Текст книги "Искатель. 1977. Выпуск №6"

Автор книги: Юрий Тупицын

Соавторы: Николай Поночевский,Рудольфе Валеро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Казаки начали сдержанно посмеиваться. Карпыч усиленно зашмыгал носом, пытаясь сохранить невозмутимость.

– Отец его примечает, сынок-то вырос, а пользы от него нету. Вот и решил женить балбеса, работницу в дом взять. Облюбовал отец по себе девку в Исправной, собрался ехать сватать ее. По такому случаю сыночку разрешили надеть полное казачье обмундирование: черкеску, сапоги хромовые да синие шерстяные штаны. Знает отец, что сынок – малость дубина неотесанная, решил перед дорогой его уму-разуму научить, как в доме невесты вести себя. «Как приедем, – втолковывает он ему, – посадят тебя на видном месте, чтоб все видели, каков ты из себя. Ты сиди смирно, прямо. Ноги расставь, как мужик настоящий; руки на коленях держи, локти в стороны, не жмись, как девка. Как соберутся все да станут напротив тебя – ты на меня смотри. Моргну правым глазом – откинешь правую полу черкески; моргну обоими глазами – откинь обе полы. Пущай смотрют! Штаны у тебя вон какие! Впору самому станичному атаману носить». Карпыч, а он тогда еще Карпенком был, головой мотает – от лошадей научился, – понял, мол, сделаю, как велишь. Сели они на бричку, поехали. Ехали, ехали, и захотелось нашему Карпычу по большой нужде сходить – то ли с перепугу от будущей женитьбы, то ли растрясло в дороге… Спрыгнул с брички и в кусты. Да-а-а… А в штанах-то ему непривычно! Вот и снял он их, повесил повыше, чтоб не приведи бог! – вниз не свалились. Управился со своим делом, сапоги напялил и ну телегу догонять. А про штаны-то и забыл! С непривычки, конечно… Вот приехали в Исправную. Их встретили, посадили как положено. Карпыч коленки раздвинул и на отца глядит, сигнала ждет. Выходит наконец наряженная невеста, напротив жениха у стенки становится. Самое время штаны показывать. Отец ему правым глазом, как условлено, знать дает. Карпыч тут же раз – полу длиннющей черкески в сторону и голой коленкой трясет. Отец, как увидел, и ну обоими глазами моргать: закройся, мол! А для Карпыча это другой знак: он и другую полу откидывает…

Слушатели за стеной захохотали в голос.

– Аи да Карпыч!

– Куда же ты, Карпыч?

– Обиделся…

Сергей не смеялся.

– Выше нос, товарищ комиссар! – бодро окликнул его Илья. – Живы будем – не помрем! Все уладится.

– Возможно… Илья, если останешься жив, не давай в обиду жену мою… Постарайся, если удастся, взять ее в плен, доставить к Христову. Она, оказывается, его родная сестра, чего я прежде не знал. – После небольшой паузы он с некоторым смущением в голосе добавил: – Если что, так и скажи, я просил повременить с ее казнью. Пусть подождут несколько месяцев… Может, она окажется беременной, так ребенок мой! Я хочу, чтоб он родился! У меня ведь никого нет…

– Все сделаю, товарищ комиссар, – тихо, но твердо заверил Илья. И с беспечной усмешкой добавил: – Если меня не повесят…

Громыхнул засов. Медленно, с нудным скрипом раскрылись двери.

– Выходите! – скомандовал голос Карпыча.

Встрепенулось сердце. В животе сразу как-то похолодело. Они обменялись взглядами, полными ясности и глубочайшей выразительности. Вся духовная сила человека, казалось, сосредоточилась в этом предсмертном взгляде. Илья с удивлением, осознанным значительно позже, отметил, что понимает мысли комиссара, будто в этот прощальный час они оба стали единым организмом.

«Поднимешься?» – спросил взгляд Волоха. Илья поднялся. Плечом к плечу вышли из амбара под яркие горячие лучи полуденного солнца. Во дворе было безлюдно. Зато из-за высокого плетня поповской усадьбы доносился сдержанный гул сотен голосов.

Настежь распахнулись широкие ворота. Прямо от них начиналась живая улочка сквозь притихшую людскую толпу, которая, извиваясь, вела к середине майдана, где над ветхим помостом, с которого многие годы вели сходки казаков станичные атаманы, возвышалась наспех сколоченная виселица.

