Текст книги "Мои погоны"

Автор книги: Юрий Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

26

На следующий день все повторилось: снова наседали немцы, снова лазил на «нейтралку» Файзула, снова приходила к нам Люда.

И так каждый день.

Я уже не вздрагивал, когда начинался обстрел, не испытывал прежнего страха. Размышляя об этом, вспоминал пойманного в детстве скворчонка. Первое время он втягивал голову в туловище и ничего не ел, потом освоился, не улетал в открытое окно.

Но страх все-таки оставался, он обитал где-то внутри, вызывал мрачные предчувствия, заставлял злиться на самого себя. Я не выдержал и признался Божко.

– Не затуманивай мозги, – успокоил меня сержант. – Только дураки ничего не боятся. Я по третьему заходу воюю – и все равно страшновато. Это, как бы тебе половчей сказать, естество себя проявляет.

– А Файзула? – вспомнил я.

– Что Файзула? – Божко помолчал. – Суеверный он. Повесил на шею медяшку и думает – ничего не случится.

Разговор с сержантом приободрил меня. Наблюдая за ребятами, я убеждался – они тоже испытывают страх, только не показывают его. «Страх – одно, трусость – другое», – рассуждал я. И чувствовал: правильно рассуждаю.

Подходила к концу третья неделя пребывания на фронте. В окопы намело листьев – они лежали там толстым слоем. После боя, когда спадало нервное напряжение, хотелось зарыться в эти листья и спать, спать, спать – в блиндаже мне по-прежнему не нравилось. Нежно-желтые кленовые листья лежали и на воде – в искусственных водоемах. Таких водоемов с берегами из дикого камня в парке было много, а сколько – я не считал. Осенняя, уже потерявшая свою свежесть трава была выжжена. Во время обстрела, когда на нее шлепались мины, она начинала гореть. Огонь перебегал с травинки на травинку, сухие стебли вспыхивали маленькими факелами, а те, в которых еще оставались соки, горели медленно, фиолетовым пламенем. Весь парк был покрыт черными пятнами, трава уцелела лишь у водоемов. Многие деревья были расколоты, обезображены. Кора свисала с лип, словно кожа, в расщепленных стволах виднелось розоватое нутро. Изредка в парк залетали какие-то птицы, покрупнее воробьев, с тонкими и длинными, похожими на шило носами. Они рассаживалась на не тронутых огнем деревьях, начинали чистить перышки, переговариваясь на своем птичьем языке; стремительно срывались с места и исчезали, когда раздавался случайный выстрел или начинался обстрел. Кроме этих птиц, я видел один раз мышь-полевку: она стояла на задних лапках недалеко от нашего окопа, принюхивалась, устремив узкую мордочку в сторону особняка. Ее, видимо, тревожил дым: в тот день, гонимый ветром, он стелился по земле. Этот красивый парк, в котором когда-то устраивались гулянья, был сейчас изрыт окопами, из воронок несло протухшей водой. Глядя на выжженные газоны, обезображенные деревья, я, не переставая, думал: «Война может разрушить и исковеркать за короткий срок то, что человек создавал десятилетиями».

Первые две недели было тепло, а потом начались заморозки. Все говорили, что скоро выпадет снег. Однако он не выпадал: стояли на редкость погожие дни – те дни, когда воздух прозрачен и свеж, небо радует голубизной, по утрам все тихо и спокойно, словно нет войны, и отбитая накануне атака воспринимается как дурной сон. В нашем блиндаже густо пахло солдатским жильем: махоркой, отсыревшими портянками, гороховым супом, который каждый день приносили в огромных термосах кашевары. Файзула сидел на парах и, раскачиваясь, что-то пел вполголоса на своем родном языке.

Пел он часто и всегда по-татарски, хотя по-русски говорил чисто, без малейшего намека на акцент. Я спросил, где он так хорошо овладел русским языком. Оказалось, что Файзула учился в русской школе, но окончил лишь четыре класса, потом работал в геологоразведочной партии, где все говорили по-русски.

– Мы нефть искали, – добавил он.

– Нашли?

Файзула кивнул.

