремной камеры, приказал привести арестованного Вейле.

В небольшом кабинете стояли письменный стол, кресло, в углу около двери коричневый сейф и рядом стул. На столе, кроме ручки, бумаги и отверстия, куда была вделана чернильница, ничего не было. Через квадратное окно, защищённое с той и другой стороны решёткой, слабо проникал в комнату вечерний свет. Пахло сыростью и жареными грибами. Гросс сморщил нос, хотел пойти отругать надзирателей, но ввели арестованного.

Гросс включил свет, вынул из сейфа папку с протоколами допросов обвиняемых, свидетелей и несколькими фотоснимками. Он неторопливо сел за стол, закурил сигарету и, облокотившись на папку, вонзил свой взгляд в лицо арестованного. Тот стоял не шелохнувшись. Маленькие глаза его скользили по бумагам на столе, пытаясь прочитать в них улики. Почерневшее и обросшее лицо было испуганным, а отвисшие синие мешки под глазами судорожно вздрагивали. Он был в офицерской форме, но без погон.

– За эти два дня ты что-то вспомнил, Герман Вейле? – нараспев спросил Гросс.

– Теперь припоминаю. У меня отбили память немного… Я действительно заходил в тот барак, но я не знал, что там иностранцы. Откуда я мог знать? Вошёл, спросил закурить и ушёл.

– Это всё, что ты выдумал? Но у меня хорошее зрение и слух. Я умею подшивать к делу слова, события и даже мысли, – Гросс взял в руку два фотоснимка, вышел из-за стола.

– Я знаю всё, но долг службы обязывает меня услышать и от тебя правду. Я помогу тебе… – он не договорил, сильным ударом в челюсть сбил Вейле с ног и пнул сапогом в грудь.

– Правильно! Врагов так и надо бить, но я не враг, – задыхаясь и облизывая кровь на губах, проговорил арестованный, тяжело поднявшись с пола.

– Я помогу тебе вспомнить. В бараке ты пробыл сорок пять минут. Вошёл с пустыми руками, вышел со свёртком. Что тебе дали и за что?

– Это неправда, – с дрожью в голосе сказал Вейле, но получил очередной удар.

– А это что? – Гросс сунул к носу арестованного фотоснимки. На одном из них Вейле подходил большими шагами к бараку, на другом выходил из него со свёртком.

– Я не виноват, не виноват, – растерянно забормотал Вейле, прижав руки к груди. – Он хотел меня опутать, я не давал подписки…

– Какой подписки? – спокойным тоном спросил Гросс, садясь за стол.

– Я не знаю.

– Не знаешь! – гестаповец надел на руку кожаную перчатку.

– Не надо! Не надо! – замахал руками Вейле. – Я всё расскажу.

Гросс обмакнул перо и начал записывать показания арестованного.

– Мы познакомились случайно по дороге. Он подарил мне пачку сигарет, зная, что у нас плохо с табаком, и предложил зайти к нему, обещал дать ещё. Я согласился. Всю дорогу мы болтали. Он спросил меня…

– А вы не стесняйтесь, называйте его по кличке «Томагаук».

– Вы и о нём всё знаете?… Он всю дорогу расспрашивал о настроении в армии, думаем ли мы уходить с севера или будем держать фронт, поступают ли резервы на фронт или, наоборот, оттягиваются силы. Он так сочувственно подошёл ко мне, что я рассказал ему всё. А когда пришли к нему в барак, он поймал меня в ловушку. Запугал, что может сообщить в гестапо, будто я сам пришёл к ним, принёс ценные сведения и просил помочь перебраться в Америку. Я спросил, чего он от меня хочет. Томагаук сказал, что от меня потребуется только одна маленькая услуга после войны, когда я вернусь в Германию. Посоветовал при первой возможности сдаться в плен русским, так как это самый надёжный способ остаться живым и встретиться в Германии. О разговоре с ним приказал никогда и никому не говорить. Я согласился и даже обрадовался, что легко отделался от него.

– Значит, согласились?

– Только ради того, чтобы выпутаться из этой истории. Он взял моё удостоверение, выписал из него мои данные, жены, где живёт, даже забрал её последнее письмо. Первую страничку моего удостоверения с фотокарточкой раза три заснял на плёнку, потом дал мне коробку сигарет и четыре пачки аварийного морского пайка. Когда я вышел из землянки, Томагаук окликнул меня. Я обернулся и увидел, он щёлкает аппаратом, потом, оскалив зубы, махнул мне рукой, чтобы я уходил.

– Это всё? – спросил Гросс, кончая писать.