Они шли медленно, испытывая чувство неловкости от непривычного внимания десятков пар живых человеческих глаз, сопровождавших их со вниманием, с любопытством, с состраданием. Близ помоста смирно стоял кабардинский скакун с застывшей, как изваяние, всадницей. Черные, распущенные в знак траура волосы пышными вьющимися локонами спадали ей на плечи, спину.

Взошли на помост: Волох – молча, спокойно, Илья – чертыхаясь и спотыкаясь о гнилые ступени, с каким-то непонятным самому недоверием к происходящему. У виселицы хозяйничал Савич; он повел плечами, окинул обоих сумрачным взглядом и, кивнув на стоявшую под перекладиной скамью, отрывисто буркнул:

– Влезайте.

– Стой! – неожиданно громко разнесся над притихшей площадью звонкий голос атаманши. Все взоры с напряженным интересом обратились к ней: неужто отменит казнь? Стало совсем тихо. Она подъехала к краю помоста, который был немного выше крупа лошади, стала прямо перед мужем.

– Сережа, спой что-нибудь, – тихо, но отчетливо произнесла она. – Для меня спой… Как жена прошу, а не как…

Она не договорила. Волоху достаточно было увидеть вблизи ее бледное, припухшее от слез лицо, полные невыразимой тоски глаза, чтобы понять неожиданную просьбу не как потребность в последний раз услышать его голос, с которого началась их столь печальная любовь, а как искорку надежды на его спасение. Она знала чарующую силу его голоса и надеялась, что волшебные крылья песни смягчат остервенелые души людей, что ей легче будет потом повлиять на их единодушное решение казнить комиссара и красного разведчика. Сергей не питал подобных иллюзий. Ответил теплой печальной улыбкой: к чему все это?

– Сережа… – И в голосе столько отчаянной мольбы, что он невольно вскинул голову.

– Хорошо, – согласился Волох, – но у меня тоже есть просьба.

– Говори!

– Не вешайте моего товарища. Если не найдете возможности помиловать его – расстреляйте после моей казни.

В невероятной для такого скопления народа тишине, царившей над майданом, его слова вызвали одобрительный гул. Атаманша повелительно махнула рукой. Илья благодарно посмотрел в спину комиссара и в сопровождении двух казаков, один из которых оказался до оскомины надоевшим Карпычем, сошел с помоста, где остался стоять, дожидаясь казни Волоха и своей дальнейшей участи. Теперь внимание всех присутствующих было приковано к оставшемуся на помосте в одиночестве комиссару. Могучий Савич, повинуясь властному жесту атаманши, тоже сошел вниз.

Лица, лица и лица. Многообразие черт, выражений, чувств. Недоверие, смешанное с крайним любопытством и нетерпеливым ожиданием: комиссар – и вдруг поет!

Невдалеке, полускрытая туманной дымкой, темнела гряда гор, над ними ослепительно чистая бирюза небес. Он смотрел в бесконечную высь неба, чувствуя, как оттаивает недавнее болезненное ожидание смерти. Ненасытным взором оглядывал Сергей все вокруг, жадно вдыхал прогретый воздух, чуть ли не впервые в жизни ощущая его горьковато-кислый привкус.

Молчание становилось тягостным. Толпа начала приходить в недовольное движение. Сергей медленно набрал полные легкие воздуху и, чуть приоткрыв рот, единым выдохом вытолкнул его обратно.

– Эх! – чуть слышно сорвалось с губ. Он внимательно при слушался к звуку своего голоса, как опытный музыкант прислушивается к первым аккордам инструмента, от которого успел отвыкнуть и теперь, собравшись играть на нем, пытается уловить: нет ли каких дефектов?

 
Эх, полна, полна моя коробушка —
Есть и ситец и парча…
 

Песня легко и свободно полилась над площадью, над станицей, заполняя все притихшее вокруг пространство волшебным звучанием задушевно-серебристого тенора. В глазах пораженных слушателей уже не светилось выражение недоверия и голого любопытства. Их лица потеплели, зарумянились, восхищенно засверкали глаза.

– Ишь ты… – единым вздохом вырвался из сотен губ невольный возглас признания.

