Текст книги "Время Лохов (СИ)"

Автор книги: Юрий Безрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Мало того, сказала, что и следующую, кроме той, что будет с нашей обуви, мы должны тоже отдать ей без остатка.

– Серьезно? А как же наша договоренность? Твои утверждения, что она человек слова? Хотя, судя по тому, как она тебя “обувала” раньше, можно было догадаться об обратном. И что теперь прикажешь делать?

– Думаю, ждать.

– Ждать чего?

– Пока продастся наша обувь.

– Ты в своем уме? Продаваться она может неделю, а может месяц. И на какие шиши прикажешь мне здесь сидеть? Не пора ли наконец пустить в ход деньги твоего брата? Ты, если мне не изменяет память, обещал часть из них занять мне по приезду.

Какое там занять! Я словно в параллельную реальность угодил.

Лепетов, не поднимая головы, сумбурно забормотал, что, да, был такой разговор, но в первую очередь он должен деньги брата обернуть, а потом уже из полученного занять мне, а если он теперь мне что-то даст, то немало потеряет в обороте.

Я ушам своим не поверил!

– Ну и заявочка! Ты хоть сам-то понял, что сказал? понял, что делаешь?

– А что не так? – вскинулся Лепетов. – Бери Романовы деньги, крути, как бы ты свои крутил.

Я встал на дыбы:

– С какой стати я буду кому-то что-то крутить? Мне что, больше заняться нечем, как наращивать кому-то капитал, взамен получая жалкие отбросы, которые пойдут только на хлеб и на воду! Давай мне, как было договорено, взаймы, а если хочешь, покупай на оставшиеся то, что я куплю.

Такой вариант Лепетова не устраивал.

– Фиг с тобой! – сказал я. Больше делать мне нечего, как для кого-то расходовать свой нюх, интуицию, сноровку и здоровье. – Тогда верни мне мое, вложенное в Первомайске, и я поеду домой. Бог с ними уже: с обратным билетом, постелью и едой в поезде.

Лепетов как и не слышал, о чем я говорил.

– Когда я езжу, никогда ни постель не беру, ни ем, голодаю для разгрузки, для здоровья.

– Какого, к черту, здоровья! – взвинтился я. – Ты только посмотри на себя: лежишь по утрам труп-трупом, чуть ли не стонешь. Мыслимое ли дело: постоянно просыпаться с головной болью! И это, когда тебе нет еще и тридцати! Да ты просто идиот, сам себя гробишь и закапываешь!

– Нет, ты не прав, нужно ограничивать себя.

– В чем? – опять вспылил я. – В чем ограничивать? Плевелы жарить, как это делаешь ты, и есть их каждый день?

– Тут ты тоже не прав. Я ем самую разную пищу: пшено, пшеницу, отруби, вермишель.

– А яйца, помидоры, огурцы, молоко, сыр, мясо, наконец?

– Ну ты и извращенец, – ухмыльнулся Лепетов.

– А ты сумасшедший, – бросил я ему. – И сам не понимаешь, что творишь. Я посмотрел в свое время на наших однокурсников. Они тоже ничего не ели, экономили, язву наживали, а потом им по трети желудка вырезали…

– Ладно, ладно, не ругайся, – пошел он на попятную. – Давай завтра съездим в Лух, может, там что-то из нашего ушло. И дам я тебе, как обещал, взаймы, но в Первомайске выручку отдашь Роману.

– А кому бы я ее еще отдал?!

Я поостыл, но в душе все кипело. “Прохвост: юлит, как лиса, которой прищемили хвост, – подумал я, садясь за стол рядом с Лепетовым. – Дать бы в морду, да уйти, но куда пойдешь?”

– Давай так: возвращаешься утром с работы, и сразу же едем в Лух. Потом закупаемся на Романовы деньги и вырученные в Лухе, если таковые будут, я беру обратный билет и уезжаю – ты тут и без меня справишься. Подобьем бабки по телефону, вечером я всегда дома. И больше, пожалуйста, без сюрпризов!

Вскоре Лепетов снова ушел на смену. Вернувшиеся мальчишки долго не засиживались, растеклись по своим постелям. Я лег на кровать Лепетова. Нужно будет, не затягивая, съездить на железнодорожный вокзал и заказать обратный билет из Москвы. До Москвы из Иванова проще добраться автобусом.

