Текст книги "Последняя жатва"
Автор книги: Юрий Гончаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
– Ты что? – вернувшись, склонился к нему Петр Васильевич.
– Ноги не идут…
Мальчишка опять тупо, без выражения смотрел перед собой. Уйди Петр Васильевич – даже не поднимет головы, так и будет сидеть в этой позе, как сидел в ней у мостика, перед ручьем.
– Ах ты, боже мой! – сокрушенно вздохнул Петр Васильевич. В то лето сердце его устало болеть и мучиться. Садясь семьей обедать иль ужинать, он стыдился есть положенный Таей на стол хлеб, зная, что его нет в соседних дворах.
Он опять развязал свой мешочек, отломил еще кусок хлеба, в полный захват руки, дал мальчишке, потом дал ему хлебнуть из бутылки молока – сколько в него влилось.
Они пошли вперед и не скоро, но все-таки без остановки прошли версты две, и мальчишка, отставая, отставая от Петра Васильевича, снова сел на дорогу. Опять пришлось дать ему хлеба и напоить молоком.
И так он скормил малому весь свой хлеб и споил ему все молоко – полностью истратил свой запас на предстоящий день и на обратную пешую дорогу, но все-таки привел пацана на станцию. Нести пустую бутылку не было смысла, Петр Васильевич бросил ее в придорожную канаву, а мешочек, сложив, сунул в карман.
У самой станции они расстались. Петр Васильевич взял направление в центр поселка, к райсобесу. Он уже опаздывал к назначенному часу и озабоченно думал – примут ли его, а ну как заставят приходить назавтра, и, значит, путешествовать ему в район еще раз. Мальчишка, мелко перебирая босыми ногами, побрел к вокзальному зданию, платформе. Доехал ли он до города, что с ним стало потом? Имени его Петр Васильевич не спросил…
7
Какой-то человек опускался по дороге к мостику на другой стороне лощины. В белой рубашке, белой парусиновой фуражечке, из тех, что шьют для курортников, с тощим рюкзачком за плечами.
Петр Васильевич прищурился, вгляделся – кто же это? Идет не спеша, будто ничто его не торопит… И походка, и облик – все у человека такое, что не похож он на своего, местного.
Человек ступил на мостик, и тут только Петр Васильевич его узнал. Феоктист Сергеич! С самой весны не видал его он, даже соскучился!
Феоктист Сергеич тоже узнал Петра Васильевича. Добрая стариковская улыбка поползла по его обтянутому дряблой кожей лицу, растягивая ее в одних местах, в других нагоняя сухие, мелкие морщины.
– А я дружка вашего, Митрофана, сегодня допрашивал – что ж это Петр Васильевич-то, скоро ли увидим? – еще с моста заговорил Феоктист Сергеич. – Капиталку, говорит, ему делают, а это дело не скорое… Ну, как она – капиталка?
– В ажуре. И подшипники коренные перетянули, и поршня заменили… – в тон Феоктисту Сергеичу усмехнулся Петр Васильевич. – Может, и доживем, что человека, как машину, будут чинить!
– Нет, уж такого, я думаю, не настанет… Сердце, что ни говори, новое не пришьешь. Хоть такие опыты и делают.
У самого Феоктиста Сергеича пошаливало сердчишко, только жаловаться на это он не любил, помалкивал. Проглотит незаметно таблеточку, а сам держится, вроде как ничего ему, все в порядке…
Зной уморил его, хоть и тихо он шел, и, свернув на лужок, к Петру Васильевичу, скинув с плеч на траву рюкзачок, Феоктист Сергеич приподнял парусиновую фуражечку и платком стал вытирать под ней лысую, в остатках серо-седых волос голову.
– У нас были? – спросил Петр Васильевич.
– И у вас, и в «Маяке», и в «Верном пути». Ночевал в «Пути». Поглядел их поля. Сегодня на ваши взглянул.. Сколько времени сейчас, не скажете, Петр Василич? Я свои часы вчера не завел, а теперь они стоят. По солнышку вроде уже к полудню.
