Текст книги "Время Лохов (СИ)"

Автор книги: Юрий Безрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Отец прав: время неумолимо. Но я еще относительно молод, мне только перевалило за тридцать, здоровья – вагон и тележка, – в моем ли возрасте думать о старости? До этого дня я не пропал, не пропаду и дальше. Веры в свое благополучное будущее у меня хоть отбавляй.

Вроде всех успокоил. Мать загремела у мойки грязной посудой, отец закурил. Но осадок у меня остался. Я понимал: матери меня жалко, отцу тоже, и они в некоторой степени винят в том, что случилось со мной, себя. Но что они могли сделать? Их разве кто спрашивал, когда ломал устои прежней жизни, уничтожал законы прежнего государства в угоду своим сиюминутным потребностям? Ну, так вышло: попали они в жернова эпохи межвременья, в другую не перенесешься, – тужить ли по этому поводу? Лезть ли в петлю, как это сделали некоторые, страшась непредсказуемого, неясного будущего?

Я поначалу перед родителями расхорохорился, но домой пошел с горьким осадком на душе. Образовалось столько горечи, что даже проходя мимо школы и заметив во дворе Ирину, не стал к ней подходить. Что я ей скажу: “Привет, а вот и я. Вернулся”? – “Ну, вернулся и что?” – вправе может сказать она. И правда, – что? “Ты мне снилась”. – “И что? А вспоминал ли хоть обо мне?” – “Да когда было вспоминать? Работа, кофи, Гелила…” – “И я о том же…” – “А встретиться? Как раньше…” – “Нужно ли? Зачем?” И может, прав знаменитый ирландец: “С женщинами надо поосторожней. Один раз застанешь со спущенными панталонами всю жизнь не простит”.

Все это пронеслось в моей голове, пока я прятался за углом, пронеслось, зацепило, резануло по сердцу сожалением: нет, я еще не готов к встрече с ней, может, потом, чуть позже, когда все успокоится в душе…

Ирина все такая же сердобольная: кормила всех, кто ни сбегался на ее зов. Но я меньше всего сейчас нуждался в жалости.

Я еще несколько минут постоял на углу и направился к себе другой дорогой.

Неизвестно почему, но мне вдруг захотелось послушать старую добрую классику (настроение, что ли, соответствовало?). Я вспомнил, что когда искал на балконе кроссовки, наткнулся на старые пластинки с классикой. Сто лет их не слушал! Я постучался в дверь к соседям. Открыла Татьяна (она не у бабушки?). Я узнал ее с трудом: она еще больше преобразилась. Сколько ей исполнилось: пятнадцать, шестнадцать? В ее возрасте два-три месяца существенно меняют облик. Я не видел ее, кажется, месяца три, если не четыре, но как разительно она изменилась: похорошела, вытянулась, острые некогда лицо и плечи округлились – совсем стала барышней!

– Привет, Танюшка!

– Здравствуйте. Уже вернулись?

– Да, приехал, сегодня утром. Мама дома?

– На работе.

– Жаль. – Я замялся, но не хотелось откладывать задуманное: когда еще накатит? – Я вот о чем: помню, у вас проигрыватель был для пластинок. Жив еще? Не дашь мне на пару дней попользоваться? Я с мамой договорюсь, когда вернется.

– Возьмите, – Татьяна впустила меня в свою квартиру. – Мы все равно не слушаем. Он в проходной комнате, на тумбочке.

– Пошли, покажешь, – я пропустил Татьяну вперед.

Я шел за ней, любовался ее девичьей точеной фигуркой в коротком, теплом халате.

– Как живешь? – я не знал, о чем говорить с такой внезапно повзрослевшей девушкой.

– Да ничего, потихоньку.

– Не закончила музыкалку? (Татьяна училась в музыкальной школе на фортепьяно.)

– Еще нет.

– А я вот наткнулся на старые пластинки, подумал, не переслушать ли, пока есть свободная минута. Нравится классика?

– Нравится.

– А упражняешься где?

– У бабушки. В прошлом году тетя Наташа отдала нам свое пианино.

– Но здесь – в исполнении профессионального оркестра! Тут столько красок, столько живого звука… Не хочешь со мной послушать? – неожиданно вырвалось у меня. – Ты чем-то занята?

– Ничем.

– Тебе ведь и самой полезно, как ученице.

Я сам не понял, почему к ней пристал.

