Текст книги "В белую ночь у костра"

Автор книги: Юрий Коринец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

На полу коридора тоже лежали сети, издавая приглушённый запах моря. Под сетями тихо скрипели половицы.

Мы прошли мимо нашей с дядей спальни и остановились перед комнатой Пантелея Романовича. Открыв дверь, он подтолкнул меня в спину. Я переступил порог.

Это была большая комната, вернее, не комната, а целый музей!

Она сразу ослепила меня яркостью красок, сверкавших в рассеянном свете окна, выходившего на север. В комнате пахло клеем, и деревом, и масляными красками. Напротив двери, перед окном, стоял стол, справа от окна – верстак, заваленный деревянными брусками и стружками, в тёмном углу над верстаком мерцали иконы, налево от окна стояла зелёная железная кровать, застеленная разноцветным лоскутным одеялом, ещё была табуретка перед столом и кресло в углу за кроватью, и за креслом – зеркало, больше мебели не было. Но зато везде висели картины и стояли игрушки: на полу и на полках вдоль стен, и на столе, и на верстаке, и под кроватью, и под столом, и ещё игрушки были свалены в кучу на полу возле двери и насыпаны в деревянные ящики, и сами игрушки были все деревянные, раскрашенные и нераскрашенные, потемневшие от старости и совсем беленькие, из свежего дерева, величиной с бутылку и совсем маленькие, с напёрсток, лежащие, и стоящие, и сидящие, и прыгающие на месте.

Здесь были медведи и лошади, и разные странные рыбы, и матрёшки, и мужики, и бабы, и птицы, и коляски, и раскрашенные туески – чего-чего только здесь не было!

По стенам ещё висели картины, тоже большие и маленькие, тоже яркие и тёмные, с разными зверями, мужиками и бабами.

Пантелей Романович сел в кресло под зеркалом.

– Это вы сами делаете? – спросил я.

– Конешно, – сказал он. – Выбери себе вот, что понравится. И возьми.

– Насовсем?

– Конешно, насовсем, – кивнул он головой.

У меня глаза разбежались!

Я увидел перед собой медведя на столе – он был ещё чистый, некрашеный, он пристально смотрел на меня, приложив правую лапу к голове – он стоял во весь рост.

– Вот этого можно, Михаилу? – спросил я.

– Можно. И ещё возьми.

– Вот эту птицу, – сказал я. – Или она женщина?

– Птица Сирин, – сказал старик. – Лицо дак бабье, а сама птица. Вещунья. Радость вещает. Возьми.

– Спасибо, – сказал я.

– Бери, бери, – сказал Пантелей Романович. – Бери ещё.

Я стоял на месте, видя себя в зеркале позади старика, я смотрел на себя, а не на старика, я был весь розовый и лохматый, а в глубине зеркала были всё игрушки, игрушки, игрушки… Я не знал, что мне взять ещё. Я бы взял полный ящик, если бы не стеснялся.

– Спасибо, – сказал я опять. – Хватит.

Пантелей Романович встал, подошёл к верстаку и достал снизу фанерный ящик, обыкновенный ящик из-под посылки: на нём даже был полустёршийся адрес химическим карандашом. Старик поставил ящик на стол и стал складывать в него игрушки. Некоторые он брал с полок, некоторые со стола.

– Радеешь наукам-то? – спросил он.

– Что? – не понял я.

– Об учёбе радеешь?

– Радею, – сказал я.

– Молодец! – кивнул старик. – Дядю люби! Дядя у тебя человек замечательный…

Он передал мне ящик с игрушками и какую-то большую деревянную трубу – наподобие бычьего рога, только деревянную…

– Большое спасибо! – сказал я. – На ней играют?

– Играют, – ответил старик.

Что я мог ещё сказать? Я был горд.

– Отнеси игрушки на место и выходи на крыльцо. И ждите меня там.

Я мигом побежал в спальню, поставил ящик на стол и выбежал на крыльцо.