А песня все неслась и неслась, обволакивая и пленяя людей своими незримыми объятиями. Отчетливо звучал голос певца, забирая такие высокие ноты, что многие открывали рты и привставали на носки, словно пытались дотянуться до той выси, на какую забирается голос чудодея-комиссара.

 
Цены сам платил немалые.
Не торгуйся, не скупись —
Подставляй-ка губки алые,
Ближе к милому садись…
 

Зачарованные слушатели не обращали внимания на скользившего меж ними деда Григория, пробиравшегося ближе к помосту.

Илья облизывал потрескавшиеся губы и с не меньшим удивлением, чем окружающие, вслушивался в голос комиссара: в эскадроне никто даже не подозревал о таком его таланте. Что-то тяжелое опустилось ему в карман. Сквозь рваную ткань ощутил холодное дуло нагана и понял – дед. Но не обернулся, лишь быстро опустил руку, до боли в ладонях сжал рукоять нагана. Дед понятливо гмыкнул.

Рядом с Ильей, словно псих, тряс бородой Карпыч. Винтовка в его руках выделывала замысловатые коленца.

Вот он, последний куплет. В словах лукавство, торжество победы веселого коробейника над простодушной любительницей пестрых платочков, а в голосе певца – невыразимая грусть:

 
Знает только ночь глубокая,
Как поладили они.
Распрями-ись…
 

Громовым эхом прокатился над майданом винтовочный выстрел.

Вся площадь, а с ней, казалось, и вся станица вздрогнула от внезапного звука и застыла, оглохшая от столь же внезапно возвратившейся тишины.

На глазах у сотен людей певец вздрогнул и вытянулся. Близко стоящие видели, как несколько раз шевельнулись его губы. Он медленно опустился на колени, затем рухнул ничком на помост и больше не двинулся.

Карпыч выронил винтовку с чуть дымившимся стволом, исступленно мотая бородой, выпучив обезумевшие глаза, диким голосом забормотал:

– Я не хотел, братцы! Он душу мне вывернул!

– А-а-а-а! – прорезал тишину страшный в своем отчаянье женский голос. Заржал поднятый на дыбы скакун. Над головой Карпыча молнией блеснул клинок шашки. – Гад!

Хрустящий звук удара. В лицо Илье брызнула кровь. Карпыч, тупо мотнув рассеченной головой, свалился под копыта лошади.

Кто-то подмял Илью, свалил на землю, неловко навалился сверху. Еще не успев что-либо сообразить, разведчик увидел, как скакун отпрянул от окровавленного тела конвоира и в тесноте обрушил передние копыта прямо на лежащего сверху человека, почувствовал страшную тяжесть и услышал над ухом протяжный старческий стон. И снова увидел скакуна, метнувшегося обратно к помосту.

– Казаки, бросай оружие! – повелительно крикнул зычный голос откуда-то с края майдана. – Вы окружены силами конного полка Красной Армии.

Сотни лиц повернулись на голос. Кричал смуглый рослый всадник, на черной папахе которого стоявшие поблизости увидели пятиконечную звезду. Но наибольшее впечатление производили нацеленные на толпу винтовки в руках окружающих его красноармейцев.

Казаки мгновенно взяли наизготовку оружие, но им не хватало главного: команды звонкого женскою голоса, к которому они привыкли и которому они полностью доверяли. Повинуясь единой мысли, связавшей всех одной волей, казаки, а вместе с ними все присутствующие неслуживые станичники, женщины, и дети вновь обратили свои взоры к помосту, к одинокой женской фигуре в казачьем облачении.

Шапошников нервно покусывал ус, понимая, что последнее слово принадлежит только этой прекрасной бандитке. Он видел труп на помосте, окровавленную шашку в руке атаманши. Нет, он не предполагал, он был уверен, что тело на помосте – это комиссар Волох и что убит он этой женщиной. Однако на войне бывают такие моменты, когда даже воинская доблесть, помноженная на ненависть к противнику, оказывается бессильной. Противники готовы схватиться в смертельной схватке, но между ними – многоликая толпа ни в чем не повинных и беззащитных людей. Что делать? Для всякого человека, если в нем есть что-либо человеческое, сомнений не могло быть. И если люди нередко пренебрегали столь необходимыми условностями, то лишь потому, что во главе их в такие моменты стояли обычные сволочи. В ком нет чувства сострадания и любви к другим людям, тот никогда не сможет любить и себя. Шапошников не был сентиментален, он просто родился и вырос в такой же станице, где обычай гласил: не бей лежачего. И эта простая заповедь запала в его сознание на всю жизнь. Сейчас эта невоюющая любопытствующая толпа лишала эскадрон возможности нанести внезапный решающий удар, но эта же толпа заперла в кольцо и банду. В создавшейся ситуации судьбу сражения и жизнь беззащитных людей держала в своих руках атаманша.

