Текст книги "В белую ночь у костра"
Автор книги: Юрий Коринец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Медведь-артист
Пока дядя с Порфирием ставили палатку, я спустился с обрыва к реке и тут же, не сходя с места, поймал четыре крупные форели. Я поймал их под камнем, где течение разбивается на две струи, а потом опять сливается в одну, поймал подряд всех четырёх, и клевать сразу перестало. Тогда я поднялся наверх.
– Вот! – сказал я. – Взгляните! Как называется эта рыба?
– Форель, – сказал дядя.
– Форель-то форель! – сказал я. – А ты как прозвал сёмгу? Рыба-лев?
– Рыба-лев…
– А это рыба-цветок!
– Давай свой букет сюда, – сказал дядя. – Сейчас мы его запечём!
Я положил форель на траву возле костра. Она блестела влажными боками, вздрагивая на верёвке, продетой сквозь жабры. Спины рыб были синеватыми, а животы золотистыми. На чешуйках горели разноцветные точки – голубые, красные, чёрные… Живые цветы!
Порфирий отодвинул в сторону костёр и разрыл угли. Он стукнул каждую рыбу рукояткой ножа по голове – рыбы вздрогнули и заснули. Чистить их Порфирий не стал: он положил их как есть на обгоревшую землю, присыпав сверху потемневшими углями.
– А теперь пей чай и слушай, – сказал дядя. – Я прошу внимания!
– Про мальчика-медведя?
Дядя кивнул, посапывая вспыхивающей трубкой.
Шумел костёр, выстреливая искрами; шумела под обрывом река; большая груда брёвен смотрела на нас светлыми срезами комлей; смотрела на нас палатка своим тёмным входом; с трёх сторон привстали на цыпочки кривые берёзки и вересковые кустики; в воздухе за лесом привстало на цыпочки красное солнце, просвечивая сквозь лапы елей, и чуть угадывалась за ними луна и три бледные звёздочки, которые тоже где-то там притаились.
Порфирий молча развешивал на бревне у огня наши мокрые портянки, и штаны, и рубахи, и мне было неудобно, что это опять делает Порфирий, а не я, но дядя не замечал этого, углублённый в себя, и я тоже сделал вид, что не замечаю. Я сидел, скрестив ноги, и, дуя в кружку на дымящийся чай, прихлёбывал его маленькими глоточками. Чанг лежал на траве и смотрел на дядю круглыми коричневыми глазами; он чуть повернул голову набок и положил её на передние лапы.
– К мальчику-медведю так и приклеилась кличка Потапыч, – начал дядя. – Эта кличка потом ещё долго сопровождала его в жизни, даже тогда, когда жизнь совершенно переменилась, а сам он стал совсем другим человеком. А пока он был просто Потапычем Маленьким – молочным братом Потапыча Большого.
Медведь так и остался жить в семье смотрителя. Летом он спал во дворе, а зимой – в сенях. Поэтому сени в доме смотрителя назывались «берлогой». Когда в эту берлогу входили посторонние, ничего не знавшие о медведе, они в ужасе пятились к дверям, завидя в углу встающего на задние лапы зверя… Но медведь был добрейшим существом, и те, кто его знали, просто совали ему в пасть кусочек постного сахара, или яблоко, или пряник и шли в дом.
Но особенно привязался медведь к мальчику – два Потапыча почти никогда не расставались, особенно летом. С утра до вечера пропадали они в лесу или на реке – охотились за птичьими яйцами или диким мёдом, лазая по деревьям или выслеживая каких-либо зверюшек, или просто ловили по-медвежьи рыбу…
– Как «по-медвежьи»? – спросил я.