– Ну что? – спросил дядя. – В чём дело?

– Ни в чём! – сказал я. – Просто Пантелей Романович хотел мне свои игрушки показать. И подарил целый ящик!

Дядя ещё никогда не смотрел на меня с таким удивлением. У него даже усы от удивления зашевелились.

– Ну-ну! – сказал дядя.

Они с Порфирием встали.

– Мы пойдём в город, – сказал дядя. – На почту. А ты играй.

– Я жду Пантелея Романовича, – сказал я возможно небрежнее. – И вам не велено уходить, вам велено подождать!

Они так и сели! На лавочку, конечно. А мне что – я стоял, глядя в сторону моря и постукивая носком сапога по крылечку.

– Порфирий! – тихо позвал сзади старик.

Порфирий вскочил.

– Поди достань в повети трезубцы и тресковую снасть. Опосля вместе с Петром наладите карбас. Я поеду с Мишей на рыбалку…

– А я? – дрожащим голосом спросил Митя.

– И ты поедешь, – сказал Пантелей Романович.

И Митя сразу просиял.

Птица Сирин

Я не буду вам подробно описывать эти последние сутки на Севере.

С тех пор прошло много лет, многое позабылось, да дело и не в подробностях, а в самом главном, что остаётся в душе, как песня о давно минувшем, но полном смысла для будущей жизни.

Некоторые подробности я вам, конечно, расскажу, – наверное, они тоже нужны в высшем смысле, потому-то я их и запомнил.

Когда мы вышли в море – дедушка, Митя и я, – подул береговой южный ветер полудник, и дедушка сказал, что должна хорошо клевать треска.

Потом мы шли вдоль берега по кроткой воде – был самый отлив, – шли вверх по заливу на север.

Под карбасом проплывали подводные камни, называемые «корги».

– Когда с моря дует полуношник,– сказал дедушка, – море над коргами кипит, и не дай бог попасть сюда какому судёнышку – оно разлетится в щепки!

А сейчас ветер был нежен и тих, и море вдали ослепительно блестело под солнцем, а рядом с нами, под бортом карбаса, оно было прозрачным. Дедушка сидел в середине карбаса и неслышно грёб.

Я стоял на носу, держа в правой руке трезубец на длинной палке, и, наклонившись вперёд, внимательно смотрел вниз.

Мите нельзя было доверять трезубец – он был ещё маленький; он сидел на корме, сложив на коленях руки.

Море под карбасом просматривалось до самого дна, не было никакой разницы между водой и воздухом.

Мы бесшумно скользили у берега, как в высоком стеклянном сосуде – высоко над нашими головами плавало солнце, а внизу проплывали песчаные отмели и камни, похожие на тучи, и змеевидные водоросли и чудно горели в зеленоватой мгле оранжевые морские звёзды, словно под нами было второе небо – морское.

Я пристально следил за проплывавшими внизу очертаниями.

Я ждал, когда внизу появится серая продолговатая тень, и, когда я замечал эту тень под камем, я прицеливался и швырял в неё свой трезубец, тут же выхватывая его из-за борта, и вот уже на трезубце была не тень – на трезубце извивалась страшномордая уродливая рыба зубатка, раскрывая широкую пасть с острыми маленькими зубами. Пронзённая трезубцем насквозь, зубатка резко виляла коричневым телом из стороны в сторону, пытаясь схватить зубами невидимого врага, похожая на страшную ведьму, принявшую обличье рыбы.

Она молча разевала страшную пасть, тараща глаза, – казалось, она сейчас что-нибудь скажет, – и я поскорее стряхивал её в карбас и опять стоял на носу, вглядываясь в глубину.

Так мы плыли долго, не разговаривая. Была совершенная тишина, только с вёсел с тихим звоном срывались капли и зубатка глухо стучала хвостом по дну карбаса.

Потом дедушка сказал «кончай», и я сел на нос, положив трезубец на дно, где трепыхалось уже много зубаток, а дедушка положил на дно вёсла и поднял парус.