– Ладно.

“Ладна”, – тут же искрой вспыхнуло у меня в голове.

“Куда тебя несет, дурья башка! Остепенись!” – одернул я себя.

Мы пришли в одну из комнат, где на тумбочке стоял проигрыватель, рядом с ним небольшие колонки.

– Колонки тоже возьмете?

– Возьму. Боюсь, гнезда в моих другие.

Я отсоединил провода от колонок, свернул их, чтобы не болтались, скрутил сетевой шнур, уложил колонки на крышку проигрывателя. Взяв проигрыватель на руки, спросил еще раз:

– Ну что, надумала?

Татьяна пожала плечами:

– Не знаю.

– Ну, надумаешь, приходи. Я не буду закрывать дверь.

Я вернулся к себе, поставил проигрыватель на стул возле мебельной стенки (соседские колонки можно было и не брать: мои той же “Радиотехники”, только помощнее), подкинул проигрыватель через усилитель, от него на свои “S-30”, стал перебирать пластинки, не зная, с кого начать. Хотелось чего-нибудь разворачивающего душу, вдохновляющего, титанического. Но начать решил с легкого, разогревающего. Поставил “Времена года” “рыжего священника”, плюхнулся на диван. Колонки напротив, весь звук на мне. Записи, конечно, не идеальные, но добирало воображение.

После первых аккордов стены зашевелились, занавески на окне затрепетали, солнце ярче высветило обои – настоящее весеннее “allegro”!

Весна грядет! И радостною песней

Полна природа. Солнце и тепло,

Журчат ручьи. И праздничные вести

Зефир разносит, Точно волшебство.

Весна – раздирающий ноздри, острый запах сырой земли, звенящий щебет непоседливых воробьев на ветвях, аромат набухающих почек, пробивающаяся сквозь серую пелену чистая небесная голубизна, распирающее грудь осознание рождения новой жизни… Весной я всегда набирался свежих сил, может быть, оттого, что родился весной. Вот и сейчас я чувствовал, как они наполняют мою плоть. Особенно во сне. Я снова летал, снова просыпался с уверенностью в завтрашнем дне. Горевать повода не было: недельки две я мог спокойно искать работу, не беспокоясь о том, что совсем останусь без денег: запросы мои сейчас незначительны, квартира оплачена, особых забот нет, терять надежды я не собирался. Жизнь – набор случайностей, в которой самую последнюю роль играет твоя воля…

На “largo”, как из плотного облачка, на пороге выросла Татьяна (все-таки решилась?).

– Иди сюда, – я махнул ей рукой и показал на место рядом с собой. Татьяна присела возле меня. Теперь мы оба были в центре зала, в фокусе звуков.

Я прикрыл глаза, сосредоточился на мелодии, она уносила меня в беспредельные дали. Следующая композиция, следующая…

Пастушеской волынки звук

Разносится гудящий над лугами,

И нимф танцующих волшебный круг

Весны расцвечен дивными лучами.

Когда кончилась первая сторона пластинки, я открыл глаза. Татьяна по-прежнему находилась рядом (неужели она еще здесь? Я совсем, кажется, про нее забыл). Она тоже под впечатлением.

– Ну как? – спросил я вдохновенно.

– Нет слов, – ответила она.

Татьяна не накрашена, но ее глаза выразительны и без туши. Она по-своему была очаровательна, но немножко отличалась от Елены, старшей сестры. У них похожи только высокий лоб и тонкий нос, но маленькие ушки Татьяны чуть развернуты в сторону (“лопухи”, – сказали бы сразу в школе. Может, кто-то так ее и дразнил), но я находил эту особенность оригинальной.

– Я тебя, кстати, не отвлекаю, может, тебе в школу надо? – спросил я.

– Да нет, я уже была на занятиях, забежала домой переодеться да оставить тетрадки – впереди выходные, я пойду к бабушке, останусь до понедельника у нее.

– Ладно. Попить не хочешь?

– Нет, спасибо.

– Тогда я выскочу на секунду, а ты посмотри, что из этого нам еще поставить.

Я отправился на кухню. Татьяна опустилась на пол, где на ковре были раскиданы пластинки.

Я открыл холодильник, достал из него бутылку выжатого матерью абрикосового сока, мой взгляд упал на бутылку шампанского.

“Может, предложить Татьяне?” – ухмыльнулся за моим плечом бес.