Шапошников увидел, как она сунула шашку в ножны, что-то сказала кому-то. Быстрым жестом скрутила волосы, запрокинула их на затылок и ловко надела папаху.

– Станичники! – донесся до комэска ее звонкий надломленный голос. – Только что вы слышали песню красного комиссара. Так петь может только честный человек, и друзья у такого человека не могут быть сволочами! Эти люди – его друзья, – она вытянула руку в сторону Шапошникова и его людей. – Расходитесь по домам! Пока все женщины, старики и дети не смотаются с майдана – ни один выстрел не прозвучит над станицей. Если хоть один красный выстрелит в это время, значит, он наплюет на могилу комиссара Сергея Волоха, и этот человек умрет! Расходитесь!

И пока станичники поспешно покидали майдан, комэска и атаманша пристально ловили каждый подозрительный жест друг друга. Ни один красноармеец и ни один казак не сдвинулись с места. Наконец враги остались наедине, ощетинившись обнаженными клинками, дулами винтовок, наганов, маузеров, револьверов и пулеметов на тачанках.

Наступил самый напряженный момент, когда любой подозрительный жест мог стать роковым для очень и очень многих. Горячий пот градом струился по лицу Шапошникова, заливая глаза. Мучительно хотелось провести рукавом гимнастерки по лбу, но не решался. Каждая секунда тягостного ожидания охлаждала противников и углубляла чувство напряжения, где у кого-нибудь могли не выдержать нервы.

– Эй, красные! – снова раздался голос атаманши. – Кто вам больше нужен: кто подчинялся или кто приказывал?

– Ты! – густым голосом ответил Шапошников, в который раз поражаясь смекалке этой женщины.

– Тогда, чтоб не было кровопролития, отпустите моих казаков по домам. Они больше не будут воевать с вами, коль я прикажу. Я остаюсь! Судить будете меня! Я поднимала казаков, мне и отвечать. Согласны?

Многие облегченно вздохнули. Некоторые осторожно отерли пот с лица. Шапошников окаменел в напряженном раздумье.

И в этот момент, когда противники, утомленные впечатлением встречи и огромным нервным напряжением, готовы были поверить в мирный исход встречи, прозвучал предательский выстрел. Никто не мог впоследствии вспомнить, откуда он был произведен, но резкий звук заставил вздрогнуть державшие оружие руки.

Винтовочные выстрелы, стрекот пулеметов, крики отчаяния и проклятия, дикое ржание раненых или просто напуганных лошадей, холодный перестук клинков – все смешалось в ужасающей какофонии.

До начала схватки Горбунов неподвижно лежал под телом деда Григория, притворяясь убитым. Никто не обратил на него внимания даже тогда, когда он, предполагая трагический поворот событий, вертел по сторонам головой, ища места, где можно укрыться от пуль своих. Ему хорошо был виден помост и лестница на него: другого здесь укрытия не найдешь. Рядом с лестницей на коне сидит Овсепян. Илья упустил его из виду на какой-то миг, когда тот выхватил револьвер и в кого-то выстрелил. Разведчик пружинисто вскочил на ноги и увидел несущегося прямо на него буланого жеребца. Почти в упор выстрелил в голову лошади, едва успел отскочить в сторону. Овсепян выронил при падении револьвер, но проворно высвободился из стремян, кинулся за оружием, однако Горбунов кошкой вспрыгнул на него, с размаху ударил по обнаженным в напряженном оскале зубам.

– Теперь-то мы с тобой рассчитаемся! – прокричал он, но не услыхал собственного голоса. Ударил рукоятью нагана по голове – испытанный прием разведчиков, когда нужно сохранить жизнь врага для получения каких-либо показаний. Быстро оттащил обмякшее тело к стенке помоста, огляделся.