– После войны по новой в геологоразведочную партию устроюсь. Мне эта работа нравится…

Примостившись на верхней ступеньке, ведущей в блиндаж, Люда штопала Генкину гимнастерку, ловко орудуя иглой. Игла была большая, похожая на шило, нитка – прочная, толстая. Генка сидел возле Люды, они разговаривали вполголоса. «Как голубки, воркуют», – подумал я, вспомнил Зою и Зину, мысленно перенесся в Москву. На этот раз я думал о Зое и Зине недолго – перед глазами возникла мать. Она сидела в нашей комнате за столом, обхватив голову руками. Ее глаза были грустными. Я вспомнил, что давно не писал ей, и, устыдившись, стал рыться в карманах, ища огрызок химического карандаша. Пристроившись на ступеньке – так, чтобы падал дневной свет, стал писать письмо.

– Кому пишем? – поинтересовалась Люда.

– Матери.

– И мне надо! – спохватился Генка и стал искать бумагу.

Люда откусила нитку, протянула ему гимнастерку.

– Пиши, а я пойду.

– Куда? – проворчал Генка.

– В соседний взвод, к подруге.

Когда Люда ушла, Файзула сказал, оборвав песню на полуслове, что Людка, наверное, с любым пойдет.

– Прекрати! – крикнул Генка, позабыв о письме.

В блиндаже стало тихо. Так тихо, что я услышал, как сопит Волчанский. И чтобы внести разрядку, сказал:

– Что-то запаздывают сегодня фрицы.

Файзула взглянул на мутно видневшееся солнце – оно с трудом пробивало облака:

– Точно.

Приподнялся край плащ-палатки, и в блиндаж ввалился Ярчук – недавно его забрали в разведку:

– Скучаете?

Мы промолчали.

– Сегодня попотеть придется, – сказал Ярчук. – Флигелек брать будем.

– Давно пора! – обрадовался Файзула.

Флигелек – уютный домик, сложенный из белого камня, – находился от нас метрах в восьмистах. Рассмотреть его, как следует, не удавалось – мешали деревья. Но Файзула, лазивший к флигелю, говорил, что сработан он на все сто.

– Стены в нем – метр! – утверждал Файзула, разводя в стороны руки. – На окнах – мешки с песком. Если возьмем этот флигелек, как у тещи за пазухой жить будем.

Флигелек был превращен фашистами в дот. И вклинивался в нашу оборону. Поэтому о флигеле мы говорили часто. Гадали – когда ж? И вот этот час настал. Я немного разволновался и, чтобы не показать это, стал считать про себя.

– Решено опередить немцев, – сообщил Ярчук. – Минут через десять «катюши» заиграют. А потом…

– Ясно! – Божко кивнул.

– Если возьмем сегодня флигель, то война, может, на день раньше кончится, – помечтал Волчанский.

Божко улыбнулся.

– Оно, конечно, не совсем так. Но все же лучше сегодня взять, чем завтра.

Мы согласились с этим.

«Катюши» сыграли складно и быстро. Запылали деревья. Сразу после артналета парк ожил, наполнился сопением, вздохами, шуршанием листвы. Эти звуки доносились до меня несколько секунд, потом их перекрыл треск пулеметов. Они строчили быстро-быстро, захлебываясь, сбиваясь.

– Вперед! – сказал Божко и выбрался из окопа.

Ярчук бежал чуть впереди, подбадривая нас возгласами.

Огонь усилился, с каждым шагом идти становилось труднее. Воздух стал восприниматься, как нечто плотное – то, что приходилось преодолевать огромным напряжением мышц. Я ощущал упругость воздуха лицом, телом, мне казалось, что я преодолеваю сопротивление какой-то невидимой глазом массы, сотканной из резины. Я видел воспаленные лица ребят, их глаза выражали боль, страх, ненависть. Мой взгляд только отмечал это – мозг не вырабатывал никаких мыслей. Лишь один раз, когда меня обогнал Файзула, мозг сработал, и я подумал тогда, что Файзула – отчаянная голова, что медяшка с дыркой посередине, наверное, действительно помогает ему.