Бутылка шампанского оставалась еще с тех пор, когда у меня в гостях была Ирина. Я был не особый его любитель (не гусар явно), предпочитал в основном коньяк да водочку, но иногда не брезговал. Но Татьяне-то не предложишь, что покрепче, не солидно как-то. Жаль, к шампанскому не было фруктов, но был шоколад (снова шоколад и шампанское?). От шоколада никогда никакая девушка еще не отказывалась… И тут же я мигом одернул себя: “Ты что выдумываешь, дон жуан хренов! Не можешь себя в руках удержать? Где твои мозги? Совсем разум потерял?”

Я резко захлопнул дверцу холодильника, налил себе в чашку сока, залпом выпил, вернулся обратно в гостиную. Татьяна по-прежнему сидела на полу, все перебирала, вынимала из конвертов одну пластинку за другой, внимательно перечитывала аннотации, откладывала в сторону те, которые показались ей интересными.

Несмотря на борение чувств, я все же не мог не залюбоваться ею, – ничего нет притягательнее непосредственности нимфетки.

– Ну что, выбрала? Приглянулось что-нибудь? – спросил я, войдя.

– Можно, вот эту?

– Моцарта? “Реквием”? Ну, ты экстремал! А с Вивальди что – заканчиваем?

– Нет, мы еще не дослушали вторую сторону.

– Хорошо, забирайся на диван, сейчас поставлю.

Я перевернул пластинку с Вивальди, снова запустил проигрыватель, и когда диск закрутился, включил подачу. Звукосниматель плавно опустился на пластинку, и с небольшим шуршанием из колонок полилась новая мелодия.

Когда звучали весенние композиции, в моей душе будто наступала весна, под звуками летнего цикла яснее и определеннее рисовалось будущее. “У тебя есть будущее”, – словно говорил своей мелодией Вивальди, и я ему верил, верил этой божественной магии звуков, она словно была созвучна моему нынешнему душевному состоянию. Я чувствовал ее радостную дрожь, дрожь, разгоняющую кровь, насыщающую меня новой, свежей энергией. Энергией и уверенностью в завтрашнем дне.

От музыки и комфорта я словно сделался аморфным. Мое прошлое стало каким-то далеким и туманным, чужим, а я настоящий всегда был частицей этой музыки, звуком, нотой в бесконечных сферах гармонии…

Сколько времени прошло, пока мы с Татьяной слушали пластинки, не известно, но внезапно она (совсем как Ирина) спохватилась: она же обещала бабушке прийти пораньше, помочь снять шторы и тюль в стирку – проза жизни!

– Спасибо за музыку, – сказала Татьяна, прощаясь у двери.

– Спасибо тебе. Если бы не ваш проигрыватель…

Татьяна стремительно закрыла мне рот поцелуем. Не чмокнула в губы, как ребенок, а поцеловала по-взрослому. Я онемел, и когда Татьяна отстранилась на миг и засуетилась, удержал ее:

– Постой, постой, тебе лучше так, – открыл я ее слегка торчащие ушки. Татьяна смутилась, но потом посмотрела мне прямо в глаза, уже не делая попытки вырваться. Я погладил ее ушко, потом снова притянул к себе. Мы опять слились в поцелуе, но ненадолго: Татьяна быстро оторвалась от меня, раскрасневшаяся, рванула на себя входную дверь и выскочила из квартиры.

“Что это было?” – не мог я понять. Какая-то мелодия сфер, непредсказуемая вспышка, игра бытия, лукавая улыбка Вечности.

“Что это было?” – снова спросил я себя, а в ответ получил только громкий хлопок нашей общей с соседями двери – Татьяна умчалась к бабушке.

“Безумец!” – корил я себя, собирая с пола пластинки. “Идиот!” – ругал на чем свет стоит, но чувствовал, что эта девчонка своей молодостью, наивностью, чистотой словно оживила меня, вдохнула в меня новые силы.

До самого вечера я ходил как заведенный, бродил, как оборотень в ожидании полнолуния, и когда Анна Павловна вернулась с работы и предложила отметить мой приезд, я не отказал ей. Не отказал ни в чем.

26

Ночью, однако, после ухода Анны Павловны, явился мне кошмарный сон. Я увидел себя в зале уродцев. У меня был достаточно широкий обзор вокруг. Справа в спирте замерли сросшиеся тела сиамских близнецов, слева – сплющенный анэнцефал, напротив – целая галерея различных образин.

