Текст книги "В белую ночь у костра"
Автор книги: Юрий Коринец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Цена за голову
На другой день мы добавили к плоту четыре бревна – по два с каждой стороны – и поставили новые подгребицы. И выточили новые вёсла.
Плот стал неуклюжим, но потащил нас хорошо.
Река впереди была чистой, и солнце сияло высоко в зените.
К левому берегу реки почти вплотную подходили сопки, поросшие лесом, а правый берег был пологим, и сквозь редкие деревья просвечивали нагромождения камней.
Дядя стоял в трусах, облокотясь на ручку весла, лопасть которого уходила за кормой в воду, как руль.
Дядя был похож на бронзовую статую с серебряной головой. Он вообще был смуглый, мой дядя, даже зимой, а сейчас он загорел ещё больше. Я тоже загорел, и Порфирий загорел, хотя не так, как дядя. А Чанг не загорел ни капельки: ему шерсть мешала. Если бы он был голый, он, может, тоже загорел бы, а так он был просто чёрный и лохматый. Он сидел на носу, обнявшись с Порфирием. Вернее, это Порфирий его обнял. А Чанг приник к нему головой.
– Ну, как там Потапыч и Сайрио? – спросил я, когда мы отплыли от берега.
– Один раз поздно ночью они постучались в дом Шервашидзе, – сказал дядя. – Оба беглеца были измученными и голодными. Князь принял их с распростёртыми объятиями. Некоторое время они отдыхали у князя в подвале. Князь устроил Потапычу свидание с родителями и сестрёнкой. Родители Потапыча совсем постарели, зато сестра стала красавицей. Дома Потапычу показываться было нельзя: теперь он стал дезертиром с театра военных действий – это звучало не шуточно! Пока его ещё не хватились – вернее, его хватились на фронте, но скоро розыск должен был прийти на Кавказ. Полицейская машина действовала бестолково и медленно. События между тем развивались молниеносно. На фронте царизм терпел одну неудачу за другой, а в тылу вспыхивали забастовки и бунты, Кавказ волновался давно, и к 1905 году он был уже весь охвачен восстанием. Рабочие и крестьяне отказывались подчиняться правительству, убивали особо свирепых чиновников и жандармов, устанавливали у себя народное самоуправление. Потапычу опять повезло!..
– Почему опять повезло? – спросил я.
– Потому что он попал в самое пекло революционных событий! – весело воскликнул дядя. – Сразу по приезде на родину Потапыч вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Посоветовавшись с партийными товарищами, он решил ехать в город Кутаиси. Там образовалась чуть ли не республика! Власть на местах переходила в руки народных революционных комитетов. Рабочие дружины давали царским войскам и полиции целые сражения. Потапыч понял, что его место именно там. Князь Шервашидзе благословил своего крёстника и достал ему «липу»…
– Какую липу? – удивился я. – Дерево?
– Сам ты дерево! – сказал дядя. – Держи-ка руль – правь на середину, а мы закурим…
Я встал у руля, а дядя присел рядом с Порфирием.
– «Липа» – это поддельные документы, – продолжал дядя. – В них Потапыч значился под чужой фамилией. А партийная кличка его была…
– Потапыч? – сказал я.
– Конечно! Он ни за что не хотел менять свою кличку. Временно он просто жил по другому паспорту, а кличку оставил себе старую. Таким образом, он стал профессиональным революционером. Назад пути уже не было. В Кутаиси Потапыч поехал вместе со своим новым другом Сайрио – это был стреляный воробей…
– В него стреляли? – спросил я.
– Во-первых, перестань перебивать, – сказал дядя. – Во-вторых, «стреляный воробей» значит «бывалый человек»; а в-третьих, в Сайрио действительно стреляли, и не однажды, иначе он не был бы бывалым человеком! Ну, и замелькали события, как в синематографе!
– В каком синематографе?
– В кино!
– Оно было синим? – Мне почему-то стало смешно – синее кино!
«Заливает мой дядя!» – подумал я.