В Лухе кое-что из привезенного нами ранее на самом деле продалось. На радостях, что, наверное, мне все-таки что-то да причитается, я стал на обратном пути в автобусе подсчитывать выручку (с математикой у меня всегда дела обстояли лучше, чем у Лепетова), которая, если перевести по текущему курсу рубли на гривны, действительно получалась неплохой.

Я ловко разбил всю сумму на положенные по договоренности проценты и показал Володьке. Тот, увидев, что цифры несколько высоковаты (в его понимании, хотя не получалось и пятиста рублей навара, но в нашем незавидном положении это было немыслимое), тут же заюлил, засуетился и выдал целую тираду, смысл которой я даже не хотел воспринимать. Лепетов настаивал, чтобы гривны, за которые был куплен товар, они не переводили обратно в рубли по курсу, а считали номинал один к одному равным рублю.

– Не понял! – вспылил я. – Ты хоть соображаешь, что делаешь: пренебрегая курсом, ты урезаешь большую часть нашей прибыли и почти в полтора раза уменьшаешь мою долю!

– Да, – невозмутимо ответил Лепетов, как будто ничего критического не произошло, – но я ведь уменьшаю, как ты правильно заметил, и свою! Я обещал Роману прокрутить его деньги и слово свое сдержу. Я брата не кину.

– Крути, – не утихал я, – зачем только со мною так: паскудно. На что мне рассчитывать, если каждый раз ты будешь придумывать новые выверты? на что жить?

– Но я ведь живу, терплю…

– Ничего себе, ты терпишь! – опять возмутился я. – Это же твой брат, твоя кровь!

Лепетов заерзал, запыхтел, отвел глаза, пробормотал:

– Ладно, извини. В последний раз. Клянусь.

Я с разочарованием посмотрел на Лепетова, тот не отрывал взгляда от подернутого инеем окна.

“Да, – подумал я, – сволочью ты все-таки оказался, Лепетов, хоть мы и дружили с тобой с самого детства, не один пуд соли вместе съели. Видно, сильно изменился”. Хотя что я, собственно, мог в Лепетове за последние годы заметить, если тот приезжал на родину раз или два в году. Какие перемены, если разговоры велись все больше о книгах, а душа-то вон где оказалась. Хотя я мог, наверное, предполагать подобное и раньше. Но только со временем все проявляется ярче и отчетливее.

В каком классе мы с ним тогда были? Кажется, в пятом или шестом – наши портфели точно были большими и тяжелыми. Мы с Лепетовым шли после обеда в школу – учились тогда во вторую смену. Шли частным сектором – другой короткой дороги со стороны нашего микрорайона не было. Знойный май, проселочная дорога средь частного сектора, ступнешь – пыль взметается от подошв до щиколоток. До школы метров пятьсот, она уже видна впереди: довоенная трехэтажная коробка с высоким центральным крыльцом и античными колоннами по фасаду верхних этажей… Вдруг я заметил в пыли металлический рубль. Гербом кверху. Как подарок свыше. На десять мороженых хватит. На мелочь я везучий. Сколько себя помнил, то десять, то пятнадцать копеек найду. Бывало в неделю и по несколько раз. А тут целый рубль!

– Во-та, – сказал я, удивившись. – Рубль. – И наклонился, чтобы его поднять, но едва удержался на ногах: идущий чуть позади Лепетов – не смотри, что на голову ниже – налетел на меня, как ястреб, шибанул со всей дури плечом. Я пошатнулся в сторону, не ожидая такой прыти от друга, но Лепетов не отстал, бросился вырывать монету из моей руки:

– Отдай мне, он мой, я его первым увидел!

– Ты совсем сдурел? – я с легкостью отшвырнул Лепетова обратно (не та весовая категория). – Шел, шел, гав ловил, а потом: я первый увидел! Если б увидел – поднял бы! А раз не поднял, значит, не видел. Иди уже, зоркий сокол!

Лепетов надул губы, нахмурился.

– Это мой рубль, отдай!

– Отстань: я бы не сказал – ты бы не увидел!