Мне показалось, что когда мы были здесь с Грицаем и Гелилой, я не очень внимательно их рассмотрел. Теперь мне никто не мешал. Я спокойно разглядывал уродливых эмбрионов и ничто не ускользало от моего пристального взгляда. Я не любовался уродцами, как помешанный анатом, но мне и не было противно, чего греха таить. Я был здесь один на один с собой, а себе-то зачем врать? Мне было не противно, но и не по себе: что-то угнетающее исходило от этих монстров, давящее, хоть глаза многих из них были или закрыты, или еще не прорезались, а недоразвитые лица повернуты не в мою сторону. Все они, казалось, спят, успокоились, – почему тогда мне, глядящему на них, было тревожно? От омерзения? Но омерзения тоже не было. От брезгливости? Вряд ли. Что за беспокойство теснило мою грудь?

Тут я увидел, что на входе появились Грицай с Гелилой (я оказался здесь раньше?). Они неторопливо прошлись вдоль экспонатов, которые были напротив меня, подолгу замирая у каждого, дотошно осматривая их, обсуждая.

“Им больше делать нечего, как любоваться уродцами?” – меня взбесило их праздное любопытство. Что за извращенцы! Ну ладно Грицай, но Гелила! От нее такого я никак не ожидал.

Появилась Павловна. (Она откуда здесь?) Пошла по моей стороне, также, не спеша, рассматривая уродцев и мало-помалу приближаясь ко мне.

Вошла Елена, старшая дочь Павловны. Вот сюрприз! Они сговорились, что ли? Но ни Павловна, ни Елена с Грицаем и Гелилой не знакомы. Только бы теперь Грицай с Гелилой не оказались возле меня вместе с соседками.

Елена следовала за матерью. Мне куда бежать? – всполошился я. Зал небольшой, они, скорее всего, давно заметили меня, но приближаться не спешат. Лучше бы подошли раньше Грицая с Гелилой. Может, так и получится, ведь они ко мне ближе, только, наверное, из приличия не бросились поздороваться и поприветствовать меня.

Еще подарочек – Татьяна. Тоже с ними? Издеваются, что ли?! Словно созвонились, словно знали заранее, что сегодня я буду здесь с Грицаем и Гелилой!

Татьяна пристроилась к Елене, взяла ее за руку.

– Да что ты, как маленькая! – выдернула свою руку Елена.

Татьяна бросилась к матери, ухватила за руку ее:

– Мам, пошли скорей отсюда, – что за фигня!

– Ладно, ладно, пойдем, – не возразила Павловна, и они направились к выходу. Но, проходя мимо, Татьяна неожиданно остановилась и вперилась в меня взглядом.

– Мам, – сказала и растерялась.

Павловна тоже замерла.

– Ой! – вырвалось и у нее.

– Чего вы тут разойкались? – подошла к ним Елена и вслед за Павловной и Татьяной перевела взгляд на меня. – Ничего себе! – вырвалось у нее, и она побледнела.

Я не понял, что их так удивило. Что там за моей спиной было такого необычного, что даже меня они не хотели замечать? Я попытался повернуться, чтобы лучше рассмотреть заинтересовавший их экспонат, но повернуться не смог: что-то сковывало меня, не давало развернуться плечам, да и рук поднять я был не в состоянии – локти во что-то упирались. Я запаниковал, завертел головой в разные стороны, задвигал плечами, но кроме подступающего ужаса ничего больше не почувствовал. А соседи не спускали с меня (или не с меня?) глаз. Они были удивлены, они пребывали в шоке. К ним присоединились Грицай и Гелила (Грицай обнимал Гелилу за талию. “Убери от нее руки, урод!”).

– Ну и страхопудие! – вырвалось у Грицая. – Надо ж таким уродиться!

– Да он и не родился вовсе, не видишь разве? Он умер еще в утробе, – бросила без всякого акцента Гелила и широко улыбнулась.

О ком они говорят? Я ничего не понимал. Но дальше – сюрприз за сюрпризом: на входе выросли Сигаевы. К счастью, не остановились, прошли мимо: Люся с раздувшимся животом в упор не хотела видеть тошнотворную экспозицию. (Мишка совсем из ума выжил? Нашел, куда привести беременную жену!)