– Начало двенадцатого… – отогнув рукав рубашки, посмотрел Петр Васильевич на свои наградные, с поцарапанным стеклом часы.
– Значит, можно не спешить, на трехчасовой успею.
– Долго на этот раз гостевали? – спросил Петр Васильевич.
– И долго, и мало. Три дня. Жарко больно, просто-таки невмоготу… У вас на правлении я на градусник глянул – ровно тридцать в тени… Ну и летечко бог послал!
Феоктист Сергеич по-стариковски неловко опустился на траву – передохнуть рядом с Петром Васильевичем, вытянул ноги в пыльных сандалиях. Штанины задрались, обнажились его белые худые лодыжки в рельефных, как голубые шнуры, узловатых венах. Тяжко, должно быть, ему на таких ногах ходить, подумал Петр Васильевич, поглядев на синие вены. А вот же – не дает себе покою человек…
– Я вот табличку с собой одну любопытную прихватил… Количество осадков по годам…
Мелко дрожащими пальцами Феоктист Сергеич порылся в блокнотике, вынутом из брючного кармана, развернул небольшой листок.
– Для нашей климатической зоны нормальным считается пятьсот сорок миллиметров в год. А в натуре картина вот какая: в шестьдесят восьмом, например, году осадков поля получили на девяносто миллиметров меньше. В семьдесят первом – на двести четыре меньше. В семьдесят втором – на сто восемьдесят меньше. Семьдесят третий был удачный год, ничего не окажешь. А в прошлом – опять меньше нормы на восемьдесят миллиметров… Нынешний год, если сравнить с самым засушливым из предыдущих, семьдесят вторым, так в весенние месяцы осадков выпало даже меньше, чем тогда… Погода, погода, вот что каждый раз режет урожай… Обидно! Весной ведь как старались – все работы сделали вовремя, на лучшем уровне, а дождик не пошел – и вот такая картина… – Он повел головой на поля, окружающие лощину.
– Ничего, значит, не попишешь. Такое уж дело – сельское хозяйство, не над всем человек в нем волен. Сысстари так было, и так, должно, будет всегда…
– Нет, так себя не настраивайте! – горячо запротестовал Феоктист Сергеич. – Так смотреть – это значит сдаваться перед капризами природы. Не искать новых и верных путей. Просто сама жизнь подводит к выводу, что мы – зона поливного земледелия, – сказал он, как бы продолжая какие-то разговоры, которые у него были в его странствиях по колхозам, и все еще с кем-то споря – кто не согласен и утверждает обратное. – Дорого, конечно, искусственное орошение, слов нет, себестоимость культур на поливных площадях подскочит, но и другой выход – какой?
Он посмотрел на Петра Васильевича, будто тоже ожидал от него возражений на свои слова.
– Нет другого выхода! Я думаю, – продолжал он, – все-таки правы, кто ставит вопрос так: сделать все наше земледелие поливным. Это и ученые говорят, и практики. Не сразу, конечно, постепенно. Иначе так оно и будет всю дорогу – полная зависимость от погодных условий. А то – гарантированные высокие урожаи в любой год!
– Может, дожди еще пройдут, поправят… – с надеждой сказал Петр Васильевич.