Мы брали флигель в клещи. «Как берлогу», – неожиданно решил я. Эта мысль застряла в мозгу, и я больше ни о чем не мог думать до тех пор, пока не очутился, перемахнув через траншею, около флигеля, из окна которого, заваленного мешками с песком, торчал поникший ствол ручного пулемета. Храбро потянул пулемет на себя, но он только пошевелился.

За углом стрекотали автоматы, хлопали винтовочные выстрелы, а я тащил и тащил на себя пулемет. «А вдруг?» – По телу побежали мурашки. В этот момент я не сообразил, что немцы давно бы прикончили меня, если бы могли стрелять. Мысль о засевших в комнате немцах подхлестнула меня. Я пальнул наугад несколько раз, выхватил из кармана «лимонку» и, сорвав кольцо, просунул ее в щель.

Раздался взрыв. Кисловатый смрад поплыл из щелей. Ощущая в ушах звон, я попытался столкнуть мешки. Они оказались тяжелыми.

– Эй! – позвал я.

Волчанский и Файзула поспешили на помощь. Мы столкнули мешки и спрыгнули в комнату. По ней плавал дым. На полу валялись пулеметные ленты и гильзы, в потолке зияло отверстие, сквозь которое просвечивало небо. Мебели в комнате не было. На стене висела картина в тяжелой раме. Она изображала толстощекого мужчину в парике. Под самым окном лежали в неестественных позах убитые. Еще один немец, истекая кровью, смотрел на нас помутившимся взглядом.

Файзула направил на него карабин.

– Не смей! – крикнул я.

– Это ты мне? – удивился Файзула.

– Тебе! – Генка скользнул по фрицу равнодушным взглядом, и я понял: он поддержал меня просто так – лишь бы Файзуле досадить.

– Дурачье! – сказал Файзула. – Нашли кого жалеть.

– Это же раненый! – возмутился я.

– Фашист! – возразил Файзула. – Спроси у него, сколько наших он ухлопал?

– Все равно – раненый, – повторил я.

– Черт с ним, – сказал Файзула. – Пусть живет.

Над головами прошелестело. Зыбкий настил на потолке качнулся, и несколько пуль впились в пол около моих ног. Я не успел сообразить, а Файзула схватил трофейный автомат и разрядил всю обойму в потолок.

– А ты жалеешь их! – хрипло произнес он, опустив автомат.

Я постарался ожесточиться, но не смог.

– Магарыч с тебя, – сказал Генка.

– Ладно. После войны в гости приезжай!

В комнату вбежал, тяжело дыша, Ярчук. В одной руке он сжимал трофейный «вальтер», другая – с темным пятном крови на рукаве – болталась вдоль туловища.

– Живы?

Ярчук посмотрел на убитых.

– Ты?

– А кто их знает, – ответил Генка. – Все стреляли сюда.

Я показал рукой на потолок:

– Там один засел. Касимов его только сейчас шлепнул.

Подтянувшись на руках, Файзула вскарабкался с ловкостью обезьяны наверх и, повозившись там несколько минут, сбросил хорошо кормленного фрица с Железным крестом на мундире.

– Матерый! – сказал Ярчук и покачнулся.

Я бросился к нему.

– Спокойно. – Ярчук привалился к стене, скрипнул зубами.

– Санинструктор! Людка, мать твою перемать! – завопил я, потому что понял – Ярчуку плохо: его лицо посерело, нос заострился, глаза подернулись пленкой.

Генка с недовольным видом посмотрел на меня, а Ярчук сказал:

– Не паникуй! Нашей Людке работы сейчас хватает.

Держался Ярчук, видать, на одном самолюбии. Покусав губы, сказал:

– Обживайте флигелек и «МГ» приготовьте. – Он кивнул на немецкий пулемет. – Сейчас они полезут. А я – в санроту.

– Доберешься один? – спросил Файзула.

– Доберусь. Рана – пустячок, – говорил Ярчук медленно, слизывая кончиком языка капельки пота над губой.

С тех пор я больше не видел его. Наверное, рана оказалась тяжелой и его отправили в медсанбат, а может, в госпиталь.