Сражение с самого начала стало неуправляемым. Шапошников, оказавшийся во главе эскадрона, отчаянно отбивался от наседавших казаков, не имея возможности отдать какое-либо приказание. Он не знал, что атаман Елена Волох, будучи раненной пулей того первого выстрела в плечо, вообще лишилась возможности влиять на ход событий: рана была пустяковой, но она была тем последним, что отнимает силы. Не знал командир эскадрона и того, что назначенный утром вместо раненого Чухиля командиром третьего взвода Федор Сибирцев не стал отсиживаться за спинами первого взвода в тесноте улицы, а, проскочив огородами на соседнюю улицу, нанес фланговый удар по майдану и всем взводом пробился к помосту.

Майдан заполняли красноармейцы. Илья сделал несколько удачных выстрелов, перебегая от одной группы сражающихся к другой группе, в надежде найти атаманшу, он не видел, как она упала на тело мужа после предательского выстрела Овсепяна, он вообще не придавал значения этому выстрелу. Наконец его внимание привлек сильный шум за спиной, на помосте.

Десяток казаков и красноармейцев сцепились у того места, где должно было лежать тело комиссара. Горбунов вспрыгнул на помост. Могучий Савич, выбив саблю из рук худенького красноармейца в истерзанной в клочья гимнастерке, сдавил свою огромную ручищу на его горле и занес кинжал. Илья выстрелил в казака, и тот без стона рухнул, разжав пальцы. Только теперь разведчик узнал в спасенном Федьку. А тот даже не глянул на спасителя, вновь кинулся в гущу сражающихся. И тут Илья увидел атаманшу. Она сидела на помосте, совершенно безразличная к происходящему: левое плечо в крови, на лице выражение полного отчуждения и безграничной усталости…

Когда подъехал Шапошников, на помосте, кроме сидящей в том же положении атаманши и убитого комиссара, не было никого. Вооруженный наганом Федька бегал возле помоста, отгоняя любопытных. Комэска остановился возле командира разведвзвода, задумчиво стоявшего над телом деда Григория. Заглянул в сухие, потускневшие глаза старика.

– Дед?

– Он.

Шапошников непроизвольно сделал рукой движение, будто хотел снять папаху, которой на нем не было: не заметил в пылу боя, как потерял ее. Рядом двое разведчиков связывали руки бывшему деникинцу.

– Овсепян?

– Он самый, – с нескрываемой ненавистью ответил Горбунов.

– Скажи, – обратился Шапошников к пленному, – почему у станицы дозоров не было?

– Эта сука приказала! – Овсепян злобно кивнул на по мост.

– Уведите его! Через час допросим, – распорядился он и мрачно покосился на атаманшу. – Чего тут сидит? Пристрелила комиссара, а теперь любовь напала?

– Да не убивала она его! – сказал Илья. – Когда он пел, тут один псих случайно выстрелил в него… Она свела счеты за это… – Илья кивнул на труп Карпыча.

Шапошников влез на помост.

– Эх, Сергей, Сергей! Чуяло мое сердце такое, да разве тебя остановишь!

– Минут пять не дожил, – печально вставил Илья. – Слышали б вы, как он пел…

Елена подняла растрепанную голову. Безразлично посмотрела на Шапошникова и чуть слышно спросила:

– Где брат? Хочу напоследок повидаться с ним.

– Какой брат? – не понял комэска.

– Товарищ командир! – поспешил вмешаться Горбунов. – Мне товарищ комиссар нынче, когда мы в амбаре сидели, сказывал, что в девках она Христова была…

От такой неожиданности Шапошников даже отступил на шаг и невольно присвистнул.

– Ну и бабочка! Это уж я не знаю… Муж – комиссар, брат – командир. А она…

Илья забеспокоился, встал между Шапошниковым и Еленой.

– Товарищ командир, Сергей Акимыч не велел ее убивать. Просил погодить… Говорил, может, она от него брюхатая, так чтоб сына ему, значит…

Шапошников ошалело заморгал глазами, не зная, что ответить.

Елена беспомощно затрепетала всем телом. Подобие печальной улыбки скользнуло в уголках ее глаз.