– Может, пройдут, а может, нет… Гаданье! Скорей всего, что нет. Я прогнозы на будущие декады смотрел, перемен не обещают, все одно – устойчивая сушь…
Феоктист Сергеич аккуратно подравнял листки, торчащие из блокнота, бережно его спрятал. Блокнот был потертый, растрепанный. Он путешествовал с Феоктистом Сергеичем не один год, страницы его густо пестрили записи, сделанные в колхозах, нужная Феоктисту Сергеичу цифирь из агрономических статей и книг, которые он читал; потеряй он этот свой блокнот – горе его, наверное, не знало бы предела…
У Феоктиста Сергеича было прозвище, под которым в районе его знали даже те, кто ни разу не слышал его имени-отчества: внештатный районный агроном. Ему бы и быть агрономом – по всему своему складу, горячему интересу к этому делу, но жизнь рано увела его из деревни, от сельского хозяйства совсем в другую сторону – на армейскую службу. Служил он, видно, хорошо, потому что и орденами его наградили, и дослужился до подполковника. Когда вышел в отставку, годы его были хоть и пожилые, но еще не старые, здоровье позволяло работать, и его направили сюда, в район. Дело бы ему нашлось по силам и знаниям в любом колхозе, в любом совхозе. Феоктист Сергеич загорелся, помолодел даже, —наконец-то займется тем, к чему всегда тянулась его душа. Но встретилось препятствие: жена ни в какую не соглашалась уезжать из города. Менять городскую квартиру на деревенскую избу? Асфальт на пыль и грязь? Носить ведра от колодца? И Феоктист Сергеич спасовал, не хватило у него характера переломить несогласие супруги, настоять на своем. Остался в городе, в квартире на восьмом этаже, с коврами и полированным мебельным гарнитуром – и со скукой пенсионерского ничегонеделания. Однако земля, поля, сельский труд влекли его, без этого он не мог, и он стал ездить в район, где не довелось ему работать, просто так, из интереса, болел за колхозные дела, переживал районные успехи и неуспехи. Побывает в одном-двух колхозах, пройдет по полям, фермам, будто и впрямь внештатный районный агроном, поговорит с колхозниками, трактористами, бригадирами, при случае и с начальством покрупнее, – скоро его уже все узнали, а сам он в районе знал всех поименно, – посидит где-нибудь в сторонке на собрании полеводов, животноводов, птичниц, механизаторов, послушает горячие перепалки – как вести дела дальше, что мешает, какой перенять опыт. На людских сборищах, особенно при начальстве, Феоктист Сергеич голоса не подавал, помня, что он постороннее, никем не уполномоченное лицо и нет у него никакого права встревать в деловые разговоры колхозников. Но в беседе один на один, вот как с Петром Васильевичем, Феоктист Сергеич увлекался, хотелось и ему высказать свое мнение, поразмышлять вслух. Он был начитан, накопил дома целую библиотеку по сельскому хозяйству, был в курсе всех новшеств и последних достижений, памятлив на цифры, – их он особенно любил, старательно собирал и записывал в свой блокнотик, ибо, как он говорил, через статистику только и можно познать суть. В районе относились к нему по-разному. Одни смотрели на него как на странного чудака, не вполне нормального, другие – даже подозрительно: что это за человек такой, чего он ходит, смотрит, что, собственно, ему надо, кто разрешил? Петру Васильевичу поначалу он тоже показался не совсем понятным, ибо так уж, видно, ведется среди людей, что самое непонятное – это бескорыстие, но потом он разглядел добрые, всегда приветливо-внимательные глаза Феоктиста Сергеича, точно два ясных голубых фонарика, горящие из-под его седоватых бровей, застенчивую, почти постоянную на его лице, как бы тихо ласкающую каждого встреченного им человека улыбку. В прошлом году, осенью, пахали позднюю зябь, вздымали на всю глубину тракторных плугов. Было студено, дул северный ветер. Феоктист Сергеич, в старой своей армейской телогрейке, вот с этим рюкзачком за плечами – с термосом, куском городского хлеба в бумаге, круто сваренными яйцами, солью в аптечном пузырьке из-под сердечных пилюль, забрел на полевой тракторный стан. Как раз садились обедать, пригласили и его, накормили пшенным кулешом с салом. Феоктист Сергеич набродился уже по полям, смачный кулеш, подернутый пленкой, с рыжими шкварками, разжигал аппетит, и ел он с нескрываемой охотой, обжигаясь, по-крестьянски подставляя под деревянную ложку кусочек хлеба. Потом Петр Васильевич курил свою законную послеобеденную цигарку, а некурящий Феоктист Сергеич прихлебывал из термосной крышки горячий заваренный еще дома чаек, и они не спеша, как два старых товарища, разговаривали, – вспоминали войну, каждый