27

Вопреки предсказанию Ярчука, немцы не сунулись. Они попытались отбить флигель на следующий день, вскоре после того как к нам прислали нового взводного – младшего лейтенанта Родина, очень интеллигентного человека в очках. Он обращался к нам на «вы», приказания отдавал ровным, хорошо поставленным голосом. Родин совсем не походил на лейтенанта Сорокина, которого мы часто вспоминали, и мы не очень горевали, когда младшего лейтенанта ранило и он, опираясь на Людкино плечо, покинул взвод.

– Лучше Сорокина взводных не будет, – сказал Божко, и мы согласились с ним.

После боя Генка сказал:

– Сегодня больше не попрет.

– Факт, – согласился Файзула.

Мы выставили боевое охранение и стали обедать, чем бог послал. А послал он на этот раз только сухари – по штуке на брата.

Много разных вкусных блюд попробовал я до войны. Сытно и вкусно кормили нас в госпитале. Тамошний повар – так утверждал Ячко – до войны работал в ресторане. Но слаще солдатских сухарей я ничего не ел. Ни до, ни после войны. Солдатские ржаные сухари ничего общего не имеют с теми, которые продаются сейчас в булочных и называются – сливочными, ванильными, с орешками. У солдатских сухарей был особый, ни с чем не сравнимый вкус. А как они пахли, эти сухари! Понюхаешь – слюнки бегут. Как их делали, не знаю. Но, видно, делали их по какому-то особому рецепту. Были они огромные – из буханки получалось, может, десять, может, двенадцать сухарей – и очень сытные. Мы грызли их просто так, намазывали на них тушёнку, лопали с ними суп, распаривали сухари в кипятке. Горячая, обжигающая губы вода становилась пахучей и вкусной. А распаренный сухарь? Это же было объедение! Набухший, он был мягче только что вынутого из печи хлеба. Хотите верьте, хотите нет, но тот, кто не отведал солдатских сухарей, многое потерял…

…Генка вздохнул, понюхал сухарь.

– Не густо.

Я вспомнил свои мечты о фронтовых харчах и усмехнулся.

– Чего ты? – насторожился Генка.

– Свое вспомнил.

– А-аа…

Когда мы подзаправились, Файзула сладко потянулся, проговорил сквозь зевоту:

– Теперь и вздремнуть можно.

Вздремнуть не удалось – начался бой.

– Опять попер! – Генка выругался. – Думал, ночью они не сунутся.

– Знают тут каждый кустик, поэтому и прут, – проворчал я и полез на чердак, куда Божко снарядил, кроме меня, Волчанского.

Ночь была черной, как гуталин. Вдали пульсировали автоматные вспышки. Ничего другого разглядеть не удавалось. Я даже края крыши не видел, хотя он, этот край, находился совсем близко от чердачного окна.

Я стрелял наугад, понимал бессмысленность такой стрельбы и все же думал: «А вдруг?»

Пули барабанили по черепичной крыше. Снизу доносился стук «МГ». Я прицелился в пульсирующий огонек, нажал на спусковой крючок. Огонек исчез. «Уложил!»– обрадовался я.

Нас поддержали оружейно-пулеметным огнем первый и третий взводы, и атака захлебнулась.

Когда я спустился вниз, Файзула сказал:

– Надо бы на «нейтралку» слазить.

– Зачем? – спросил Божко.

– Может, «языка» удастся взять. Сунутся немцы убитых забирать – тут мы их и накроем.

Божко оживился.

– «Язык» – это хорошо!

Файзула посмотрел на меня:

– Махнем?

Отказываться было совестно, и я согласился.

Стало светло. Выглянула луна. Плавали снежинки, медленно опускались на шуршащие под ногами листья.

– Вот и дождались, – сказал я.

– Чего? – не понял Файзула.

– Снега. – Я вдохнул морозный воздух.

– Сегодня так слазим, – откликнулся Файзула, – а потом придется маскхалат добывать.

Он спрыгнул в окопчик, огибавший полукольцом флигелек и упиравшийся одним концом в небольшой постамент с развороченным всадником, у которого были отбиты руки и нога; другой конец окопчика терялся в кустах, где стояла «сорокапятка».

