Текст книги "Время Лохов (СИ)"

Автор книги: Юрий Безрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Я не мог ничего возразить. Ему было виднее. После этого разговора я долго не мог уснуть. Что ждало меня впереди – неизвестно. Но я заметил, что всегда, когда приходили радикальные изменения в моей судьбе, я не спал почти всю ночь, словно судьба готовила меня к новой жизни, спрашивала, готов ли я встретить ее, оставить за спиной все прошедшее.

В один из дней мы переместились в подземный переход перед радиорынком. Было еще достаточно тепло, днем вообще обещали до двадцати четырех, для осенней Москвы это была роскошь.

В бригаду вместо выбывших влились несколько новых членов. И среди них бывшая моя коллега по отделу (кто бы мог подумать!) – Эллочка! Да, да, та самая, блистательная, обворожительная Эллочка, которая сводила с ума почти всех заводских кобелей. Странно было видеть ее за подобным занятием, хотя, скажи кому, что и я способен преступить закон, поверят немногие.

Оправдал ли я себя перед совестью, придумав версию о корысти играющих? Вряд ли. Мне придется до конца дней нести этот крест. Но Эллу разве никто не мог остановить, сказать ей, что не нужно этого делать, ведь потом не отмоешься? Но кто ей об этом скажет, кого она послушает, когда с ног на голову перевернулись все ценности и простой человек брошен на выживание? С волками жить, по-волчьи выть – не последняя ли истина?

– Вот так сюрприз! – не смог я удержаться, чтобы не выразить удивления. – Ты что здесь делаешь?

– Этот же вопрос я могла бы задать тебе, – тут же парировала Элла и расплылась в обворожительной улыбке.

Так как расхолаживаться не было времени, я и Элла перебрасывались одним-двумя словами в редких перекурах, перерывах, за чашкой чая.

Как оказалось, на заводе она тоже протянула недолго: месяца через четыре сократили и ее, только уже официально, с пособием, но на мизерное пособие, сам понимаешь, долго не протянешь, подалась и она к знакомым в Москву, что не очень-то понравилось мужу. Начались скандалы, ссоры по пустякам, в конце концов приведшие к разводу.

– Сам виноват, дурак, – не скрывала своего презрения к бывшему мужу Элла.

В Москве она, так же, как и я, поначалу торговала, а после закрытия точки плавно со всеми знакомыми переместилась на лохотрон, где еще платили исправно.

– Может, когда-то и платили, – хмыкнул я. – В мифические времена. Сейчас и здесь одни убытки.

Я не стал говорить Эллочке, что работаю последние дни, может быть, часы, но хотел расспросить обо всех общих знакомых, а более всего про Ирину. Слышала ли Элла что о ней?

Расспрашивать об Ирине я начал издалека, спросил про отдел, девчат. При упоминании о девчатах Элла как взорвалась:

– Да, я же тебе не сказала главного: наша тихоня Ирочка не так давно, оказывается, залетела! Я уходила, она еще не округлилась, но нас не проведешь – мы ее сразу раскусили.

Я онемел, но постарался не подать вида, что поражен, рассмеялся вместе с Эллочкой: вот умора: наша мать Тереза забрюхатела. Ветром надуло!

– А жених хоть известен?

– Какой жених? С чего там жених? Но даже если и есть, сам знаешь – будет молчать, как рыба.

Мне-то ее не знать! Но почему-то часто забилось сердце: не моего ли ребенка она носит?

Расспросить про Ирину подробнее было неудобно, да и время обеда закончилось.

– Все, выходим, выходим, дома будете чаи распивать! – погнал Баскаков бригаду на выход.

Элла сменила за столом Марину (набралась, видно, опыта на других площадках), я по-прежнему распространял, но после рассказа Эллы меня словно подменили. К радости предстоящего отъезда добавилась радость от услышанного. На все сто процентов я был уверен, что Ирина носит моего ребенка. Иначе быть не могло!

Я был в ударе, будто навечно сбрасывал тяжелую ношу с плеч и уже смотрел в будущее, раздавал билеты направо и налево, летал от стола к прохожему с легкостью бабочки, был особо заразителен в предчувствии конца своих мытарств: по моим подсчетам, заработанной сегодня даже мизерной суммы будет достаточно, чтобы закрыть все долги. Завтра я могу вообще не выходить на работу, отвезти долг Елене и паковать чемоданы.