– Когда ты перестанешь наконец перебивать! – крикнул дядя. – Никаким оно было не синим. «Синематограф» – значит «кинематограф», но во французском произношении. Так говорили раньше! Смотри лучше вперёд и слушай!.. События замелькали, как в кино! – продолжал дядя, помолчав. – По прибытии в Кутаиси Потапычу предложили выступить на митинге и рассказать народу о войне. Митинг должен был состояться в городском парке. Происходило это в августе. Был конец дня, воскресенье. Погода отличная. Жара. В парке полно гуляющих. Сайрио и Потапыч прохаживались по аллеям, присматриваясь к публике. Люди были самые разные. И молоденькие франты под ручку с барышнями. И солидные чиновники. И молодые рабочие, пришедшие сюда неспроста. Грузины, абхазцы, русские. Потапыч сам был одет франтом: полосатые брюки, крахмальная манишка с галстуком-бабочкой, кремовая жилетка, на голове чёрный котелок, из-под которого выбивалась буйная чёрная шевелюра, усики нафабрены, в руках тросточка. Так же оделся и Сайрио. Кое-где на перекрёстках аллей маячили усатые жандармы. В толпе шныряли вездесущие шпики. Вдруг Потапыч и Сайрио увидели двух молодых грузин-рабочих, возившихся со скамейками. Они приставили две тяжёлые скамейки друг к другу, а на них водрузили третью. Получилось нечто вроде трибуны. Вокруг было открытое место, усыпанное песком, куда сходилось несколько аллей – центр парка. Потапыч и Сайрио оказались возле трибуны вместе со своими новыми товарищами. Сразу собралась толпа. У многих горели в петлицах красные гвоздики. На импровизированную трибуну залез молодой рабочий. Он стал читать вслух прокламацию, призывавшую к организации комитетов самоуправления. Толпа отвечала ему аплодисментами и криками «ура». Когда он слез, на трибуну подсадили Потапыча. Потапыч стал рассказывать о бессмысленной бойне на востоке России. Он рассказал о бездарных генералах, о холоде и голоде на фронте, об окопах, заваленных трупами. Говорил он зажигательно. В толпе раздались крики: «Дезертир!», «Молодец!», «Ура!».
«Долой войну! Долой самодержавие!» – закончил свою речь Потапыч. Когда он кончил, на трибуну вскочил Сайрио и стал разбрасывать листовки. И тут над толпой взлетело красное знамя с портретом царя…
– Как – с портретом царя? – не выдержал я.
– А так! – рассмеялся дядя. – На красном знамени был нарисован царь, но вниз головой!
Во все глаза я смотрел на дядю. Этого я никак не ожидал.
– Здорово! – сказал я.
– Николай Второй Романов – предводитель хулиганов! – крикнул дядя. – И полиция не выдержала. Раздались свистки. Какой-то жандарм схватил Потапыча за руку. Сайрио выхватил из кармана револьвер и выстрелил в воздух. Толпа расступилась, Потапыч и Сайрио шмыгнули в гущу толпы, которая опять сомкнулась за ними. Началась свалка, во время которой революционеры бежали…
– Будет дождь, – сказал Порфирий.
Я посмотрел на небо: я даже не заметил, как скрылось солнце. Над рекой, обгоняя нас, неслись лиловые тучи. Стало прохладно.
– Давайте оденемся, – сказал дядя. – Развязывай «универмаг».
Я развязал рюкзаки, висевшие на подгребице, и мы быстро оделись.
– Ну, дальше? – сказал я.
– Дальше всё пошло как по маслу! – сказал дядя. – Потапыча избрали членом губернского комитета партии. Работы было по горло! Надо было организовывать печатание прокламаций. Доставать оружие. Вооружать выборных дружинников. Помогать сельским общинам…
– Каким общинам? – спросил я.
Я стоял у кормового весла и смотрел на реку, которая стала тёмной и неуютной. И берега стали неуютными.
– Сельские общины организовывались в деревнях, – продолжал дядя. – Они осуществляли власть на местах. Руководили ими избранные крестьянами представители. Потапыч мотался по этим организациям день и ночь. Единственное, чего ему не хватало – политической подготовки. Но Сайрио помогал ему как мог: занимался с ним по вечерам. Так Потапыч сам учился на ходу и учил людей. Его уже хорошо знали в округе. И любили.
Один раз на заседание крестьянской общины явился бедняк абхазец, который плёл корзины. У него была большая семья, он едва сводил концы с концами. Не хватало денег на покупку материалов для работы. К тому же он был слепой. Он просил ему помочь. Потапыч вот что придумал: послал делегацию членов общины со своей запиской к одному крупному торговцу с просьбой дать бедняку денег. Торговец сразу выдал крупную сумму. Её хватило и на помощь беднякам, и на закупку оружия для народных охранников. Такие конфискации денег у богачей Потапыч провёл в нескольких местах.