Комэска задумчиво ехал по станице. Потери были велики – шестьдесят красноармейцев. Столько эскадрон не терял за все два года своего существования. Восемьдесят убитых и шестьдесят пленных казаков из банды его не утешали. Прав оказался Волох: эта женщина была противником более серьезным, чем некоторые царские генералы во главе дивизий. И если бы не самопожертвование комиссара, от эскадрона не осталось бы ничего.

– Сюда, пожалуйста, – елейно заверещала попадья, когда Шапошников в сопровождении Горбунова поднялся на веранду поповского дома.

Она проворно прошмыгнула вперед и распахнула перед ними двери комнат, в которых еще недавно жила атаманша.

– Располагайтесь, господин начальник! Ах, Илюшенька! Я так переживала за тебя!

– Ты б, матушка, другие комнаты предложила. Чай, из этих еще квартиранты не выехали.

– Какие квартиранты, Илюшенька? Аль ты про эту бандитку?

– И про ее мужа.

– Так ить он покойник!

– Для тебя покойник, а для нас дорогой товарищ. Комиссар наш. Понятно? – наставительно поддержал разведчика командир эскадрона. И приказал Горбунову: – Распорядись, чтоб тело сюда принесли.

Красноармейцы бережно уложили тело Волоха на бурку. Лена как привязанная поплелась следом. Ее никто не останавливал, никто даже слова не сказал, будто это не она была недавним грозным врагом. Вертевшаяся во дворе попадья скользнула по ней любопытным взглядом.

– Эй, матушка! – крикнул Илья. – Пришли-ка сюда Зойку.

– Сейчас, Илюшенька! – с готовностью встрепенулась та.

Тело положили на оставшуюся неубранной кровать. Красноармейцы вышли. Елена осталась одна. Когда пришла Зойка, сказала сквозь стиснутые зубы:

– Принеси воды… Перевязаться. – И кивнула на валявшееся на полу оружие: – Отнеси это, отдай…

Горбунов сам отнес сухонькое тело деда на кладбище. Разведчики помогли своему командиру выкопать могилу рядом с могилой бабки, которую нашли по нацарапанной на кресте надписи: «Раба божья Аграфена Горбунова».

На похороны ушло менее часа.

– Прощай, дед! – с грустью, но без сожаления простился Илья. – Хоть жил ты дурнем, да помер человеком. Прощай!

В пятом часу вечера Горбунов вновь появился на поповском дворе. На крыльце дома увидел понуро сидящего Федьку. Присел рядом.

– Ты чего здесь сидишь? Аль из денщиков разжаловали?

– Угадал. Еще утром назначен вместо Чухиля комвзвода три.

Илья присвистнул, хлопнул парня по плечу.

– С тебя магарыч! Теперь ты не Федька, а товарищ ком взвода Федор батькович – не знаю, как тебя по батюшке. Звучит?

– Чего ты зубоскалишь, когда столько людей полегло!

Потупив взор, подошла Зоя, начала подниматься по ступеням. Илья шутливо поймал ее за руку.

– Куда торопишься, Зоечка?

– Я к Лене. Может, ей что надобно…

– Лучше не ходи, – посерьезнел Илья. – Чего ей надобно, того ты ей не вернешь.

Девушка вновь опустила опечаленное лицо, повернулась, собираясь уходить.

– Погоди, – остановил ее Горбунов. – Познакомься сначала с моим лучшим другом, командиром взвода Федором Сибирцевым.

Федька густо покраснел.

Девушка слегка поклонилась новопредставленному начальству, но не произнесла ни слова, даже головы не подняла.

– Вот так так! – удивился Илья. – Ты что ж, не знаешь его?

Она отрицательно покачала головой и впервые взглянула на парня.

– Черт знает что! – возмутился разведчик. – Ты какой Зойке привет передавал? Не этой?

Чтобы скрыть свое смущение, Федька грубо ответил:

– Чего ты ко мне прицепился! Без тебя разберемся!

Илья криво усмехнулся.

– Разбирайтесь, коль в потемках не разобрались! Как разберетесь, приходи вон туда. – Он махнул рукой в сторону еще не убранных столов с остатками свадебного пира. – Я зверски жрать хочу, а с тобой потолковать надо. Дело есть.