Мои глаза искрились доверием, прохожие внимали моим словам, брали билеты из рук, не задумываясь, покорно шли за мной к месту розыгрыша, как бычки на заклание. Так получилось и с одним непритязательным на вид мужичком в затрапезном спортивном костюме. Он сразу клюнул на корейский видеомагнитофон. Когда я подвел его к Эллочке, оказалось, у него в кармане замызганных штанов не меньше пятиста баксов – мужичок только вернулся с шабашки и тут же помчался тратить деньги на радиорынок. Естественно, его обули по полной, затем на такси смотались к нему домой, вернулись еще с одной крупной суммой, которую он тоже просадил.

Часам к двум наступило затишье. Я подошел к Баскакову и попросил отпустить меня, чтобы съездить купить билеты домой.

– Давай. Мы и сами, наверное, еще с часик поработаем и закруглимся – на рынке уже многие стали паковаться.

Конечно, радиорынок не шел ни в какое сравнение с вещевым: здесь заканчивали намного раньше.

– Тогда не прощаюсь, – я махнул рукой Эллочке и ретировался.

Билет я взял только на вечер пятницы. С Баскаковым расплатился, утром заеду к Елене и верну последнее, что ей должен. Даже если не застану, – я знаю, где работают ее муж и брат, отдам им и наконец-то вздохну с облегчением – я в жизни ни у кого не занимал, всегда старался жить по средствам, во всем полагаясь исключительно на собственные силы. Я надеюсь, что и дальше так буду поступать, сделки с совестью мне совсем не по душе.

35

Когда я вернулся с вокзала на Удальцова, Баскакова не застал. Рита была вся в слезах.

– Что случилось? – спросил я. – Где все?

– А ты не знаешь? Ты разве не с ними был?

– Сначала с ними, потом уехал за билетом.

– Их всех взяли. Прямо в переходе. Олег только отъезжал звонить, да вот и тебя, как оказывается, не было.

– А тебе кто сказал?

– Олег и сказал. Он заезжал, успокаивал, что ничего страшного. Раньше тоже, бывало, забирали, а потом выпускали.

– Бывало так. Куда их увезли? В какое отделение?

– Олег сказал, не в отделение, а к операм в Митино.

– Ладно, я поехал к ним, закрой за мной.

Я вышел из квартиры. Еще один звоночек того, что я все решил правильно. Больше в Москве лохотронщикам покоя не будет. Хорошо, если на этот раз все обойдется, но, говорят, уже есть первые ласточки: некоторым пророчат уголовное разбирательство.

Машины Еремы возле здания оперов не было. Я вошел, в двух словах объяснил дежурному, что мне нужно. Дежурный позвонил по внутреннему телефону, и через минуту ко мне вышел крепкого телосложения малый в штатском костюме. Взяв из рук дежурного мой паспорт, повел за собой.

Он ввел меня в широкий кабинет, в котором располагалось всего три стола и несколько набитых папками шкафов. За одним из столов сидел другой оперативник, повыше ростом, долговязый, с залысинами на голове, тоже в штатском. Первый протянул мой паспорт коллеге.

– Еще серпасто-молоткастый! Вы там что, на Украине, совсем не собираетесь менять паспорта на новые? У вас там, вроде, уже появились свои жовто-блакитные?

– С Украины, – стал заинтересованно перелистывать мой паспорт долговязый. – Не сидится вам, что ли, на месте?

– Было б где сидеть, не приехали, – спокойно ответил я.

– А к нам зачем пожаловал?

– Говорят, у вас наши ребята.

– А сам кто? Работаешь с ними или прикрываешь?

– Там есть мои друзья. Я приехал узнать, за что их задержали.

– Странно, что ты этого не знаешь, раз называешь себя их другом. И потом их продержат тут не более нескольких часов, хотя можем задержать и до трех суток. До выяснения всех обстоятельств и уточнения личностей каждого. Хочешь к ним присоединиться? Наверняка, ты не просто их друг. Сто процентов, ты с ними работаешь – нет?

– Я же вам сказал: там есть мои друзья. Я приехал узнать, в чем они провинились и скоро ли их выпустят.

Долговязый поднялся, подошел ко мне.