Мать с отцом! Что они тут забыли? Зачем они здесь? – чуть ли не в отчаянии завопил я, но никто меня не услышал. И, слава Богу, мама тут же дернула отца за рукав:

– Туда не пойдем, нечего там смотреть!

Они исчезли в темном проеме вслед за Сигаевыми.

Я с облегчением перевел дух. А толпа напротив все возрастала: к соседям, Грицаю и Гелиле присоединились бывший начальник моего цеха Юрий Петрович, начальник отдела Валерий Львович, сослуживицы Людмила, Инна, Эллочка, Ирина с глазами, полными печали, Серега Литвин, Сахно с напыщенной супругой, Лидия с брезгливым выражением лица, словно говорящим: “Я так и знала. Я всегда это знала!”, Володька Лепетов и даже Саркис в зимнем тулупе с поднятым воротником, красным шарфом вокруг него и длинными – до колен – рукавами (в таком жарком помещении?).

Я все не пойму: что они увидели позади меня? И почему я никак не могу повернуться?

Но тут страхолюдина справа от меня, с головой приплюснутой тыквы, расплылась в кривой ехидной улыбке и безмолвно произнесла:

– Чего это они на тебя так уставились? Ты их знаешь, что ли?

Меня будто с головы до ног окатили ледяной водой.

– Ну ты и урод! – бросила с негодованием Лидия.

– Настоящий урод! – брызнул слюной Юрий Петрович.

– Квазимодо, – сладострастно произнесла Эллочка.

И даже Саркис не удержался и злобно выплюнул:

– Тагех!

Меня словно всего сковало. Гляжу на них: все ухмыляются. Кажется, дай каждому камень в руку, метнули бы в меня, не задумываясь. Но чем я провинился перед ними? Неужели на самом деле они считают меня уродом?

Я был поражен. Я поразился так сильно, что больно сжалось сердце. Я на самом деле такой, каким они меня сейчас видят? И у меня совсем нет шанса стать другим? Неужели все так ужасно?

Никто мне не ответил, все продолжали ухмыляться, только я не увидел больше среди них Елены и Ирины. Девчата давно отделились от толпы и теперь стояли у самого выхода, стояли, тесно прижавшись друг к другу (Ирина головой склонилась на грудь Елены).

Глаза Елены, обращенные ко мне, были полны печали, в глазах Ирины застыли слезы. Значит, не все так безнадежно, не все, – подумал я и… проснулся.

Подушка моя была вся сырая, сердце судорожно колотилось, волосы на голове, сдавалось, шевелились от ужаса, меня словно раздавили прессом.

Я поднялся с постели, пошел, покачиваясь, как пьяный, на кухню, а ужас словно двигался, вязкой массой полз следом.

Непослушными руками я открыл кран, набрал в чашку холодной воды, жадно, большими глотками выпил. Меня колбасило, как с похмелья. Может, я и правда с похмелья? Но вчера вроде выпил немного.

Странный осадок от увиденного во сне упорно не покидал меня. Я никак не мог объяснить свой сон. Разве я уродец? Упаси, Господи! Тогда к чему такой сон?

Я выключил на кухне свет, в полутьме побрел обратно. На неоновом циферблате электронных часов в спальне – половина четвертого утра. Я лег обратно в постель, плотно укутался в одеяло. Часы отбрасывали на стены и потолок кровавые отблески.

“Неужели я на самом деле урод?” – пытал я себя снова и снова и боялся ответить на свой вопрос.

27

Ближе к выходным я позвонил Сигаеву, и Мишка сразу же пригласил меня к себе на пиво. К себе, потому что, узнав о моем приезде, они решили позвать и Нину, жену Грицая. Генка, оказывается, за последние две недели ни разу ей не позвонил (мне было нисколько не удивительно), предупредил только, что часто звонить не будет, так как дорого, но что ей это “дорого”, когда дни за днями в неведении: где он, что с ним, жив ли вообще?

Я прекрасно ее понимал и, направляясь к Сигаевым, думал, стоит ли обо всем рассказывать, тем более о причине своего отъезда, ссоры с Грицаем и его, Грицая, выборе. Но о чем-то рассказать все равно придется – шила в мешке не утаишь.

– Давай-давай, выкладывай, – сразу насел на меня Мишка, как только мы уселись за накрытый к моему приходу стол.

Донецкое разливное и копченая скумбрия только усиливали любопытство хозяев и Нины.