– Обыкновенно, – сказал дядя. – Они занимались этим под руководством Потапыча Большого: находили в реке у берега две ямы, одну ниже другой. Потапыч Маленький залезал в верхнюю яму и мутил в ней воду, ныряя на дно, – и мутная вода текла вниз. Тогда Потапыч Большой с рёвом плюхался в яму пониже – рыба в ужасе кидалась вверх по течению, и тут-то Потапычи гнали её, рыча и припрыгивая: рыба сбивалась в мутной воде с дороги и выскакивала на берег. Потапычи всегда были с хорошим уловом. Часть рыбы они тут же съедали, а остальное уносили домой…
– А по-человечески они не ловили? – спросил я.
– Доннерветтер! Не лезь поперед батька в пекло! Ловили и по-человечески! Хотя смешно было смотреть, как лохматый медведь сидит на берегу, держа в лапах удочку! Деревенские мальчишки, которые иногда ходили с Потапычами на рыбалку, хохотали до коликов! Но должен тебе сказать, что Потапыч Большой отлично подсекал и вываживал рыбу на берег! А ещё они ловили рыбу бочками…
В закрытой со всех сторон бочке прорезывалась дыра – в крышке. В бочку насыпали крошки хлеба или пшённую кашу. Потапыч Большой брал эту бочку на плечо, относил её к реке и клал где-нибудь на дне, в яме… Через полчаса бочка бывала полна рыбы! Тогда медведь вытаскивал её из реки, сливал воду и тащил полную, закупоренную бочку рыбы домой. Оставалось только насыпать соли, перетрясти бочку – и готова закуска! Этому научил медведя Потапыч Маленький. Как, впрочем, и многому другому…
– Чему другому? – нетерпеливо спросил я, пока дядя раскуривал свою трубку.
– Они многому научили друг друга, – сказал дядя. – Любому из них эта дружба пошла на пользу. Не так, как это бывает у некоторых. Потапыч Большой научил, например, мальчика находить в земле сладкие съедобные корни. А мальчик научил медведя высвобождаться из капканов. Этим он когда-то спас ему жизнь. Ещё тогда, когда они жили в лесу с мамой-медведицей… У этих двух столь разных Потапычей было много общего, недаром они передавали друг другу свой жизненный опыт и были молочными братьями.
Старый смотритель тоже любил Большого Потапыча. Иногда смотритель снаряжал лошадь, и оба Потапыча отправлялись в город, на базар.
Они весело подкатывали к базарной площади. Медведь, сидя в бричке, важно поднимал лапу, приветствуя шумную толпу, и улыбался, кивая всем лобастой башкой. Они слезали с брички. Потапыч Маленький привязывал лошадь к коновязи и задавал ей в мешке овса. Потапыч Большой брал в лапы большую корзину, и они шли по рядам, накупая и складывая в неё всё, что им было наказано дома. Их встречали шутками и смехом, наперебой зазывая к себе и задаривая всякой всячиной. Все их любили. Ну, и они в долгу не оставались – давали на площади представления. Народу на эти представления собиралось уйма! Особенно во время ярмарки. Толпа образовывала широкий круг, в середине этого круга выступали Потапычи. Главным артистом был Потапыч Большой. Он показывал разные шутки, популярные в те времена.
Например, «Как баба бельё полощет».
Мальчик повязывал медведю платок на голову и наряжал его в юбку. Медведь делал вид, что подходит с бельём к реке, уморительно виляя задом. Он искал у воды укромное место, задирая подол и стыдливо оглядываясь. Присев на корточки, он начинал полоскать бельё, отжимая и складывая его в корзину. Потом он купался – тут медведь сам снимал с себя юбку и платок, вроде бы под кустиками, убеждался, что на берегу никого нет, и входил в воду, немного сгорбившись и скрестив на груди руки, как это делают женщины. Войдя в воду, он приседал, как бы окунаясь, и радостно взвизгивал от холода, а под конец выскакивал на берег, похлопывая себя по бокам.
Или ещё такую шутку: «Как пьяный городовой за горничной ухаживает».
Пьяного городового изображал Потапыч Большой, а горничную – Потапыч Маленький. Потапыч Большой крутил воображаемые усы, подбоченивался и кланялся горничной. Он пытался её обнять и поцеловать ей руку, но вдруг пьяно спотыкался, и падал, и плакал на земле пьяными слёзами, икая и обхватывая голову лапами, а потом тут же засыпал, оглашая всю базарную площадь могучим храпом.