– А почему ты так уверен, что твои друзья именно у нас?

– Мне так сказали. Жена одного из моих друзей.

– Ну, жены редко когда ошибаются, – хмыкнул коренастый. – Моя вот тоже, как сыщик: никуда от нее не спрячешься.

– Так что? – спросил я. – Надолго они у вас?

– А ты переговорщик? – долговязый взглянул на меня. – Или уполномоченный?

– Не переговорщик и не уполномоченный. Я сам по себе. Просто беспокоюсь за друзей.

– Настоящая дружба – это хорошо, это здорово. И кто твои друзья?

– Баскаков Евгений. С ним должна быть еще Касаткина Элла, тоже наша землячка.

– Вот какая дружба, – ухмыльнулся долговязый. – И что, ты готов за друзей в огонь и воду, любую боль перенести?

– За друзей готов. Разве это зазорно? – Я посмотрел на долговязого в упор.

– Нет, не зазорно. Только остались ли еще в наше время такие понятия, как дружба, преданность, верность?

– У вас, может, и не остались, а я из старого мира – друзей предавать не привык.

Я не сдавался. Коренастый придвинулся ближе.

– Значит, говоришь, за друзьями пришел?

– Да, за друзьями.

– А хочешь, мы их отпустим? – улыбнулся коренастый и подмигнул долговязому. – Сколько их там у нас в кутузке? Человек семь? Выдержишь семь ударов по корпусу, отпустим. Как тебе?

– Бейте, – сжался я в комок.

Коренастый нанес мне резкий хук в живот. Первый удар я выдержал, но тут же получил удар кулаком в левый бок, затем в правый, прямой в грудь. Я сдвинулся назад, но выпрямился, снова собрался с силами:

– Лупи еще!

Подошел долговязый, саданул два раза в живот и снизу в челюсть. Я грохнулся на пол, почувствовал вкус крови во рту.

– Что ж вы делаете, сволочи? Фашисты, – пробормотал я, приподнимаясь на локте.

– Что ты сказал? – набычился коренастый.

– Фашисты вы, а не люди. Хуже фашистов. У вас других развлечений нет?

– Ты смотри, какой моралист выискался – не тебе, лохотронщику, вякать. А это за фашистов, – наклонился коренастый и шибанул меня в висок. Я плюхнулся на пол, затем опять приподнялся на локоть, задрал голову и снова бросил с вызовом:

– Фашист!

– Ну, ладно, хватит, – остановил коренастого долговязый.

Тут дверь отворилась и дежурный ввел в кабинет Еремеева.

– Товарищ капитан, еще один. Тоже, говорит, за лохотронщиками.

– Ладно, разберемся, – сказал долговязый. – Возвращайся на пост.

– Есть, – дежурный удалился.

Еремеев ошарашено взглянул на меня.

– Ну, давай, поднимайся, – долговязый поднял меня с пола, посадил на стул.

– Этот за друзьями, а ты за кем? – спросил Еремеева коренастый.

– Тоже за ними.

– Тогда забирай и этого, он за всех вас отработал. Паспорта пока останутся у нас, скажешь своим смотрящим, пусть за ними сами приезжают.

Я поднялся, пошатываясь подошел к Еремееву.

– Все нормально? – спросил Еремеев.

– Нормально.

Какое еще зло можно причинить рыбе, которая уже поймана, изжарена и подана на стол под соусом?

Мы вышли в коридор. Коренастый пошел за остальными, долговязый бросил мне и Еремееву: “За мной”, – и направился к дежурному. Минут через пятнадцать Баскаков с товарищами вышли во двор, где мы с Еремеевым ждали их возле машины. Баскаков крепко обнял сначала Еремеева, потом меня.

– Уж думали не вырвемся, – сказал и улыбнулся.

– Скажите спасибо Диману, он за всех расплачивался.

– Да ладно тебе, Олежа, не говори ерунды, – пробормотал я с трудом – челюсть еще ныла.

Баскаков обернулся к подошедшим.

– Марин, все не влезем, лови такси, забирай оставшихся и дуйте к нам на Удальцова. Хома знает.

Дрыщ, Баскаков и Колян влезли в машину к Еремееву.

– Диман, ты идешь? – крикнул Баскаков, перед тем, как сесть.

– Да, сейчас.