Я посмотрел на их горящие лица и – сдался, честно поведал про наши с Генкой хлопоты первых дней, удачу с работой, которая выпала нам буквально сразу, нелегкость труда грузчика; рассказал про предприимчивость Генки, благодаря которой тот сумел остаться еще на некоторое время в Питере, прибавив к заработку грузчика еще и доплату за сторожа; умолчал только про Генкину бесшабашность, из-за которой в первые дни мытарств мы чуть не превратились в бомжей, свою сообразительность, не позволившую нам мыкаться по подъездам и ночевать в подворотнях, наш разрыв, Гелилу, козни Саркиса.

Нина от пива раскраснелась, а от услышанного оживилась:

– Он у меня во всем такой: нигде не пропадет!

Я ничего ей на это не сказал.

– Почему же ты не остался? – резонно спросила Люся, на что я ответил, что не так ловок, как Грицай, и не так много зарабатывал, чтобы в одиночку тянуть съемное жилье да еще надеяться чего-нибудь накопить.

– Да, но можно было Генке не съезжать, жить вдвоем – вдвоем оно всегда легче, чем одному. Я просто не понимаю его, – сказал Мишка.

– Ну, это его решение. Он ехал в Питер, чтобы заработать, осуждать ли мне его? – сказал я.

– О чем ты говоришь? Тут и речи никакой нет об этом, просто жить одному, любому ясно, не то, что вдвоем.

– А я вот нисколько не удивляюсь такой причуде, – весело воскликнула Нина. – Генка у меня парень самостоятельный.

– Еще какой! – сыронизировал, поднимаясь, Сигаев. – Пошли, Диман, подымим, что ли, немного.

Мы вышли на лестничную площадку.

– Ну, расскажи теперь, что на самом-то деле было. Я ведь Генку знаю, как облупленного. Знаю прекрасно и тебя. Что-то не поделили?

– Да что нам было делить? – хмыкнул я. – Я уехал совсем по другой причине. Квартиру мог бы тянуть и один, но не заладилось с хозяевами базы, а искать что-то другое в Питере, – что журавля в небе ловить.

– Ну, тебе виднее, – произнес Мишка и затянулся; выпустив дым, сказал:

– Я хотел с тобой еще кое о чем поговорить. Мы с Люсей решили ребенка после рождения покрестить. Кумом пойдешь? Кумой согласилась быть Нина. Как ты? Уважь нас, пожалуйста, не откажи.

Я удивленно посмотрел на приятеля. Ясно как днем, что Мишка долго не задумывался, кого взять кумом. По старой дружбе я ему вряд ли бы отказал, но с другой стороны: какой я крестный? Совсем никудышный!

– Ну ты даешь: крестный – это ж почти второй отец! Своего воспитать и поставить на ноги дашь ума, а уж чужого! Не знаю…

– Да ладно тебе, это раньше все по-другому было, а сейчас… Я своих крестных с трудом помню, можно сказать, совсем не знаю.

– Я тоже. Но вот сестру мою двоюродную крестные никогда не забывали: что на праздники, что на дни рождения всегда наведывались, гостинцы приносили. Я в этом отношении крестным буду совсем никаким.

– Да брось, что ты все прибедняешься! Решайся, у тебя еще есть время подумать. Только не затягивай с решением – крестный нашему малому все равно понадобится.

– Ладно, подумаю, – пообещал я.

Вернулись. Мишка, увидев приличное убавление в копченой стае, с порога набросился на девчат:

– Эй, эй, гляди, что творится! Вы про пиво совсем, что ли, забыли? Или нам прикажете снова за рыбой бежать?

– Да ладно тебе, Мишка, – кинула Люся в ответ, – хватит и вам, чего развыступался!

– Поменьше мечите – коренные запорите! Падай, Диман, хлебнем еще по пивасику, – плюхнулся на свое место Сигаев.

Разговор опять закрутился вокруг Питера.

– Чем вы там еще кроме работы занимались? – спросила неугомонная Люся. – Были ли где?

– Гуляли по центру, если позволяло время, сходили в Кунсткамеру, в Зимний, прогулялись по Петропавловке.

– Да ладно! – вырвалось у Нины. – Чет я совсем не припомню, чтобы мой Генка рвался когда-нибудь в музей.

Ну, про музей я, конечно, загнул – Нина хорошо знала своего мужа. Сказал ради красного словца, порадовать супругу. Порадовал.