Потапыч Большой был замечательным мимическим артистом – все сцены он выполнял с потрясающей убедительностью, его «баба» была именно бабой, «городовой» – городовым, и вместе с тем перед зрителями был медведь, со своими звериными ужимками и ухватками, и этот контраст между изображаемым и изобразителем был настолько комичен, что все бывшие на площади чуть с ума не сходили от смеха! С некоторыми даже случались судороги – такой это был артист!
В конце представления два Потапыча лихо отплясывали русскую или камаринского…
Один раз, в жаркий солнечный день, представление было в разгаре. Потапыч Маленький стоял в середине огромного круга толпы, наряженный горничной. На нём был белый ситцевый платочек, белая кофта и юбка. Левой рукой он держал локоть правой, а пальцами правой упирался в подбородок, кокетливо опустив глаза и виляя бёдрами. Вокруг него увивался Потапыч Большой. Он был подпоясан широким ремнём, на котором болталась деревянная сабля, на голове торчала бумажная фуражка, а на лохматой медвежьей груди висели на ниточка прикреплённые к шерсти огромные серебряные бляхи, вырезанные из шоколадной бумаги. Городовой – Потапыч Большой – восторженно ревел, пытаясь облапить горничную, и приплясывал на месте. Иногда он отдавал горничной честь, качаясь, как маятник…
Толпа хохотала… Вдруг раздался оглушительный свисток. Круг людей разомкнулся – и на площадь вышел настоящий городовой, усатый и краснорожий, и, придерживая на боку свою саблю, засеменил пузом вперёд на середину круга, к артистам.
Артисты его не видели, поглощённые игрой. Толпа смущённо притихла. Настоящий городовой налетел сзади на Потапыча Маленького и закричал, размахивая руками: «Прекратить! Остановить!» Он брызгал слюной и дрожал с головы до ног.
Потапыч Маленький испуганно попятился, срывая с головы платок, а Потапыч Большой развёл лапы, как будто хотел обнять городового, оглушительно зарычал и пошёл прямо на блюстителя порядка. Они были так похожи, что толпа восторженно заревела. Потапыч Большой, наверное, подумал, что явился новый артист. Во всяком случае, он был в полном восторге – он хотел облобызать городового. Но городовой-то не был в восторге! Он был в бешенстве! К тому же он страшно испугался – он отступил на шаг, пытаясь выхватить саблю из ножен. Тогда Потапыч Маленький громко заплакал, кинулся к медведю и повис у него на шее. Круг зрителей дрогнул, и через секунду мужики бросились вперёд. Одни окружили двух Потапычей, другие – городового, тесня их в разные стороны. Чуть не произошла свалка. Медведь ревел, мальчик плакал, городовой свистел, толпа улюлюкала…
Когда все немножко успокоились, городовой заявил, что застрелит медведя на месте, если два Потапыча немедленно не отправятся с ним в полицию. Делать было нечего. Необычная процессия двинулась в полицейский участок.
Впереди шествовали арестованные артисты, за ними грозно шёл городовой с саблей наголо, а позади двигалась огромная пёстрая толпа, крича, смеясь и бурно жестикулируя…
Дядя замолчал, обжигая меня весёлыми глазами. Порфирий улыбался, с нежностью глядя на дядю.
– Ну! Рассказывай! – крикнул я. – Что было дальше?
– Этвас! – подмигнул дядя. – Здесь мы прервём.
– Опять! – рассердился я.
– Мы забыли про форель, – сказал дядя. – Она давно уже испеклась…
Лесная верфь
На следующий день мы встали очень рано, часа в четыре, и расчистила на своём бугре широкое место: мы вырубили можжевеловые кусты и маленькие ёлочки, сбросали в реку одинокие камни, дремавшие в траве, и положили на это место, на землю, перпендикулярно к линии берега десять сырых очищенных берёз. Ещё десять таких берёз мы приставили к берегу так, что одним концом они упирались в верхний край обрыва, а другим концом уходили в воду. Пять из них мы поставили комлями вверх, а пять – комлями вниз. Почему, вы потом узнаете.
