Текст книги "В белую ночь у костра"

Автор книги: Юрий Коринец

Собачья кавалерия

Порфирий и дядя, стоя на вёслах, выгнали плот на середину реки. Комаров сдуло ветром. Плот весело побежал вперёд. Очертания берегов, залитых солнцем, всё время менялись.

Я сидел верхом на кормовой подгребице, рядом с дядей, который стоял, положив руки на весло. Порфирий стоял на носу. Чанг сидел в середине плота, глядя по сторонам. Я тоже глядел по сторонам. Наконец-то мы отдыхали!

– Теперь можно и закурить, – сказал Порфирий. – Пороги ещё далеко.

– Вот вам и переход количества в качество, – сказал дядя. – Работали, работали, изнывая от комаров и жары, а теперь загораем и плывём, не ударяя пальцем о палец!

– Ещё придётся ударить, – сказал Порфирий.

– А что значит переход количества в качество? – спросил я.

– А то, что росло на берегу двенадцать елей, а мы их спилили и обработали, возились с ними много часов, и вот это количество елей и нашего труда превратилось в новое качество – в плот, который несёт нас по реке! И можно заняться философией…

– И историей, – сказал я. – Расскажи-ка нам о Потапычах: что они там ещё натворили…

– Идёт! – сказал дядя весело. – На чём мы остановились?

– Как они плакали, встретившись в лесу.

Дядя задумался, глядя вперёд.

– Они встречались всё реже и реже… – медленно начал дядя.

«Как он странно рассказывает, – подумал я, – как будто не рассказывает, не вспоминает, а сочиняет. Между прочим, он и всегда так рассказывает».

– Встречались всё реже, – повторил дядя. – Потапыч Большой окончательно ушёл в лесную жизнь, а Потапыч Маленький поступил в гимназию и переехал с семьёй в город. Потому что смотритель вышел на пенсию. Он был уже стар и болен. Разлука с сыном, когда тот жил в медвежьей семье, сильно повлияла на его здоровье. Смотрителя освободили от платы за обучение сына. По бедности. Князь выхлопотал ему свидетельство… Между прочим, могу прочесть его наизусть, чтобы ты наконец понял, что всё это не сказки…

– Прочти, – сказал я. – Хотя я и не думаю, что это сказки…

– «Свидетельство номер пятьсот двадцать пять! – забарабанил дядя, как по-писаному. – Дано сие из Елисаветпольского городского полицейского управления отставному начальнику гамборского почтового отделения… – тут дядя кашлянул и запнулся, – живущему в городе Елисаветполе, первой части по Якобсоновской улице, дом Хасмамедова, для представления в Елисаветпольскую гимназию на предмет освобождения от уплаты за право учения сына его… – тут дядя опять запнулся, – в том, что, как видно из донесения пристава первой части города Елисаветполя от десятого апреля сего года за номером три тысячи шестьсот двадцать восемь, проситель имеет от роду пятьдесят семь лет, жену Татьяну пятидесяти семи лет и двоих детей, из коих младший сын учится в Елисаветпольской гимназии, имущества же проситель никакого не имеет и существует на получаемую пенсию в пятнадцать рублей в месяц и дневные заработки. Апреля десятого дня тысяча девятисотого года. Полицеймейстер: Климов. Письмоводитель: Шитов».

– Как ты мог запомнить это свидетельство? – спросил я.

– Память! – сказал дядя. – Мало ли какие мне приходилось запоминать бумаги! Даже которые нельзя было переписывать!

– Почему нельзя было переписывать?

– Потому что прошу не перебивать! – сердито сказал дядя.

Порфирий загадочно улыбнулся.

«Вот это память!» – подумал я.

– Вначале Потапыч приносил домой одни пятёрки, – продолжал дядя. – Да иначе и нельзя было: беднякам спуску не давали! Чуть что – и вылетишь из гимназии! Под конец он всё же вылетел!.. В тот год Потапыч посещал последний класс гимназии. Мальчик с жадностью читал газеты, в которых печатались сообщения о театре военных действий. Русско-японская война занимала умы всех. Газеты были полны рисунков, изображавших разные идиотские подвиги на фронте. Например: одинокий казак, отбивающийся от целого полка японцев! Казак размахивает штыком, а вокруг целые кучи японских трупов! Этот шовинистический бред покорил многих. Никто ещё не знал о грядущем Поражении, но крики Поражения уже носились в воздухе вместе с воплями о Победе. Я тебе говорил, что царизм был колоссом на глиняных ногах. В армии был полный развал: оружия не хватало, снарядов тоже…

– Воевали шапками?