Ничто не нарушало тишину. Снежинки, пушистые и крупные, отчетливо виднелись в свете луны; они парили в воздухе, лениво опускались на землю, делали ее похожей на подвенечное платье – такие платья я видел только на картинах и на сцене, а в жизни ни разу, и мне очень захотелось, чтобы Зоя сшила бы себе такое платье, когда мы пойдем в загс. По небу плыли облака. Луна то исчезала в них, то появлялась снова; казалось: она играет в прятки, но играет нехотя – в ее появлении и исчезновении не было резких, внезапных переходов. Когда луна исчезала, становилось – хоть глаз выколи и мгновенно обострялось чувство страха, а когда бледный свет заливал землю и ложились едва заметные тени, страх притуплялся. Через равные промежутки взлетали немецкие ракеты, освещая передний край. Как только ракета взмывала в воздух, Файзула замирал. Ракеты напоминали о немцах – они находились в двухэтажном особняке с колоннами и львами возле подъезда. Этот особняк был в полукилометре от флигеля. «Скоро и особняк возьмем!» – подумал я и вспомнил добрым словом Казанцева, который много времени уделял строевой, научил меня и по-пластунски ползать и прочим премудростям – тому, что два месяца назад казалось мне пустой тратой времени.

Ночью все, даже знакомые предметы, принимают причудливые очертания. Куст, растопыривший обгоревшие ветки, тот самый куст, который я видел раз сто, вдруг показался мне фрицем с направленным на меня автоматом. Я ощутил внутри холодок и остановился.

– Чего? – спросил Файзула.

– Тише, – прохрипел я и движением головы показал на куст.

– Дурень, – процедил Файзула.

Мы снова поползли.

Мне почудилось, что припорошенные снегом листья уж очень шуршат, я стал ползти осторожней и, следовательно, медленней. Это разозлило Касимова.

– Не пускай пар! – громко сказал он.

Я обомлел. Хотел броситься назад, но вовремя сообразил, что тогда – хана.

– Недалеко уже, – ободрил меня Файзула и велел поднажать.

«Если суждено погибнуть, то погибну», – подумал я и заработал руками. И вдруг услышал тиканье. Было тихо, вокруг лежали мертвецы, а где-то тикало – отчетливо, громко. Сердце, показалось, остановилось на миг, тело стало липким. «Амба!» – решил я. И тут понял, что это тикают часы в кармашке убитого фрица; он лежал чуть в стороне. От радости я чуть не захохотал. Нечаянно прикоснулся к лицу убитого и отдернул руку.

– Слабак ты, – упрекнул меня Файзула.

– Тише, – прошептал я.

– Не бойся! – Файзула явно бравировал. – Фрицы сейчас вторые сны видят.

– А вдруг?

Файзула снова обозвал меня слабаком и приказал затаиться.

Я лежал и думал: «Вот мы уже и в Венгрии – в самом центре Европы. Как только возьмем эту чертову усадьбу, сразу двинем дальше». Я завидовал бойцам других подразделений – тем, кто не топтался, как мы, на месте, а наступал. Сводки Совинформбюро, которые нам регулярно зачитывали политработники, вызывали восторг. Мы гадали, когда окончится война. Файзула говорил: месяца через три, Божко утверждал – через полгода. Дух близкой победы витал в воздухе, обнадеживал, наполнял сердца уверенностью.

Мы лежали долго – так долго, что у меня онемели ноги.

– Может, хватит? – прошептал я.

– Еще с полчасика, – откликнулся Файзула.

Время тянулось, как резина. Я лежал на животе, нюхал носом снег. Он подтаивал подо мной. Пола шинели откинулась, сквозь ткань галифе проникал холодок, тело ощущало влагу. Луна откатилась в сторону и скрылась в туче. Повалил густой, липкий снег.

– Видать, фрицы еще не очухались, – с сожалением произнес Файзула и приказал возвращаться.

На следующий день Файзула пополз на «нейтралку» за документами днем. Божко приказал ему вернуться, но Файзула сделал вид, что не расслышал.

– Все! – сказал Божко, и я понял, что Файзуле не сдобровать.

Касимов верил в свою звезду и не маскировался. Пули ложились рядом – того гляди накроют.

– Олух! – воскликнул Божко. – Хоть бы голову пригибал.