Три дня после этого Лепетов со мной не разговаривал, но мне его заскоки были, что пыль в степи. Забылось, наверное, скоро, но сейчас, через пятнадцать лет, неожиданно всплыло, выпятилось. И здесь, в Иванове, как ни печально, яблоком нашего раздора стал тот же злосчастный рубль…

Возвращались из Луха снова молча. Я был сильно разочарован. Нет, думал, поддерживать отношения мы еще будем, но дружить уже – никогда! Нет у нас с Володькой прежнего взаимопонимания, отсюда не будет ни интереса, ни надежности.

Раньше я ценил в Лепетове упорство: человек четыре раза пытался поступить в универ, поступил-таки, молодец, я искренне радовался за него. Как ни приедет: что читаешь, о чем думаешь, чем увлечен, какие вопросы решаешь? Но вот прошло три года, и я заметил, что покатился друг Володька Лепетов под гору. Все больше скупает книги, все меньше читает; шел по одной прямой линии, потом стал распыляться: то там копнет маленько, то здесь, обо всем вроде знать хочет, во всех областях эрудицией блеснуть, но прошел еще год и стало понятно, что он все более занимался верхоглядством. Из института (по неизвестной причине) ушел, устроился вахтером в одном из университетских корпусов, а в свободное время и читать перестал, даже в дорогу книгу или не берет вовсе или берет брошюру в два-три листа и ту не осиливает. Маниловщина, – когда она его заразила? Ну ладно, не смог стать ученым, может, хоть учителем хорошим будет, но и на этой стезе особого рвения у него не обнаружилось. Все чаще стал проскальзывать у него мотив известной песни Талькова “Уеду”, и пристанище облюбовал не где-нибудь, а у бабки своей в деревне под Липецком. Читать буду учиться! Никто не возбраняет, но жить-то зачем прекращать? Я этого не понимал.

На следующий день я пошел за билетом. Билет оказался только на завтра, значит, мне еще почти день торчать в Иванове.

Мы прошлись по ивановским магазинам, купили три теплые женские курточки и пар пятнадцать кроссовок (в двух руках я мог их без труда довезти). Я прикупил себе еще немного мелочевки: туши для ресниц, губнушек, маникюрных ножниц – то, что стопроцентно могло уйти

На следующий день перед посадкой в автобус на Москву Лепетов крепко меня обнял.

– Созвонимся, – сказал я.

– Удачи тебе, – сказал Лепетов.

Махнув Володьке рукой из окна автобуса, я с облегчением вздохнул: мне снова удалось выбраться из нелепой ситуации, отделавшись малой кровью. Это радовало.

15

За полдня я распродал большую часть кроссовок и две курточки, подняв цену почти в полтора раза выше от оговоренной с Лепетовым. Такого везения я не ожидал, я не стал даже дожидаться конца работы рынка, и, когда народ поубавился, свернул остатки своих вещей и на крыльях удачи полетел домой.

От непредвиденного успеха кружилась голова. Мало того, что я хоть сейчас мог бы рассчитаться с Лепетовым, у меня останутся деньги, которых хватит, чтобы без забот прожить еще месяц, не хватаясь за первую попавшуюся работу, и спокойно поискать то, что придется по душе.

Меня нисколько не грызла совесть, что я поступаю с Володькой нечестно. Да, я завысил цену на товар, но верну ему навар как условились. Я считал, что Володька сам виноват. Именно он в последнюю минуту изменил наши первоначальные договоренности. Я не мог ему отказать, находясь в Иванове в безвыходном положении (по сути, без копейки денег в кармане). И как правильно гласит народная мудрость: жадность фраера погубит. Лепетову захотелось больше, он это больше и получит, но я в дальнейшем никогда с ним в долю не войду. По моему мнению, честность всегда была залогом настоящего партнерства в деле. Если ты нечестен с партнером, то и партнер не обязан быть с тобой таковым. Володька не задумывался над этим?

Выйдя из рынка, я неожиданно увидел впереди знакомое бледно-сиреневое пальтецо. В таком обычно ходила на работу Ирина, да и, судя по фигуре, это должна быть она, согнувшись под тяжестью двух сумок, еле-еле брела домой.