– Всё, – тяжело вздохнув, ответил Вейле, как будто освободившись от непосильной ноши.

Гросс прочитал протокол допроса и, тыча пальцем, указал Вейле, где подписывать. Гестаповец вызвал надзирателей.

– Вам придётся обидеться на свою судьбу, Герман Вейле! – сказал довольный Гросс, откинувшись к спинке кресла.

Вошли двое надзирателей.

– В камеру смертников! – приказал он солдатам.

– А-а?! – вскрикнул Вейле и, приложив к ушам ладони, подался вперёд.

– Идите! Завтра объяснят вам, – пропел Гросс и приятно потянулся в кресле.

Задребезжал телефонный звонок. Гросс оторвался от бумаг, сонными глазами посмотрел на часы, вяло снял трубку.

С Леастарес сообщали последние новости: «С отрядом матросов был бой. Понесли большие потери убитыми и ранеными. Русские исчезли в неизвестном направлении. Захвачен раненый матрос, которого следует направить не в лагерь, а в гестапо. Он убил многих наших солдат и двоих офицеров. Неизвестно, как оказался позади и во время перестрелки незаметно бил в спину. Матрос пришёл в сознание. Ранение серьёзное – в грудь, навылет и прикладом в голову, но он здоровый, выживет».

– Сделайте перевязку и к утру доставьте ко мне, – вяло ответил Гросс.

Только к середине дня явился переводчик из лагеря военнопленных: коротконогий, с выпученным, как тыква, животом и большой лысиной на шишковатой голове.

Гросс, как всегда в эти дни, был не в духе, сухо ответил на приветствие переводчика, предложил сесть к столу.

Надзиратели ввели в кабинет матроса и осторожно закрыли за ним дверь. Он остался стоять посредине комнаты, оглядел её, потом – немцев и так широко зевнул, что уставившийся на него переводчик не выдержал и тоже широко раскрыл рот.

Гросс впился глазами в избитое лицо матроса, перевязанную голову, потом перешёл на обвисшую клочьями тельняшку, из-под которой выглядывала жёлтая бумажная перевязка. Пленник смотрел на окно. Излюбленное начало допроса испытывающим взглядом не удалось.

– Смотреть сюда! – выкрикнул Гросс, звонко стукнув ладонью по столу.

Переводчик вздрогнул, начал переводить.

– Фамилия?!

Матрос уставился на гестаповца, плотно сжав челюсти, молчал. К нему подскочил переводчик и прочитал наколку на руке: «Дима».

– Димитра звать его, – перевёл он, возвращаясь к столу.

– Фамилия?! – повторил Гросс, начиная закипать. Он не умел продолжать допрос, не получив ответ на свой вопрос.

– Ну что ты кричишь – фамилию, фамилию, шубу, что ли, шить тебе из неё! Не видишь, моряк советский перед тобой! А то фамилию ему скажи. Я бил вас – не спрашивал фамилии! А вообще-то, лучше не трать нервишки свои и тому прочее…

Гросс подскочил к пленному, ударил его в челюсть. Он уже занёс ногу, чтобы ударить сапогом в живот, но как раз в этот момент матрос опустил откинувшуюся после удара голову, подался всем корпусом вперёд и, сколько было в нём силы, сжав руки в один кулак, как тараном, сунул гестаповцу в лицо.

Вскинув руки и закатив глаза, Гросс рухнул на пол, ударившись головой об угол стола. Он захрипел, а через сжатые челюсти запузырилась кровавая пена. Матрос зашатался, сделал к столу шаг и, потеряв сознание, повалился на Гросса. Через жёлтую повязку на груди выступила кровь.

Переводчик с испуга забрался на стол и писклявым голосом заорал:

– Люди!

ГЛАВА 24

Наступил октябрь. Уже прошли зазимки. Сопки, смоченные дождями и липким сырым снегом, сковал мороз. Повалил хрустящий снег, неугомонная пурга заметалась по бескрайним белым просторам Заполярья. Потом, обессилев, помела поземкой и стихла.

7 октября отряд Ломова вышел к морю. В самом счастливом состоянии духа смотрели но буро-зелёную воду изнурённые разведчики. Море казалось им последней ступенькой перед броском на родимый Рыбачий.

Роми Реймо вывел отряд к норвежскому посёлку, в котором жил брат его отца, горбатый старец Реймо. Роми не хотел рисковать и обходил встречавшиеся на пути посёлки, вёл отряд туда, где мог положиться на людей, как на себя. Он надеялся, что немцы не угнали его дядюшку-инвалида, и, конечно, он должен быть дома. Если дядя умер, то его жена или дочь должны были обязательно встретить их. Рана Роми оказалась неопасной: кость была цела, и он мог передвигаться с помощью палки. Другое дело – Башев. Разрывная пуля перебила предплечье, рана не заживала, и молоденький щупленький радист тяжело переносил боль.

