Текст книги "Мои погоны"

Автор книги: Юрий Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

31

Было тепло и душно. Воздух казался вязким, густым. На лавочке, скрестив на набалдашнике руки, сидел Коленька. Стало жалко дурачка, слабого, беззащитного. Я вернулся, отломил от буханки здоровенный кусок, молча протянул его Коленьке.

– Что, что? – заволновался дурачок. Надкусил хлеб и спросил с набитым ртом: – Кто принес?

Я не ответил.

Крымский мост. Одноэтажный деревянный домик: покосившийся, ветхий – того гляди развалится. Обитай мешковиной дверь. Постучал.

Девочка лет двенадцати с такими же, как у Кольки, глазами-плошками открыла дверь. Она была бледна и очень худа, под глазами лежала несвойственная возрасту синь.

– Брат твой, Коля, дома? – спросил я.

Девочка молчала.

– Я товарищ твоего брата, – сказал я. – Вместе служили.

Девочка молчала. Ее глаза были не по-детски грустны.

– Скажи ему – Жора пришел. Саблин, мол.

Девочка всхлипнула и, по-бабьи закрыв лицо руками, разрыдалась.

Ничего не понимая, я вошел в комнату с тюлевой занавеской на маленьком окне, с квадратным столом посередине, с двуспальной кроватью, увенчанной четырьмя никелированными набалдашниками, горой подушек, накрытых пестрой тканью; около стены стоял продавленный диван с мутноватым зеркалом в высокой спинке.

Но все это – тюлевую занавеску, квадратный стол, двуспальную кровать, продавленный диван – я рассмотрел уже после, а первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошел, непрошеный, в комнату – была большая фотография Кольки в рамке, обшитой черной материей, с прикрепленным к ней орденом Отечественной войны второй степени.

Колька был похож на родителей: на женщину с плоской грудью – она шила возле окна, подняла при моем появлении голову – и небритого мужчину, подкатившего ко мне на громыхавшей подшипниками тележке, к которой было прикреплено ремнями его туловище.

«Так вот почему Колькин отец не писал домой», – сообразил я и почувствовал – задрожали пальцы.

Ничего не спрашивая, инвалид оттолкнулся от пола деревяшками, подкатил к стулу, хлопнул по сиденью рукой:

– Садись, солдат!

Девочки смотрели на меня Колькиными глазами. Мать тоже смотрела на меня, и я видел, как тяжелеют ее веки и вздрагивают губы.

Я назвал себя.

– Знаю, – сказала Колькина мать. – Сын писал про вас.

– Давай познакомимся, солдат, – Колькин отец протянул мне руку, – тем более что ты, оказывается, друг-приятель ему. Саклин, значит?

– Саблин, – поправил я.

– Извиняй, солдат, – сконфузился инвалид. – Слабоват я по части фамилий, все время путаю. А зовут меня, солдат, как и сына, Николаем, по батюшке Васильевичем буду. А она, – Николай Васильевич кивнул на жену. – Марья Васильевна. Мы с ней почти что тезки. Дочки сами представятся – не маленькие.

– Нина, – сказала старшая, светловолосая девочка с едва наметившейся грудью.

– Аня, – шмыгнула носом та, что открыла мне дверь.

– Маруся, – протянула худенькую, золотушную руку младшая и вздохнула не по-детски.

– Вот и познакомились, – сказал Николай Васильевич.

Я поставил на стол бутылку.

– Доброе дело! – оживился инвалид и стал расстегивать ремни, прикрепляющие его к тележке. – Помянем нашего сынка честь по чести, как по русскому обычаю положено.

– Может, не надо, Коль? – полувопросительно произнесла Мария Васильевна. – Тебе же вредно.

– Ничего, мать, немножко можно! – Отделившись от тележки, Николай Васильевич ловко взобрался на стул. – Сообрази-ка нам закусить.

Мария Васильевна замялась, посмотрела на мужа. Тот понял ее взгляд, повернулся ко мне:

– Извиняй, солдат, если закуска будет не та. Сам видишь, небогато живем: вон их, ртов-то сколько! Каждой обувку, каждой платьице надо да разные ленточки-бантики. Раньше я домой тыщу чистыми приносил, а теперь – пенсия. Правда, райсобес подбрасывает кое-что: то орде-рок на отрез, то пособие, но все равно – маловато. Старшая вон школу бросать хочет, на работу устраивается. Может, оно и правильно – все ж копейка в дом. А младшеньких мы вытянем. Верно, мать?

