Текст книги "Мои погоны"

Автор книги: Юрий Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Психуют, гады, – сонно пробормотал Петрович.

Младший сержант что-то ответил, но что, я не разобрал.

Глаза смыкались. Я повернулся на бок и подумал: «А мама и Зоя, наверное, даже не подозревают, что я уже на фронте».

С мыслью о Зое я уснул…

14

Проснулся я от воя пролетавших, казалось, над самой головой снарядов. Они проносились с неприятным, рассекающим воздух свистом. Спросонья померещилось, что снаряды летят прямо на меня. Сердце екнуло, но я тут же понял, что это наши снаряды и что летят они на высотку. Я вскочил, выглянул из окопа. Коричневая земля, смешанная с пороховым дымом, поднималась над высоткой, застывала на мгновение в воздухе и обрушивалась вниз, где притаились немецкие блиндажи, скрытые деревьями и кустарником.

– Молодцы артиллеристы! – громко сказал я и выругался: мне хотелось обратить на себя внимание, показать всем отсутствие страха.

Выругавшись, я посмотрел на старичков. Никто из них даже не взглянул в мою сторону, и только Петрович погрозил мне пальцем. Почему-то стало стыдно.

Витька стоял около меня, как привязанный, и это начинало раздражать и злить меня: мне казалось, что я, длинный, и он, коротышка, должно быть, выглядим со стороны смешно. Мне не хотелось, чтобы сейчас, в этот ответственный для меня день, кто-нибудь засмеялся над нами.

Беспокоился я напрасно: на нас никто не обращал внимания, все смотрели на высотку, похожую на проснувшийся вулкан, и переговаривались вполголоса.

Вставало солнце. Небо за нашим окопом слегка порозовело, налилось красным цветом и стало, как опухоль. Я подумал, что во время атаки солнце будет слепить немцам глаза, обрадовался этому.

Младший сержант достал кисет, стал неторопливо сворачивать «козью ножку». Старички последовали его примеру, и вскоре над нашим окопом поплыл синеватый дымок, похожий на туман.

– Неужто опять не возьмем? – ни к кому не обращаясь, словно рассуждая вслух, проговорил младший сержант и ловко перекинул окурок через бруствер.

– Должны взять, – сказал Петрович. – Вечор у комбата слышал: «тридцатьчетверки» прикрывать нас будут.

Артподготовка кончилась. Несколько секунд стояла зловещая тишина, взвинчивающая нервы, а потом в небо пошла-побежала, оставляя за собой дымный шлейф, зеленая ракета. Почти тотчас откуда-то слева, куда ночью устремлялись трассирующие пули, прозвучал свисток.

Наш взводный, молоденький лейтенант в новеньких погонах, при новенькой планшетке, свисавшей у него до колен, выскочил из окопа, обрушив землю, и, шаря рукой по кобуре, тоже новенькой, крикнул хрипло:

– За мно-ой!

Петрович ловко перевалил через бруствер, кинув на меня и Витьку тревожный взгляд.

Я вылез, перепачкав колени, и побежал за Петровичем, перепрыгивая, как и он, с кочки на кочку, чувствуя, как пружинит под ногами насыщенная влагой земля.

Витька бежал медленно, неумело держа чересчур длинную и тяжелую для него, недомерка, винтовку. Нас стали обгонять.

– Поднажми! – прохрипел Петрович.

Мы нажали и побежали все вместе, одной кучей, ощущая запах пота и слыша дыхание друг друга.

«Сейчас ка-ак жахнет!» – подумал я.

– Рассредоточься! – крикнул взводный, оглянувшись назад.

Взвод рассредоточился, образовав цепь, и мы, человек двадцать – двадцать пять, устремились к высотке, как одна волна, упругая и сильная.

Наш взвод шел в атаку крайним справа, чуть поотстав от других взводов. Мы приближались к опушке низкорослого осинового перелеска. Когда до перелеска осталось метров сто, из него выскочили две «тридцатьчетверки». Срезав угол, они круто развернулись и поползли к высотке, прикрывая нас своей броней.