Парус хлебнул воздуха, мы развернулись и пошли через залив к синевшим вдали островам.

– Море вздохнуло, – сказал дедушка. – Слышишь? Это прилив…

Острова быстро приближались. Они были каменистыми и покрытыми лесом.

Мы скользили по голубой ряби, и дно уже не проглядывалось.

Не знаю, сколько прошло времени, пока мы достигли острова под серой отвесной скалой.

Здесь была прозрачная тень, потому что солнце опустилось к горизонту по другую сторону острова. Я поёжился от холода.

Чайка кружилась над нами, вскрикивая, как испуганный ребёнок.

– По сухой воде здесь хорошо купаться, – прошептал Митя. – На пляже.

– Где? – не понял я.

– Под этой варакой, – кивнул Митя на скалу. – Тут под водой пляж, его сейчас не видать, потому что прилив…

«Почему он шепчет?» – подумал я.

Дедушка неслышно опускал в море якорь.

– Пошли, – сказал он и первым ступил на скалу.

– А здесь кто-нибудь живёт? – спросил я тихо.

Дедушка кивнул и приложил палец к губам.

Мы полезли вверх по тропинке, прижимаясь к скале.

Из-под моей ноги вырвался камень и с высоты громко плюхнулся в море.

– Тише ты! – зашипел Митя.

Мы поднялись и сели передохнуть.

Дул ветер.

Глубоко внизу покачивался на волнах наш карбас со спущенным парусом, как в синем колодце. Тень от скалы лежала на воде длинным треугольником, и в основании этого треугольника – в воде под скалой – вспыхивало и сверкало тёмно-красным, как будто на дне что-то горело.

За краем тени поверхность моря всё время меняла цвета, как вертящаяся плоскость калейдоскопа: появлялись и исчезали разноцветные полосы и многоугольники – синие, красные, жёлтые…

По сравнению с морем и небом остров казался мрачным. Сразу за краем скалы неизвестно как росли вековые ели среди высоких причудливых камней, соперничая с ними в росте, росли густо-густо, почти вплотную, а между ними переплетались кусты можжевельника.

Ветер глухо гудел в чаще, и верхушки елей покачивались.

И вдруг я услышал тихий перезвон колокольчика.

Я не мог понять, где он звенит: то он раздавался в чаще, то внизу, под скалой.

Я вспомнил, что так же звенит колокольчик Порфириевой коровы, когда она бродит вокруг дома, щипля траву, или когда спит в сарае, вздыхая и ворочаясь, – у коровы на шее висит колокольчик и всегда подрагивает и звенит, днём и ночью.

– Тут где-то корова, – сказал я. – Колокольчик…

– Это птица поёт, – тихо сказал дедушка.

И колокольчик сразу зазвенел! Или это была флейта?

Мы теперь сидели спиной к морю.

Дедушка посмотрел в чащу, потом в небо, где появились вытянутые розовые облака.

Ветер шевелил белую бороду и волосы на голове леда.

Флейта заплакала совсем рядом.

– Пошли, – сказал дедушка.

Мы вошли в чащу и стали продираться сквозь заросли. Здесь было темно. На лицо садилась паутина, я вздрагивал и смахивал её пальцами, и опять шёл вперёд за дедушкой и Митей, проваливаясь в мох и разводя ветви руками.

Деревья гудели, и колокольчик позванивал, и пела флейта, как будто кто-то плакал, но легко и радостно.

Впереди забрезжило оранжевым, там угадывались переплетения ветвей и стволов, а в середине чернело что-то огромное и непонятное.

– Сядем, – прошептал дедушка.

Я нащупал под собой камень и сел.

Флейта запела высоко-высоко, и темнота впереди зашевелилась, загораясь пламенем, обретая форму, и я увидел огромную птицу!

Я увидел, как тёмным золотом осветилось её курносое женское лицо, зашевелились полуопущенные крылья и ярко вспыхнула над головой золотая корона…

– Птица Сирин! – закричал я. – Птица Сирин!