– Вот именно! Дело дошло до того, что, когда царь устраивал смотр войскам, уходившим на фронт, солдаты занимались переодеванием за холмом…

– Как – переодеванием?

– Очень просто! Об этом смотре даже стихи были написаны:

 
Перед царём пройдя, полки
За холмом скрывались:
Там другие в сапоги
Переобувались.
И опять полк за полком
Выступал, как надо,
Чтобы после босиком
В бой идти с парада!
Вместо пуль в обозах тех
Медные иконы,
А напутствовали всех
Колокольны звоны.
Ну и топали потом
Вспять войска босые…
Через год и грянул гром
Надо всей Россией!
 

Приближалась первая русская революция…

Потапыч часто ходил в гости к князю Шервашидзе. Там он познакомился с молодыми грузинами. Это были весёлые люди! По ночам они собирались у князя, пили вино, пели свои бесконечные переливчатые многоголосые песни и о чём-то говорили шёпотом. Иногда Потапыч улавливал обрывки фраз, и они поражали его. В них звучали угрозы самодержавию! Я уже говорил тебе, что князь сочувствовал революционерам. Он даже скрывал в своём доме террористов: тех, кто кидали бомбы в царских министров и жандармов. У Шервашидзе прятаться было удобно: он был вне подозрений. Вёл он себя чрезвычайно хитро. Потапыч смутно догадывался о многом.

Случилось так, что один раз Потапычу дали пачку листовок, чтобы он разбросал их по городу. В листовках был напечатан призыв к демонстрации. Всерьёз Потапыча, конечно, не принимали, его считали мальчишкой. Ему просто доверяли, потому что он был свой.

Потапыч взял эти бумажки в гимназию и попался! Кто-то из маменькиных сынков случайно заглянул к нему в парту и увидел прокламации… Скандал на весь город! В гимназии обыск. Потапыч в полиции…

– Влево! – громко сказал Порфирий. – Впереди камень!

Дядя и Порфирий схватили вёсла и стали загребать влево, широко расставив на плоту ноги.

Я посмотрел вперёд: на гладкой поверхности реки завивался бурун, и от него уходил по течению белесоватый след.

Через несколько мгновений огромный коричневый камень проплыл мимо нас справа по борту. Из воды торчала его мокрая лысина.

– Чуть не задели, – сказал дядя.

– Рассказывай, – сказал я.

– Сутки мальчишку допрашивали в участке, – продолжал дядя. – Он, конечно, отвечал, что ничего не знает, что нашёл листовки на улице. На другой день князь пришёл в полицию. Его принял сам полицмейстер. «Ваше превосходительство! – сказал князь. – Мальчик глуп как пробка! Вы, очевидно, знаете, что он пробыл долгое время в медвежьей семье?» – «Я слышал об этом от своей жены», – сказал полицмейстер. «Он там очень остановился в своём развитии, – сказал князь. – Стал почти идиотом». – «Успехи в учении у него, однако, отменные!» – улыбнулся полицмейстер. «Это пристрастие педагогов, – улыбнулся в свою очередь князь. – Мальчишку жалеют». – «Охотно верю, князь, в вашу искренность, – сказал полицмейстер. – Я знаю, что он ваш крёстник, что вы его любите. Но, может быть, он и вас обманывает?» – «Я знаю его лучше, нежели самого себя! – сказал князь. – Прокламации попали к нему случайно. Он далёк от политики!» – «Я вам верю, ваше сиятельство, – повторил полицмейстер. – Но где доказательства?» – «Доказательство только одно, – схитрил князь. – Мальчик спит и видит во сне войну! Он мечтает отдать свою жизнь за веру, царя и отечество! Согласитесь, что это не вполне нормально». – «Если это так, князь, – сказал полицмейстер, – всё будет в порядке! Я допрошу его сам…»

– Ещё влево! – сказал Порфирий.

Впереди опять был бурунчик, даже не бурунчик, а так – светлая с рябью по краям плешь на воде. Это значило, что камень сидит глубоко. Но плот тоже сидел глубоко, и мы могли напороться.