Было тихо. Только лязгали гусеницы да чавкала под ногами топь. В нас никто не стрелял, и я подумал, что атака не так страшна, как об этом рассказывают. И только подумал так, как – взжжик! – над моим ухом проныла пуля. Моя голова инстинктивно дернулась вбок, и я с ужасом почувствовал, как меня снова опутывает страх – тот самый страх, от которого я, казалось, избавился навсегда.

Взвизгивали пули. Я бежал, пригнувшись, вобрав голову в плечи, борясь с искушением броситься на землю, прижаться к ней, слиться с ней. Я, возможно, так и поступил бы. Но все бежали. Бежал и я, удивляясь лишь тому, что никто не кричит «ура», все трамбуют ватообразную, похожую на студень землю молча, сосредоточенно, словно исполняют тяжелую работу. Я подумал, что надо обязательно крикнуть «ура», как об этом пишут в книгах и показывают в кино.

– Ура-а-а! – Мой голос прозвучал одиноко, неуверенно.

До высотки оставалось совсем немного, когда забрехала с нее, словно пес, пушка-скорострелка и заухали минометы – все, что уцелело от артналета. Наш взвод стал нести потери: упал один, другой, третий.

Громыхнуло сзади. В нос ударил кисловатый пороховой смрад. Воздушная волна толкнула меня в спину, и несколько комьев мокрой земли упало мне на каску. «Вот оно», – подумал я, но не почувствовал никакой боли и понял, что на этот раз все обошлось.

– А-а-ааа… – Витька побледнел и ринулся назад.

– Куды, мать твою? – Младший сержант сцапал его и крутанул, словно в землю хотел ввинтить. – Под трибунал хотишь, паршивец?

Спотыкаясь, Витька снова побежал к высотке, широко раскрыв остекленевшие от ужаса глаза. Он бежал чуть впереди меня. Я видел Витькины ботинки с налипшей грязью и старался догнать его. Неожиданно Витька сделал несколько неуверенных шагов и, выпустив из рук винтовку, ткнулся головой в землю, подобрав под себя тощие, перевитые обмотками ноги.

Я остановился и тупо посмотрел на него.

– Готов! – сказал Петрович.

«Готов», – повторил про себя я, еще ничего не понимая. И тут же, когда смысл этого слова дошел до меня, бросился к лежавшему в неестественной позе Витьке.

– Посля, посля, парень! – сердито проговорил Петрович и легонько подтолкнул меня вперед.

Задыхаясь от тяжелого бега, сглатывая горькую слюну, я хотел сказать ему, что ведь это же Витька, что это парень, с которым я ехал в одной теплушке, с которым еще вчера пил из одной кружки чай, по-братски разделив последний кусок сахара, выданный нам на три дня вперед. Но вместо слов вырвался глухой всхлип.

– Посля, посля, парень! – повторил Петрович и махнул рукой, показывая на высотку.

Я взглянул последний раз на Витьку и, ничего не соображая, побежал вперед. Может быть, от дувшего мне навстречу ветра, а может быть, от чего другого, но мой мозг прояснился, и я с ужасом подумал, что в сущности ничего не знаю о Витьке, потому что познакомился с ним только в теплушке, что он в моем представлении навсегда останется слабым парнишкой, полуребенком.

Неожиданное ожесточение овладело мной. Наверное, пальцы, сжимавшие винтовку, побелели у меня в тот момент. Но я ничего не видел, ничего не чувствовал. «Сволочи! – шептал я жесткими губами. – Ах, сволочи». И бежал вперед, неотрывно глядя на высотку. Легко обогнал прокричавшего мне что-то Петровича.

Танки ударили по немецким блиндажам прямой наводкой, а мы устремились сквозь проходы, проделанные в колючей проволоке, на ее крутой склон. И тут я увидел долговязого, чуть сутуловатого фрица. Его ноги в сапогах с короткими голенищами скользили, изредка он оборачивался, и тогда автомат начинал плясать в его руках – немец стрелял.

«Ах, сволочь, ах, сволочь». – Я не сводил глаз с этого фрица.

Расстояние между нами сокращалось. Мы оба что-то кричали. Он, должно быть, от охватившего его страха, а я от азарта, от бушующей во мне злости. Я уже видел веснушки на шее фрица, острые лопатки.

«Еще чуть-чуть», – подумал я и рванулся вперед. В это время что-то грохнуло рядом. Перед глазами завертелись красные, синие, желтые круги.