Я шел за ней неторопливо – не хотел обгонять, не хотел встречаться с ней: сопли, нюни, воспоминания о нелучшем – застойном – отрезке моей жизни. Думал, дойду до ближайшего поворота, а там нырну в подворотню, в свой район и – знать меня не знали! Но Ирина свернула раньше во двор школы, в калитку. Я выдохнул и пошел расслабленно, продолжая наблюдать за Ириной сквозь сетчатый забор. Та подошла к углу школы, поставила сумки, стала из них что-то выуживать, а когда выудила, кого-то позвала. На ее зов прибежало три кошки, Ирина бросила им еды (что там могло быть: хлеб, колбаса?), постояла еще немного, наблюдая, как они едят, а может, охраняя их обед от нежелательных конкурентов или обидчиков: птиц, собак, детей. Мать Тереза! Жалеет всякую тварь, не пропускает ни одного страждущего… И тут меня словно с головы до ног пронизало током. Мой внутренний бес оскалился, улыбкой коварной, кривой: да ведь это именно та Ирина, жалеющая всех, прощающая всем; тихая, кроткая, молчаливая, когда говорили другие, понаглее, почернее, напористее; та Ирина, которую я когда-то подумывал затащить в постель. В свое время я пресытился феминистками и авангардистками, уверенными в себе и пробивными, почему бы не вкусить, наконец, серую мышку, неприметную, зашоренную, задвинутую в самый дальний угол жизненного пространства? Чем черт не шутит, авось выгорит? И может быть, соблазнив Ирину, я таким образом навсегда распрощаюсь со своим прошлым и передо мной откроется новая, яркая жизнь?

Я шагнул во двор школы и крикнул, не дойдя нескольких метров:

– Ирина, привет!

Ирина обернулась, прищурилась и, узнав меня, улыбнулась. Ямочки на щеках – до чего ей идут!

– Привет.

– Не знал, что ты кормишь всех котов в округе, хотел бы и я быть на их месте, – с усмешкой сказал я, чем опять вызвал у девушки улыбку.

– Тебя тоже покормить?

– Только из твоих рук.

– Ладно, как-нибудь покормлю.

Я снова переключился на кошек, особенно на серую с небольшим черным пятнышком на левом ушке. Да, да, заметил, обратил внимание. Да что ты говоришь? Видела, как ее гоняют мальчишки? Вот негодники! Какая ты смелая! И добрая! Но зря не бережешь себя.

– Куда ты так нагрузилась? – спросил я, удивляясь, как Ирина собралась нести такую тяжесть через весь город, ведь она жила почти на другом краю. – Может, тебе помочь?

– Нет, спасибо, – как-то неуверенно ответила она. – Я уже привыкла. Да и у тебя самого огромная сумка.

– Ха, сумка! Сейчас мигом брошу ее и провожу тебя. Вон мой дом, – показал я на свою девятиэтажку. – Погоди немного, передохни.

Я сломя голову понесся домой, ракетой взметнулся на свой этаж, кинул сумку в прихожку и обратно. Но Ирина не стала дожидаться меня, когда кошки все подъели, побрела дальше, однако ушла недалеко – чем она там затарилась? Продуктов набрала, наверное, на целую неделю.

– Что ж ты меня не дождалась? – нагнал я ее и ухватился за одну из сумок. Сумки и вправду оказались, словно набитые кирпичами.

– Я думала, ты пошутил, – негромко сказала Ирина, подняв на меня чистые глаза.

– Мы столько лет друг друга знаем, – сказал я с упреком. – Разве я когда подшучивал над тобой?

– Нет, – сказала Ирина.

– Вот видишь. – Я отобрал у нее и вторую сумку. – Пошли.

– Неудобно как-то.

– Чего неудобного-то?

– Увидят.

– И что?

– Подумают, кто такой, чего…

– Да ладно тебе, идем, не надрывать же из-за этого руки!

– Мне не привыкать, – чуть слышно произнесла Ирина, потом сказала погромче: – А ты ничем не занят? Может, я отвлекаю тебя?

– Свободен, как сокол: жена от меня ушла, работой не загружен – вольная птица!

– Серьезно?

– Куда серьезнее! В тот же день, как я рассчитался, она и ушла. Видать, не устроил ее тунеядец.

Ирина внезапно остановилась, посмотрела на меня сочувственно:

– Очень жаль.

– А мне нисколько, – сказал я, не снижая настроения. – Значит, так было угодно судьбе.

– Очень жаль, – Ирина снова понурилась.