Слава Потапыча росла. Да и полиция стала его разыскивать. Теперь он разъезжал в основном ночью. Он стал неуловимым народным защитником! Жизнь такая ему нравилась чрезвычайно! Чувствовал он себя как рыба в воде. Тем более, что край бурлил вулканом. Везде происходили стычки между царскими войсками и народными дружинами. Революция брала верх. В такой обстановке поймать революционера не так-то просто.
Один раз шпики всё-таки пронюхали, где он ночует. Под предлогом, что с крыши стреляли, явочный дом окружила сотня солдат. Несколько часов они обстреливали трубы дома и кидали в сад гранаты. Когда они ворвались, там, конечно, никого не было – Потапыча вовремя предупредили, и он ночевал в другом месте. Подпольных явок у него хватало, да и разведка у него была поставлена на широкую ногу. Жандармам помогали одни шпики да предатели, а Потапычу – весь народ.
Царские шпики совсем сбились с ног. Дело дошло до того, что один раз они науськали солдат на свадебную карету, утверждая, что невеста – это переодетый Потапыч, а жених – Сайрио. К счастью, это было не так! Над жандармами в городе стали смеяться даже мальчишки. Они кричали с заборов: «Вот Потапыч! В моём кармане!» – и убегали. Потапычу всё труднее стало появляться в городе. Он решил сбрить свои чёрные локоны и усы. В какой-то деревушке он спросил парикмахера. Ему указали дом. Вышедшая навстречу жена сказала, что её муж работает в поле. Потапыч стал ждать его в саду. Вскоре хозяин вернулся. Он был типичным сельским парикмахером, поэтому стриг и брил прямо в саду на табуретке. Как настоящий парикмахер, он любил поболтать. Брея голову Потапыч а, он стал жаловаться на тяжёлые времена. Всё, мол, плохо. На базаре дороговизна. Сына забрали в армию. В Кутаиси и окрестностях власть захватили какие-то социалисты. На улицах стреляют. В город присланы войска. Все ищут какого-то злодея Потапыча. За его голову будто бы назначена награда – 1000 рублей золотом. Но никто не может его поймать! Не иначе, он связан с самим чёртом!.. Потапыч слушал болтовню парикмахера и с грустью смотрел на свои кудрявые чёрные волосы, валявшиеся на земле… И вдруг его осенило! Он решил послать свои усы и кудри генералу, командовавшему карательными войсками! Как тебе это нравится? – спросил меня дядя.
– Гениально! – сказал я. – А как он их послал?
– Очень просто, – сказал дядя. – Он достал из кармана конверт, вложил туда свои волосы, запечатал, надписал адрес и вручил удивлённому парикмахеру. «Вот, любезнейший, – сказал он ему, – отправишь это по адресу и не забывай, что ты стриг самого Потапыча!» Парикмахер, задрожав от страха, попятился к дому. «Учти, – сказал ему Потапыч,– что за доставку этого письма ты отвечаешь мне головой!»
– А как генерал узнал, что это волосы Потапыча?
– К волосам была приложена записка: «Вот мои локоны и усы. Ищите меня самого. С приветом, Потапыч».
– Очень остроумно! – сказал я.
Порфирий в который раз тихо улыбнулся, нежно взглянув на дядю. Мне показалось, что Чанг тоже улыбнулся, потому что он посмотрел на меня, оскалив клыки. А может быть, он просто был недоволен погодой, потому что поднялся ветер и река покрылась свинцовой рябью, Чанг съёжился от холода.
Дядя продолжал, не обращая внимания на ветер:
– Когда Потапыч вернулся в Кутаиси, он увидел на стенах домов такую листовку: «Разоблачённый предатель! В нашей губернии на собраниях выступает некто под кличкой «Потапыч». Это предатель и мерзавец, оплачиваемый жидами и японцами. Он предал своё отечество! Разъезжая по нашей губернии, он призывает народ к бунту и сразу же исчезает, как только ему удаётся достичь успеха. Жители губернии! Вы обмануты! Вы проливаете невинную кровь, а Потапыч получает за это деньги! Слушайте все! За поимку предателя назначена награда 2000 рублей золотом. Сообщайте всё, что вы о нём знаете, полиции и войскам. Полицмейстер…» – и подпись.
