Текст книги "Мои погоны"

Автор книги: Юрий Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Прыгнуть с самолета не пришлось. Накануне прыжка бригаду подняли ночью по тревоге, погрузили в теплушки и отправили на фронт. Мы думали, что будем десантироваться. Но нас привезли в Венгрию и сказали:

– Отныне вы пехота!

Файзула выругался, а я сказал себе: «Теперь лишь голубая окантовка на погонах будет напоминать нам о прыжках, о тактических учениях – о том, что совсем не похоже на фронт».

24

Мы шли по шоссе, по которому еще совсем недавно грохотала война. Об этом свидетельствовали выбоины, воронки, подбитые танки с поникшими стволами, обгоревшие автомашины на обочинах и другая военная техника, или нуждающаяся в основательном ремонте, или превращенная в металлолом. Наша гвардейская бригада шла сменять полк, от которого осталось совсем немного бойцов. Нас обгоняли полуторки и трехтонки с грузом, накрытым брезентом, навстречу медленно двигались, щупая помятыми радиаторами побитый асфальт, автобусы с красными крестами на боках и самые обыкновенные грузовики, в которых сидели и лежали перевязанные бинтами солдаты и офицеры. Я понял, что там, впереди, идет бой, и удивился, потому что не услышал ни орудийных раскатов, ни треска автоматных очередей – того, что говорило бы о близости переднего края.

За поворотом, который прошла наша рота, шоссе разделилось, и я, наконец, догадался, что бой идет там, куда сворачивают грузовики: именно оттуда появлялись санитарные машины и тянуло гарью. Дорога, по которой потопали мы, была безлюдной и вела в другую сторону, круто взбиралась на пригорок, поросший лесом. То, что мы свернули, удивило меня; я поделился своими мыслями с Волчанским – он, балагуря, шагал рядом.

– Начальству видней, – ответил Генка и, прижав большой палец к ноздре, высморкался.

«Наверное, нас в резерв гонят», – решил я, не очень-то веря в это: после выгрузки нам сказали, что, может быть, даже сегодня нашей роте придется отражать атаку.

Так мы топали часа полтора. Потом асфальт неожиданно оборвался, железные пластинки на подошвах наших сапог зацокали по булыжнику – в щелях между ним пробивалась жесткая, уже потерявшая свои соки трава – та, что в любую дырку пролезет, было бы где корни пустить.

Война обошла стороной эту дорогу, решающие бои, должно быть, проходили в другом направлении. Травка на дороге, красивые лужайки, прозрачные ручейки, пересекающие шоссе, – все это подтверждало: порохом тут не пахло.

По левой стороне простиралось сжатое поле, похожее на остриженного наголо солдата, справа был лес, в котором клены и дубы стояли вперемежку с низенькими соснами, какие встречаются только в горах. Зарослей и кустарников в лесу не было – одни лужайки. Птицы, наверное, не вили тут гнезд, потому что, они любят чащи, где можно укрыть свой «дом» и свое потомство от посторонних глаз.

– Воооз-дух!

Я вздрогнул и в первое мгновение не понял, что обозначает этот возглас. Я начал соображать, когда над лесом, почти касаясь макушек деревьев, появился «мессер», и угрожающий рев сотряс воздух. Прыгнул в кювет и затаился. Над головой просвистели пули, вонзились в землю совсем близко от меня. Шум мотора стих. Я хотел выбраться, но в это время «мессер» стал делать второй заход, и я остался лежать в кювете. Земля была сухой и пахла совсем не так, как должна пахнуть земля. Я решил, что эта земля – не наша родная земля, и поэтому она пахнет по-другому. В жизни все происходило наоборот: тогда, полгода назад, я ждал, что «он» налетит, но «он» не налетел, а теперь, когда я не думал об этом, «он» чуть было не оборвал мою жизнь.

Сделать второй заход «мессеру» не удалось: с низкого и тяжелого неба на него свалился наш истребитель, стал гоняться за фашистским самолетом, пока не пристроился к нему в хвост. «Мессер» покачнулся и свечой пошел вниз, оставляя за собой черный след; чернота расплывалась, постепенно теряла зловещую густоту. Наш истребитель круто взмыл вверх – туда, где, словно вода в глубоком колодце, виднелся голубой квадратик неба.