– Нинок, ты чем недовольна? Генка приедет – не узнаешь: культурный станет – не приведи Господь! – подначил Нину Мишка, он обожал ее подначивать.

– Ага, культурный. Видала я его культуру: от дивана с подушкой на выходные не оторвешь.

– Ладно вам заводиться! – вклинилась Люся. – Вы как два сведенца – сойдетесь, не разведешь.

– Не обижайся, подружка, мы же любя, разве не видишь? – заулыбалась Нина.

– Не скучно у вас, – заметил я.

– Нам скучать некогда, – ухмыльнулся Сигаев.

Расстались ближе к вечеру. Нина по старой привычке осталась ночевать у Сигаевых – одной дома ей было тоскливо.

28

Следующая неделя пролетела, как один день. Чем я занимался, сам мог вспомнить с трудом. Мне казалось, что когда я ходил на работу, дни летели не так быстро. Я раскидал по комиссионным мелочевку, которая осталась у меня после Иванова: губнушки, тушь для ресниц, маникюрные ножнички, пилочки для ногтей (они ушли в три-четыре дня), что-то там помог родителям с проводкой.

Павловна активно взялась надо мной шефствовать. Уже через пару дней после выходных позвонила в Москву и настояла, чтобы Елена и Юрка помогли мне куда-нибудь устроиться, о чем сразу же с восторгом сообщила.

С Павловной мне все было понятно: она, как настоящая наседка, почитала долгом заботиться о своих подопечных. Я, как сосед, был для нее таким же подопечным, как и собственная мать, и собственные дети. Я, само собой разумеется, ни о чем ее не просил, но разве мог кто удержать Павловну?

Я думал, что и Елена с Юркой нисколько не удивились такой заботе обо мне их матери, ведь они давно были со мной, если не как одна семья, то как дальние родственники точно. Елена обещала поинтересоваться.

Мне было неловко: они ничем не были мне обязаны, но Павловна попросила меня по этому поводу не переживать. Если что подвернется, Елена или Юрка позвонят, если нет – тоже откровенно скажут. Но что помогут, чем смогут, – сомневаться не приходилось. Несмотря ни на что, мы с Еленой оставались близкими друзьями (так я считал).

Елена. Это была особая, светлая глава моей жизни, не имеющая, однако, как мне думалось, начала. Память сохранила только отрывочные эпизоды, неясные картинки, обрывки эмоций, когда я по просьбе матери наведывался к бабушке отнести молодой картошки, которую родители выкопали в своем палисаднике под окнами, или несколько банок с прошлогодними соленьями, которые хранились в родительском погребе, так как бабушка жила, что называется, “на этажах”, а я с родителями – во дворе с сараем. Соответственно и ранние образы Елены были у меня расплывчаты и туманны.

Мне десять. Я через ступеньку взлетаю на бабушкин этаж. Приветливая соседка бабушки (я не мог даже представить себе, как тогда выглядела Павловна) выходит на площадку за руку с четырехлетней Леночкой в коротком, в клеточку, пальтишке, в коричневых, скукоженных на коленях колготках, в модных ботиночках.

– А вот и Дима к бабушке пришел. Что надо Диме сказать? – спрашивает Павловна свою маленькую дочь. Леночка испуганно жмется к ней и смотрит на меня растерянно.

Я запыхался, но не останавливаюсь, не жду ответа, бодро выпаливаю “Здрасьте!” и проношусь мимо в незапертую дверь тамбура.

Двенадцать. Я в нашем общем тамбуре помогаю Юрке натянуть на колесо велосипедную цепь. Ленка застыла в дверях, мешая брату заскакивать в квартиру за отцовским инструментом и выскакивать из нее.

– Чего ты тут стала? – ворчит Юрка и отпихивает младшую сестру в сторону. Ленка резко отмахивается от него, хмурит безбровый лоб и бьет его по спине маленьким кулачком вдогонку.

– Я все маме расскажу.

– Боевая девчонка! – ухмыляюсь я и в ответ получаю такой же обжигающий взгляд.

– Получит у меня! – бросает вернувшийся с гаечным ключом Юрка и, отдав его мне, хватается за велосипед придержать.

– Сам получишь! – не остается в накладе Ленка. Длинные худенькие ручки, такие же несуразные ножки, но – не подходи!