Разведчики сделали укрытия на сопке, замаскировали их снегом. Прежде чем повалиться спать, все побывали на наблюдательном посту, чтобы посмотреть на море. Отсюда хорошо был виден посёлок, состоящий из семи домов и стольких же сараев. Небольшая бухта, а на берегу несколько рыбацких шхун, перевёрнутых вверх дном…

Реймо не спалось. Он почти весь день пробыл на наблюдательном посту. Да и как было ему уснуть! Его сознание переполнилось гордостью и радостью за события прошедших дней. Он смотрел на знакомый ему посёлок, где бегал ещё мальчишкой, швырял камни вот в этот спокойный залив. Теперь, спустя многие годы, он пришёл сюда крадучись.

У Роми больно сжалось сердце. Нахлынули воспоминания: семья, родные, друзья, разорённый посёлок Талахти. С этими мыслями он ушёл к заливу, когда стемнело. Разведчики тревожно, с надеждой ждали его возвращения, вспоминая пройденный путь.

Пошла вторая неделя с тех пор, как отряд оторвался от немцев. Шлюпки бросили на третью же ночь. Речка стала широкая, но начались отмели, перекаты. Разведчики без конца сходили в воду, тащили шлюпки. Однажды Громов, стаскивая шлюпку с мели, попал в яму и искупался в ледяной воде. Разведчики дали ему переодеться, кто что мог. Ломов дал Громову тёплые носки, но тот вернул их, показывая сухие портянки. Во время рейда Ломов не раз доставал из вещевого мешка носки, подаренные Ирой, потом осторожно и неторопливо укладывал их обратно. Не один Громов догадывался о мыслях командира. Разве мог матрос взять этот подарок, который был так дорог Ломову?

На другой день Громов заболел. Он никому не сказал об этом. Но поднялась высокая температуpa, и разведчики заметили, что с товарищем творится что-то неладное. Громов сказал, что болит горло. Чистяков осмотрел его и установил двустороннюю ангину в тяжёлой форме… Дальше на шлюпках плыть было невозможно, и Ломов принял решение идти пешком.

Положение отряда с каждым днём осложнялось. В ночь проходили не более десяти километров. Кончились запасы продуктов, а выпавший снег завалил последнюю поддержку – грибы

Всё сильнее одолевали голод и холод. Забота о двух раненых и больном легла на пятерых изнурённых разведчиков.

Ломов и разведчики придумать ничего не могли. Однажды отряд остановился около затерявшейся в сопках малоезженой дороги. И вдруг под вечер увидели повозку с ящиками и бочкой. Немец-ездовой шёл рядом и, видимо, не торопился.

– Кажется, наши тылы подходят, – серьёзно сказал Ломов, повернувшись к Чистякову. Нельзя было не понять командира.

Чистяков позвал с собой Борисова. Они вышли наперерез повозке и навалились на немца у поворота дороги. В первый момент наступило разочарование. Ящики оказались пустыми, но бочка… была наполовину заполнена солёной треской и пикшей. Бочку свалили за дорогу, сняли вещевой мешок с убитого и остановились, не зная, что делать с лошадью и телегой. Решили пустить дальше. Борисов стегнул лошадь ремнём, она закивала головой и тихо поплелась. Скоро вся рыба была на сопке, в отряде.

С жадностью набросились на солёную треску, ел даже больной Громов. Прибавились силы, пошли быстрее. Перед тем как увидеть море, окончательно встали на ноги Громов и Реймо…

Сейчас на сопке тоскливо выла поземка. Матросы пригрелись в укрытиях, дремали. Чистяков старался уснуть и не мог. Он ворочался с боку на бок, вытягивал ноги, но, почувствовав холод, поджимал их.

– Расскажи что-нибудь, Фома, – сладко, вслух зевнув, попросил Чистяков.

– Хотите расскажу, как познакомился со своей женой? – с охотой ответил Шубный.

– Рассказывай, интересно, наверно, – поддержал Борисов, поворачиваясь на бок и закуривая.