Я выскочил из кювета и, размахивая пилоткой, закричал «ура». Мой голос потонул в радостных воплях. Мы устремились в ту сторону, куда упал фашистский самолет, но окрик командира роты вернул нас назад, и я только тогда увидел, что среди убитых и раненых лежит на дороге и наш взводный. Его шинель была продырявлена пулями, на спине расплывалось кровавое пятно. Кровь капала на булыжник, стекала с его гладких, будто отполированных боков, земля жадно впитывала кровь лейтенанта. Я не сразу сообразил, что Сорокин убит, а когда понял это, то первым делом подумал, что мне крупно повезло: я шел от лейтенанта шагах в трех и, если бы не сиганул в кювет, наверное, лежал бы сейчас, бездыханный, на шоссе. По телу побежали мурашки, появилась слабость в коленях. И я заплакал. Мне было стыдно, но я ничего не мог поделать – слезы сами катились из глаз.

– Кончай! – рассердился Божко.

Я отвернулся и, продолжая плакать, стиснул зубы.

– Кончай! – чуть мягче повторил Божко. И добавил: – Это только начало.

– Нет! – истерично выкрикнул я.

Божко повернулся к Волчанскому:

– Дай ему воды, а то утопнем в его соплях.

Как ни странно, эти грубые слова успокоили меня – я даже от воды отказался.

Наш взвод сгрудился вокруг своего командира. Глядя на него, мертвого, мы молчали. Подошел ротный. Опустившись на одно колено, снял с лейтенанта планшетку, вынул из карманов документы. Обратившись к Божко, сказал:

– Похороните его.

Кроме Сорокина, наша рота потеряла еще двоих, раненых было шесть, и когда я узнал об этом, то снова почувствовал слабость в коленях.

Божко молча сунул мне лопату, и я вместе с другими ребятами стал рыть могилу. В глубине земля была чуть влажной красноватой. Мне почему-то казалось: это отсвечивает кровь лейтенанта.

Божко отвернулся, потер глаз. «И он, – подумал я. – А еще кричал на меня», – и, показывая свое великодушие, сказал:

– Не расстраивайся!

– Соринка попала, – пробормотал сержант.

«Рассказывай!» – не поверил я.

Ярчук принес плащ-палатку – не новую, б/у, выпрошенную у старшины роты, расстелил ее на земле, расправил все складки, словно это имело какое-то значение.

– Бери его за ноги, – распорядился Божко.

Я не понял, к кому он обращается, на всякий случай спросил:

– Это ты мне?

– А то кому же! – рявкнул сержант.

Тело лейтенанта показалось мне налитым свинцом. Я чуть не выронил труп.

– Осторожней! – предупредил Ярчук.

Мы положили лейтенанта на плащ-палатку, и Божко вместе с Волчанским стали хлопотать над ним. Потом мы бережно, ворча друг на друга, опустили труп в могилу, и каждый бросил в нее горсть земли.

– Запомним это, ребята! – громко сказал Ярчук.

Файзула усмехнулся – он стоял около меня с непонятным выражением лица. Я покосился на него, решил, что эта усмешка – в мой адрес. Мне было стыдно за свою слабость, и, чтобы как-то реабилитировать себя в глазах других и в первую очередь Файзулы, я выругался.

Божко посмотрел на меня, но ничего не сказал. Это ободрило меня, и я выругался снова.

Файзула тоже выругался и, не меняя непонятного выражения на лице, добавил:

– Лейтенанта убили и тебя, быть может, убьют, а меня – никогда.

– Почему?

– У меня амулет есть.

Я подумал, что Файзула малость чокнулся.

– Закругляйтесь! – крикнул командир роты.

– Еще три минутки, товарищ старший лейтенант, – сказал Божко. – Колышек вобьем. Разрешите?

Командир роты кивнул. Божко подошел к клену, срезал сук, отчистил его от коры, снял погон, извлек из него фанерную дощечку. (Такие дощечки вкладывались в погоны, чтобы они не мялись.) Помусолив огрызок химического карандаша, сержант написал на дощечке фамилию лейтенанта и поставил две даты. Расщепив сук, втиснул в него дощечку, воткнул все это в холмик. И сказал:

– Живыми останемся – памятник поставим!