– Да оставь, идем уже, что ты замерла, все нормально, – я поманил Ирину за собой. – Как вы там? Что нового на заводе, в цехе?

Несмотря на то, что я работал на заводе через “не хочу” и ушел чуть ли не с боем, сама работа мне нравилась, да и с некоторыми людьми я сошелся близко, можно даже сказать, скучал по ним, в том числе и по девчонкам своего отдела.

Ирина поведала о том, что знала. Цех скорее всего в ближайшее время переведут на трехдневный режим работы – не хватает ресурсов, нет прежнего сбыта продукции, да и мои злополучные экспериментальные шестерни приостановили – не получается что-то у них с качеством. От этого многие стали сами уходить с завода, так что теперь и сокращать никого больше не надо.

Я посмеялся про себя: мне не хватило какого-то месяца, чтобы ситуация на заводе окончательно прояснилась.

Ирина в свою очередь спросила меня о моем житье-бытье. Я ничего не таил, честно признался о своей торговле на рынке, но сказал, что не уверен, буду ли вообще заниматься этим в дальнейшем: меня больше привлекала работа с техникой, с машинами, чем торговля. Торговля – это так, временно, ненадолго перебиться, чтобы не умереть с голоду.

– Но это не всем дано, – сказала Ирина. – Вот у меня никогда не получалось, а ты, я помню, когда-то на заводе даже чаем приторговывал.

– Было дело, – я не стал юлить.

Когда из магазинов многое исчезло, мы с одним товарищем стали мотаться в Москву, закупали грузинский или индийский чай в небольших бумажных кубических пакетиках, толкали из рук в руки по цехам. Но это было в начале девяностых, теперь и этого чая днем с огнем не сыщешь.

– Но что это мы все про меня, да про меня. Ты-то как? Чем занимаешься после работы? Встречаешься ли с кем?

– Нет, ни с кем не встречаюсь, – то ли с сожалением, то ли без, но честно ответила Ирина.

Я сразу ушел от темы ее личной жизни, не хотел дальше мусолить, перевел разговор в другое русло:

– Как же ты этих котов-то нашла?

Ирина сразу загорелась и всю оставшуюся до ее дома дорогу рассказывала о кошках из школьного двора: какая запуганная была рыженькая, как она еле-еле начала сперва выманивать ее из-под плит, потом приучать есть вместе со всеми; как впервые заметила ту, что с пятном на ушке, та тоже долго не решалась подойти, стояла в стороне и смотрела…

Наконец мы приблизились к дому Ирины.

– Дальше не провожай меня, пожалуйста, не хочу, чтобы соседи увидели.

– Как скажешь, – не стал я настаивать, но неожиданно выпалил:

– Может, увидимся вечером? Погуляем?

Ирина замешкалась, посмотрела на меня задумчиво, потом сказала:

– Ладно.

– Во сколько будешь свободна?

– Часов в семь, не раньше.

– В семь, так в семь. Я буду ждать тебя здесь, на этом месте.

– Хорошо.

Ирина взяла у меня сумки и, снова согнувшись под тяжестью, побрела в свой двор. Я пошел обратно, но душевный подъем первой встречи как-то поугас. Я теперь даже не мог объяснить себе, что на меня нашло. Раньше даже провожать Ирину с работы (а жили мы по пути) не было желания, а тут вдруг предложил встретиться, погулять.

Сколько я ее знал, Ирине не везло на мужиков, все какие-то безответственные попадались, безалаберные. (“Я будто ответственный”, – мелькнуло у меня.) На моей только памяти из заводских – трое. Первый – револьверщик Углов, смурной увалень с длинными ручищами, которые тот вечно не знал, куда деть. По лету рвал за бойлерной полевые цветы, незаметно (как он считал) совал Ирине в руки, а она говорила в отделе, что собирала сама. Чудной был, немножко не в себе, но ей, как мне казалось, был по нраву: такой же медлительный, тугодум, вечно витал где-то в облаках. Придет Ирина к нему уточнять что-нибудь по доработке, сядут плечом к плечу и сидят минут десять-пятнадцать, не смотря друг другу в глаза, не касаясь рук – кругом народ, неловко, но на язык цеховым все равно попались. Револьверщика этого коллеги затюкали, да и сама Ирина вскоре перестала к нему бегать в перерывах, видно, когда любовь вышла за рамки завода, что-то не сложилось.