Когда мы миновали опасное место, я вопросительно взглянул на дядю.

– Ну, и отправился наш Потапыч на фронт, – сказал дядя. – Не в тюрьме же сидеть! К тому же парень был сметливый, сильный и не прочь повидать белый свет. Стрелял он отлично, на лошади сидел как впаянный. Казак был что надо! Так что шёл он на войну без особой грусти. Да и князь о нём позаботился: устроил его ординарцем к знакомому полковнику…

– А он тоже пошёл на фронт босиком? – спросил я.

– Нет, – улыбнулся дядя. – Потапыч был добровольцем да ещё ординарцем при полковнике, так что экипирован он был прекрасно. Но не в этом дело – босиком или нет. Дело в том, что он сразу попал куда надо и увидел жизнь в её подлинном свете. С полковником Потапычу повезло: старик был дурак и привязчивый.

Долго ли, коротко ли, но тащились они по Маньчжурии. Стояла пронзительная китайская осень. Дожди, глина, невылазная грязь. Куда хватал глаз – неубранные гаоляновые поля, нищие фанзы китайцев. Солдаты, возглавляемые бездарным полковником, барахтались в этом месиве глины, воды и неизвестности, как жуки в навозе. Один раз полковник послал своего ординарца в разведку – узнать, далеко ли японцы. Потапыч медленно ехал верхом по гаоляновому полю. Вдруг он остановился поражённый: пересекая гаоляновое поле, протянулись перед ним окопы, залитые водой и переполненные трупами русских солдат. Они лежали грудами в самых странных и неестественных позах, как сваленные кучами дрова на тесных дровяных складах… Внезапно конь под Потапычем всхрапнул, кинувшись назад и в сторону. В то же время на землю посыпался град взвизгивающих пуль и ударил взрыв. На том месте, где конь стоял минуту назад, зияла воронка. Конь помчался во весь дух, не обращая внимания на препятствия. Вдруг он вздрогнул всем телом и, сделав ещё несколько скачков, грохнулся о землю. Потапыч был храбрым парнем, однако не выдержал: не думая о пулях, он бросился бежать без оглядки за видневшийся вдали бугорок. Добежав, он зарылся головой в солому… Когда стрельба прекратилась, Потапыч побежал к полковнику и доложил, что коня убили, а сам он каким-то чудом остался жив. Увидев ординарца живым, полковник заплакал. «Большое тебе спасибо! – ? перекрестился он. – Ты спас мой полк: если бы японцы не открыли по тебе огонь, я повёл бы полк дальше и был бы разбит!»

На ночь полк расположился возле небольшого кладбища, поросшего низкими деревцами. Выставили часовых и пошли спать. Вдруг бегут охотники – разведчики, значит, – и кричат: «Японцы! Японцы! Кавалерия!» Полковник побледнел. А тут ещё один солдатик бежит. «Фонарики! – кричит. – Фонарики!» – «Какие фонарики?» – «Електрические! Японцы с фонариками наступают!» Полковник себя крёстным знамением осенил, подзывает Потапыча: «Выручай, друг! Поди-ка узнай, что там!» Потапыч залёг перед кладбищем с винтовкой. Ночь была серая, мглистая. Впереди темнела кладбищенская роща. Земля перед лежащим Потапычем уходила вдаль неровными могильными холмиками. По небу бежали чёрные тучи, а над самой землёй неясно брезжил рассвет.

Потапыч действительно заметил впереди какое-то движение. Сотни всадников, как тени, скакали перед ним на фоне рассвета. И вместе с тем было тихо! И ещё мелькали во мгле фонарики под деревьями – то тут, то там. Никак нельзя было определить до них расстояние: они были далеко и вместе с тем близко. Потапыч пополз вперёд… И вдруг он увидел прямо над своей головой страшную худую собаку! Она стояла, нюхая воздух, и вдруг поскакала в сторону… За ней мелькнула вторая, третья… Всё кладбище кишело голодными собаками! В темноте, с земли, они казались скачущей взад и вперёд кавалерией.