Это и была наша верфь!
Мы трудились на ней весь день, до глубокой ночи.
Солнце медленно совершало по небу свой круг, нигде не закатываясь за сопки; оно медленно карабкалось вверх с востока на юг, а потом спускалось с юга на запад, а с запада, не задерживаясь, опять ползло через север к востоку, ползло низко-низко над горизонтом, а потом опять медленно поднималось вверх, оно ни на минуту не останавливалось и не соскальзывало за горизонт, а всё кружилось и кружилось по краю огромной плоскости, наклонённой к плоскости горизонта, и мы тоже не останавливались, всё работали и работали, всё время работали, пока солнце совершало свой круг, работали в самой середине круга, ограниченного горизонтом, в самом центре этой круглой плоскости, и солнце, как огромный круглый фонарь, то ослепительно раскалённый, то матово-красный, всё время освещало нашу верфь, нашу мастерскую на высоком берегу, чтобы нам было светло работать, и мы работали не покладая рук.
Я могу вам даже нарисовать схему – как мы работали, – нарисовать плоскость горизонта и в центре этой плоскости нашу мастерскую, а в центре мастерской нас – меня, дядю, Порфирия и Чанга, – и наклонённую над нами другую плоскость – плоскость движения солнца, – и где между этими плоскостями парили облака, и где находились восток, юг, запад и север, и где располагались холмы и деревья на них, и камни, и где текла река Нива, и где лежало море, в которое текла река, и даже где стоял, приложив лапу к уху, знакомый нам медведь Михайла, дядин друг, потому что он не покидал нас всё это время, он всё время следил за нами, преследовал нас по пятам, преследовал вдоль всей реки – я знал, что он за нами следит, хотя он всё время где-то прятался… Но мы ещё о нём услышим!
Так вот она, эта схема, – пожалуйста, рассмотрите её внимательно, надеюсь, вам картина ясна…
Я очищал брёвна от коры, а Порфирий и дядя делали в них пропилы. Это были особые пропилы: в основании своём они были широкими, а в верхней части узкими; делались они в начале каждого бревна, в середине и в конце, на равном друг от друга расстоянии. Потом, когда все брёвна укладывались одно подле другого, составляя палубу плота, все эти пропилы прорезали палубу тремя перпендикулярными линиями – тогда в эти прорезы загонялись три косых шипа. Так соединялся плот. Такое соединение называется «соединение косым прорезным шипом». Шип должен был плотно входить в прорез – тютелька в тютельку, как говорил дядя; если точно пригнать всухую все эти соединения, они будут очень прочными, потому что потом они в воде разбухнут и намертво вопьются друг в друга.
Часть брёвен уже лежала рядышком, очищенные и пропиленные, а мы работали в стороне над другими.
– Перекур! – сказал Порфирий.
Мы сели – каждый на бревно, – и Порфирий с дядей закурили.
Трава вокруг была усыпана стружками, опилками и скорлупой коры, и над верфью стоял терпкий древесный запах.
– О чём ты задумался? – спросил меня дядя, доставая кисет.
– О Потапычах, – сказал я. – Может, ты всё же скажешь, что с ними было дальше?
– Нетерпелив, как девчонка! – сказал дядя, вытирал со лба пот.
Я тоже вытер пот.
– Их не посадили? – спросил я.
– У них был верный заступник, – ответил дядя. – Поэтому их сразу выпустили.
– Князь Шервашидзе? – догадался я.
– Он самый, – кивнул дядя, передавая Порфирию кисет.
Порфирий стал молча скручивать из газеты большую козью ножку.
– А почему Шервашидзе так о них заботился? – спросил я. – Он что, тоже был их молочным братом?