Я остановился возле Эллы.

– Ты как?

– Живая.

– Тогда увидимся.

Я пошел к машине Еремеева. Через полчаса мы были на месте.

Ближе к полуночи сабантуй только развернулся. Все пребывали в каком-то пьянящем восторге, и не столько от алкоголя, сколько от ощущения освобождения, легкости, удачи.

– Я же говорил вам, – бормотал напившийся Баскаков. – С нами не пропадете, не хрен шастать по Москве, из бригады в бригаду. Там, где мы, там фортуна и успех. Да, и еще, я чуть не забыл про наше золотое правило: кто сегодня привел самого денежного клиента? Опять наш тихоня-Диман, благодаря ему мы все сегодня и с деньгами в кармане, и на белом коне. А значит, Диману положена, как у нас и заведено, премия: десять процентов от проигрыша лоха. Диман, получи, – Баскаков достал из кармана перетянутую резинкой пачку денег и вытащил из нее несколько купюр.

– Ура! – закричали присутствующие, захлопали в ладоши, замахали бутылками с пивом в воздухе, поддерживая меня.

Я не противился, принял премию из рук Баскакова, сказал спасибо и засунул деньги в карман спортивных брюк. Теперь я полностью закрою долг. Это радовало, мне не хотелось уезжать, не расплатившись со всеми своими кредиторами. Но дальше сидеть за столом больше не хотелось: я достаточно выпил, меня то и дело тянуло на сон, я подумывал завалиться в соседней комнате на кровать и уснуть.

Баскаков никого не отпускал. “Все останутся у нас. Гудим всю ночь. Завтра объявляю выходной. Разбежитесь утром”. Отпросились только Марина (у нее была маленькая дочь) и Леся с Люсей (чтобы у матерей не сорвало крышу). Мужики никуда не спешили, алкоголя было – залейся. Ирма и Элла купались в мужском внимании.

Элла была в своем репертуаре. Я снова увидел ту самую Эллочку, которая на заводе укладывала мужиков пачками. И в этом окружении она про меня уже забыла. Тем, может быть, и лучше. Я больше не считал себя причастным к этому миру – завтра отдам долг Елене, Баскаков заберет паспорта, а послезавтра вечером сяду в поезд и навсегда постараюсь забыть все те горькие минуты, которые испытал с того самого дня, когда согласился остаться в бригаде Баскакова, когда вынужден был переступить через себя из-за безысходности, на многое закрыть глаза, делать то, что в душе всегда считал неправильным и несправедливым по отношению к другим. Очищусь ли я таким образом? Вряд ли. Но, по крайней мере, остановлюсь, попытаюсь вернуться к своему “я”, к душевному комфорту и согласию с самим собой, вернуться к тем единственным ценностям, которые позволят мне в эту зыбкую пору перемен держаться на плаву.

Шум и гам, приглушенная музыка только усиливали мое желание спать.

– Я пошел валиться, – сказал я Баскакову и, услышав в ответ “давай”, проковылял в спальню, где на полу уже были брошены матрасы и одеяла для гостей – кто хочет, падай, спи. Проснешься – присоединяйся снова к бражникам, пей, радуйся новому дню или дрыхни до вечера – никто тебя не потревожит: ты волен сам выбирать, куда плыть.

Я, раздевшись, плюхнулся на кровать. Когда придут хозяева, стащат меня на пол. Если придут.

Во сне я снова парил в облаках в образе дракона. Легко, непринужденно, безмятежно. Вокруг меня было сияющее голубое небо, внизу сквозь плывущие подо мной перистые облака проглядывала освещенная ярким солнцем земля. Я приподнимал одно крыло вверх, и потоком воздуха меня увлекало вправо, поднимал другое, – кренился влево. Мог перевернуться вокруг туловища; поймав поток, взмыть вверх и тут же камнем ринуться вниз; взмахнув пару раз крыльями, воспарить выше облаков, почувствовать себя счастливым. Только через несколько минут, дисгармоничный звук стал резать уши. “Дима, Дима, Дим”, – прорывалось ко мне из ниоткуда. “Дима, Дим!” – вырвало меня из сна.

Еще не отойдя от завораживающих видений, я с трудом разлепил глаза и увидел перед собой взбудораженную, в слезах Эллу. Она часто теребила меня за плечи и безостановочно бормотала: “Дима, Дим!”