– А ты говорил – тысяча рублей! – сказал я.
– Цена за его голову всё время росла! – сказал дядя.
– Дорогая же у него была голова! – сказал я.
– Золотая! – сказал Порфирий.
– А знаешь, что было написано на полях листовки карандашом? – спросил дядя.
– Что?
– «Дураки! Всё равно вам Потапыча не поймать!» Вот что там было написано! Теперь Потапычу надо было удвоить осторожность. Он пошёл на явочную квартиру. Без шевелюры и усов он так изменился, что в первый момент его не узнали. С этих пор он носил в кармане несколько паспортов. На каждом собрании он выступал под другой фамилией. Но когда он начинал говорить, все чувствовали, что это Потапыч. Аудиторию он зажигал быстро.
Популярность Потапыча всё время росла. Одно не давало ему покоя – родной дом. Он давно уже там не показывался. Товарищи сообщили ему, что отец очень плох. Старый смотритель почти не вставал с постели. Мать Потапыча всё время плакала. Она боялась, что сына поймают и убьют. Тем более, что полиция уже несколько раз наведывалась к ним: в Елисаветполе его разыскивали как дезертира. Когда Потапыч обо всём этом узнал, он решил навестить родителей. Товарищи ему этого не советовали. Но иначе он поступить не мог! Он чувствовал, что отец скоро помрёт, он должен был хотя бы взглянуть на него. Потапыча неудержимо влекло к родному порогу, и в этом была его слабость. Но каждый человек возвращается на свои круги! – сказал дядя.
– Как сёмга? – спросил я.
– Вот именно! Когда-нибудь ты это поймёшь! – Дядя на минуту замолчал и раскурил свою трубку. Ему мешал ветер, но он её всё-таки раскурил! – Один раз промозглой декабрьской ночью, – продолжал дядя, – Потапыч появился в родном городе. Знали об этом только двое – Шервашидзе и Сайрио. Сайрио сопровождал Потапыча, но на квартиру к нему он не пошёл: он остался у князя. В полночь Потапыч постучался в родное окошко. Сестрёнка открыла ему дверь. Он вошёл в дом… кинулся в объятия матери… и в то же мгновение за ним ворвалась полиция…
И в то же мгновение огромная капля дождя упала мне на нос! И вторая! И третья! Хлынул такой ливень, как будто в облаках оборвалась натянутая верёвочка и опрокинулось небо! Вода вокруг закипела…
Вся река закипела!
– Давай к берегу! – сказал Порфирий.
Дядя и Порфирий стали спиной к левому борту и принялись грести изо всех сил. Они хотели пристать к левому, лесистому, берегу.
Но плот нёсся вперёд, подгоняемый ветром. Когда течение сильное и плот несётся посередине реки да ещё ветер попутный, пристать к берегу не так-то просто.
Все мы сразу вымокли до нитки. Чанг забился на носу под мешки с сёмгой, привязанные к подгребице.
Я схватил длинную вагу, лежавшую на плоту, и стал отпихиваться от проносившихся под водой камней. Я тоже работал изо всех сил, так что мне сразу стало жарко, несмотря на дождь и ветер.
Мы мчались в сплошной воде, окружавшей нас со всех сторон.
Выл ветер, швыряя в лицо тяжёлые струи дождя, и берегов почти не было видно…
Костёр в воде
К желанному левому берегу мы пристали только километра через три. Ливень лил, как на Венере: это дядя сказал. Он сказал, что на планете Венера всегда такая погода. Так объяснил дяде один знакомый астроном. Что на Венере нет ничего сухого. Что там всё всегда мокрое, даже камни: всё настолько мокрое, что камни пропитаны водой насквозь, как губки! Астроном увидел это в какой-то свой мощнейший телескоп – чуть-чуть увидел, краем глаза, – а потом вычислил математически:всю картину во всех подробностях. Сейчас, в 1968 году, мы знаем, что на Венере всё обстоит по-другому, а в то время картина представлялась именно такой, как в тот вечер на реке Ниве, когда мы приставали к берегу под проливным дождём. Мы промокли до нитки, посинели от холода и дрожали, как цуцики.