– Верно, верно, – закивала Мария Васильевна. И добавила виновато: – Вот только не придумаю, что на стол подавать. Лук у меня есть и хлебца немножко.

– А соль? – воскликнул Николай Васильевич. – Лук с солью – закусь наипервейшая. Тащи, мать, то, что есть. Не в обиде будешь, солдат?

– Не беспокойтесь понапрасну, – сказал я, пожалев, что не захватил часть пайка, выданного мне в госпитале.

Мария Васильевна позвала старшую дочь и вышла с ней.

– Вот так и живем, солдат, – вздохнул Николай Васильевич. Дотронувшись пальцем до бутылки, добавил: – Он ее и в рот не брал. Когда на фронт уходил, ему шестнадцать было. Помню, раздобыл четвертку, ему налил. А он: «Спасибо, батя, не хочу!» Сказал, что до самой смерти пить ее не будет. Жене понравилось это. Да и мне, признаться, по нутру пришлось. Я до войны не очень-то баловался этим. А сейчас тянет. С горя, видать: сам калека и сына единственного потерял. Ведь я почему с госпиталя не возвращался? Обуза, думал, лишний рот. Почти год не писал, а потом не выдержал. От сына письмо получил. – Николай Васильевич поскреб щеку, усмехнулся. – Расчехвостил меня Колька – не приведи бог. Вскорости после этого он и погиб. Вернулся домой – аккурат через месяц похоронка. Орденом его посмертно наградили. В военкомате сказали, что он сам напросился с разведчиками в тыл к немцам. Собрали они сведения и тут осечка – засекли. До последнего патрона отбивались. А разведданные Колька по рации передал.

– Он хорошим радистом был, – вспомнил я. – Сто тридцать знаков в минуту принимал. И передавал столько же.

– Я не мастак в этом деле, – признался Николай Васильевич.

– Сто тридцать знаков в минуту – это очень много, – объяснил я.

Инвалид помолчал.

– Заика вручил орден, офицер.

– Шубин?

– Может, и Шубин – жена получала орден.

«Шубин, – решил я. – Ведь мы с Колькой из одного военкомата».

Мария Васильевна внесла очищенные луковицы, крупную соль в деревянной солонке, несколько ломтиков хлеба.

– Как фамилия офицера, который вам Колин орден вручал? – спросил я.

– Он не назвал себя, – ответила Мария Васильевна.

– А какой он из себя?

Хозяйка смущенно улыбнулась.

– Мне в тот день не до него было. Вроде бы среднего роста, с протезом – это я точно помню.

– Шубин! – уверенно сказал я. – Мы с ним большие друзья. Завтра обязательно навещу его.

– Не застанете, – возразила Мария Васильевна. – Говорил он, когда орден вручал, что последнюю неделю служит. На отдых его отправили – здоровье лечить.

– Да-а… – Николай Васильевич вздохнул. – Давай, солдат, помянем Колю, дружка твоего и сына нашего.

Мы выпили. Мария Васильевна пить не стала – только пригубила рюмку.

Инвалид хмелел. Его глаза затуманились, лицо покраснело. Он стал ругать какого-то Лапушкова.

– Из-за него, паразита, я ног лишился!

– Полно, отец, – сказала Мария Васильевна. – Может, не виноват он.

– Виноват! – Николай Васильевич трахнул кулаком по столу. – Я ему, обормоту, говорю: откатим орудие в кусточки – маскировка все ж, а он уперся, как баран. Тут нас и накрыло.

– Живой он остался? – спросил я.

– Кто?

– Лапушков этот.

– Навряд ли. – Николай Васильевич уронил голову на стол.

«Пора!» – подумал я. Попрощался с девочками – с каждой за руку. Оставил Марии Васильевне домашний адрес – на всякий случай.

– Заходите, – пригласила она.

– Обязательно! – Мне хотелось помочь этим людям, хотелось сделать для них все, что было в моих силах.

Петровы жили неподалеку от Зины. Я увидел ее дом и решил зайти к ней: эта девушка по-прежнему волновала меня.