– Остряк! – улыбнулся дядя. – Просто князь очень любил старого смотрителя. Когда-то он служил вместе с ним на Кавказе, в армии. Отец Потапыча Маленького был храбрым казаком, и князь его полюбил. Это князь потом устроил его смотрителем на тракте. Он был его другом. Он даже был крёстным отцом Потапыча Маленького.
– Он его крестил? В церкви?
– Крестил его священник, а князь был крёстным отцом, или, как тогда говорили, восприемником…
– А меня не крестили! – сказал я.
– Ещё бы! – усмехнулся дядя. – Ты же сын большевика…
– А у вас есть крёстный? – спросил я Порфирия.
– А как же! – ответил Порфирий. – Тогда всех крестили… Такое было время…
– Смешно! – сказал я.
– Пошли работать, – сказал Порфирий, вставая, и затушил сапогом дымивший в траве окурок.
– Что мне делать? – спросил я.
– Делай ваги, – сказал Порфирий.
– Какие ваги?
– Возьми вот эти три берёзки, – сказал Порфирий, – сделай на тонких концах удобные ручки, а комли заостри. Потом поймёшь, что к чему.
Дядя с Порфирием отошли и стали пилить.
– А медведя они не крестили? – крикнул я.
– Медведь от них скоро ушёл, – ответил дядя. – Он погрузился в собственный мир…
– В какой мир? – не понял я: громко жикала пила и шумела река под берегом.
– В свой звериный мир! – ответил дядя. – Каждому своё! Нельзя было делать медведя несчастным.
– А я думал, они его окрестили! И устроили в гимназию! – засмеялся я.
– Не остри! – сказал дядя. – Если ты в чём-нибудь сомневаешься, я не буду рассказывать…
Дядя с Порфирием стали подтаскивать готовое бревно к плоту.
– Я не сомневаюсь, – сказал я. – Я просто так…
– То-то, – сказал дядя сквозь зубы.
Он тащил бревно обеими руками, а трубка дымила у него в зубах.
– А медведь к ним ещё приходил? – спросил я.
– Приходил, – сказал дядя. – Он приходил ещё несколько лет подряд. А иногда мальчик встречал его в лесу. Это были очень нежные встречи!
Дядя и Порфирий положили готовое бревно рядом с другими.
– Они обнимались? – спросил я.
– Обнимались и плакали! – сказал дядя.
– Уж медведь-то вряд ли плакал!
– Ещё как плакал! У него были слёзы величиной с горох!
Между делом
На другой день в обед плот был готов. Он лежал на десяти очищенных берёзках, положенных перпендикулярно к берегу, у самого крал обрыва, готовый к спуску. И все мы были готовы к спуску.
Пока мы строили плот, мы успели поймать много рыбы – поймать её запросто, между делом. Таким образом, мы обеспечили себя едой, да ещё какой: сёмгой и форелью! Форель мы варили, пекли и жарили, а сёмгу в основном солили. И это было очень важно, потому что продукты у нас уже подходили к концу, а до цели было ещё далеко. Да ещё надо было увезти солёную сёмгу домой, в Москву: для мамы, для папы и для бабушки. И для наших друзей. Так что рыбы нам нужно было много. И Порфирию нужна была рыба – домой. Хотя не столько, сколько нам. Нам-то нужно было больше, потому что мы уезжали, а Порфирий оставался здесь. Теперь вы понимаете, что это было очень важно – наловить и насолить побольше рыбы. И мы её наловили и насолили, но как? – между делом! Потому что в основном мы строили плот.