Вы знаете, что значит дрожать, как цуцики? Это значит дрожать с головы до ног всеми внутренностями, так дрожать, что, если не сжимать челюсти, зубы выбивают дробь! А ещё по телу проходят судороги, и тогда вы скрючиваетесь и делаете какие-то странные движения плечами и руками, как будто выполняете па негритянского танца. Дядя, конечно, так не дрожал, а Порфирий вообще не дрожал, а Чанг и я дрожали именно так!
Мы кое-как привязали плот к деревьям, росшим возле самой воды. Плот привязывал я, а Порфирий и дядя стащили наши вещи в лес, под ёлку… Вы думаете, тут было сухо? Как бы не так! Тут тоже всё было мокрое! И тут Порфирий сказал, что надо развести костёр. Он сказал, что надо вскипятить чай, чтоб согреться, чтоб унялись судороги. Должен вам признаться, что я посмотрел на Порфирия как на сумасшедшего. «Может, он меня просто дразнит?» – подумал я. Дядя же вовсе не удивился, он сказал:
– Да, надо развести костёр. Миша, достань-ка пилу и топоры.
И я встал и, всё время дрожа и корчась от судорог, стал развязывать наши «универмаги», то есть рюкзаки. Пальцы меня не слушались, они не разгибались, верёвочные петли разбухли от воды, и я с трудом отвязал от дядиного рюкзака пилу и достал из него топоры. Потом я опять сел под елью на корточки рядом с Чангом, и мы с ним продолжали дрожать и корчиться, а ливень продолжал лить и лить, и ледяной ветер продолжал дуть со страшной силой. А дядя и Порфирий тем временем спилили высокую сухую ель, росшую в двух шагах от меня. Это была мёртвая ель, из таких елей мы делали плот. Снаружи она, конечно, тоже была мокрая, а внутри была совершенно сухая, потому что дерево не промокает насквозь так быстро, как человек, дерево может долго оставаться сухим, даже плавая в воде. Эта ель была внутри совершенно сухая, и дядя с Порфирием быстро распилили её, а потом накололи поленцев и настругали щепок, и Порфирий достал из своего мешка какой-то трут – какой-то высушенный гриб, который растёт на деревьях, – этот трут был у него завёрнут в клеёнку, и сухие спички у него тоже были завёрнуты в клеёнку, и мы наклонились над землёй, и Порфирий поджёг свой трут, который сразу загорелся, и тогда Порфирий стал класть в огонь приготовленные щепочки, сначала тонкие, а потом всё более толстые, а потом чурочки, и всё это разгоралось всё сильнее, и мы сгрудились над этим огоньком, согнувшись и не дыша, а огонёк шипел и потрескивал, потому что в него попадали капли дождя, несмотря на то что мы его загораживали, но он всё более разгорался, и тогда Порфирий положил в огонь целые большие расколотые поленья, и они тоже занялись, и кусочки трута Порфирий тоже всё время подкладывал в огонь, и вот уже нельзя было нагибаться над огнём, потому что стало жарко, и мы встали, а в середине нашего маленького круга пылал огромный костёр. Это был костёр в воде, вот какой это был костёр! Вся земля была мокрая, и с неба лилась вода – а в середине бушевал огонь! Порфирий всё подбрасывал и подбрасывал в огонь поленья, пламя поднялось выше человеческого роста, оно ревело, трещало и шипело, и от него шёл пар, потому что лившаяся в костёр вода превращалась в пар. И мы тоже превращались в пар – от нас шёл пар! – и я подумал, не превратимся ли мы в пар окончательно, но мы в пар не превратились, просто на нас высыхала одежда то с одной стороны, то с другой, а потом опять намокала то с одной, то с другой стороны, и так мы всё время вертелись, поворачиваясь к огню то спиной, то грудью, то боком, и пили из кружек горячий чай, который вскипел на костре молниеносно, и судороги мои постепенно улеглись, я уже не дрожал, я наслаждался этим огромным костром!
