Текст книги "Менестрели в пальто макси (ЛП)"

Автор книги: Юргис Кунчинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Минутку, – сказал я. – Это правда Капштадт?

– Ап-чхи! – произнесла девушка, то есть та туземка. У нее были очень даже длинные ресницы. Соблазнитель пихнул ее кулаком в бок.

– Нехорошо при людях! – укоризненно заметил он.

Местные жители охотно проводили меня в трактир. На перекрестке стоял потемневший указатель: «До Грехов 3 км».

– Никто еще оттуда не возвращался, – проговорил хозяин. – Все в этих Грехах засели. Греховное место.

Уютный кабачок безлюден. Записка: «Сейчас вернусь. Казис».

– Не воротится он, – произнес Сводивший счеты. – Он всегда так.

Но Казис взял и вернулся. Бухнул на стол бутыль свежей валерьяновой настойки, швырнул охапку еще мокрых морских водорослей. Привстал на корточки и включил радиоточку. Выступал джаз-квинтет ВВС США. Было замечательно. Капштадт – не какой-нибудь медвежий угол. Потом стихи собственного сочинения читала группа «Наши». Я вас любил etc.

– Чем это они отличаются от чужих? – с оттенком печали спросила туземка. Ее ресницы были еще длиннее, чем тогда.

Выпив в свое удовольствие, мы двинулись к Оранжевой реке. Тихо стрекотали кузнечики и вертолеты. Становилось прохладно. Невдалеке высились громадные корпуса завода оранжевой краски.

– От завода и пошло название нашей речки, – пояснил Казис, трактирщик. Его ротовая полость источала водочный дух. Было тоскливо. – Видит Бог: я не таил никакого умысла. Эта девка сама полезла под мост. А плавать, само собой, не умела. Мужики только рукой махнули – э, вечно она так! А мне: ступай, ступай к ней, чего ждешь? Без трусов она... Так-то.

Капштадт – странная деревня. До Грехов – всего три километра. Все туда ходят, никто не возвращается. А кто-то должен жить. Здесь, в Капштадте! Вот и сочиняют, кто во что горазд. Возьмем хотя бы насадки. И еще – они роют бункеры. Трудятся целыми семьями. Отличные бункеры – с удобствами, сухие, вместительные. Теплые и с отхожими местами. Есть дымоход, паркет. Мне-то что за дело? Я гость. Сегодня здесь, завтра уже там.

Ага, они еще подсочкой промышляют. Из хвои варят замечательный душистый джем. Сами кормятся, экспортируют в Падую и на Тайвань. В деревне остались одни старики, остальные давно в Грехах. Только вот туземка под мостом. Бигуди, бикини, ожерелье чистой воды стекла. Читает сейчас Парульскиса¹³ и Лермонтова. Интересно, говорит, пишут. Жалуется: грамотность тут довольно высокая, но в магазине нет мяса. А живица – она быстро застывает и плохо отмывается. Ей-богу, прилипла, как смола. Хотя и вежливая.

Узнаю: завтра прибывает странствующий фотограф. Снимет каждого по отдельности и всех вместе. Капштадт зашевелился – над многими баньками вьется дымок из трубы. И в кабаке движение. Все же событие.

– Дурные вести, – промолвил на рассвете хозяин. – У вашей милости жеребчик пал.

– Ерунда! – рассмеялся я. – Всегда он так. В точности, как та девка.

Фотограф привез еще более мрачные новости: Черноморский флот высадился на берегу Куршского залива близ Расситена, а в Висагинском озере всплыла неопознанная субмарина.

Однако пора в путь. Жаль покидать Капштадт. Он такой естественный. Милый, хотя и грустноват. Очень даже литовский Капштадтец. Здесь еще можно обнаружить корни и корешки. Из Капштадта родом Прометей, Миндовг Второй¹⁴, несколько цезарей. Вообще-то ничего страшного. Видел, правда, нескольких молодых японцев. В центре новые урны для мусора и для голосования. К моему отъезду все собрались на Площади. Громкоговоритель объявил, что войны не будет и сегодня. Разочарованные капштадтцы, ворча, разошлись лакомиться хвойным мармеладом.

– Бляха-муха! – как гаркнет старик в насадках. – Так когда же?!

Неужели он надеялся победить? Пришла проститься и читательница Лермонтова.

– Увези меня, любезный, во Грехи, – молила она. Из ее ротика, когда она говорила, выпадали зеленые и золотые майские жуки. Это от живицы, – сказала Лукреция, так звали туземку. – От них можно и забеременеть, пояснила она. Я пустил коня вскачь.

Несколько жуков привез с собой. По-моему, красавцы. Живое доказательство: есть такой Капштадт!

Моя жена Лисица

Зоологическая история

Лисицы имеют норы

Мф. 8, 20; Лк. 9, 58

Ох, старые это дела. Не очень-то и хочется рассказывать. Ладно уж, придвигайся ближе, перепелушка, слушай.