Потапыч вернулся к полковнику: «Собаки, вашескородие!» – «Какие собаки? Ты что, рехнулся?» – «Никак нет, вашескородие! На кладбище по могилам собаки рыщут, их и приняли за кавалерию!» – «Ну, спасибо, друг! Отлегло от сердца! – прослезился полковник. – А фонарики?» – «А фонарики – жуки…» – «Какие жуки?» – «Вот какие», – и Потапыч раскрыл кулак. На его ладони сидел, мерцая фосфоресцирующим светом, большой жук. «Ну, друг, выручил! По гроб жизни благодарю! Спасибо тебе! – а сам схватился за голову: – Боже мой! Боже мой! Что теперь будет! Разжалуют! Изничтожат!» – «В чём дело, вашескородие?» – «Я в штаб донесение послал, что японская дивизия наступает! Просил подкрепление. Что теперь будет?» – «Ничего не будет, вашескородие!» – «Как – ничего не будет? К обеду проверять приедут!» – «Вы, вашескородие, успокойтесь, – нежно сказал Потапыч. – Выпейте водочки китайской!» Полковник хлопнул стакан водки, продолжая бессмысленно таращить глаза в стену фанзы. «Дивизию вы разбили, вашескородие!» – «Какую дивизию? Как разбил?» – «Очень просто! Разведчики доложили о прибытии нашего полка на позицию. Японцы выслали на нас дивизию с кавалерией во главе. Вы их сразу и заметили! Выдали себя японцы своими фонариками! Ну, мы и атаковали врага! Почти всех перебили! Подобрав убитых и раненых, японцы отступили. Преследовать мы их не стали ввиду нашей малочисленности… Так немедленно и доложите в штаб!» – «Потапыч! – вскочил полковник. – Ты… ты… ты золотой человек! Спасибо за тебя князю! Вот уж выручил так выручил! Дочь свою за тебя отдам, когда кончится война!» – «Премного благодарен, вашескородие! Только сейчас время зря не теряйте! Пишите список отличившихся!» Сели список писать. Первым, конечно, Потапыча поставили. «А где тот солдатик, который жуков видал? – кричит полковник. – Его вторым поставить!» В обед приезжает начальник штаба, генерал, со свитой. Полк построили. Полковник рапортует. И список отличившихся генералу суёт. «Самый главный герой, – шепчет полковник, – мой ординарец!» – «Кто таков? Пусть выйдет вперёд!» Потапыч выходит, грудь колесом, глаза озорные. Генерал снимает с себя «Георгия» и сразу на грудь Потапыча вешает. «Женат?» – спрашивает. «Никак нет!» – «Эт-то оч-чень хорошо! Потому что женатые все трусы!» – повернулся и поскакал…

Тянулись недели бессмысленной войны. Полковник не отпускал от себя Потапыча ни на шаг. Генерал – тот, который Потапычу орден на грудь вешал, – хотел забрать храбреца к себе, да полковник не отдал: сказал, что Потапыча тяжело ранили. Потапыча, однако, пули берегли, хотя много было вокруг убитых и раненых. Он проникался всё большей ненавистью к войне. Он видел, что люди, не знающие друг друга, никогда не причинявшие друг другу никакого вреда, убивают один другого. Какое дело было Потапычу до японцев? Или японцам до Потапыча? Зачем вся эта кровавая бойня? Вот что мучило юношу!

Он искал ответов на эти вопросы. И тут судьба послала ему человека, который ему всё объяснил – это был латыш, член РСДРП, и фамилия его была Сайрио…

– Наш Сайрио?! – воскликнул я.

Я же знал Сайрио! Это был дядин друг, старый большевик, он провожал дядю в Испанию, он часто приходил к нам в гости в Москве! «Как тесен мир!» – вспомнилась мне опять бабушкина поговорка.

– Наш Сайрио, – сказал дядя с улыбкой.

– Он тоже знал Потапыча?

– Я же говорю тебе, что судьба послала Потапычу Сайрио на Маньчжурском фронте! Познакомились они при чрезвычайных обстоятельствах. Сайрио служил рядовым в пехоте. Он был там по заданию партии: агитировал среди солдат против войны. Он был тогда молодым и красивым, – задумчиво сказал дядя…

«А сейчас он лысый, – подумал я. – А дядя не лысый! Но усы у дяди висят до подбородка, так же как у Сайрио».

– А ты познакомился с Сайрио в ссылке? – спросил я, вспомнив рассказ дяди об Онеге.