После этого мы построились и снова пошли туда, где нас ожидали бойцы, которых нам предстояло сменить. Я оглядывался до тех пор, пока не исчез за поворотом холмик с табличкой, на которой было выведено: «Лейтенант Сорокин А. А. 1922–1944».

Он был всего на четыре года старше меня. У него, наверное, тоже есть мать и любимая девушка или, быть может, жена. Спросил об этом Божко – он шел, насупившись, глядя себе под ноги.

– Не знаю! – отрезал сержант. – Сорокин не докладывался мне.

Я не обиделся на сержанта – понял, почему он грубит.

Дорога была однообразно длинной и утомительной. Меня уже не радовали ни лужайки, ни сосны, вцепившиеся корнями в каменистый грунт. Облака раздвинулись, появилось солнце. В шинели стало парко. Волчанский ослабил ремень, расстегнул ворот:

– Топаем и топаем… Когда же конец?

«В самом деле», – согласился я и вдруг услышал треск автоматной очереди, доносившейся откуда-то издали. Посмотрел на Волчанского. Генка округлил глаза.

От дороги отделилась едва заметная тропинка, узкая и извилистая. Она вела в парк, обнесенный металлической изгородью.

– Гуськом! – скомандовал командир роты.

Чем ближе мы подходили к парку, тем явственней чувствовалась близость передовой: виднелись воронки, изгородь во многих местах оказалась поваленной, в ее каменном основании зияли, обнажая красный кирпич, похожие на раны дыры.

Тропинка круто свернула вправо, а мы пошли напрямик к пролому в изгороди. Навстречу нам вышел офицер в поношенной телогрейке. Козырнув командиру роты, он сказал:

– Заждались. Первая и третья уже подошли. – Голос у офицера был хриплый, простуженный.

– «Мессер» налетел, – ответил командир роты. – Двух бойцов и офицера потеряли, шестерых ранило.

Офицер промолчал, и я решил, что это его ничуть не удивило, потому что такое он видит каждый день.

Офицер приказал не шуметь и повел нас в парк. Липы и кусты давно не подстригались, и если бы не полуразвалившиеся гроты, встречавшиеся на пути, не обветшалые мостики, перекинутые через кристально-прозрачные ручейки, то я решил бы, что мы в лесу.

Подведя нас к кустам шиповника, ощетинившимся колючками, офицер сказал, обратившись к командиру роты:

– Вот оно – хозяйство ваше.

В центре кустов, замаскированная ими, начиналась траншея.

– По одному! – скомандовал ротный.

Я спрыгнул в траншею, оказавшуюся очень глубокой, и пошел вслед за Божко. Через каждые десять-пятнадцать метров от траншеи отделялись окопы. Возле них стояли солдаты с автоматами на груди, очень похожие друг на друга. Они показывали жестами, куда идти. Иногда мы останавливались, прижимались к стенам траншеи, пропуская идущих навстречу бойцов с повязками на почерневших лицах, в гимнастерках с оборванными пуговицами. Они молча кивали нам, мы – им.

25

Первое и второе отделения направились прямо, а мы свернули в окоп и петляли до тех пор, пока не очутились около блиндажа, устроенного под кустарником. Божко откинул плащ-палатку, заменявшую дверь:

– Есть кто?

– Есть, есть, – отозвался чей-то ужасно знакомый мне голос, и из блиндажа вывалился Лешка Ячко с запавшими глазами, щетиной на лице, с обгоревшими бровями. Ворот его гимнастерки с надорванным рукавом, зашитым грубыми стежками, был расстегнут, виднелась коричневая от загара шея с подтеками грязи.

– Лешка!

– Ба, ба, ба, – проговорил Ячко, растягивая в улыбке рот.

– Лешка! – Я не в силах сдержать радость, толкнул его в грудь.

Лешка тоже толкнул меня.

– Вот уж поистине: гора с горой…

– Я сам только что думал об этом! – перебил я.

Мы снова потолкали друг друга, бормоча что-то.

– Земляк? – спросил Ярчук.

– Нет, – откликнулся я. – В госпитале вместе лежали.

– Ясно. – Божко кивнул. – У солдата сейчас один путь: передовая – госпиталь, снова передовая и снова госпиталь.