Я вскочил с места… И в то же мгновение вся чаща заполыхала, как огромный костёр, – остров горел! – ослепительной паутиной зажглись ветви деревьев, столбом искр взметнулись в красном воздухе золотистые мошки, и опять всё потухло – остались чёрные ветви на фоне заката и высокий оранжево-белёсый камень, похожий на потухшую головёшку…

Самое главное

Мы пришли с дядей на берег моря – проститься с полуночным солнцем. Потому что назавтра мы уезжали. В Москву. У дяди уже были в кармане билеты.

В доме Порфирия давно спали. Да и всё вокруг спало. Даже громкоговоритель на станции. И Чанг спал возле наших ног, возле камня, на котором мы сидели.

Спали ветры – и Веток, и Полуношник, и Полудник, – спали камни и песок под ними, и избы на песке спали, блестя глазами на Белое море, и море спало, и белыми челноками спали на воде чайки.

Приплюснутое овальное солнце лежало на море, как лебедь, спрятавший под крыло свою голову: розовый лебедь, заснувший на волнах!

Была глубокая белая ночь.

– Скоро солнце совсем уйдёт, на всю зиму, – сказал дядя. – Видишь – оно уже краем заходит за горизонт…

– Неохота с ним расставаться, – сказал я. – Хотя и в Москву хочется. Что-то там мама сейчас делает…

– Письмо у неё грустное, – сказал дядя. – Она пишет, что у меня какие-то сложности…

– У тебя? Какие?

– На работе. И вообще.

– Наверное, тебя опять куда-нибудь пошлют, – сказал я. – Воевать. Или строить.

– И вся-то наша жизнь есть борьба! – улыбнулся дядя.

– С врагами?

– И с врагами, и с самим собой, и с обстоятельствами…

– Послать бы их к чёрту, все эти обстоятельства! – сказал я. – И привезти сюда маму! Вот было бы здорово!

– Тебе здесь очень понравилось? – спросил дядя.

– Ещё бы! – сказал я.

– Скажи мне: что ты вынес вчера? – спросил дядя. – Из этой поездки на остров?

– Вчера? Я?

– Да, именно ты! – повторил дядя, глядя на меня серьёзно.

– Я вынес целый мешок трески! И зубатки! – сказал я гордо. – Правда, меньший, чем Пантелей Романович… Зато я ещё нёс весло! А Митя ничего не нёс – когда мы шли домой, он спал на ходу…

– Сам ты мешок трески! – рассмеялся дядя. – Я тебя спрашиваю в высшем смысле! Что ты вынес для себя в высшем смысле, понимаешь?

– Понимаю, – сказал я, покраснев.

– Ну, что же ты вынес?

– Птицу Сирин! – сказал я. – Я обязательно нарисую её, как только приеду в Москву. Но скажи – откуда она там берётся?

– О, это тайна! – воскликнул дядя. – Хотя всё открывается просто…

– Наверное, закат… Но почему она поёт?

– И закат, и камни, и ветер, – сказал дядя. – И ещё кое-что!

– Что?

– Этвас! – улыбнулся дядя.

– Ну дядя же!

– Это не моя тайна, – сказал дядя. – Спроси у автора. Или додумайся сам… Но дело не в этом! Что ты вынес ещё? Ибо не это главное!

– А что главное?

– Подумай, – сказал дядя, закуривая. – Я могу тебе подсказать: что ты вынес изо всей нашей поездки? Что самое поразительное?

Я задумался. Мысленно перебрал я в памяти всю нашу поездку. Все наши приключения: и дядины единоборства с сёмгой, и мои – с форелями, и как Порфирий спускался на бревне, и как мы поднимались на сопку, и наше крушение на плоту…

– Наверное, наши приключения, – сказал я робко. – Когда медведь отдавал тебе честь…

– Люди! – перебил меня дядя. – Вот что главное! Прекрасные люди, с которыми я тебя познакомил.