Я несколько раз закрывал глаза, но Файзула благополучно добрался до оврага с пологими склонами (этот овраг пересекал нейтральную полосу, отделял флигелек от особняка), приспустил, не вставая, брюки и, показав немцам голый зад, скатился вниз.

Боже мой, что тут началось! Фрицы с ума посходили. В штабе встревожились. Узнав в чем дело, успокоились, даже посмеялись. Божко проговорил сквозь зубы:

– Дает нехристь!

Немцы стали кидать мины. Над оврагом повис дым, красноватая мерзлая земля обрушивалась на кусты, ломала их. «Конец!» – решил я. А Файзула продолжал куражиться. Издеваясь над фашистами, подбросил вверх шапку: жив, мол.

Огонь неожиданно стих. Божко покачал головой:

– Невольно начнешь верить, что эта медяшка помогает ему.

– М-да, – пробормотал Волчанский, и было непонятно – поверил он в амулет или нет.

Минут через двадцать Файзула вылез из оврага и, почти не таясь, направился к нам. И сразу прозвучал выстрел немецкого снайпера…

Мы схоронили Касимова в парке, под липой, в промерзшей, холодной земле. Ее пришлось долбить, чтобы вырыть могилу. Божко сказал, отвернувшись:

– Медяшку снимите. На кой черт она ему, мертвому.

Волчанский снял амулет и, не зная, что с ним делать, стал раскручивать. Позеленевший от времени кружочек, прикрепленный к черному засаленному шнурку, рассекал воздух.

Я поднял карабин.

– Отставить! – сказал Божко. – В бою ему отсалютуем.

Мы постояли с непокрытыми головами около красноватого холмика, на который опускались легкие, почти невесомые снежинки, и пошли «домой».

28

На других участках нашего фронта – об этом сообщали армейская и фронтовая газеты – шли напряженные бои. Армия, куда вошла наша бригада, медленно наступала, а мы, бывшие десантники, топтались на месте и даже не пытались выбить немцев из особняка. Божко сказал про этот особняк, что он – как крепость, и мы все ждали, когда нам прикажут захватить его. Но такого приказа не поступало.

– Роту бы «тридцатьчетверок» сюда, полковую артиллерию, пару «катюш» – и от особняка один пшик остался бы, – утверждал Божко.

Но танки к нам и близко не подходили, «катюши» помогли всего один раз, а вместо полковой артиллерии при были две «сорокапятки» с латками на шинах и вмятинами на щитках.

– Пришей кобыле хвост, – так охарактеризовал сержант эти уже устаревшие пушки.

Мне хотелось наступать, а не мерзнуть в окопе, и я сказал об этом Божко.

– Тактика! – ответил сержант. – Про то, что у нашего комбрига и командующего армией на уме, только их начальники знают. Может, через день-другой подойдут скрытно сюда танки, «катюши», и начнется.

– Хорошо бы! – воскликнул я.

Приказ – захватить особняк – поступил через несколько дней после этого разговора. Вначале все шло хорошо. Мы приблизились к особняку почти вплотную, вот-вот должны были ворваться в него, но тут немцы открыли такой огонь, что тошно стало. Наш взвод потерял семерых и скатился в овраг, в котором погиб Файзула. Над головами проносились пули, впивались в противоположный склон, подмытый вешними водами, отбивали от гранитных глыб кусочки – острые, как стекляшки. Один из кусочков попал мне в лицо. Я схватился за щеку и сразу почувствовал что-то теплое, липкое. Посмотрел на Генку.

– Ссадина. – Он посоветовал приложить к ранке носовой платок.

Я порылся в карманах, но платка не нашел. Носовые платки я всегда терял, всегда хлюпал носом, словно у меня был хронический насморк. Вместо носовых платков мать давала мне обыкновенные тряпочки, но я их тоже терял.

Волчанский протянул мне свой платок – скомканный, грязный.

– Ты что, сапоги им чистишь? – проворчал я.

– Отстань! – огрызнулся Генка.

Я приложил платок к ранке и сказал:

– Хоть бы постирал платок – смотреть и то противно.