– Чего тебе? – спросонья я никак не мог понять, чего от меня хотят.

В дверях спальни кто-то что-то кричал (кажется, Дрыщ), рвался войти, его сдерживали. Элла чуть не вжалась в меня.

– Иди сюда, сука, выйди, я сказал! – ревел Дрыщ. Ерема и Баскаков оттягивали его от двери.

– Что опять? – приподнялся я на кровати.

– Дима, Дим! – продолжала рыдать Элла.

– Что? – я поднялся, вышел в прихожую. Дрыща утянули в другую комнату, но и там он продолжал разоряться. Я стал на пороге комнаты, в которой гульбанил народ, Элла спряталась у меня за спиной.

Дрыщ хрипел:

– Пусть вернет бабки, сука! Дать не дала, а бабки заныкала!

Элла стала из-за моего плеча выкрикивать:

– Ничего я не брала! Мне твои бабки на фиг не нужны!

Я, полусонный, ничего не мог понять: какие бабки, кто чего не поделил?

– Вы чё, сами не можете разобраться? Нафиг меня разбудили? – пробормотал я сквозь сон, развернулся и на автопилоте побрел в туалет. Элла стала препираться с Дрыщем. Присутствующим этот цирк был в радость.

Я, не открывая глаз, с блаженством облегчился. Спуская воду, заметил на полу сотку баксов. Выпала у кого-то? Его проблемы. Бросать клич по этому поводу я не собирался. Но куда запихнуть сотку – я ведь стою в одних трусах? Засунул за зеркало, вышел из туалета.

– Да что ты говоришь, цаца: не в ту степь стал рулить, что ты из себя девочку строишь! – доносилось в прихожую из комнаты. – Куда бабки тебе сунул? На лоб прицепил! – чуть ли не визжал Дрыщ.

А, вот в чем дело, – наконец-то дошло до меня. “Не в ту степь стал рулить”. Эллочка заигралась с Дрыщом? Не знала, что у того мозги набекрень? Я-то знаю, на что падок Дрыщ, он и к нам на Удальцова, когда Баскак с Ритой были в гостях, привозил с Хомой бабочку с панели.

“Я как увидел эту попку, мне сразу крышу снесло”, – чуть не захлебывался тогда слюной Дрыщ, уговаривая меня пустить их во вторую комнату. “Хочешь, присоединяйся к нам”, – хлюпал он, не спуская глаз с миниатюрного зада проститутки. “Нет уж, увольте”, – отнекался я тогда. Значит, Эллочка доигралась.

Я прошел в спальню, завалился обратно в постель и, казалось, провалился в сон, но меня опять затеребили: “Дима!”

Я открыл глаза, Эллочка снова испуганно жалась ко мне, а сзади на нее наседал разгневанный Дрыщ.

– Да иди ты! – отпихнул я его рукой.

Дрыща тут же подхватили под руки Баскаков с Хомой и утащили в соседнюю комнату.

– Дима, Дим, – юркнув под одеяло, стала ластиться ко мне Эллочка.

Эллочка, недоступная Эллочка, не ставящая меня на заводе ни во что, превращающая мужиков в кобелей, сучка-Эллочка теперь льнет ко мне и просит защиты. Но так ли она мне нужна теперь?

Я раздраженно гаркнул на нее: “Да спи уже!”, отвернулся к стенке и опять погрузился в сон.

36

Утром я проснулся часов в восемь, Эллы возле меня не было (уехала ночью?), на полу вповалку, тихо посапывая, дрыхли без задних ног Хома, Ирма, Пряха и Мороз. Баскак с женой и остальными спали, очевидно, в соседней комнате. Но я не намеревался ждать, пока все проснутся, Елена наверняка не спала (мне и добираться до нее часа полтора), я мог бы съездить к ней и рассчитаться. Потом у меня будет еще полтора дня до отъезда, и если бы не проблема с паспортом, я, скорее всего, рванул куда-нибудь отдохнуть, хоть в Пушкинский музей, хоть в Третьяковку. Но без паспорта – увы! Первая остановка – а, без докyмента, – ходи сюда! И билет погорит, и намаешься. Как говорится, потерпи, казак, будет и тебе волюшка. Ну, а уж сейчас ехать просто необходимо, авось, по дороге никто не придерется. А потом у меня на руках билет, что я завтра уезжаю, может, он меня отмажет в случае чего?