вспоминал свой фронт: Петр Васильевич – как отступали из-под Чернигова и Курска к Дону, Феоктист Сергеич – калининские леса, коварные топи, как солдаты на себе, на своих спинах и плечах, за десятки километров подносили снаряды к пушкам и «катюшам», потому что никакому транспорту было не пробраться по бездорожью. Там, на Калининском, в одном из полков Феоктист Сергеич был начальником штаба. Ни разу не пересеклись с Петром Васильевичем их военные дороги, большие расстояния разделяли их фронты и воинские части, но они говорили – и казалось, будто они воевали вместе, плечо к плечу, такая одинаковая, в общем, была война, что на Дону, что под Калинином. Одинаково мерзли в снегах, в тесных продымленных землянках, хлебали один и тот же суп из горохового концентрата, заправленный «вторым фронтом» – консервированной свиной тушенкой, одинаково убивало рядом товарищей, с которыми еще за минуту до этого скручивали из одной газеты, из одного кисета цигарки…
Передохнув, Петр Васильевич и Митроша стали менять стертые лемеха на тракторных плугах. Несложная работа, но в борозде на холодном ветру ее быстро не сделаешь. Феоктист Сергеич помогал, испачкался в грязи, зашиб до крови палец и был очень доволен, что он пригодился для дела, хоть малость, но подсобил трактористам, капелька его труда тоже будет в этом поле, в будущем хлебе. И Петр Васильевич как-то родственно тогда его полюбил. Скольких не загонишь на этот грязный труд, в поле, к трактору, – а почти совсем уже старый человек, на десяток лет старше Петра Васильевича, не из чего, даже не за спасибо, по одной любви сердца надрывается слабыми своими силами – и рад, счастлив! Что на это скажешь, как такое объяснить? Истинная душа хлебороба!
Трехдневные впечатления Феоктиста Сергеича просились наружу, ему хотелось поделиться с Петром Васильевичем всем, что отложилось у него в мыслях и в сердце.
– А про эту беду вы знаете? – Лицо его сделалось тревожным. – Колорадский жук на картошку напал. Вот уж одно к одному! Свекла взошла – ее мотылек жрет, картошку – жук колорадский!
– Мне Люба говорила, – сказал Петр Васильевич без большого волнения. – Опылять надо – и капут всем жучкам-мотылькам.
– Нет, это не так просто! – быстро возразил Феоктист Сергеич. – С колорадским жуком не один год борьба, он к нам из Прибалтики, Белоруссии двигался, что только там с ним ни делали, а вот – дошел… Да и яды эти – оружие, сами знаете, обоюдоострое… Если бы они действовали только на одних вредителей, а то ведь их поглощает все живое – и гибнет скорей и раньше. Убавилось птиц, разного зверья в лесу, в поле. Помните, не вы ли сами мне рассказывали? – весной сошел снег, и по всем ярам дохлые зайцы, лисы… А почему рыба в реках переводится, только ли от заводских отходов? В колхозе «Маяк» на ихнем пруду никаких заводов нет, закрытый водоем, а рыба исчезла, мальков пускают – они не живут. А в том дело, что поблизости подсолнечник сеяли да опыляли, с сорняками химическим путем боролись, а дождевые стоки-то – прямехонько в пруд… Нет, нет, это не путь – ядохимическая защита! – затряс он решительно головой. – И правильно, что на яды сейчас запрет наложили, ищут другие меры. Я вот читал недавно и, знаете, вполне согласен, самое правильное решение – это установка на селекцию. Селекция должна дать такие новые сорта, чтобы растение само, без помощи человека, было вредителеустойчивым. Такие сорта уже есть, есть и подсолнечник такой, и свекла, и пшеница, да мало, мало они еще пока в практику внедрены, читаем о них только, а на полях что-то не видно… А принцип этот верный. Вот как, скажем, в борьбе с пожарами. Можно поступить как? Увеличивать противопожарные средства: побольше огнетушителей, пожарных шлангов, плакатов «Не курить», «Огня не разводить» и так далее. И все равно пожара не миновать: за каждой искрой не уследишь, рано ли, поздно, а не убережешься. А можно по-другому – перейти на негорючие материалы. Это гораздо надежней. И сразу же все отпадает: специальная охрана, опасность случайного огня…
– Ох, Феоктист Сергеич! – мягко перебивая, остановил старика Петр Васильевич. Всего не переслушаешь, что может он порассказать. Вытащив из воды ноги, Петр Васильевич обтер их о траву – чтоб скорей обсохли и можно было обуваться. – Пропадает в вас – не знаю, кто. Может, даже академик. И чего вы в городе сидите? Ехали бы сюда, хотя бы в наш колхоз, ну и претворяли бы все эти теории на практике. А то как-то получается не так. Столько вы знаете, читаете, а не при деле…
Феоктист Сергеич, примолкнув, улыбнулся сконфуженной, какой-то даже виноватой улыбкой.