Между прочим, должен вам сказать, что самые важные дела люди делают между делом. И делают не как-нибудь, а отлично! В этом-то ценность настоящих людей. Люди, например, ездят в трамваях, автобусах и метро и даже в электричках, стоят в очередях – в магазинах, кино и прачечных и в разных там присутственных местах, убирают квартиры, готовят обеды, стирают, штопают носки, и на всё это уходит страшно много времени, хотя ведь не это главное в жизни! Главное в жизни – это любимая работа, которой ты отдаёшь всю душу и все помыслы. А как раз на неё – как это ни странно! – времени остаётся в обрез. Она-то и делается между делом, между разными там очередями и уборками квартир. А плохо-то её делать нельзя, её надо делать отлично, свою любимую работу, потому что она главное в жизни – для неё ты живёшь, её нельзя делать спустя рукава! Так вот, дорогие мои, именно те люди, которые успевают делать своё главное дело между делом, – те и есть настоящие люди, и их большинство! Я не говорю о разных там выскочках, у которых много свободного времени, а настоящего дела нет, – я говорю о настоящих людях, на которых стоит мир! Мир-то стоит не на семи слонах, как думали когда-то, и вовсе не на китах, а на настоящих людях. Вот так-то! Учтите, что эти важные мысли я вам тоже говорю между делом, а теперь пойдём дальше…
Итак, плот был готов. По команде Порфирия вооружились мы вагами – длинными палками толщиной в руку – и встали вдоль плота, лицом к плоту и к реке.
– Подваживай, – тихо приказал Порфирий.
Мы упёрли ваги острыми концами в землю под бортом плота и, приподнимая их, стали спихивать плот с обрыва.
– Раз-два! – командовал Порфирий.
Плот рывками двигался к реке…
– Раз-два!
Плот навис над обрывом…
– Раз-два!
Плот перевалился через край обрыва на берёзки, приставленные к берегу, и заскользил по ним вниз, как по рельсам… Он с шумом врезался в воду, а потом лёг на поверхность, покачиваясь на волнах.
– Ура! – закричал я в восторге. – Ур-ра!
«И в воздух чепчики бросали», – пронеслось у меня в голове, хотя никаких чепчиков у нас не было. Мы бросали их мысленно.
Плот медленно поворачивался в бухте – величественный, широкий, с заострённым носом: средние брёвна немного выдавались вперёд. На носу и на корме плота возвышались подгребицы, П-образные стойки из толстых брёвен, врезанные в палубу. На верхней перекладине каждой подгребицы, в углублениях, лежали длинные вёсла, уходя в воду с носа и с кормы; двигая вёслами, мы будем управлять плотом, когда его понесёт по реке, – будем поворачивать плот или передвигать его по реке то вправо, то влево. На рисунках, которые я нарисовал, видно всё очень ясно.
Мы подтянули плот к берегу за длинный канат, привязанный к носовой подгребице, обмотали канат вокруг пня и стащили на плот вещи.
Помните мою анаграмму «Универмаг «Белая ночь»? Вот эти «универмаги» и «ларёк» Порфирия мы подвесили на концах перекладин, увязав верёвками, чтобы их не замочило водой. С тех пор как мы выехали из Москвы, наши «универмаги» сильно похудели, но всё ещё были тяжёлыми. Кроме них, у нас ещё было два клеёнчатых мешка с солёной сёмгой. Их мы тоже подвесили к перекладинам.
Потом мы разделись, потому что было жарко, и остались в одних трусах, не обращая внимания на комаров: пусть жалят! Сейчас мы поплывём, а комары останутся!
Первыми взошли на плот Порфирий и дядя и встали у вёсел – на носу и на корме. Порфирий был капитаном, а дядя – первым помощником. Я был вторым помощником, а Чанг – матросом. Он стоял на берегу. Я тоже ещё стоял на берегу.
– Отдать концы! – скомандовал Порфирий.
– Есть отдать концы! – крикнул я.
Я отвязал канат, сложил его витком к витку и передал моток Чангу. Чанг взял моток в зубы.
Плот уже отходил от берега, поэтому я действовал быстро.
– Греби влево! – скомандовал Порфирий дяде.
Я влез в воду и взобрался на плот. Канат в зубах Чанга натянулся.
– Чанг! Отдать концы – и ко мне! – крикнул я.
Чанг прыгнул и поплыл к плоту, с канатом в зубах.
– Полный вперёд! – сказал Порфирий.