– На этот раз обошлось! – Лешка рассмеялся. – На переформировку отправляют. Мне, хлопцы, до смерти хочется в баньке попариться, покемарить минут шестьсот и поиграть с красивой женщиной.

– Это хорошо, – подал голос Генка.

– Это хорошо, – как попугай, повторил я.

Ячко перевел взгляд на меня:

– Кстати, как у тебя на сердечном фронте?

– Полный порядок!

Ячко кивнул, но я по его глазам понял – не верит. Повернувшись к Божко, Лешка спросил:

– Вместо нас, значит?

– Точно, – подтвердил сержант.

– Даже не верится. – Ячко снова рассмеялся. – Располагайтесь, хлопцы, да только поживее – в шестнадцать ноль-ноль «он» дает прикурить.

Лешка произнес эту фразу с презрительной интонацией. Он, видать, был невысокого мнения о здешних фрицах, которые «прикурить» давали по расписанию.

– Прощай! – Лешка стиснул мою руку. – Может, свидимся еще раз, если живыми останемся. – Он вскинул на плечо автомат стволом вниз и добавил, обведя взглядом ребят: – Удачи вам, хлопцы!

– Погоди, – остановил его Божко. – Поподробней расскажи – что тут и как?

– А что рассказывать-то? – Лешка усмехнулся. – В шестнадцать ноль-ноль все сами узнаете. Иной раз «он» такой сабантуй устраивает, что тошно становится. Только и мы – не дураки. Зарылись, как кроты, – выкури-ка!

Божко с видом знатока посмотрел на блиндаж:

– Крепкий!

– Крепкий, – согласился Ячко. И спросил: – Верно, что вы десантники?

– Точно! – Сержант ткнул пальцем в голубую окантовку.

– Ну тогда выстоите! – сказал Лешка. – Десантники, я слышал, народ отчаянный.

– Конечно, отчаянный! – Файзула ухмыльнулся.

– Про козу вспомнил? – подкузьмил Божко.

Мы рассмеялись.

Ячко обвел нас недоумевающим взглядом. Божко кивнул на Касимова и пояснил:

– Он у нас специалист по мелкому рогатому скоту.

– Понятно. – Лешка улыбнулся. – Башкиры, говорят, любят козлятину.

– Татарин я, – поправил Файзула.

– У меня лишь один пунктик – фашисты, – сказал Лешка. – А так я все нации люблю и уважаю. До войны с узбечкой крутил. Восточная женщина, доложу вам, кому хочешь, нос утрет.

– Заливаешь, – не поверил Файзула. – Мусульманка с неверным не пойдет.

– Вру, значит? – Лешка пошевелил бровями. – У Саблина спроси, вру я или нет.

– Не врет, – сказал я. – Лешка Ячко – специалист по женской части.

– Все мы специалисты, – самолюбиво вставил Волчанский. И неожиданно спросил Лешку: – Скажи, друг, вши тут водятся?

– Вопрос! – В Лешкином голосе прозвучало недоумение: как же, мол, так – в окопе и без вшей.

Генка выругался, а я тотчас стал почесываться, хотя меня вроде бы никто не кусал.

– Ладно, ребятки, потолковали и – хватит, – спохватился Ячко. Он еще раз попрощался со мной, пожал всем руки и скорым шагом направился туда, откуда только что пришли мы.

– Во чешет! – воскликнул Файзула.

– Придержи язык, – обернулся к нему Божко. – Ты бы не так, наверное, бег, если бы пробыл тут столько же.

Я запоздало пожалел, что не узнал у Лешки про врачиху, Елену Викторовну, и решил: «Он все равно ничего не рассказал бы – хоть раскаленным железом жги». Вспомнил Карасиху, Надю – она уже стала позабываться – и огорчился, что сплоховал тогда.

– Пошли в блиндаж, – сказал Божко. – А Касимов пусть на часах побудет – мало ли что.

В блиндаже было темно. Божко, светя карманным фонариком, осмотрел хозяйским глазом толстые, похожие на канализационные трубы, бревна и, не скрывая восхищения, объявил:

– Не блиндаж – сказка!

Мне в блиндаже не понравилось: темно, сыро, пахнет плесенью. Я выбрался наружу, подошел к Касимову:

– Взгляни-ка, сколько на твоих серебряных?