На третьем году семейной жизни заметил я, что моя молодая жена ночью тихонечко встает с постели, оборачивается лисицей и – вышмыгивает вон. Тогда мы жили на улице Витебской, в полуподвале. Она выскакивала в маленькое оконце под самым потолком. Становилась самой настоящей лисицей – грациозной, с лоснящейся шкуркой, с белым пятнышком на голове, так что я, при всем своем желании, не мог бы ее догнать. Поначалу горевал, это правда. Сходил посоветоваться к доброму знакомому-парапсихологу, шапочно знакомому юристу и почти совсем незнакомому дядечке из Общества охраны животных – все как один уверяли: чепуха, само пройдет. Эти славные люди, как я понял, имели в виду меня. Но дело-то не во мне.

Ночами я размышлял: ну, ладно. Превращаешься в лису, удираешь по снежному полю на Бельмонт, петляешь грациозными лапками. Носишься на приволье, никаких колготок. А потом? Что делать лисице в городе? Газеты и без того пестрят сенсациями: у ночного бара видели лисицу! Другие ночью замечали ее на горе Гядимина, еще кто-то – в районе Лаздинай. Это еще куда ни шло – Вильнюс окружен лесами, и зверье в нем водится. Но на проспекте! У «Астории»! На вокзале или близ ресторана «Железный волк»!

Она возвращалась усталая, разгоряченная, с синими подглазьями. Просила соды, дескать, ее тошнит. Но помогал только стакан водки пополам с томатным соком. Сделай штопор! – покрикивала она, и я готовил «штопор». Я с ужасом думал: не исключено, что и какого-нибудь наивного зайчишку задрала? Что уж говорить о жирных хомяках и слепых землеройках.

Вот что, чибисенок, пригород – он пригород и есть. Стали пропадать польские петушки – знаешь, с алыми гребешками и белыми манишками – национальная гордость и богатство. Знаешь, шляхта! Взъелись страшным образом, винили литвинов, хотя нация тут ни при чем. Потихоньку поговаривали о «руке Кремля». Однако «Zycie Warszawy» тиснула пару заметок о бешеной литовской лисице в лесах испокон веков польского Бельмонта.

За моей женой Лисицей стали охотиться и следопыты Первого отряда. С гончими, винчестерами, бельгийскими ружьями, со злыми загонщиками из школы им. Барташюнаса. Она благополучно уворачивалась. Приходила домой все более измученная, задыхающаяся, в рваной шубке. Я прикладывал к ней компрессы, отпаивал капустным соком и затыкал нос от ее резкого мускусного запаха. Она засыпала, с трудом обращалась в молодую учительницу рисования.

Однажды, когда я крепко спал, она привела с собой какого-то несмышленыша зайца. Малыш был в стельку пьян, все норовил забраться к ней в постель, а Лисица знай шпыняла его, мотала да швыряла, содрала половину шкурки, а к утру полуживым выкинула в форточку. Скрепя сердце я ждал развязки. Жена была в бешенстве, но молчала.

Как-то в воскресенье меня прорвало. Кончай эти лисьи вылазки – так и сказал. Хватит! Она зарычала, залаяла и завыла так жутко, что и сама испугалась. Я все знаю, Катарина, – сказал я, – все до мелочей! Она заалела, как красная пустынная лиса. Запустила в меня фикусом и прошипела: ну и знай себе!

Деток у нас не было. Теперь она даже в дневное время не стеснялась превращаться в лисицу. Бросила школу. Рисовала сцены из жизни лисов и лисиц, в основном непристойные. А едва лишь начинало темнеть, вышмыгивала прочь. После одной такой ночи она не вернулась. У меня сердце зашлось. Я обулся в валенки, накинул поверх пальто белый халат. Не сомневался: где-нибудь в сугробе найду ее тело... Ага! Я заметил ее след. Ни с чем его не спутаешь – такие грациозные лапки! Вот и свежее кровавое пятно. Так, без особого труда, я выследил ее нору под разлапистой елью. Уже основательно рассвело. Моя жена Лисица лежала на солнышке на кучке сухой осоки, а рядышком резвились трое крошечных лисинят. Меня она и не заметила. Ага! – воскликнул я. – Вот оно в чем дело! Она швырнула детям петушью лапку – хуторяне-поляки и на сей раз оказались правы. Уставилась мне в глаза. – Похожи? Да уж, только не на тебя. Потом утащила детей в нору и спряталась там. Убирайся! – прошипела мне откуда-то из-под земли. – Топай в свой подвал.

Больше я не видел ее, чибисенок. Только, прошу тебя, не выискивай тут никаких аллегорий или чего-то еще. Лиса – она и есть лиса, больше ничего.

Год спустя меня разыскал тот самый парапсихолог. Ты был прав, – тихим голосом произнес он, – она настоящая Лиса. Знаешь, где она сейчас? В психлечебнице зоопарка. А дети? – чуть было не сорвалось с языка, но он опередил меня: – Лисятки в специнтернате, потом поступят в военное училище. Ты хотел бы... навестить ее? – спросил он. Я отрицательно помотал головой, а ученый почему-то обрадовался. – Вот и хорошо! Я знал, ты человек твердый. Видишь ли, мы с ней ведем совместную исследовательскую работу... Вот что, буду откровенен: мы и живем вместе... понимаешь?