Не сладилось у нее и со вторым товарищем. Тот и вовсе был женат, подкатил, наобещал в три короба, а как дело коснулось конкретики – вернулся обратно к жене. В прежней семье у него и сын был, и жена как жена, а с Ириной он приобрел любовь тягомотную и проблемы стариковские в лице ее родителей. Да и жить им было негде. Так рассказывала об этом сама Ирина. Тогда уже я с ней дружил, как дружат в поезде случайные попутчики: без утайки рассказывая друг другу о себе и своих проблемах (я больше слушал).

Третий был помоложе Ирины, переросток, живший вдвоем с полуглухой матерью и тем самым откосивший от армии. Мать родила его поздно – под сорок или чуть больше. Как говорила Ирина, мать с него чуть ли не пылинки сдувала.

Я припомнил того парня: хилый, сутулый, рассеянный, но, как говорится, “себе на уме”. Его станок был крайний справа, чуть ли не на камчатке, скрытый от посторонних глаз высокими стеллажами с инструментом; место, заставленное со всех сторон ящиками с ветошью и металлическими контейнерами со стружкой. Парнишка был под стать этому убежищу: на всех собраниях где-то сзади, в разговорах в курилке слова лишнего не скажет. У него, казалось, не было никаких амбиций, парень как парень, без лишних претензий, без особых эмоций. Я только взгляну на него, тот съежится; выскажу недовольство – потупится; всегда избегал прямого взгляда, прятался за спинами товарищей. На Ирину все такие западали?

Я представил, какая бы это была супружеская пара: он надутый (но без напыщенности) индюк и она, без умолку кудахтающая курица, хотя, скорее не курица, а утка перепончатолапая, тяп-тяп, тяп-тяп… Нет, лучше такие образы в голове не вызывать, не то испортишь себе весь ужин и все свидание.

Я вспомнил, как Ирина кормила кошек, и вообразил себя огромным пушистым котом, в лапах у которого лежит свернувшаяся калачиком дюймовочка.

Возвращаясь домой, думал только об одном: как еще долго до наступления вечера.

16

По дороге домой я заскочил в магазин, купил бутылку шампанского, плитку шоколада и вафельный тортик к чаю. Сколько мы будем гулять? На улице не май месяц. С нашими степными ветрами, особенно лютующими в непогоду, не больно разгуляешься, да и Ирине с ее хрупким здоровьем бродить по стылым улицам – себе вредить. Все это мне только на руку. Дома тепло, светло, уютно. Неужели Ирина не зайдет на пять минут?

Вечером я сам чуть было не замерз – в оговоренное время Ирина не вышла. Мороз крепчал, и в свете желтых придорожных фонарей окружающие строения стали казаться резкими и мрачными. Я топтался на углу соседнего дома, торцом упиравшегося в дом Ирины, похлопывал себя по плечам, согреваясь, и терялся – я ведь ни подъезда ее не знал, ни квартиры; позвонить было неоткуда, ближайший автомат за полквартала отсюда, да и стоило ли звонить: подойдет один из родителей – что я им скажу? Кто таков? Что на ночь надо?

Я и не помнил, когда в последний раз был в такой нелепой ситуации. Хорошо зная Ирину, я, конечно, мог предположить подобное: Ирина вечно опаздывала то на совещания, то с обеда; но вот уже пятнадцать минут ее нет, двадцать. “Тьфу ты!” – плюнул я в конце концов на это безнадежное дело и пошел обратно – не хватало только озябнуть и простыть – больничный никто не выпишет, болеть теперь – только себе в убыток. Однако не прошел я и пятнадцати шагов, как сзади меня громко окликнули: “Дима! Дим!” – Ирина. Увидела, что я обернулся, живо замахала рукой, побежала навстречу. Едва отдышавшись, затараторила:

– Прости, прости! Еле вырвалась, зато наверняка. Сказала, что переночую у подруги. Я частенько у нее ночую. И ей смогла позвонить, что к полуночи приду, ты же проводишь меня, не оставишь одну?

Я рассмеялся в душе: “Вот тетеря! Сейчас часов восемь, начало девятого, с полчаса мы пройдем до моего дома, а проводить ее придется в лучшем случае после одиннадцати…”

– Где твоя подруга живет?