– Да есть немного. Всю жизнь у меня так: с приключением да несчастием. Было это лет двадцать назад. Приехал я из Архангельска на родину, в деревню. Ребята, с кем рос, косятся на меня. Вишь, говорят, городской, свой в доску и портки в полоску. Так уж они донимали меня этими штанами, хотя я их брюками называл. А какие там брюки! Клетчатые с зелёной полоской. Раньше я их по праздникам надевал, долго носил, а они как новые. Короткие только стали и карманы порвались. Любил руки в карманах держать. На ногах ботинки «джимми». Носок у них, как у гуся, а нога у меня, сами знаете, большая. Иду я в этих «джиммях», больно, аж слёзы на глаза навёртываются. Я улыбаюсь, иду. Рубашку белую носил «апаше». Её мальчишки «шабаш» прозвали. Всё, значит, чин-чином. Хожу козырем по обочине дороги, где пыли меньше, чтобы «джимми» не запылить. До речки и обратно.

– Рыбу удить ходил или купаться? – спросил Чистяков.

– Да, больше некуда было идти, чтобы перед всей деревней щегольнуть. Вздумал я, нечистая сила, искупаться однажды. Жарко стало, а комаров – тьма, полсекунды спокойно не посидишь. Я с дури разденься в кустах – и в воду. Она чистая, прозрачная, камушки на дне видно. Неглубокая, а быстрая, так и несёт. Долго купался, а вылез из воды – обмер… Все кусты облазил, на четвереньках ползал, нигде нет…

– Чего нет-то? – спросил Борисов, отдавая Шубному дымящуюся самокрутку.

– Штанов моих нет. Ни рубахи, ни ботинок, ни… в общем, ничего не осталось. Я ещё долго ходил по кустам, стараясь найти злодея. Или, думаю, не спрятано ли где? Вдруг что-то загремит, покатится! Смотрю: девушка стоит, шабра Иннокентия дочь. Таз с бельём выронила и руками рот закрыла. Перепугалась, значит, моего вида. А я не меньше её оробел. Присел и кустами закрываюсь. Она, видно, узнала меня и начала быстро бельё собирать. Думаю, сейчас уйдёт, пропал я тогда. «Девушка! – говорю. – Не пужайся. У меня несчастье, бельё стащили. Богом прошу, выручи, сходи домой, принеси». Она подошла к дереву, закрыла веткой лицо, а сама нет-нет да и покосится на меня. Потом как рассмеется, а у меня слёзы на глазах навёртываются. Позор, думаю, какой! Осрамили. Она долго хохотала, потом отвернулась и молча ушла. Только издали крикнула мне: «Жди, сейчас принесу», – Шубный тяжело вздохнул, несколько раз глубоко затянулся самокруткой, разбрасывая в разные стороны хлопья дыма. – Помню, долго ждал. А время тянулось медленно, как перед сменой на вахте. Стал подумывать: наверно, обманула, не придёт. Но нет, пришла, принесла. Натянул я заплатанные штаны брата, и босиком пошли с ней вдоль речки. Разговорились. И так до темна гулял я с ней, своей Натальей, будущей женой, значит. – Шубный последний раз затянулся самокруткой, посмотрел на улыбающиеся лица разведчиков, определяя, какое впечатление произвел его рассказ…

Ломов так и не отдыхал, пролежав с наблюдателем за камнем на краю сопки, выходящей к заливу, пока не возвратился Реймо. Норвежец пришёл в валенках, полушубке, меховой шапке. Его нельзя было узнать.

– Товарищ командир! Всё в порядке, нас ждут, – по-матросски доложил он подошедшему Ломову. – Немцев нет, в посёлке одни старики и старухи…

Отряд снялся с места, вышел к заливу и осторожно добрался до дома дядюшки Реймо. Около приоткрытой двери в сенях остался на вахте Чистяков.

Дом был небольшой, ветхий, с покосившимися стенами и покатым неровным полом. Кроме стола, двух лавок и деревянной кровати из обстановки ничего не было. В одном углу, у двери, свалена куча сетей, в другом, у печки, – аккуратно сложен хворост. На широком подоконнике – ведро с водой и большая кружка. На столе блюдечко с тюленьим жиром и двумя горящими фитильками.

В первый момент разведчики растерялись, увидев убогое жилище, стояли, не зная, что делать. Старики встретили их приветливо, что-то говорили, и только по жестам можно было догадаться – просили быть как дома. Все разделись, расположились на полу, пока старик со старухой суетились около печки, с любопытством осматривая небывалых гостей. Ломову невольно вспомнилась сказка Пушкина о рыбаке и рыбке.

Роми суетился не меньше стариков. Он ковылял из угла в угол, помогал разместиться, напоил всех водой, а Башеву и Громову расстелил свой старенький, короткий полушубок.

Дядюшка Реймо – горбатый, безусый, с реденькой седой бородёнкой в виде полумесяца, был очень шустрый, энергичный. Он резко и звонко покрикивал на свою дряхлую, согнувшуюся старушонку.