Я выпил кофе, оделся. Никто даже не пошевельнулся, видно, хорошо погульбанили ночью.

В метро попал в пересменку: у контрольной стойки и на посадочных платформах ментов не было. Но тут уж, как повезет.

Выйдя на Печатниках, я пошел не по Шоссейной, как ходил обычно, а дворами, но уже на подходе к стадиону школы в ноздри въелся острый запах гари. Впереди над девятиэтажками в небо поднимался столб рассеянного белесого дыма. Где-то пожар? Не в двадцать третьем ли доме, где снимали квартиру Елена и Гера?

У школы толпились люди, как в штатском, так и в форме, пройти мимо них оказалось невозможным: проходы были оцеплены милицией. Что за черт? Я приблизился и уже издалека увидел обрушившуюся середку девятнадцатого дома, зияющие пустые глазницы выбитых окон, копошащихся на руинах спасателей в касках, передвижные краны, пожарные машины.

– Что случилось? Газ? – спросил у стоявших неподалеку людей.

– Теракт, – ответили мне.

Я поражен. Неужели такое могло произойти и у нас? Где-то там, на Кавказе – да, но у нас? В Москве, где на каждом углу милиция, где война идет только в фильмах.

Война всегда воспринималась нами, как мираж, как отголосок давнего прошлого, но оказывается, она может прийти и сюда, в наш дом, в наш подъезд, когда ты спишь или бодрствуешь, когда безмятежен…

Я смотрел на стоящих рядом людей, рыдающих, испуганных, растерянных, и ужасался. Вот и весь наш прогресс, вот и вся наша цивилизация, ведущая нас к апокалипсису. А мы про светлое будущее, про лучшую жизнь, про хлеб с маслом, про колбасу…

Но Елена с Геркой? С ними все в порядке?

Я протиснулся сквозь толпу дальше, к двадцать третьему дому, но и там все было оцеплено, у каждого подъезда теперь дежурил милиционер. Вряд ли я без местной прописки смогу попасть в дом. Так и придется ехать к Гере на рынок, ничего другого больше не остается.

Геры на рынке не оказалось, но Юрка успокоил меня: у них все нормально, никто не пострадал. Но Елена так испугалась взрыва, что у нее чуть ли не начались схватки, и для нее тоже пришлось вызывать скорую. Герка к нему заезжал, теперь опять погнал обратно в больницу: надо было закупить необходимого, Елену все-таки положили.

Я облегченно вздохнул – хоть какая-то хорошая новость, еще немного поболтал с Юркой, отдал ему деньги для Елены и попрощался.

37

Но за сегодняшний день мне пришлось поволноваться еще не один раз. Когда я вернулся на Удальцова, Баскаков сказал мне с горечью, что наши паспорта у оперов забрать ему не удалось. Те посчитали Баскакова мелкой сошкой, им захотелось сорвать куш покрупнее и они потребовали, чтобы за паспортами лохотронщиков приехал кто-нибудь из крыши.

– Это может затянуться на неделю, а может и вовсе ничем не закончится, – с сожалением сказал Баскаков.

Я пришел в уныние – у меня на завтра билет. Сдать его, значит, остаться в Москве еще на неопределенное время снова без работы, без средств существования. Баскаков, при всем уважении к нему, содержать меня не будет, ему самому дашь ума прокормить себя и свою жену. Пройтись, как раньше, по рынкам – уже не те времена, человека с улицы никто больше к себе не возьмет, тем более, без паспорта – кто ты таков, парень?

Ерема посоветовал обратиться в ближайшее отделение милиции, сказать, что паспорт украли. Если дадут такую справку, по ней я смогу вернуться домой, а там восстановить паспорт. Выбирать не приходилось. На следующее утро я, не затягивая, отправился в райотдел.

Участковый, худенький скуластый лейтенантик не хотел даже связываться со мной, все подводил меня к той мысли, что если паспорт у меня вытащили в метро или возле него, то заниматься этим должно другое отделение, к тому же в связи с терактом на Гурьянова, им не до розыска моего паспорта. Я был готов к такому повороту и настаивал на обратном: нет, не в метро, на улице, именно в этом районе, по месту проживания.