Я почувствовал, как меня тянет к земле, как трудно стоять на ногах.

Перед глазами промелькнули мать, Зоя, и все исчезло…

15

Очнулся я в шатре. Надо мной то вздувался, как парус, то провисал брезент. На стене дергался «зайчик» – солнечный луч проникал через щель в небольшом оконце, защищенном марлей. Слева и справа стояли аккуратно заправленные койки. Остро пахло йодом и какими-то лекарствами.

Я ничего не мог вспомнить. Поташнивало и звенело в ушах. Звон был надоедливый, как зуммер. Я помотал головой, чтобы избавиться от этого звона, и потемнело в глазах. Потом, как будто из небытия, снова нечетко проступили опрятные койки, дергающийся «зайчик», защищенное марлей оконце. И память неожиданно высветила то, что произошло. Я увидел осиновый перелесок, «тридцатьчетверки», убитого Витьку, Петровича, сутуловатого фрица. И никак не мог понять – убил его или нет.

Все это то виделось отчетливо, то казалось размытым. Тупая боль в голове мешала сосредоточиться.

Приподнялся полог. В шатер внесли носилки, до половины накрытые простыней. Я узнал Петровича. Увидел культю, толсто обмотанную бинтами, и испугался. Хотел крикнуть, но не смог. Испугался еще больше, привстал и замычал.

– Успокойтесь, больной, – сказала ласково сестра.

Её голос донесся откуда-то издали, словно в моих ушах была вата. Я понял с ужасом, что не только потерял голос, но и оглох. Это так потрясло меня, что я вскочил с койки.

Сестра что-то сказала санитару, усатому дядьке в куцем – выше колен – халате с пятнами крови, а сама умчалась.

– Ша, – сказал санитар, и его длинные, прямые усы грозно шевельнулись.

Я попытался объяснить ему, что на носилках не кто-нибудь, а Петрович, но санитар сгреб меня, уложил, придавил к подушке.

Не снимая рук с моих плеч, снова шевельнул усами:

– Не балуй!

Я бился под его руками, мычал.

Появилась сестра со шприцем. Приговаривая что-то, она сделала мне укол. Я заснул.

Проснувшись, сразу вспомнил: тут Петрович. Скосил глаза и встретился с ним взглядом.

– Отдохнул, браток? – спросил Петрович. Его голос прозвучал приглушенно. Показалось: спрашивает он шепотом. Я хотел ответить «да», но не сумел.

– Эка беда! – сказал Петрович. – Ничего, браток, отойдет. У нас в прошлом годе тоже контузия была: пять дней и ночей ни бе ни ме, а потом – отошло. И у тебя отойдет.

Мне хотелось выразить признательность Петровичу, и я стал жестикулировать, издавая мычание.

– Молчи, браток, молчи, – забеспокоился он. – Тебе нельзя говорить. Завсегда, когда полегчает, на разговоры тянет. Но ты молчи – мы говорить будем.

Петрович шумно вздохнул. Одеяло на его груди поднялось и стало медленно оседать, словно проткнутая иголкой футбольная камера.

– Культя у нас, браток, болит – спасу нет и курить охота. Плохо без курева! Все начисто сестры выгребли – хошь бы на закрутку оставили. Не понимают они, что солдату без табачку скушно. А нам, браток, тем боле. Нам, браток, любая гарь привычна, потому как кузнецы мы. С-под Тюмени. Село Богородское, слышал, может? Большое село – восемьсот дворов. Нас, Соцкова-кузнеца, там все знают.

Петрович завозился на койке, устраиваясь поудобней, поправил пододеяльник. Пружины под ним заскрипели жалобно и тонко. Скрип был слабым, как комариный писк, Я тоже поерзал, почувствовал, как «ходят» пружины, но скрипа не услышал и решил, что, несмотря на маленький рост, Петрович тяжелее меня. И почему-то позавидовал ему.

– Хотим мы, браток, нашу жизнь тебе рассказать, – продолжал Петрович. – Не возражаешь?

Я помотал головой: не возражаю, мол.