– Поздно уже мне… Раньше надо было… Да вот, так вышло, не решился тогда…
8
Распрощавшись с Феоктистом Сергеичем, Петр Васильевич пошел дальше.
За мостом и лощиной долго тянулись земли «Родины», потом вытянутым своим краем дорогу перехватила земля «Верного пути», а уж за нею Петр Васильевич увидел поля своего колхоза.
Ему так хотелось поскорее узнать, какие они, сравнить их с тем, что он уже видел, что, приближаясь, Петр Васильевич незаметно для себя все ускорял и ускорял шаги, пока уже стал задыхаться от быстрого своего хода.
Посевы были не хуже и не лучше, чем у соседей. Такими же тонкими строчками зеленела сахарная свекла, даже не развернувшая по-настоящему своих листьев, – а уж в эту пору они должны были закрыть землю всплошь, без прогалов. Такие же редкие торчали былки кукурузы, без метелок, – а уж она тоже должна была бы вытянуться в полный рост, выкинуть курчавые султанчики, радовать глаз зреющими в тугих многослойных коконах початками.
Налево, в стороне, за полосой овса, к самому горизонту простиралось поле озимой ржи. Ее сеял Петр Васильевич, и, шагая по грейдеру, он до рези в глазах всматривался в то поле: что оно, как? Пропал иль не пропал его труд?
Мягкий шум машины послышался сзади. Петр Васильевич обернулся. Расстилая за собой шлейф пыли, несся синий «Жигуль» Василия Федоровича, председателя «Силы».
Петр Васильевич отступил с дороги, пропуская машину, но «Жигуль» стал тормозить и остановился рядом. Тут же накатило облако пыли, окутало Петра Васильевича, автомобиль. Приоткрылась дверца, Петр Васильевич увидел председателя. По-парадному: в черном костюме, белой рубашке с галстуком, с сине-красным значком депутата райсовета. Значит, был у начальства, в райкоме или райисполкоме.
– Лезь скорей! – раздался сквозь завесу пыли голос Василия Федоровича, как бы даже сердитого на Петра Васильевича. – Ты чего ж пешим топаешь, почему нас не разыскал, мы с самого утра в райцентре…
– Кабы я знал! – сказал Петр Васильевич, забираясь в тесное, жаркое нутро легковушки. – Вы ж мне не доложились. Ничего, мне ноги промять полезно!
– Хороша прогулочка! – без улыбки отозвался Василий Федорович. – Восемнадцать все-таки кэ-мэ! Так ноги промнет, что в стельку лежать будешь…
Кроме председателя в машине сидел еще главный колхозный инженер Илья Иванович, тоже принаряженный: в костюме, гластуке, светлой сетчатой шляпе. Только без значка.
– Ну, поехали! – сказал шоферу Леше председатель, удобнее умащиваясь на переднем сиденье и вытягивая ноги в домашних войлочных тапочках. Который год у него побаливают ноги, опухают, и тапочки – это его единственная, еще как-то терпимая им обувь. В тапочках он ездит и ходит по колхозу, сидит на бюро райкома, на исполкоме райсовета, – все уже привыкли, не обращают внимания.
«Жигуль» – на редкость уютная машина, это знает, ощущал каждый, кому приходилось в нем ездить. А Петр Васильевич, внезапно для себя, не рассчитывая на это и не ожидая, очутившись в его мягкой кабине, в тесной близости к своим, бобылевским, издавна привычным, а сейчас даже родным ему людям, почувствовал этот гостеприимный уют и удобство еще и так, точно бы, сев в машину, он уже наполовину оказался в Бобылевке, почти что дома.