Файзула вынул из кармана часы.

– Десять минут пятого.

«Немцы пронюхали, что пришли мы, десантники, и струхнули», – решил я, пыжась мысленно от собственной значимости. Хотел потолковать с Файзулой, но в это время раздался противный вой, и позади нашего окопа шлепнулась мина. Кусты на мгновение наклонились, плащ-палатка, закрывающая вход в блиндаж, наполнилась, как парус, воздухом.

– Тикай в блиндаж, – сказал Файзула.

– А ты?

– Я не боюсь.

– Почему?

– Потому, что оканчивается на «у», – на лице татарина снова появилось то непонятное выражение, на которое я обратил внимание, когда мы хоронили Сорокина.

Войдя в блиндаж, я присел на нары и стал вслушиваться во все нарастающий вой, вздрагивал, когда мина падала недалеко от укрытия. С потолка сыпались песок и труха.

Наш блиндаж походил на погреб. Лишь узенькая полоска света проникала к нам сверху – оттуда, где колыхалась плащ-палатка. Лица ребят я различал смутно, не мог определить – трусят они или нет.

Громыхнуло над головой. Бревна шевельнулись, будто живые, на голову полился тонкой струйкой песок. Я пересел на другое место и подумал, что блиндаж этот не такой уж надежный.

– М-да… – пробормотал, ни к кому не обращаясь, Волчанский. и я определил по его голосу, что он дрейфит, но не осудил Генку: он только принимал боевое крещение, а я прожужжал всем уши, рассказывая, как ходил под прикрытием «тридцатьчетверок», и сейчас каялся в этом, потому что сейчас мне приходилось «держать хвост пистолетом».

– Это еще буза на постном масле, – пугнул я Генку и тем самым прибодрил себя.

Волчанский с шумом вобрал в нос воздух.

– А нехристь все еще там? – Божко осветил фонариком наши лица.

– Угу. – Я показал рукой на потолок.

Божко выругался и крикнул:

– Касимов?

– Ну? – откликнулся тот.

– Сыпь сюда!

– Зачем?

– Сыпь, тебе говорят!

Когда Файзула спустился, Божко спросил, нахмурившись:

– Тебе что, жить надоело?

– Не боюсь я, – начал Файзула. – У меня…

– Слышали! – оборвал его Божко.

Обстрел продолжался минут десять, а потом немцы пошли в атаку. Они приближались короткими перебежками, стреляя из автоматов. Среди деревьев замелькали их фигуры в длиннополых зеленовато-серых шинелях, туго перехваченных ремнями.

– Огонь! – скомандовал Божко.

Я прицелился в грузного немца – он бежал вперевалочку, – но промазал. Наверное, сильно волновался. Пилотка все время наползала на глаза, и я подумал не к месту, что у меня, длинного, маленькая, непропорциональная росту голова.

Одна из пуль сбила пилотку. От неожиданности я присел. Божко покосился на меня.

– Кажется, ранило. – Я стал ощупывать голову: «Неужели по новой в госпиталь? Опять повоевать не пришлось».

– А ну покажь! – Сержант подошел ко мне.

Я наклонился. Божко взглянул на мою макушку, строго сказал:

– Даже царапинки нет!

С левого фланга ударил пулемет, ему ответил другой – с правого фланга, и немцы стали отходить.

Как только бой стих, в наш окоп спрыгнула девушка-санинструктор в пилотке, чудом державшейся на пышных коротко остриженных волосах, с брезентовой сумкой через плечо, ефрейторскими лычками на погонах и медалью «За отвагу» на высокой, не по-девичьи развитой груди.

– Раненые есть?

Божко усмехнулся, посмотрел на меня.

«Молчи, молчи», – взмолился я.

Божко снова усмехнулся. Повернувшись к девушке, произнес:

– Все, как огурчики!

– Давайте, знакомиться, огурчики, – весело сказала девушка. – Люда, ваш санинструктор.

– Очень приятно! – Генка достал гребешок, подул на него, расчесал бачки.

Люда задержала на нем взгляд, и я решил, что Генкины бачки произвели впечатление.

– Ужинать давайте, – сказал Божко и пригласил Люду в блиндаж.