– Спасибо, браток! – обрадовался Петрович. – Наше дело теперь такое – время гнать. За разговором оно, глядишь, быстрее пойдет… Жили мы, браток, до двадцать пятого года при родителе, при отце, значит. Одних детишков в нашем дому девять душ было. Трое – старшего братана, который егорьевские кресты имел, двое – другого, остальные – сестрины: ее муж, батрак бывший, в наш дом примаком вошел. Я в ту пору еще не женатым был, хотя мне и шел двадцать осьмой годок. Родитель каждую осень свое заводил: «Женись!» – а я не торопился, хотел по сердцу бабу взять. Хозяйство у нас обыкновенное было: корова (ее Машкой звали), рыженькая такая, на вид – смехота одна, а доилась – лучше не надо. В молоке мы, можно сказать, купались. Если бы не молоко… – Петрович вздохнул. – Окромя коровы, подсвинок был, три овцы, шесть курей и петух. Петух, доложу тебе, королем выглядел. Из себя здоровенный, росту без малого аршин, перья всех расцветок и все с отливом, гребень, что корона. И ходил важно, как, должно, короли ходят. К нашим курям соседских петухов и близко не подпускал, а сам топтал чужих. Соседским петухам это, конечно, не ндравилось, нападали они на него скопом, но он их всех разгонял, хотя иной раз и ему доставалось. – Петрович улыбнулся: видно, вспомнил гуляку-петуха. – Хорошие деньги нам за него предлагали. Жена братана старшего совет давала – продать, а родитель – ни в какую! И правильно делал, что не продавал, потому как петух тот такой один был на всю округу. Да что там на округу – на весь мир один! Хошь верь, браток, хошь нет, но других таких петухов я больше нигде не встречал.

Петрович замолчал и молчал долго. Я решил, что он заснул, повернулся к нему лицом. Петрович шевелил губами, двигал белесыми ресницами, будто разговаривал сам с собой. Встретившись с моим взглядом, виновато улыбнулся:

– Извиняй, браток, задумался… К Советской власти наша семья – с полным сочувствием, потому как понимали мы, что власть эта наша, рабочая, значит, и крестьянская. Братан старший в комитете бедноты верховодил. Мироеды его боялись: братан контузию имел и чуть что за наган хватался. Не знаю точно, выдали ему наган или он сам его присвоил, только братан всегда при нагане ходил. И с егорьевскими крестами на груди, хотя те кресты новая власть не признавала. Но братан несогласный с этим был, говорил открыто, что кресты он в бою заслужил, что они ему за храбрость дадены. И не сымал их. Попадало ему за непослушание, но он, братан, значит, упрямым был.

Голос Петровича доносился до меня приглушенно, словно его койка стояла в другом конце шатра. Я напрягал слух. Голова раскалывалась, и стучало в висках. К горлу подступала рвота. Я закрыл глаза, пытаясь освободиться от неприятного ощущения, и услышал:

– Заморился, браток? Если так, то сосни – сон от любой хвори лечит.

Мне хотелось дослушать Петровича, и я показал жестом, чтобы он продолжал.

– Сейчас, сейчас, – заторопился Петрович. – Но если лихо станет, знак дай.

Я кивнул.

– Вот так, значит, и жили мы, – снова начал Петрович, – не шибко богато, но и не бедно – как все в то время. С голоду не помирали – и ладно. А время, сам соображай, браток, трудное было – Советская власть только силу набирала. В глухих уездах банды лютовали, наши мироеды головы поднимали, когда слух доходил про убийство активиста или комсомольского секретаря. Братан старший голос на сходках срывал, наганом грозил, а мироеды ухмылялись в усы. Знали паразиты: если пальнет братан – крышка ему, потому как своевольничать никто не имел права. Родитель хотел отобрать наган, чтоб, значит, от греха подальше, но братан ему не подчинился. Первый раз в жизни голос на родителя поднял, сказал ему, что он, родитель, несознательный алимент и еще что-то. Я тогда это в одно ухо впустил, а из другого выпустил, потому как жениховался уже, но покуда не объявлял об этом, встречался с Глашей скрытно, за гумном – там роща была, по ней ручеек тек с такой водой, что скулы сводило. Родитель и братья зубья скалили, думали, что я по ночам к бабам-солдаткам шастаю, а я молчал – не хотел раньше времени открываться.