А потом мы поставили палатку. Мы, конечно, опять сразу промокли, пока ставили палатку, но всё-таки нам было тепло, а когда мы палатку поставили, мы затащили в неё наши «универмаги» и переоделись во всё сухое, потому что в «универмагах» всё было сухое, вещи в них были тщательно упакованы в клеёнчатые мешки. Мокрую одежду мы выкинули наружу до утра, а сами сидели в тёмной палатке, по которой хлестали пулемётные очереди дождя, швыряемого ветром. Чанг тоже залез в палатку, он лёг, свернувшись клубком, у нас в ногах и всё ещё вздрагивал, потому что он не мог переодеться во всё сухое, как мы, и чаю он тоже не пил, он просто поел вяленой рыбы, а теперь сушился по-своему, по-собачьи, свернувшись в плотный клубок и выпаривая из себя воду своим собственным теплом. На это, конечно, нужно было много времени. Но вскоре он тоже должен был согреться – я ему это всё время говорил, подбадривал его. В полутьме палатки засветились красные огоньки – дядина трубка и козья ножка Порфирия. За брезентовыми стенами была глубокая серая ночь; это была уже не белая ночь, а серая ночь, потому что белая ночь осталась где-то за тучами, и солнце было за тучами, и луна, и три бледные звёздочки – всё было за тучами, где-то в неизвестности.
Я лежал на спине, завернувшись в одеяло, подложив руки под голову.
– Сколько воды утекло, – сказал я. – Подумать только!
– Это ты о чём говоришь? – раздался в темноте дядин голос. – О первой революции?
– Я говорю о воде! – сказал я. – Сколько сегодня утекло воды, всего за несколько часов.
– А-а, – сказал дядя.
– К всхожему солнцу погода будет, – просипел Порфирий.
– Откуда вы знаете? – спросил я.
– Да уж знаю, – ответил Порфирий. – Может, днём ещё чуть побрызгает, а завтра вечером совсем тепло станет…
– Вот тогда опять позагораем! – сказал я. – На плоту.
Мы помолчали, прислушавшись к дождю: над землёй стоял бесконечный звон, и шёпот, и треск, и плеск – от миллиардов капель.
– В такой дождь хорошо рассказывать, – сказал я.
– И спать, – сказал дядя.
– Всё-таки лучше рассказывать. Тем более, что ты опять прервал на самом интересном…
– Это ливень прервал, а не я, – сказал дядя. – Подвинься, я сяду…
«Ну, раз сядет, то и начнёт!» – подумал я.
Я повернулся на правый бок и положил голову на согнутый локоть, приготовившись слушать.
Дождь снаружи вроде притих: вернее, это ветер прекратился, и дождь стал монотонным, а когда дядя заговорил, голос дождя совсем отошёл в сторону, я уже его не слышал, я слышал только дядю.
– …Тюрьма, в которую попал Потапыч, была небольшой. Это была уютненькая тюрьма на окраине Елисаветполя. Было в ней не так уж страшно – бывают тюрьмы пострашнее: каменные мешки! – но эта тюрьма произвела на юношу тяжёлое впечатление именно потому, что это была его первая тюрьма. Он сидел в пустой камере, кусая губы, и думал о матери, которую едва успел обнять, об отце, об оставшихся на свободе товарищах – да мало ли о чём! – всё это были думы невесёлые…
Дядя замолчал, раскуривая трубку, и я опять услышал голос дождя.
– Всего-то ты, конечно, не знаешь, о чём он думал, сидя в тюрьме, – сказал я.
– Почему? – спросил дядя.
– В чужую голову не влезешь!
– Философ, – сказал дядя.
– Кто?
– Ты… Но слушай! Пока он сидел, его друзья не дремали. Надо было его срочно спасать, пока беднягу не перевели в тюрьму покрепче. Шервашидзе и Сайрио разработали план побега. План придумала сестра Потапыча, она несколько раз приносила ему в тюрьму передачу. Она всё и придумала, а Сайрио с князем разработали подробности. Вокруг тюрьмы был пустырь, а неподалёку – маленькая рощица… Примечай, это тоже важно! – сказал дядя.
– Примечаю, – сказал я.
– Предварительно сестра «обработала» надзирателей. Во-первых, она вручила всем деньги, которые дал на это дело Шервашидзе. Тут нужно заметить, что тюремщики ещё не знали, что её брат и есть тот самый знаменитый революционер, которого ищут в Кутаиси и за голову которого назначена премия в десять тысяч рублей…
– Ты же говорил – две тысячи!..