Он удалился к столам, оставив их наедине.

– Так это ты был?… – первой нарушила молчание девушка, заливаясь румянцем.

– Я, – вздохнул Федька и без обиняков выпалил: – Выходи за меня замуж! Теперь-то разглядел, какая ты, не передумаю.

– Вот чудной! Только увидел и сразу – замуж!

– А чего?! Покуда мы здесь стоим, давай и поженимся… Я скоро в Москву поеду учиться на командира.

Зоя с недоверчивой прямотой посмотрела в мрачноватое исцарапанное лицо парня, нерешительно вздохнула.

На веранду вылетел Степка. Увидев Сибирцева и Горбунова, обрадованно закричал:

– Ага, вы здесь! Вас обоих командир кличет.

– Не ори, горлан! – цыкнул Илья, неохотно поднимаясь из за стола с полным ртом. – Как жрать аль спать – всю дорогу дела находятся…

Вслед за Федором он вошел в комнату, где только утром его истязали.

Шапошников сидел за столом. Рядом с ним Лабунец с перевязанной щекой, который что-то писал карандашом на помятом листке бумаги.

– Садитесь, – Шапошников кивнул на скамью у стены, – Нужно составить донесение в штаб полка с протоколом допроса вашего Овсепяна…

– Нужен он мне… – пробурчал Илья, продолжая жевать.

– Давно не ел? – осведомился Шапошников, не терпевший вольностей в своем присутствии.

– Как давеча в Глинной подкрепился.

– Тогда жуй… Так вот, товарищи командиры, потери у нас, как знаете, большие. Погиб и мой заместитель, и два командира взвода. Мы с комиссаром сейчас решили переукомплектовать эскадрон. Будет два взвода и взвод разведки. Командиром первого взвода назначаю Сибирцева, он же будет моим заместителем. В его способностях сегодня убедились все. Кабы не его самостоятельные действия – неизвестно, чем бы закончился бой… А тебе, Горбунов, придется искать Ропота. Даю десять человек. Пока не найдешь, не возвращайся!..

После похорон, которые состоялись за церковной оградой кладбища, Шапошников подозвал к себе Сибирцева.

– Вот что, заместитель. Поручаю жену комиссара на твое попечение. Найди какую-нибудь бабенку, которая присмотрела б за ней. Утром мы выступаем.

Федор сразу вспомнил про Зойку. Поэтому не стал отказываться от щекотливого поручения. Елена одиноко сидела у могилы мужа, вырытой рядом с братской могилой красноармейцев. Она была в той же одежде, только левая рука покоилась в люльке из повязанного на шею платка.

– Пошли? – осторожно предложил он.

Она рассеянно взглянула на него, не поняв сказанного.

– Поздно, говорю. Пойдем в дом.

– Пойдем, – спокойно согласилась она. И решительно заявила: – К попадье не пойду.

– Ладно, – согласился Федор, догадываясь о ее чувствах. – Только надо найти Зойку.

– Иди ищи. Я здесь подожду. – Перехватив вопросительный взгляд его, успокоила: – Не бойсь, не сбегу.

Федор поверил. Отправился искать Зойку. Не найдя девушку ни в черной, ни в белой кухнях, побежал в дом для работников, который представлял собой длинное помещение без перегородок, с двумя маленькими окошками и большой плитой у стены. Четыре грубо сколоченных топчана, заменявших кровати, огороженные занавесками, – углы для отдельных семей. В одном из углов здоровый, кряжистый русоволосый бородач хлестал кого-то на топчане за откинутой занавеской, приговаривая:

– Я тебе покажу, стерва, как от работы увиливать! Ты у меня узнаешь, почем хлебушек стоит!

Федька подошел ближе, не думая вмешиваться в дела семейные, но, увидев мечущуюся по рваной подушке белокурую голову Зойки, перехватил свистевшие вожжи.

– Стой! Чего бьешь?

Бородач удивленно обернулся.

– Не лезь лучше, парень.

– Советская власть бить женщин запрещает.

– Вот пущай своими женщинами и распоряжается! А эта – не баба, а девка, моя дочь. Чего хочу, то и делаю!

– Была твоя.

– Это как? Может, твоя?

– Угадал.

Бородач растерянно заморгал, опустил руки.