– А я знал, что тебя сегодня отпустят, – как бы слегка похваляясь своей осведомленностью, оказал Василий Федорович.
– Как же вы это могли знать? – не поверил Петр Васильевич. – Я и сам-то это вдруг узнал…
– Ты – вдруг, а я – не вдруг.
– Сказал кто?
– По радио объявляли.
– Нет, верно?
– Виктору Валентиновичу вчера звонил, справлялся, – уже серьезней сказал Василий Федорович.
– Вот как!
Значит, не забывали его, беспокоились! Не просто так: выбыл человек, ну и ладно, бог с ним…
– А ты думаешь – почему? Соскучился по тебе? Уборка не за горами, должен же я знать, будет у меня комбайнер работать или ему замену искать?
Нарочитость этих слов не обманула Петра Васильевича, председатель частенько так притворялся: сделает что-нибудь доброе, человеческое и тут же спрячет свою доброту, – вроде бы не положено при его должности быть чувствительным…
Машина летела плавно и мягко. Горячий ветер врывался в опущенное стекло передней дверцы и через плечо Василия Федоровича бил Петра Васильевича в лицо упругими толчками, теребя его волосы, то залепляя ему глаза длинной, отросшей в больнице прядью, то откидывая ее в сторону.
– На бюро заседали, Василь Федорыч?
– Совещание было – председателей, агрономов, главных инженеров.
– Что-нибудь важное?
– Да все насчет кормов.
– Чего ж решили?
– В Запорожскую область будем людей посылать, – сказал Илья Иванович, мрачно глядя через очки в спину Леши, обтянутую вишневой трикотажной рубашкой.
– Аж в Запорожскую?! – удивился Петр Васильевич, хотя удивляться было нечему: и в прошлые годы колхозные бригады, случалось, тоже ездили косить траву в другие области.
– Это еще близко. Другим Ставрополье назначили, Ростовщину.
– Неужели у них там в такое лето травы избыток?
– А кто о траве говорит? О траве и речи нет. Об одной только соломе.
– Свежую они, конечно, не дадут, – сказал, не оборачиваясь, Василий Федорович в раздумье над директивами, что получил он в райкоме. – Дадут из прошлогодних скирдов. Прелую, мышами переточенную. Проку от такой – ноль целых хрен десятых… Конечно, когда скотинка с голоду заревет – и она пригодится, – добавил он с горькой усмешливостью. – Сейчас, как приедем, – слегка повернул он голову в сторону Ильи Ивановича, – ты мне сразу же списочек набросай, кого пошлем. Пригласи этих людей, поговорим. Отказываться, конечно, станут… Насчет вязальной проволоки подумай – где достать. Это дело срочно надо делать – в день, два.
– Во сколько же это каждый тючок соломы обойдется? – проговорил, размышляя, Петр Васильевич. – Бригаду надо человек из десяти, самое малое, меньше там не управятся. Билеты на поезд на всех – туда, обратно. Кормежка, жилье… Пресс тоже надо переправить. А возить оттуда, из такой дали! Железная дорога за платформы небось недешево возьмет…
– Вот то-то и оно – во сколько! – зло сказал Илья Иванович. – И в какую себестоимость потом центнер молока нам станет!
– Да рубликов по двадцать на центнер запорожская соломка потянет. А то как бы и не больше! – в тон инженеру заключил Василий Федорович. – Молочком нам эти расходы не перекрыть, даже если б у коров по второму вымени появилось… Ферма, считай, до новой травы теперь нам один сплошной убыток…
Председатель, не отрываясь, смотрел на бегущую навстречу дорогу, но, похоже, не видел ее. Брови его были насуплены, крепко сведены. Плечи Василия Федоровича словно бы явственно, зримо давила тяжесть. От них ощутимо веяло, передавалось, какой груз забот, неразрешимых задач, проблем наваливает на главу колхоза неудачное лето, предстоящая в зиму нехватка кормов. На молочнотоварной ферме четыреста дойных коров. А сколько молодняка! Как их сохранить всех, не уменьшить стада, прокормить всю зиму, весну, и прокормить так, чтобы удержать приличные удои, чтоб все-таки не допустить разорительного убытка или свести его хотя бы до минимума…
– Не везет вам, Василий Федорыч! – с коротким сочувственным смешком сказал Леша – мускулистый малый с огромными ручищами, небрежно, как бы лишь только для отдыха, лежавшими на тонком руле.