– Не перебивай! – рассердился дядя. – Сейчас я рассказываю про Потапыча, а не про себя!

…Один раз, зимой, полковник с Потапычем отсиживались в полуразрушенной фанзе. За стеной гудел ветер. Связи со штабом не было из-за метели и прорыва японцев. Вся фанза была завалена соломой. Полковник полулежал на топчане. Потапыч топил соломой маленькую железную печку. Вдруг открылась и захлопнулась дверь, впустив клубы белого пара со снегом и троих солдат. Двое были с примкнутыми к винтовкам штыками, а третий – без оружия, без шапки и весь избитый. Все трое были запорошены снегом. Конвойные отдали честь полковнику и передали ему какую-то записку. «Ах! – закричал полковник, – Ах! – Он дважды пробежал записку глазами. – Агитатор! Социалист! Сволочь! – закричал он. – В моём полку!.. – и опять упал на топчан. – Потапыч, воды!» – приказал он. Потапыч подал ему стакан воды. Он выпил его залпом, чуть не расплескав. «Водки!» – приказал полковник. Потапыч подал водки. Полковник выпил. Он сразу покраснел как рак. Как варёный рак. «Видишь ты эту птицу, Потапыч?» – отдышавшись, спросил полковник, кивнув на арестованного. «Так точно, вашескородие! Вижу!» – «Это сволочь и предатель! Он возмущает наших доблестных солдат против отечества! Против царя-а! Ясно тебе, кто это такой?» – «Ясно, вашескородие!» – «Сейчас же выгони из соседней фанзы солдат и сиди с ним там! Не спускай с него глаз! Понял?» – «Так точно, вашескородие!» – «Можешь бить его, только не до смерти! – взвизгнул полковник. – Не расставайся с ним ни на минуту!» – «Слушаюсь, вашескородие!» – козырнул Потапыч…

– Внимание! – сказал Порфирий. – Впереди порог!

– Это был Сайрио? – не выдержал я.

– Сайрио, – сказал дядя, хватая весло и пряча в карман трубку.

– И что Потапыч с ним сделал?

– Ничего он с ним не сделал! Это Сайрио с ним сделал!

– С кем?

– Правее! – крикнул Порфирий.

– С Потапычем, чёрт возьми, с кем же ещё?

– А что он с ним сделал?

– Не «что», а «кого»!

– Ничего не понимаю! – сказал я. – Как «кого»?

Дядя сердито смотрел вперёд.

Там, впереди, на реке, кипели белые волны…

– Нечего перебивать! – возмутился дядя. – Большевика он из него сделал, вот кого! Пять суток Потапыч охранял арестованного. Потапыч и Сайрио беседовали с глазу на глаз день и ночь…

Рёв реки становился всё громче.

– На пятые сутки, когда за арестантом пришли из штаба дивизии, их след простыл…

– Чей след?

– Сайрио и Потапыча! Полковник велел им не расставаться, они и не расстались…

Река мелела, и течение усиливалось, и плот бежал всё быстрее навстречу кипящему порогу. Впереди было всё бело от пены, из которой торчали каменные лбы – то тут, то там – по всей ширине реки и далеко впереди. Над камнями и над кипящей водой дымились облака брызг с разноцветными радугами.

Дядя И Порфирий стояли на вёслах, а я с длинной вагой в руках – в середине плота.

– Теперь гляди в оба! – глухо крикнул Порфирий. – Левей!

Его голос тонул в приближающемся рёве…

Дядя и Порфирий несколько раз взмахнули вёслами, а я оттолкнулся от дна – здесь было мелко, – и плот пролетел слева от огромного камня, колыхнувшись на буруне.

– Правей! – крикнул Порфирий.

Опять несколько ударов вёслами и толчки вагой – и мы пролетели мимо другого камня.

Вода захлёстывала на плот, буруны обдавали нас ледяными брызгами, и рёв стал оглушительным… Мы летели в кипящей белой воде, лавируя между камнями…

– Лево! – крикнул Порфирий.

Его почти не было слышно…

– Право!

Плот качался и подпрыгивал…

– Прямо-о-о!

Последние два камня, между которыми мы проскочили, резко тряхнули плот. Мы летели со страшной скоростью…

Ревущий порог остался позади.

– Теперь проскочить стенку – и порядок! – сказал Порфирий.