– Где? – снова огрызнулся Генка. Он явно нервничал, как нервничали все мы, и поэтому грубил. А постирать платок он мог запросто: во флигелечке была ванна – заржавленная, с отбитой эмалью, но все-таки ванна.

Немцы не давали нам высунуть носа. Наверху нас подстерегала смерть, а на дне оврага мы чувствовали себя сносно. «Лишь бы ноги унести отсюда подобру-поздорову, – думал я, – и снова очутиться во флигелечке, где тепло, хорошо и где мухи не кусают».

Пороховой дым застилал глаза, пыль щекотала ноздри. «Сейчас рванет и… Только бы сразу!» – Мне не хотелось мучиться так, как мучился Божко, которого вчера садануло в живот. Последняя из десяти выпущенных в тот день мин разорвалась невдалеке от сержанта. Божко стал медленно оседать, сползая по стене флигеля.

– Людка! – крикнул я.

Ефрейтор Прошкин, подносчик снарядов с «сорокапятки», – жилистый, нескладный, с висячими усами, придававшими его лицу унылое выражение, – сказал:

– Хана!

Божко смотрел на нас полными ужаса глазами. Его лицо бледнело, на щеках отчетливо проступали оспинки.

– Людка! – снова крикнул я.

Сержант дернулся всем телом, его голова свалилась на плечо.

– Отмаялся, – сказал Прошкин и стянул с головы шапку.

Я подскочил к Божко, стал трясти его, приговаривая:

– Сержант? А, сержант?

Голова болталась, остекленевшие глаза ничего не выражали.

– Сержант? А, сержант? – чуть не плача повторял я.

– Уже не поможет, – сказал Прошкин…

Я лежал и думал: «Вот и нет Божко». Еще позавчера я хлебал с ним из одного котелка гороховый суп, пахнувший лавровым листом и перцем.

– Уважаю горяченькое, – сказал Божко. – От него – сила. А от сухомятки – никакой пользы.

Божко с деревянной ложкой в руке и его слова запечатлелись в памяти. Ничего другого сейчас я но мог вспомнить.

За спиной кто-то ругался вполголоса. Я постарался определить, кто ругается, но не смог: вчера, сразу после похорон Божко, к нам прибыло пополнение – шесть человек. Поворачиваться не хотелось: я лежал удобно, в углублении.

Мы «загорали» до тех пор, пока не приползла Людка. Как ей удалось добраться – одному богу известно. Но то, что Людка добралась, успокоило меня: я понял – можно выбраться.

Людка подползла к Генке, стала что-то говорить ему, придерживая рукой пилотку, – она не сменила ее на шапку, несмотря на холода.

– Люда говорит: ротный приказал выбираться, – произнес Генка, ни к кому не обращаясь.

– По одному придется, – сказал я.

– Так верней будет, – согласился Генка.

Я надеялся на свои ноги. Когда настал мой черед, бросился головой вперед, не видя перед собой ничего, кроме флигелечка, где было тепло, хорошо и мухи не кусали. Вдогонку мне заныли пули. Показалось: немцы сосредоточили весь огонь на мне. Я мчался, обгоняя дующий в спину ветер. «Ничего не случится», – обрадовался я, когда до флигелька остались считанные метры. И тут резкая боль пронзила мозг…

Очнулся я, наверное, через минуту. Прямо на меня бежал Волчанский, придерживая каску. Позади Генки впивались в снег с сердитым шипением пули. Я выплюнул кровь, увидел в ней обломки зубов, подобрал карабин и, чувствуя невероятную усталость, пополз к флигелю. От боли я ничего не соображал, хотел только одного – поскорее очутиться «дома». Возле флигеля совсем ослабел и, теряя сознание, ощутил, как меня подхватывают чьи-то руки…

Когда в мозгу прояснилось, я уже был на нарах. Людка перевязывала меня. Прикосновение ее пальцев приносило облегчение. Я подумал, что Людка хороший санинструктор и, наверное, будет хорошей, ласковой женой.

– Ожил? – спросила она, встретившись с моим взглядом.

Я кивнул.

– До свадьбы заживет, – успокоила Людка. – Но придется тебе, видно, в тыл ехать – с челюстью что-то… Видно, без тебя победу встретим…