– Что не везет – то не везет! – согласился Василий Федорович.
Лешин намек был всем понятен. Уже который год Василий Федорович собирался уходить со своего поста. Хватит, семнадцать лет на нем, а до этого – десять лет в МТС замполитом. Скоро шестьдесят. Здоровьишко поизносилось, врачи категорически советуют ослабить нагрузки, придерживаться нормального режима: нормально спать, нормально, в положенные часы, есть, нормально отдыхать, а не крутиться как заведенный с рассвета до поздней ночи, забывая о пище, о себе, о том, что ведь не железный же он, а даже железо без отдыха устает, ломается. Василий Федорович давно уже решил насчет своей дальнейшей судьбы так: пусть колхозом руководит другой, помоложе, покрепче, кому еще нипочем такое каждодневное круговерчение, ночи без сна, нервотряски, когда «стружку» снимают, а он, поскольку совсем в сторону уходить вроде бы рано, можно еще годков несколько поработать, станет или замом, или кем-нибудь еще ниже – чтоб конкретные, четкие обязанности, не метаться из конца в конец огромного хозяйства в девять тысяч гектаров земельной площади, не быть разом специалистом в нескольких отраслях – в полеводстве, в животноводстве, в механизации, в строительстве, в вопросах культуры, быта деревни, даже местным судьей, разрешителем всевозможных споров, семейных конфликтов: ведь с любыми делами идут каждый день к председателю колхозники, иные женщины только затем, чтобы одернул, приструнил мужика, который не в меру стал выпивать и через то в семье рушатся мир и лад.
Но как уйти с председательства? Василий Федорович принял «Силу», когда в ней совсем никакой силы не было. Чего у колхоза было много – так это долгов государству, которые не из чего было покрывать. Медленно, долгие годы Василий Федорович вытаскивал колхоз из бедственного состояния – и все-таки сделал его силой не только по названию. Конечно, не его это только заслуга, многое помогло: и то, что государство совсем иначе стало платить за колхозную продукцию, и то, что колхоз сам стал владеть и распоряжаться техникой, наращивать машинный парк, и всякие другие перемены, что произошли за эти годы в колхозной жизни и были поддержаны сельским народом, потому что отвечали его ожиданиям и надеждам. Характером Василий Федорович был не без тщеславной струнки, и думал он так: уж если сдавать колхоз – то при самых высоких показателях, чтоб в каждой отрасли артельного хозяйства был полный блеск, чтоб ни у кого не могло зародиться подозрения: дескать, не вытянул Василий Федорович, не достиг, что сулил, обещал людям, записывал в планы, убоялся провала, стыда, да и в кусты. Нет, пусть останется память – хозяин был, на полную совесть поработал. Ни в чем нельзя упрекнуть, спасибо ему за все…
Но, сколько ни старался Василий Федорович, как ни напрягал свою энергию, а все не получалось такого положения, чтобы ему можно было оказать: ну, все сделано, всюду полный порядок, совесть чиста и теперь можно отдохнуть, пусть другие ведут колхоз дальше, к новым высотам. Все время что-то оставалось недоделанным, незавершенным, и хотелось непременно довершить, жалко было бросить на половине или у самого конца. Поставили, к примеру, новые кирпичные помещения колхозных ферм вместо прежних, плетневых и саманных сараев; само собой – надо одолеть и следующий этап: оснастить фермы механизмами, чтоб поменьше тратить непосильного людям ручного труда в уходе за окотом. Разгрузили доярок, уходчиков – другая проблема на очереди: что же это за современная молочнотоварная ферма без оборудованного кормоцеха, чтобы не куча народа, а всего два-три человека да умные механизмы в считанное время готовили бы корма для всего дойного стада, для молодняка? А там соседи механизировали свои тока, поставили мощные зерноочистительные агрегаты. Нельзя отставать от соседей, надо и в «Силе» это заводить! В «Маяке» поднатужились, в год отгрохали новую школу-десятилетку, отвалили на нее из бюджета четыреста тысяч. Как же «Силе» без такой школы, молодежь – надежда, будущее, выпускники колхозными стипендиатами в вузы поедут, вернутся потом в Бобылевку специалистами. И Василий Федорович хлопочет, бьется, чтоб в Бобылевке встала новая школа – с физкультурным залом, с коттеджами для учителей, пришкольным полевым участком, чтоб ребята с первого класса познавали земледелие, устройство и действие сельскохозяйственных машин.