Петрович пошарил под подушкой в поисках кисета, снова ругнул сестер, отобравших курево, и продолжил дрогнувшим голосом:

– Осенью это случилось, без года двадцать лет назад. Дожди еще не начались, но ночью уже холодно было – впору тулуп надевать. Возвращались мы в ту ночь с Глашей в село. Вышли на гумно – пожар. Ночь звездной была, светлой. Искры, показалось, до самого неба долетали. Глаша в конце села жила, а мы в самой середке. Понял я – горим. Крикнул Глаше: «Народ кличь!» – и к избе. Как косой бег – дороги не разбирал. Прибег – вся изба в огне. На дороге братан старший лежит – с наганом в руке. Припал к груди ухом – мертвый. Другой братан своих детишков из огня таскал. Сестрин муж этим же делом занимался. Бабы голосили, как на похоронах. Только хотел в избу кинуться, чтоб, значит, родителя и родительницу вынести, – рухнула крыша. – Петрович провел рукой по лицу. – И родитель, и родительница, и братан средний, и сестрин муж, и племяши – все там остались. Только бабы уцелели и три мальца… Утром милиция приехала. Десять ден в селе пробыли, но дознались, кто красного петуха нам пустил и братана старшего угробил. К расстрелу приговорили мироедов. Двух сразу взяли, а за другими полгода гонялись – они в тайгу ушли. О том, что поймали их, я потом узнал, с писем. Мы с Глашей вскорости после пожара поженились и уехали с села. Спервоначала на лесосплаве работали, потом завербовались на строительство в город Магнитогорский. Два раза поносом болели, по-научному тифом брюшным, но деньгу взяли. Все там было в городе Магнитогорском: холод, голод, вши, но деньги сами в руки лезли – работай только, не ленись. Отработали, сколь полагалось, и вернулись в родное село, в Богородское, значит. На месте, где изба наша стояла, бурьян рос и головешки валялись. Сестра к тому времени в город перебралась, уборщицей работала, племяши в школу ходили. Жены братанов в другие села переехали. Поставили мы с Глашей новую избу, я по кузнечному делу стал. – Петрович чуть приподнялся. – Культя кузнечному делу не помеха, а, браток? Кузнецом и безногим можно, так ведь? В крайнем случае табурет возле горна приладим и, если мелочь какая, сидя скуем.

Петрович мог бы не работать – ему полагалась теперь пенсия. Но он и не заикнулся о ней, думал о работе. Это произвело на меня большое впечатление.

– До самой войны кузнецом я был, – снова заговорил Петрович. – А как война началась – в военкомат побег, хотя и имел по возрасту отсрочку. Жена, конечно, вой подняла, но я характер проявил. Она сейчас с сыном живет, он еще малец, осенью только пятнадцать исполнится. А дочь на фронте. Телефонисткой в штабе работает. Пишет: «Все, отец, у меня хорошо». Знаю – успокаивает. Она у меня самостоятельная и характером вся в меня. Племяши тоже воюют. Один в госпитале сейчас, другой, бог даст, до Берлина дойдет. А третьего не взяли – хилым оказался. Он сейчас в городе на военном заводе работает… А культя побаливает. – Петрович поморщился. – Отвоевался, выходит. Жена писала: приезжай хоть без ноги. Накаркала, глупая баба! – Встретившись с моим взглядом, сконфузился. – Это мы так, браток, к слову. Глаша моя башковитая женщина – лучше не надо. Почти два десятка годков прожил с ней в мире и согласии. И еще столько же прожить собираюсь.

Я все ждал, когда Петрович назовет меня пацаном и тем самым подчеркнет ту грань, которая отделяет его, бывалого солдата, от новобранца. Но Петрович упорно называл меня братком, и это льстило мне: слово «браток» стирало – так казалось мне – все грани, ставило меня в один ряд с ним.

– Крепко осерчал народ наш на германца, злой стал, – сказал Петрович. Его глаза блестели, щеки воспалились: видимо, подскочила температура. – Взять хошь бы тебя. Когда мальца, с которым ты к нам прибыл, убило и слезу ты пустил, грешным делом подумал я: какой с него вояка? А потом гляжу: бегишь, а на лице – злость. Ничего, браток, солдатом будешь. А там, глядишь, и войне конец. – Он помолчал. – Рассчитываю, к будущему лету кончится.