Я был в отчаянии, но попросил войти в мое положение, ведь паспорт-то у меня был, именно по нему я купил билет домой, как я теперь пересеку границу?

– Я же уехать хочу, а не остаться, – умолял я лейтенанта все-таки войти в мое положение.

– Ладно, – смилостивился он надо мной, – подождите на улице, я посмотрю, что можно сделать.

Я с надеждой выскочил во двор. Как мне осточертела подобная скитальческая жизнь, скорее бы домой, большего я ничего не желал: никаких мытарств, никакого криминала. Пусть лучше с чистого листа, чем в болоте или по уши в грязи.

Минут через двадцать участковый вышел ко мне и протянул справку.

– Вот, все, что мог. Удачи тебе.

– Большое спасибо.

Я с облегчением вздохнул. Когда лейтенант ушел, развернул справку. В ней значилось, что такой-то гражданин обратился в такой-то райотдел милиции с заявлением о краже личного паспорта, факт которой не установлен. Тоже официоз, но хоть что-то. Хоть что-то. У меня теперь есть билет, есть справка об утере паспорта, авось, прокатит. Это русское “авось”, в беспросветных, казалось бы, обстоятельствах частенько выручало.

– Что вы теперь? – спросил я, прощаясь с Баскаковым.

– Скорее всего, тоже уедем. Куда, – еще не решили, помозгуем, не пропадем. Сделай одно доброе дело: приедешь, заскочи к моим старикам, скажи, что я жив-здоров, пусть за меня не переживают.

Я пообещал. Расстались старыми добрыми друзьями. Я собрал свою небольшую спортивную сумку и вышел из квартиры. Как приехал в Москву с одной сумкой, так и уезжаю, ничего не прибавив. Но это нисколько меня не расстроило: не первый раз я начинал с нуля, не привыкать.

В поезде мне досталась боковая нижняя полка. Я сам такую выпросил у кассира: ехать больше суток, днем можно свернуть постель, раскрыть столик, почитать; надоело – снова завалиться подремать; да и когда настанет время обеда, не придется выклянчивать угол, чтобы примоститься. А по большому счету я так устал от поездов, не находил в частых поездках на них комфорта: то соседи попадутся шумные и беспардонные, то проверяющие пристанут с горящими глазами, в которых открытым текстом написано “дай”. Вот и сейчас один из таких погранцов (свой, можно сказать, родной, – российскую границу час назад миновали безо всяких инцидентов) попросил меня пройти с ним в тамбур – паспорта нет, справкой хоть утрись, надо бы вас, гражданин неизвестный, высадить и установить, действительно ли вы являетесь, как утверждает бумага, Дмитрием Ярцевым, или просто скрываетесь под этим именем от закона.

“Да пошел ты!” – так и хотелось плюнуть в рожу этому блюстителю закона, но тот этим законом защищен, а я, даже имея такую бумажку, бесправен и беззащитен.

– Що ж мы будэмо робыты? – вопросительно заглянул мне в глаза наглый прапорщик. – Выходымо, чы що?

Что значит это “чы що”, мне хорошо известно. Но что у меня есть? Что я, по сути голый и босый, могу предложить блюстителю закона? Что у меня там осталось в кармане? Рублей пятьсот да сотка Дрыща, которую я перед отъездом выудил из-за зеркала.

– Столько хватит? Больше нет. – Я протянул пограничнику сотню баксов.

– Достатньо. Щаслывойи дорогы.

“Щаслывойи дорогы”? Он еще издевается! Я почувствовал себя тряпкой, о которую вытерли ноги. Было противно и унизительно. Но с другой стороны, я отдал эту грязную сотку и вздохнул с облегчением: Бог дал, бог взял, одним крестом меньше. И я снова еду. Домой.

38

Неожиданное появление на пороге родительской квартиры и восклицание “Здравствуй, мама!”, – чревато не столько радостью, сколько скачком давления. Мама хватается за сердце и тут же ищет, где бы можно присесть.

– Ну что же ты меня так пугаешь, сынок? Нельзя было предупредить?

– Я и сам не ожидал такого скорого возвращения, – оправдывался я за свою оплошность. – Как папа?

– Отдыхает.

– Тогда не буду его беспокоить. Как вы здесь?