– Ты не шуткуй, парень! За такие шуточки, знаешь…

– И не собираюсь шутковать. Забираю я твою дочь, дядя! Сегодня забираю, а завтра уедем.

– Как это! Куда же?

– Со мной. Женюсь я на ней!

– Будя брехать-то! – не поверил отец. И спросил дочь: – Ты его знаешь?

Зоя уже сидела на топчане, вытирая слезы, слушала их разговор. На вопрос отца утвердительно кивнула.

– Вот так-то! – обрадовался Федька. – Собирайся, Зоя!

Отец и вовсе растерялся.

– Это как же? Без родителев порешили?

– А чего с тобой решать, коль ты дерешься.

– Так за дело! Ее попадья ищет, работать надо. Чай, кормить нас задаром никто не будет! Выгонют – что делать станем? Куда подадимся? Земли нет, дома нет, скотины тоже нет. Лошадь была, да и та сдохла. Небось Советская власть только законы пишет, а подмоги нема!

– Не бреши про власть-то! – неожиданно раздался за спиной у Федора бесшабашный голос Горбунова. Он вошел в дом незаметно, решив здесь поспать перед разведкой, и слышал большую часть разговора. Теперь он стоял перед ними, небрежно за сунув руки в карманы и покачиваясь на носках. – Вот, гляди на меня. Видишь? Считай, что я Советская власть! Так уж и быть! Дарю тебе дом с хозяйством: сад, огород, сарай с коровой и десятком овец, двух быков, амбар и землю на две души. Хватит?

– Это откедова?

– Свой дом дарю. Деда нонче убило – жить в доме некому. Мне это наследство ни к чему. Считай это свадебным подарком жениха родителям невесты. Вот только пару кошек достать не мешало бы, там подпольная банда завелась.

Отец Зои недоверчиво смотрел на разведчика, не зная, то ли смеяться шутке, то ли верить сказанному.

– Ты на меня не гляди, как на пугало! Я дело говорю, не до шуток. Пойдем к попу, документ составим.

– Иди, иди, – дружелюбно подтолкнул отца девушки Сибирцев. – Командир Красной Армии брехать не станет.

– Эх, – отрешенно вздохнул Илья, сладко потягиваясь. – Видать, не дадут мне поспать до самой смерти. Ну да ничего, на том свете отосплюсь вволю. Так пошли, что ли? А ты, Федор, иди тещу свою веди. Пущай хозяйством займется, а то корова, поди, охрипла от мычанья. С утра не доена!

– Илья, погоди. Где твой дом искать? Мне приказано эту… жену комиссара охранять, а она не хочет к попадье идти. Сам понимаешь… Раненая она, Зоя поможет как раз.

– А где она?

– На кладбище осталась.

– Ты тогда топай за ней, Зойку пошлем за тещей. Ждите нас на улице – хором пойдем хозяйство осматривать.

Отцу Ипполиту уже приходилось сегодня много удивляться, но Илья поразил его больше всех. За всю свою жизнь ему не приходилось сталкиваться с таким случаем, когда человек так просто разбрасывается всем своим имуществом.

Минут через двадцать документ был готов. Горбунов внимательно прочел написанное, расписался, заставил расписаться попа, хлопнул по документу печатями.

– Так-то вернее. Держи – подарок Советской власти!

На веранде они столкнулись с Шапошниковым.

– Ты чего здесь? – накинулся тот на разведчика. – Чем занимаешься?

– Дарю свое имение тестю командира первого взвода товарища Сибирцева!

– Какое еще имение? Какому тестю? Где Сибирцев?

– Должен дожидаться нас за воротами вместе с невестой, тещей и гражданкой Волох!

Комэска по-гусиному вытянул шею и зло зашипел:

– Издеваш-шься надо мной!

– Никак нет! Точно говорю.

– А ну веди его вместе со всем бабьем!

Илье хотелось добавить еще насчет того, что все станичное бабье не уместится на поповском дворе, но поопасался.

– Слушаюсь! А вы вот потолкуйте с будущим тестем вашего любимчика. – Он подтолкнул к командиру отца Зойки.

Когда Горбунов подвел к командиру не на шутку оробевших молодых вместе с успевшей наплакаться тещей, то нашел его мирно беседующим с отцом девушки.