32

У Зины гуляли. Посреди стола, на самом почетном месте, стояло блюдо с селедочной головой. Кружочки крупно нарезанного лука плавали в уксусе, в котором виднелись золотистые вкрапинки растительного масла. Кроме селедочной головы, картофеля, сваренного в мундире, наполовину опорожненной банки свиной тушенки, другой закуски на столе не было. Чуть в стороне от стола, на тумбочке, возвышались тарелки с объедками. Пузатые фляжки, бутылки с этикетками и без них распространяли винный запах. В комнате было накурено. Свет от оранжевого абажура с трудом пробивал мутный воздух. За столом сидели Зина с подругой и Фомин – возмужавший, располневший. В его глазах светилась бесшабашная удаль, которая появляется тогда, когда море кажется по колено, когда слова сами собой слетают с языка, когда все хорошо и хочется, чтобы было еще лучше.

– А-а… – сказал Фомин, приподнимаясь мне навстречу. – Легок на помине! Мы тебя только что вспоминали. Она вспоминала, – уточнил Фомин, посмотрев на Зину. – Демобилизовался или в отпуск?

– Демобилизовался.

– А я вот гуляю, – сообщил Фомин. – На десять суток отпуск дали. А потом по новой трубить. Но – не хочется. Справку бы достать про болезнь, чтоб по чистой, значит.

Зина курила, поднося резким движением папироску к ярко накрашенному рту. Она была рада мне – я чувствовал это.

– А Ярчук где? – спросил я.

– Живой, – ответил Фомин. – Да мы с ним не встречаемся.

– А Петров погиб, – сказал я. – Помнишь его?

– Петров? – переспросил Фомин. – Какой он из себя?

– Маленький такой. С большими глазами.

– А-а… – Фомин помрачнел. – Это тот самый, с которым вы тогда, – он выделил слово «тогда», – на меня наскочили?

– Он самый.

– Помню его. – Фомин кивнул. – А Ярчука мне жаль: в последнее время он скурвился. Письма присылал мне идейные, прошлого совестился, намекал: кончать-де надо с веселой жизнью. Я и на фронте не терялся. Приволок оттуда добра разного вагон и маленькую тележку. Зинка подтвердит, если не веришь. Часы ей привез золотые. Покажь, Зинка, какие я тебе часики отвалил.

– Не мели языком! – Встретившись с моим взглядом, Зина убрала руку под стол.

– Боишься – отберу? – Фомин захохотал. – Не бойся, не отберу. У меня таких пятнадцать штук. И еще кое-что есть. Машинных иголок – не счесть привез. Справлялся на рынке: штука – червонец. На год обеспечен!

– А дальше что? – спросил я.

– Там видно будет, – ответил Фомин. – Умный человек всегда найдет, как прожить.

– Кстати, ты в каких частях воевал?

– Секрет. – Фомин ухмыльнулся.

– Секрет?

– Секрет. – Он продолжал ухмыляться.

– Скажи-ка, чем пахнет немецкий тол? – Я спросил первое, что пришло в голову.

Фомин растерялся. Потом процедил, виляя глазами:

– Ты что, экзамен мне устраиваешь?

– Хотя бы. – Я старался поймать его взгляд.

– Не принюхивался! – отрезал Фомин.

Зина и ее подруга не сводили с него глаз.

– Тоже мне вояка, – скривил губы Фомин. – Побыл на фронте без году неделя и воображает.

– Не воображаю – горжусь, – уточнил я. – А немецкий тол чесноком пахнет – запомни это.

Фомин достал носовой платок, вытер лицо.

– Не один ты воевал – мне тоже пришлось хлебнуть.

– В трофейной команде, – выдала Фомина Зинина подруга – та девушка, которая в ноябре 1943 года провожала Ярчука. Сейчас она была не в тельняшке – в обыкновенном платье и, кажется, без пудры.

– Ну и что с того! – взорвался Фомин. – Там тоже опасно было. Двое наших на мине подорвались.

Я расхохотался.

– Теперь понятно, откуда у тебя часики и все прочее.

– Ловкость рук и никакого мошенства! – с вызовом произнес Фомин.

– Вижу, – Я постарался вложить в это слово презрение к нему.

Фомин сделал вид, что не понял, развалился на стуле, вынул портсигар, закурил.

– Тоже трофейный? – поинтересовался я.

– Ага, – с издевкой откликнулся он. – Из чистого серебра. Двести шестьдесят граммов в нем – сам взвешивал.

Повернувшись к Фомину, Зина сказала:

– Хвастливым ты стал.