– Цена всё время росла, чёрт возьми! И не прерывай, пожалуйста! – крикнул дядя. – Сестра сказала надзирателям, что к ним в гости приехал фронтовой товарищ её брата, с которым он-де вместе был в японском плену. Она рассказала надзирателям целую сказку! Она сказала, что брат её несчастный человек, что он вовсе ни в чём не виноват, что он бежал не с фронта, а из японского плена и что когда он бежал из плена, то этот самый товарищ – она намекала на Сайрио – передал Потапычу какие-то поручения для своей семьи. А сейчас он сам приехал из плена и нигде свою семью разыскать не может. Потапыч – единственный человек, который может ему в этом деле помочь. Она попросила надзирателей разрешить двум несчастным друзьям свидание, дабы они могли потолковать с глазу на глаз. Всё она пустила в ход: деньги князя, свою трогательную сказку, и глаза, и улыбки, и, конечно, слёзы. Надзиратели согласились. В назначенный день к вечеру сестра привела Сайрио на свидание к Потапычу. Сайрио оделся возможно жалостливее – в рваную старую солдатскую форму. Он произвёл на надзирателей благоприятное впечатление бедного придурка. Надзиратель вывел Потапыча из камеры. Потапыч был обо всём предупреждён сестрой. Свидание происходило так. Между арестованным и его гостями была железная решётка с дверцей, запертой на замок. Как только Потапыч подошёл к решётке, Сайрио вскинул руки и заорал: «Дружище! Какая встреча! В тюрьме!» – и грохнулся наземь, раскинув на полу руки и ноги. Надзиратель решил, что парень потерял сознание, и хотел ему помочь – отпер дверцу и вышел. В ту же секунду Сайрио вскочил с пистолетом в руках, и у сестры в руках был пистолет, наведённый на надзирателя. Его тут же обезоружили и связали. Через несколько минут беглецы были в роще; там их ждали осёдланные лошади и небольшой конный отряд молодых грузин. Они помчались как ветер – и сестра вместе с ними. Теперь она уже не могла возвращаться домой. Она вступила на путь своего брата…
– Стала революционеркой?
– Вот именно, – сказал дядя.
– Навсегда?
– Навсегда! – сказал дядя. – И с честью прошла этот путь!
Дядя замолчал, и опять заговорил дождь – о чём-то своём, неизменном, – а дядя стал раскуривать трубку. Дядя всегда очень много курил. Почти никогда не выпускал он изо рта своей трубки. Он всегда дымил, как вулкан, внутри которого бушует пламя.
– А куда они ускакали? – спросил я.
– В укромное местечко! – сказал дядя.
– Чтобы сидеть и не высовывать носа? – спросил я.
– Нос они всё-таки высовывали, да ещё как! – сказал дядя.
– Как?
– А так, что ещё не раз оставляли жандармов с носом! – рассмеялся дядя. – Настоящий революционер не может не высовывать носа! Иначе он не революционер! Я, конечно, говорю о профессиональных революционерах. Именно таким был Потапыч…
– А куда они удрали?
– Сестру Потапыча князь отправил за границу, в Берлин. Там она изучала немецкий язык, училась, не оставляя революционной работы. В те годы за границей жило много русских революционеров. Все они бежали от царской охранки. Особенно в годы реакции…
– Какой реакции?
– Реакция – это противодействие правительства революционерам. После разгрома революции девятьсот пятого года почти все революционеры или сидели в тюрьмах и ссылке, или в глубоком подполье, или бежали за границу. В стране была задавлена всякая свобода; я уж не говорю о митингах и демонстрациях – даже говорить люди боялись, даже думать! Это и называется реакцией…
– И Потапыч бежал за границу?
– Потапыч пока ещё нужен был здесь, Он сидел в подполье… Проще говоря, он скрывался в родных местах – в крошечной лесной избушке на берегу реки. Он решил некоторое время там отсидеться. Товарищи приносили ему еду. От них он узнавал разные новости… Это были печальные новости! Почти все его друзья один за другим попали в лапы жандармов. Потапыч сам был готов ко всему… Но знаешь, кто однажды заглянул к нему на огонёк?
– Кто? – спросил я.
– Угадай!
– Сайрио?
– Сайрио уже сидел в тюрьме, – сказал дядя. – Его схватили, когда он вернулся в Кутаиси.
– Шервашидзе? – спросил я, подумав.
– Думай, думай! – сказал дядя.
Он лёг, завернувшись в одеяло, рядом со мной. Порфирий давно уже спал. И Чанг спал. В стены палатки барабанил дождь, шумели деревья. «Кто же заглянул к нему на огонёк?» – думал я.