– На Победе.

Уже легче, путь сокращается до пятнадцати минут, выходит, на все про все у нас как минимум два часа. Красота! Было бы это не первое свидание – два часа – манна небесная. Но что еще запоет Ирина, сладится ли что у меня с ней за два часа – одному богу известно. Хорошо, я хоть заранее купил шампанского и конфет, не то пришлось бы идти в магазин и тем самым еще на несколько драгоценных минут укорачивать себе рандеву. Ох и растрепа! Но с другой стороны, она вышла, а это уже о многом говорит.

Ирина радостно подхватила меня под руку, точнее, повисла на моей руке, ибо роста она была небольшого – едва доходила мне до груди – и хрупка тельцем. Я даже, если бы взял ее на руки и понес, тяжести не ощутил. Ирина ни шла ни в какое сравнение с Лидой, которую я в последнее время супружеской жизни и от земли оторвать не пытался, хотя раньше, в первые годы супружества, поднимал, сил хватало. Это обстоятельство только увеличивало притягательность Ирины в моих глазах. Я схватил ее за талию и легко крутанул вокруг себя.

– Ты просто молодец, что сумела вырваться, – я поставил ее на землю, притянул к себе и крепко поцеловал в губы. Ирина растерянно захлопала ресницами, оправила свое драповое пальтецо, огляделась по сторонам.

– Что ты сразу куролесишь, пойдем быстрее, вдруг кто увидит, да и холодно. Пойдем, – потянула она меня за рукав.

Я зашагал с ней нога в ногу, едва поспевая. Несмотря на высокий рост, я не любил быстрой ходьбы, но тут – мадемуазель настаивает!

– Хорошо, что у меня такая подруга: везде прикроет, если надо, приютит, – застрекотала дальше Ирина. – У тебя вот есть такой друг, чтобы ты в любое время дня и ночи мог к нему обратиться за помощью или за кровом?

“Нет”, – подумал я, но ответить Ирина мне не дала, чтобы самой не сбиться с мысли. А мысли ее текли, как нитки, свивающиеся в клубок.

– Ты думаешь, я сразу решилась с тобой встретиться? Нет, конечно. Хотя мы друг друга и знаем сто лет и по многим вопросам у нас схожие мнения, согласись, свидание – это нечто другое, нечто иное, чем дружба, для этого, я думаю, может даже не быть дружбы. Ну, в общем, ты меня понимаешь. Я не так хотела выразиться. Я может даже и согласилась встретиться с тобой именно потому, что ты меня понимаешь. Иногда мне кажется, даже близкая подруга меня так не понимает.

“А ты сама себя понимаешь?” – мелькнуло у меня, но я не стал ее перебивать.

Пошел легкий снег, он был только на руку: разгонит народ по домам, и у подъезда будет не так людно; мы незаметно проскочим ко мне домой, а уж дома можно будет безбоязненно включить музыку: завтра выходной, Павловна с дочкой ушли ночевать к бабушке, – никто нас не потревожит.

Но вот и мой дом. За несмолкаемым бормотаньем Ирины мы и не заметили, как пришли в мой двор, поднялись в квартиру.

– Раздевайся, – бросил я мимоходом, помог Ирине снять пальто, повесил его на вешалку в прихожей.

– Есть хочешь? – спросил, не зная ее привычек. Сам я, на ночь глядя, никогда не ел.

– Нет, спасибо, не хочу.

– Шампанское? Шоколад?

– Не откажусь.

Ирина пошла осматриваться. Я проводил ее взглядом. Под джинсами у нее, скорее всего, колготки, но и так ее упругая попка выглядела аппетитно. Неужели это та недотрога Ирина, та самая, на которую, по ее утверждению, не обращают внимания мужчины? В моей квартире!

Я вытащил из холодильника бутылку шампанского, прихватил пару бокалов, плитку шоколада и вернулся к Ирине. Она прохаживалась вдоль книжных полок в гостиной, разглядывала оставшиеся после ухода Лидии побрякушки в стенке, кассеты с музыкой.

– Иди, выпьем.

Я поставил на журнальный столик у дивана шампанское и бокалы, открыл плитку шоколада, разломил на кусочки.