– Не дрожи! – Фомин посмотрел на меня. – Он ничего не докажет. Трофеи – это трофеи. А с карманными кражами покончено! Отслужу – агентом по снабжению устроюсь. Или еще куда-нибудь, где не пыльно. Будем жить мы с тобой, Зинка, как король с королевой!

Я вспомнил письмо, которое скомкал Фомин. Меня так и подмывало рассказать об этом Зине. Фомин, видимо, догадался, что у меня на уме, сделал мне предостерегающий знак.

В комнату вползла бочком, неся дымящееся блюдо, Зинина мать все в той же кофте с протертыми рукавами. С опаской покосилась на Фомина. У меня разболелась голова и стали дрожать пальцы. Я наклонился к Зине и тихо сказал:

– Выйдем.

– Зачем? – шепотом спросила она.

– Поговорить надо.

– Нельзя. – Зина показала взглядом на Фомина.

– Не бойся его.

Фомин подался телом вперед:

– О чем вы шушукаетесь?

– Не твое дело! – отрезал я.

– Ха! – Фомин насмешливо посмотрел на меня. – Зинка нравится тебе, а ты ей. Когда я приехал, первым делом про тебя спросила. Только шиш тебе с маслом! Такая краля тебе не по зубам. Она тряпки любит, а ты – голову об заклад! – даже паршивой зажигалки с войны не привез.

– Выйдем! – Я потянул Зину за рукав.

Она оглянулась на Фомина.

– Не ходи! – потребовал он.

– Ревнуешь? – Зина загасила папироску, прижав ее к тарелке с остатками еды.

Фомин зло посмотрел на меня.

– Я на пять минут, – сказала Зина.

Мы вышли в коридор – узкий, полутемный, пахнувший нафталином.

– Не связывайся с ним. – Зина положила мне на плечи руки. – Он уедет скоро и тогда… Ты приходи тогда! А вернется он – придумаем что-нибудь. Ты нравишься мне. Ты совсем не такой, как он. Я еще в тот раз, на вокзале, поняла это. Я мать ругала, когда узнала, что она спровадила тебя. Хотела разыскать, да разве найдешь в Москве человека только по имени и приметам. А фамилию твою я забыла. Приходи! Я еще никого не просила так.

– Зачем приходить?

– Просто так. Посидим, в карты поиграем. Выпьем, если захочется. Он, – Зина кивнула на дверь, – много вина привез.

– А потом что?

Ты что – глупый или прикидываешься?

– Глупый.

Если бы Зина решила стать моей женой, я, наверное, не колебался бы. Так и заявил ей.

Она рассмеялась:

– Чудачок! Одними ласками и поцелуями не проживешь.

Мне стало горько, больно, стыдно. Я не хотел верить этому и пробормотал:

– Деньги – чепуха.

– Нет, милый. – Зина жарко дышала мне в лицо; я ощущал запах ее тела, видел в полутьме жемчужный блеск зубов. Хотелось обнять девушку, прильнуть щекой к ее волосам, мягким и пушистым, провести рукой по бедру, упруго натягивающему нарядное платье, но я не сделал этого, потому что не хотел ворованного счастья.

– Придешь? – спросила Зина.

– Нет, – глухо ответил я и открыл дверь.

– Подожди! – крикнула она.

Я не остановился. Ныла голова и мелко-мелко дрожали пальцы.

В конце улицы, застроенной невысокими домами, – там, где она выходила к Москве-реке, – желтело небо, обласканное первыми, еще невидимыми лучами солнца. Несмело почирикивали воробьи. Взъерошенные после сна, чистили перышки, ссорились, и тогда воздух оглашался на несколько секунд их пронзительными криками. Заспанный дворник поливал мостовую, направляя тугую и белую, как кипяток, струю на потрескавшийся, осевший асфальт. Углубления тотчас заполнялись водой, она стекала в покрытые ржавыми решетками водостоки. Шланг был побитый. Из-под латок, обкрученных для прочности мягкой проволокой, вяло сочилась вода, а из-под самой большой бил фонтанчик, образуя все увеличивающуюся лужицу. Я ощутил на лице изморось, какую оставляет моросящий дождь. Это взбодрило меня. Желтизна на небе становилась все гуще – вот-вот должно было выглянуть солнце. Наступал день, день новых надежд, тревог, разочарований, неудовлетворенности собой – всего того что было жизнью…

1968–1970 гг.