– Торопит женку, – пояснил Роми. – Не видишь, говорит, гости какие у меня. Вот радость-то под старость лет. Кого увидели, кто навестил! Не хочу умирать, завтра же пожгу гробы.

Ломов перевёл слова Роми матросам.

– Неужто и впрямь гробы держат? – удивился Шубный, повернувшись к Ерошину.

– Кто её знает. Обычай, видно, такой. Так тебе лучше знать, северянин, – ответил Ерошин.

– Это же мне лучше знать? У нас старики чем старше, тем больше жить хотят. Здесь чудно как-то.

Стол был накрыт. На большой сковороде дымилось жареное мясо, наполнившее комнату вкусным запахом, кастрюля с пюре из сухого картофеля, миска солёных грибов и для каждого – по одной чёрной лепешке. Ложек нашлось только четыре. Старый Реймо перерыл сундучок, пошептался со старухой и тяжело вздохнул.

Он пригласил всех к столу. Плотно уселись разведчики. Сел и Роми. Когда Ломов поставил на стол отпотевшую флягу со спиртом, старик всплеснул руками, снова перевернул всё в сундучке, но на этот раз, довольный, поставил перед каждым маленький гранёный стаканчик. Его заставили взять и себе стопку.

Говорили на трёх языках. Старый Реймо – по-норвежски, Роми переводил по-немецки, а Ломов уже – по-русски.

Разведчики ели аккуратно, не торопясь. Старик со старухой сидели на кровати, чтобы не мешать. Они смотрели на разведчиков так, как смотрят мать с отцом на своих сынов, возвратившихся после тяжёлой работы. Ложка была на двоих, и Роми, то беря, то передавая её своему «напарнику» Шубному, поглядывал на стариков, как бы говоря: «Смотрите! Одной ложкой, из одной посуды ем с русским матросом». Он уже успел рассказать им всю свою историю, связанную с отрядом, и старики понимали его радость.

Разведчики поблагодарили хозяев, и старый Реймо стал расспрашивать их о том, что всегда пряталось от норвежского народа чёрным занавесом лжи.

Чистякова, стоявшего на вахте, подменил Ерошин. Мичман принялся за еду. А Ломов начал рассказ о Советском Союзе, о войне с Германией. Роми переводил его слова на родной язык. Ломов был уверен: придёт время – старики передадут его рассказ, и пойдёт эта правда из уст в уста по норвежской земле. Когда Ломов сказал, что Красная армия и Северный флот скоро прогонят немцев из Норвегии, старый Реймо внимательно посмотрел на матросов и, как будто убедившись, что они действительно могут сделать это, закивал головой.

– А вы не встречали мою дочку? Она рыженькая, кучерявая, с косичками, – вдруг спросил старый Реймо и добавил: – Вы, как ветер – везде бываете, всё видите, – и на отрицательный ответ разведчиков тяжело вздохнул. – Немцы угнали, загубили ребенка, надругались и выбросили где-нибудь…

Старушка всплакнула, встала с постели и начала убирать со стола посуду.

– Спите, матросики, отдыхайте. Извините меня, – сказал старик Реймо и уткнулся в подушку. Нельзя было понять – молча плачет он или шепчет молитву в наступивший час.

В доме было тепло и даже душно. Разведчики повалились спать и, крепко обняв автоматы, мгновенно засыпали.

Ломов оделся и сам встал на вахту в сенях около приоткрытой двери. Шушукался в щелях слабый ветер, смотрел свысока молодой месяц и, может быть, на него выла собака где-то далеко, на окраине посёлка.

Сергей смотрел на поблескивающую желтизной лунную дорожку залива, на белые сопки, за которыми находился полуостров Рыбачий, и ему так захотелось скорее вернуться обратно, что он готов был отказаться от сна и отдыха. Сергей задумался. Вспомнил последний день на Рыбачьем, разговор с Растокиным и Антушенко, слова комбрига: «Ждём с победой», – и сразу радостное чувство овладело им. Как будто не было трудностей похода, не было смертельной опасности. В душе остались только счастье победы и мечта о доме. И снова на Сергея смотрело нежное, весёлое лицо Иры. Он пожимает ей руки и видит в них термометры, как тогда в госпитале при неожиданной встрече. Входит комбриг, начальник политотдела, но Сергей и Ира не смущаются. Они вместе идут им навстречу. Появляется Федин, Антушенко, матросы, их много-много…

Ломов зажмурился, провёл ладонью по глазам. Прислонившись щекой к холодному косяку двери, он продолжал нести матросскую вахту.