«Навряд ли, – решил я. – Три года назад тоже говорили: скоро, скоро, а получилось – воюем и воюем. И до госграницы еще далековато – километров двести с гаком».

Словно прочитав мои мысли, Петрович произнес:

– Верно говорю – недолго осталось. Самое поганое позади. Теперь не мы, а они пятятся. Жена отписывает: по радио слышно, как в Москве из пушек палят, – салютуют в нашу, солдатскую честь.

Еще до ухода в армию я видел салюты – расцвеченное ракетами небо, вспомнил: на душе в эти минуты становилось празднично.

– Помяни мое слово, – сказал Петрович, – еще чуток, и наш фронт вперед двинется. Та деревня, где нас с тобой свалило, – начало.

«Хорошо бы», – подумал я.

Петрович повозился на койке, вздохнул и добавил: – Соснуть надо – глаза смыкаются…

Вечером у меня прорезался голос.

– Го-о-ло-ва бо-о-лит, – пожаловался я сестре.

Заикался я сильней капитана Шубина. Решил, что навсегда останусь заикой, и расстроился. Даже от ужина отказался.

– Эка беда! – сокрушался Петрович. – Съешь-ка хоть котлетку, браток. Вкусная! – Он отправил в рот полкотлеты и зажмурился, показывая, какая она, котлета, вкусная.

Я лежал, уставившись в одну точку. На вопросы не отвечал. Такое состояние продолжалось часа два, а потом ударило в голову.

– У-у-убе-гу! – воскликнул я и вскочил с койки.

– Погодь, погодь, – заволновался Петрович. Приподнявшись, крикнул: – Сестренка!

Мне тотчас сделали укол…

Через несколько дней Петрович сказал:

– А высотку-то, браток, бают, взяли. Давеча, пока ты спал, Митрохин приходил – тот, что справа в окопе сидел. Запомнил его?

«Длиннолицый», – догадался я.

– В мякоть его садануло, – продолжал Петрович. – Убечь решил с медсанбата. Я бы тоже убег, кабы не нога.

Митрохин баил: младшего сержанта тоже поранило. В беспамятстве пока. Вон она, война-то! Сколь людей перемолола, сколь перемелет, покуда мы до Берлина дойдем.

Поднялся полог. В шатер хлынул поток солнечного света. В сопровождении эскорта вошла красивая врачиха в платье с глубоким вырезом, в лакированных туфлях на высоких каблуках, в небрежно наброшенном халате. Несмотря на платье, все называли врачиху «товарищ майор». Эскорт расступился, пропуская ее ко мне. «Видать, важная птица», – решил я.

– Как себя чувствуешь? – спросила врачиха, остановившись возле меня.

Я не ответил. Я не сомневался, что врачиха уже прочитала «историю болезни» и знает мое состояние. Эскорт заволновался. Дежурная сестра шепнула:

– Невропатолог это. Из армейского госпиталя.

«Плевать!» – Та почтительность, с которой эскорт обращался к врачихе, раздражала меня.

– Какой сердитый! – Врачиха улыбнулась, присела на край койки. Ее упругое бедро коснулось моего тела, я ощутил запах дорогих духов. Когда врачиха наклонилась, увидел в вырезе платья круглые груди. Они уютно и тесно лежали там, напоминая маленькие, спелые дыньки. Сердце учащенно забилось: «Как прекрасно, что я остался живым!»

В хорошем настроении я пребывал до самого вечера. После ужина сестра сказала:

– Собирайтесь, Саблин!

– 3-зачем?

– Эвакуируют вас.

– К-куда?

– В тыл поедете.

– A-а, ка-ак же он? – Я взглянул на Петровича.

– Его через несколько дней.

– Хо-очу вместе.

– Нельзя!

– Хо-очу!

– Не волнуйся, браток, – заговорил Петрович. – Ехай спокойно. Придет черед, и меня отправят. А ты поправляйся! После войны – в гости приезжай. Адрес простой: Тюменская область, село Богородское, Соцков-кузнец. Невесту тебе сыщу. Невест у нас – тыщи.

Я стал прощаться. Сестра поторапливала, а я бормотал что-то, бормотал…