В семьдесят втором году засуха спалила урожай, даже в северной лесной зоне все лето стояла небывалая сушь, сами собой возгорались торфяные болота, полтора месяца не рассеивался над всей европейской Россией дым. Недобрали с полей тогда много. Как же уйти в такое время, надо прежде выправить дела, и Василий Федорович сказал себе и правлению: ладно, проведу еще один год, чтоб быть и с семенами, и с кормом, и с приличными доходами. Год прошел неплохо, но итоги могли быть еще лучше, и Василий Федорович остался опять – уже совсем наладить дела… Нынешней зимой сказал определенно и категорически: сделаю последнее, построю пруд, чтоб оставлять колхоз с орошением; будет пруд мне памятником…
Что говорится на правлении – то знает вся деревня; до Петра Васильевича тоже дошли тогда эти решительные слова председателя, и он вспомнил их, когда Василий Федорович сказал, что ему не везет. Конечно же, не позволят ему душа, сердце, совесть оставить свой пост после такого лета, как нынешнее, даже если и выполнит он свое намерение, появится в колхозе пруд. И вообще такие люди не уходят на отдых, на пенсию, а тянут до последнего, до полного своего конца остаются в председательском седле. Вот как в «Верном пути» его старый вожак Никодим Никифорович Волков, из тех председателей-практиков, что начинали еще до войны, чуть ли не с рождением самих колхозов; теперь они уже перевелись, может быть, всего и осталось, что пяток на весь Союз. Тоже все говорил: уйду, уйду, врачи заставляют, вот только дострою дорогу, чтоб не тонуть в грязи, вот только соберем хлеб, завоюем районное знамя за самую высокую урожайность… Крутился, хлопотал, каждый день был облеплен, как репьями, сотней дел, глотал украдкой сердечные таблетки; всего было у него вдоволь – и поощрений, и взысканий. Провел вечером заседание правления, сказал, закрывая: «Ну, кажется, все…», потянулся к телефону – предупредить домашних, что выходит, чтоб ужин ему разогрели, да и упал с протянутой рукой, лицом на стол…
«Жигуль» с ровным шуршанием шин летел вдоль длинной лесополосы, серой от пыли. Дорога слегка повернула вправо и опять протянулась, как струна.
Закраснелись, забелелись вдали крыши – железные, шиферные, с крестами телевизорных антенн. Густой темной полосой обозначился колхозный яблоневый сад. Вон, по левый бок деревни, блестит стеклами широких окон новая школа. С правой стороны, за логом, на покатом косогоре, – машинный двор с кирпичным зданием ремонтного цеха; поодаль, за двором, точно приземлившиеся аэростаты, отливают скользким серебром округло-продолговатые баки заправочной базы.
Деревня ближе, ясней… Уже видна, показалась развесистая ветла у дома Петра Васильевича, притенившая своей листвой и крышу, и маленький палисадничек перед окнами.
Петр Васильевич жадно, напряженно глядел вперед. Что такое Бобылевка? – обычная степная деревня, каких не счесть, вот она вся, неказистая, растянутая по одной стороне лога, ничем не привлекательная на вид. А вот ему, Петру Васильевичу, ничего другого в целом свете не надо, нет для него ничего милее, дороже и ближе…