– Интересная девушка, – задумчиво проговорил Волчанский.

Я мысленно не согласился с ним – Люда мне не понравилась. Ее лицо ничем не отличалось от сотен других женских лиц. Все вроде бы было на месте: нос, рот, глаза и в то же время в этой девушке чего-то недоставало – того, наверное, что было у Зои и… Зины.

Мы грызли сухари, намазанные тушенкой, и слушали Люду. Она, оказывается, воевала в этих краях уже три месяца, теперь их медсанбат передали нашей бригаде. Генка откровенно ухаживал за Людой, а я думал: «Он ни черта не разбирается в женской красоте», – представлял, какой фурор произвела бы на ребят Зоя.

Все посматривали на Людину медаль – ни у кого из нас, кроме Божко, не было боевых наград. Генка не выдержал и спросил:

– За что получила?

Люда поправила медаль – она чуть ли не лежала на груди перпендикулярно к телу:

– За раненых. Двенадцать бойцов вынесла.

«Молодец!» – похвалил я Люду про себя и подумал, что Зоя, наверное, поступила бы так же. «И Зина», – неуверенно добавил я.

– Касимова опять нет? – нарушил ход моих мыслей Божко.

– Здесь я, – отозвался Файзула и, откинув полог, вошел в блиндаж.

– Где тебя черти носят?

Вместо ответа Файзула бросил на нары пачку немецких документов – солдатские книжки, письма, какие-то удостоверения.

Я удивился, а Божко спросил, мотнув головой в сторону:

– Туда лазил?

– Туда.

– Чего еще принес?

– Все, – сказал Файзула.

– Эх, – огорчился Волчанский. – Хоть бы часики прихватил или зажигалку.

– Этим делом не занимаюсь! – отрезал Файзула.

– Ну? – недоверчиво откликнулся Божко. – Козу увел, а на часики не польстился. Не верится что-то.

– Твое дело, – сухо произнес Файзула. И добавил: – Козу, между прочим, я тоже не трогал. К девчатам в деревню ходил – это было, а козу Машку и в глаза не видел.

– Врешь! – не поверил Божко.

– А зачем мне врать-то? – возразил Файзула, – Если бы это мой грех был, я признался бы – все равно дальше фронта никуда не отправят.

– Это так, – согласился Божко. – Зачем же ты темнил тогда?

Файзула усмехнулся.

– Не люблю оправдываться. Пусть, решил, считают, что коза – моих рук дело.

– Кто ж в таком случае увел ее? – растерянно произнес Божко.

– У меня в каждой роте дружки-приятели, – сказал Файзула. – Через них узнал – десантники тут ни при чем. Под нашу марку кто-то сработал. Скорее всего, шпана из соседнего города.

Я вспомнил о жулике, укравшем у меня продовольственные карточки.

– Стрелять таких надо!

– Верно. – Файзула кивнул.

В блиндаже был полумрак. Пламя на самодельной, почерневшей от дыма коптилке сильно чадило. Божко поправил лезвием перочинного ножа фитиль, вполголоса сказал что-то. Люда повернулась к Файзуле:

– А если бы убили тебя?

Файзула ухмыльнулся:

– Меня не убьют. У меня вот это есть. – Расстегнув ворот, он показал нам медный кружочек, болтавшийся на шее. – Этой штучке цены нет. Она от пуль и осколков бережет.

– Брехня! – рубанул Божко.

– Проверено, – спокойно ответил Файзула.

– Все равно брехня!

Люда попросила показать амулет, и Файзула неохотно снял его с шеи. Мы склонились, касаясь головами друг друга, над позеленевшим от времени кружочком с дыркой посередине. От Люды попахивало махоркой, и это почему-то огорчило меня.

– Откуда у тебя эта штука? – спросил Генка, разглядывая амулет.

– Одна татарка дала, – ответил Файзула. – Раньше, сказала, это от стрел предохраняло, а теперь…

– Сказки! – перебил Божко.

– Зачем говоришь так? – воскликнул Файзула и стал рассказывать о самом первом и самом страшном в его жизни бое, когда, благодаря этой штучке, он уцелел.

– Поздно уже, – сказала Люда и стала прощаться.

Генка пошел ее провожать.