– «Какую стенку?» – хотел я спросить, но было уже поздно: нас несло на отвесную каменную скалу…

– Миша, отойди на левый борт, – спокойно сказал Порфирий…

Я сделал шаг влево, раздался страшный треск, плот встал дыбом, и я очутился в воде…

Это мы потом во всём разобрались, спустя минут десять, сидя на разбитом плоту на мели, а в тот момент я ничего сообразить не успел. Хотя дядя сказал, что я вёл себя отлично! Что я смелый! И сообразительный! Но это он так думал, а я сам так не думал. Дело в том, что я ничего не успел сообразить, потому что всё произошло молниеносно! Потому-то я и не испугался, а ещё я не испугался потому, что просто не знал, что нас ждёт… Если б я сейчас приближался к этой стене, я бы, наверное, боялся, а в тот момент я ничего не боялся… Не боялся просто по неведению.

А дело было вот как.

После порога речное русло сразу сильно пошло под уклон, упираясь в высокую каменную стену, поросшую на макушке лесом; издали казалось, что река тут кончается, а она просто ударялась в стену и резко поворачивала налево под углом в девяносто градусов. Под скалой было очень глубоко, а ниже, влево от скалы, река опять расплёскивалась по мели, над россыпью камней.

Когда летишь к этой скале на плоту, надо всё время грести влево, чтобы отойти от скалы как можно дальше или хотя бы смягчить удар. Дядя с Порфирием так и делали. Но раз на раз не приходится, и нам не повезло: в одном месте скалы под водой был выступ, гладкая сточенная ступенька, и нас вынесло на эту ступеньку, потому плот и встал дыбом…

Я сразу скатился в воду и ушёл в глубину – меня засосала воронка, – и сразу же за мной нырнул Порфирий и схватил меня в воде за волосы, и мы с ним вынырнули уже ниже скалы…

Между прочим, когда я упал в реку и пошёл на дно, я даже не успел закрыть глаза, я не заметил, как очутился под водой, просто мне показалось, что небо надвинулось совсем близко, яркое зеленовато-голубое небо с лимонным колыхающимся солнцем в середине, которое уже не слепило, и я смотрел на него широко раскрытыми глазами, и тогда я захотел вздохнуть и сразу нахлебался воды – а она была прозрачная, чистая-чистая, как стекло! – и в этот момент только понял, что я в воде, что меня крутит воронка, и увидел рядом с собой как бы в несколько раз увеличенного Порфирия; он плыл в воде стоя и прямо смотрел на меня, загребая воду руками. Я увидел его увеличенные, огромные руки, оранжевые на фоне зелёной водяной массы, пронизанной лимонным солнцем, я даже увидел на Порфириевых ладонях выпуклые белые шрамы от белогвардейских гвоздей – когда эти руки приблизились к моим глазам и схватили меня за волосы… но всё это я осознал потом…

Вынырнув, мы увидели в стороне плот, со сбитыми подгребицами – они лежали на плоту, а он уходил вперёд по течению, справа от нас вдоль берега. В середине реки барахтался дядя. Увидев нас, он взмахнул рукой. И тут я ещё увидел свой рюкзак, который плыл впереди меня, как огромный поплавок, и я испугался, что его унесёт, и крикнул: «Рюкзак!» – и поплыл за ним, высоко выбрасывая над водой руки, а Порфирий крикнул: «Давай!» – потому что он уже не волновался, он знал, что впереди мель и всех нас всё равно вынесет на эту мель…

Там-то все и пристали минут через десять: и разбитый плот, и дядя, и Порфирий, и я с рюкзаком. Остальные рюкзаки оказались на плоту – они не оторвались, а мой оторвался. Чанг уже бегал на мелком месте вокруг плота, весёлый, как всегда после купания: он думал, что мы придумали это весёлое купание ради забавы…

Отбуксировав разбитый плот к берегу, мы стали сушить вещи – всё в рюкзаках было мокрое, – а потом развели костёр и стали отогреваться чаем. И, конечно, солнцем! Хорошо, что было жарко! А то я стал совершенно синим от холода, провозившись в реке – сначала барахтаясь в ней, а потом буксируя плот к берегу. Буксировали мы его около часа, потому что до берега было далеко.

А ещё я нахлебался воды – немного, но всё-таки нахлебался. А вода-то была ледяная!