– У тебя столько музыки! Можно, я что-нибудь выберу?

– Пожалуйста.

– Есть что-нибудь медленное?

– Смотри в сборниках “Медляки”, ставь любую, там все подборки хорошие.

Ирина воткнула одну из кассет в магнитофон.

– Иди ко мне, – я привлек Ирину к себе, посадил на колени, потянулся к ее губам. Она ответила на поцелуй, но потом отстранилась.

– Погоди, давай сначала выпьем. У меня давно не было такого вечера. Уж не знаю, сколько я не пила шампанского.

Ирина взяла бокалы со столика, один протянула мне, мы небрежно чокнулись, немного отпили.

Ирина, как воробей среди собратьев на ветке, затрещала дальше. О том, как ей нравится шампанское, как они с подругой иногда “отрываются” и, бывает, выпивают по бутылке на брата, а потом валятся смотреть сериалы. Рассказала о том, как она проводит выходные. Летом, конечно же, интереснее, ведь у нее есть дача, на даче она разводит цветы и уже, как настоящий мичуринец, может любому подсказать, в какое время какие следует сажать, как за ними ухаживать.

Незаметно мысли Ирины перескочили на работу, и она уже бредет по цеху, возвращается в отдел, бичует начальство, не забывает пройтись и по девчонкам.

Я ее не останавливаю, упиваюсь ее воркованием, любуюсь вытянутым личиком, горящими глазками, тонким носиком, маленькими ушками. Не прерывая, кончиками пальцев слегка притрагиваюсь к ее тонким губам, подбородку, ушкам. Ушки у нее особенно чувствительны. Когда я касаюсь их, Ирину пронизывает дрожь, но ей хочется выговориться, и она, слегка качнув головой, уклоняется от моих пальцев; тогда мои неугомонные руки гладят ее тонкую шею, хрупкие плечи, опускаются к маленьким грудкам, пытаются ощутить их форму, опускаются ниже, слегка сдавливают упругий девичий живот, пробегают ладонью по суровому джинсу на ногах. Ирина словно бесчувственна, продолжает лопотать безумолку, в промежутках между вдохом и выдохом прикладываясь к своему бокалу (я только успеваю его наполнять) или бегло целуя меня в губы.

Видя, что мои ласки не вызывают у нее отпора, я становлюсь решительнее, стягиваю с Ирины вязаную кофточку. Она не противится, оставляет на секунду бокал, активно мне помогает, сама расстегивает на спине бюстгальтер и отбрасывает в сторону, затем снова берет бокал и продолжает прерванную мысль.

Но я уже слушаю ее вполуха, жадно целую наполовину обнаженное тело, любуюсь острыми, как у собаки, сосками ее девичьей груди, нежно глажу торчащие лопатки и хрупкие плечи.

Время идет, Ирина его не заговаривает, наоборот, делает незаметным, быстротечным, сжимает до немыслимых пределов. (А еще говорят, время неизменно, постоянно. Но сколько раз уже подмечали: в работе, в увлечении каким-нибудь делом, час может пролетать за несколько минут, а в ожидании растягиваться на несколько часов.)

“Сейчас бы его удлинить, чтобы насладиться новыми ощущениями по полной”, – подумал я и прошептал на ухо Ирине:

– Я хочу тебя. Всю тебя хочу. Ласкать, обнимать, целовать.

Ирина, как кошка, легко соскользнула с моих колен.

– Ладно, только погаси, пожалуйста, свет, и отвернись. Не смотри, я сама разденусь.

– Может, в прихожей оставить немного, не то мы совсем растворимся в темноте, потеряемся.

– Оставь и отвернись.

Ирина отошла к краю дивана, стала стягивать с себя джинсы, но разве любопытство можно сдержать? Я обернулся, но увиденное только свело на нет все мое ранее возникшее желание. Под джинсами у Ирины оказались простые бабские панталоны, которые обычно носят пожилые женщины. И один вид этих панталон сразу перевернул все в моей душе – что за натура у меня такая? Я всегда считал себя эстетом, всегда любовался округлыми формами женской фигуры, упивался каждым бугорком, каждой впадинкой, насыщался прикосновениями к ним, а тут немыслимый с понятием девичьего тела атрибут в одно мгновение разрушил во мне любование и словно выключил все возникшие до этого желания.