С поезда я сразу к родителям. Только спустился на платформу, голова тут же закружилась. Родной воздух, новое ощущение свободы и независимости пьянили. Я ехал в центр, жадно впитывая окружающее; так, словно не был в городе лет пять или десять, хотя не прошло и полугода.

– Спасибо за деньги, – сказала мама. – Если бы не ты, не знаю, что бы мы делали.

– Да ладно, мам, что смог, то сделал. Напои лучше чаем, да пойду к себе, отмокну в ванне, – кажется, лет триста не мылся.

– К обеду-то придешь?

– Немного отдохну и приду.

Ничего не поменялось, как будто я и не уезжал: та же заботливая мама, та же уютная атмосфера…

Горячая вода в ванне раскрыла поры, разнежила; распарившись, я чуть не уснул, выругал себя за беспечность, помылся, разобрал сумку, пошел к родителям на обед.

Отец уже встал, чувствовал себя хорошо, но был еще слаб и стал кожа да кости, однако та же обаятельная улыбка, та же любовь в глазах, выступили даже слезы. Отец сильно любил не только меня, сына, но и саму жизнь, это в нем всегда чувствовалось, поэтому так сильно его подломила внезапная болезнь. Задумаешься: стоит ли так сильно любить жизнь, чтобы потом, в критические минуты, не быть раздавленным грузом неудач и разочарований?

Я радостно обнял отца. Как я соскучился по ним, по матери и отцу, по дому, по уюту. Только снова жизнь с чистого листа, без перспективы, без надежды.

После обеда позвонил Сигаеву, тот тоже обрадовался.

– Давай, подгребай к нам к вечеру, там и расскажешь о своих новых приключениях.

Стоило бы поведать, скинуть груз с души, только что рассказывать? Как обманывал народ, заманивал его в дьявольские сети, выуживал из карманов последнее? Об этом даже вспоминать тошно, а уж рассказывать кому – геройство липовое, гордиться больно нечем. И оправдывать себя не хочется: делал ведь всё сознательно, никто в шею не толкал, на цепь не сажал, с приставленным к спине пистолетом позади не стоял. Любой меня сможет в этом упрекнуть, и может быть, будет прав. Но легче ли мне будет от этого?

Сигаев немного похудел, Люся и так была худышкой, а теперь одни глаза да скулы (Павлик, видно, давал им жару), но они были счастливы: у них появилась новая радость в жизни, новый смысл. Сейчас, правда, Павлик лежал в детской кроватке, как пай-мальчик: глядел на висящую над ним погремушку, гулил и чему-то улыбался. Я смотрел на него даже с некоторой завистью: у меня ведь тоже мог быть такой малыш, и я бы мог также сильно его любить, как Сигаевы своего сына, но – увы!

Мои размышления прервал Михаил:

– И все-таки как хочешь, Диман, а мы только в тебе видим крестного нашего сына. Правда, Люся?

Люся, заулыбавшись, кивнула.

– К тому же ты, кажется, уже давал нам добро, не передумал еще?

– Я же обещал, – сказал я.

– Тогда я позвоню тебе, когда согласую день в церкви.

– Звони, – сказал я, не отрываясь от маленького Павлика.

39

Крестили Мишкиного сына в церкви на Серебряном руднике, поселке в пару километрах от города. Родители Мишки считали, что городская церковь, хоть там и велась служба, была недостаточно намолена: она и церковью-то стала лет пять-шесть назад, до этого здесь находился спортзал машзавода, а в построенный в самом центре города баптистский храм пусть иноверы идут – Сигаевы все-таки люди, считающие себя православными.

Церкви в Серебряном было почти сотня лет, и хотя не все сто она работала как храм (с тридцатых до шестидесятых в ней располагался городской архив), паства быстро вернула церкви прежний облик, а колоколам звучание. Да и батюшка в ней был один из самых старейших и уважаемых в области священников, не шкурничал, как иные, которые помоложе и побойчее.

Народу на крестины собрали по-минимуму, хотя денег не жалели: молодым помогли родители, чтобы все было пристойно, согласно обычаю. В две легковушки втиснулись Мишкины родители (за рулем одной из машин сам Мишка), родители Люськи, сама Люся с маленьким Павликом, да я с будущей кумой Ниной, теперь коротко стриженой под мальчика.