Шестнадцать. Я играю у них в гостях в “монопольку”. Не смотри, что Ленке десять, – прикупила себе самых весомых фирм: “Монтану”, “Леви страус”, “Дженерал-моторс”, “ауди”. Ей везет в игре: у нее выпадает на костях сумма больше всех и она не прогорает, рискуя. В азарте мы с Ленкой стоим друг друга, – я тоже парень рисковый.

В мои семнадцать мы с Еленой уже старые добрые приятели. Я незлобно подначиваю Елену, она отвечает взаимностью. Но вскоре, окончив школу, я уезжаю в Харьков на учебу.

Первый год я старался ездить домой чаще, хотя бы раз месяц, но поезда не так дешевы, а автобусы еще дороже, и я сократил поездки к родителям до раза в три-четыре месяца. Зато в каждый приезд непременно спешил к бабушке, чтобы повидаться со взбалмошной подружкой. И снова безобидные подначки, легкие уколы, разговоры по-взрослому. Если удавалось встретиться, если Елена где-нибудь не пропадала.

В те дни мне казалось, что я влюблен в Елену (иллюзия расстояния?), часто ловил себя на ощущении, что, не увидев неделю, скучал по ней, бродил по улицам сам не свой, но при редких встречах толком разговаривать с ней не мог, все выходило как-то остро, плоско, грубо. И хотел бы я сказать ей что-нибудь хорошее, но не получалось. С губ все время не в лад, невпопад срывалась какая-нибудь едкая шутка. В ее ли адрес, или в адрес ее близких подруг, которые никогда мне не нравились (я всегда считал, что они на нее дурно влияют). Может быть, я и к ним ревновал? По-иному не выходило. Впрочем, Елена, поначалу надувшись, быстро отходила и снова была со мной игрива, весела, проста, как будто не могла всерьез на меня обидеться, как будто понимала, что моя грубость возникала не от желания оскорбить, а от чего-то чужого, пришлого, которое пришло и уйдет, которое и злом-то не назовешь – так, слетевшее ненароком. Но ведь срывалось же у меня и другое. Сколько раз, помнится, я восхищенно восклицал: “Какая ты красивая, Ленка!” или “Боже, как ты хороша!” – идущее от самого сердца.

Мои восклицания были не просто игрой, не просто комплиментом. И она, как мне казалось, хорошо это понимала: чувственная женщина (а она как-то незаметно быстро повзрослела) всегда способна отличить рассудочную холодность льстивого самца от непроизвольного, живого восхищения мужчины. К тому же Елена была отнюдь не красавицей: вытянутое лицо, редкие волосы, высокий выпирающий лоб, нос, длина которого могла быть и поменьше… И все же к ней тянулись. От подруг у нее отбоя не было (некоторых она даже с презрением отвергала), друзья не переводились. И никто из них не мог сказать, чем притягательна она была, почему ее неправильные черты лица одним казались красотой, другим – оригинальностью. И меня она не отвергала, может, потому, что чувствовала мою достаточно сильную привязанность к ней, смутное влечение и прощала мне острый язычок, колкую насмешку, отвечая той же язвительностью, той же беспощадной колкостью. Мы стоили друг друга, внутренне были очень схожи.

И все-таки, как мне кажется, это была не любовь, я не хотел называть так наши отношения. Может, привычка? Постепенно я все меньше и меньше задумывался над этим, меня все глубже, с головой, засасывали студенческие будни, юношеские увлечения, воскресные походы с друзьями на природу, срочные курсовые, – год за годом приезжать приходилось все реже, больше звонить, а если я и приезжал, то на день-два, и к бабушке забежать было просто некогда (в мой приезд бабушка чаще приходила сама, и я вскользь выспрашивал у нее о соседях). Но вот как-то в один из телефонных переговоров мама сказала, что Елене через неделю исполняется четырнадцать и она на свой день рождения непременно хотела бы меня увидеть. “Только не в ущерб учебе!” – призвала меня мама к благоразумию. Но что мне, тогда уже заправскому третьекурснику, забота об учебе? Мы давно знали все лазейки, все входы и выходы, все подводные камни учебного процесса; лекции могли списать у букварей, консультации перенести, зачеты сдать с другой группой. Когда надо было срочно уехать в студотряд, – экзамены сдавали заранее. К тому же день рождения Елены приходился на пятницу, отмечать соседи решили в субботу, а у нас в субботу обычно было только две пары, и многие студенты их “закалывали”. В ту неделю я их тоже заколол.