Лис! Совсем недавно я узнал: моя жена Лисица заласкала его насмерть. Ну, опустим подробности, они тебе ни к чему! Потом ее застрелили и набили чучело. Сходи, если хочешь, я покажу тебе. Не хочешь? Ну и ладно. Я и сам ни разу туда не ходил – зачем? Туда водили ее детишек с экскурсией. A-а, чуть не забыл: рядом с ней – чучело того самого ученого, парапсихолога. Говорят, совсем как живой.

Вот и все. Повторяю: не ищи тут никакой морали и переносного смысла. Это не легенда, не предание. Все было так, как я рассказываю. Это – из жизни. И лишь чуточку – из смерти. Не веришь? Это же обыкновенная мрачная и, если подумать, вовсе не такая редкая история... Спишь, птенчик? Ну, спи, спи.

1994

Concerto grosso

Из жизни людей и лягушек

...а однажды – лето уже назаривало свою чернику да малину – примерно с четверть века назад мы возвращались из ночного похода. Шли вдвоем, на рассвете. Устроились на берегу озера Дайлиде в орешнике, в высокой траве, и прикорнули – ты, притулившись к смолистому еловому стволу, я навзничь на колкой осоке. Так нас и застигло утро: свет, птичий гомон, болтовня снарядившихся по ягоды женщин, мальчишки в поисках луков и удилищ.

Мы спали после долгой ночи нашего похода, голоса доносились как бы из потустороннего мира, из-за невидимой преграды. Они ничуть не мешали нам, скорее умиротворяли: мол, все путем, вы здесь не одни, не бойтесь. Действительно, бояться было нечего, но стоило солнцу слегка согреть наш берег и мелководье, как начался концерт. Ты приоткрыла свой голубой, как блеклая фиалка, глаз, бросила на меня сонный взор и спросила: уже идем? Нет, покачал я головой, куда? Концерт еще только начинается, а мы заняли самые лучшие места, лежи. Но ведь он будет тянуться до вечера, – раздраженно бросила ты, – а темнеет сам знаешь когда. Чуть не в полночь! И то не как следует. Все ты знала, хитрая была уже тогда, истинное дитя природы в тренировочных брюках и желтом свитере.

Правда – самые короткие ночи. Ну что – пойдем или...? Ты придвинулась ближе, легла рядом и закинула руки за голову – видела такое в кино, да и удобно. Я, конечно, захотел сунуть руку к тебе за пазуху, но не стал – сквозь листья лещины на нас смотрел мальчик. А музыканты, нимало не стесняясь, настраивали свои голоса да инструменты, уже с полчаса как. Ты устремила на меня лазоревый взгляд и словно молила: пойдем да пойдем. Дома никого, пойдем. Не пойдешь? Что ж, значит, не идешь!

Тем временем грянула увертюра – начался настоящий концерт. Надо было хорошенько напрячь слух, чтобы уловить все нюансы застенчиво-протяжного курканья лягушек. В лесном озерце их обитало около полумиллиона, они турчали, сменяя друг дружку, берегли голос и артикуляционный аппарат. Можно было не сомневаться, что концерт продлится допоздна. Можешь идти, – сказал я, – никто не держит. И дверью хлопать не надо – топ-топ по дорожке, и все. Ступай, ступай, а я лично останусь послушать концерт. На целый день? – ты подпрыгнула от возмущения. – До самого вечера? Так и проваляешься здесь? И есть не пойдешь? Там видно будет, – ответил я. – Насчет еды не беспокойся. Проголодалась? Давай наберу тебе черники. Или малины, хочешь? Можно нарвать молодой заячьей капусты? Или молоденьких сосновых побегов – мягкие они, нежные. Похожи на цукаты или как там еще. Не уходила бы, а?

Ты погрозила липким от смолы пальчиком, чмокнула меня в щеку и уснула. По-моему, я любил тебя, во всяком случае хотел любить. Лягушки распелись громче, смелее, но все-таки монотонно, такое кого хочешь усыпит. Я знал – fortissimo они достигнут после полудня, тогда хор будет греметь на целую версту окрест. Далекий монотонный гул – настырный, почти однородный, меланхоличный. Но, пока отдыхаешь после ночного перехода на берегу озера Дайлиде, отгоняешь мошкару от твоего лица, собираешь мурашей с твоих голых икр, у тебя бездна времени, и можешь различать даже тонкости, оттенки жалобы лягушачьего племени на несовершенство мира сего, предчувствие печального конца. Это был один из последних концертов того лета. Еще не самый последний, но гастроли уже шли к концу. Лягушки квакали по велению природы, а жаловались, что ни говори, на неправедное устройство мира. Ты спала. Видимо, сладким, крепким сном. Не шутки – целую ночь на ногах. Я-то слегка вздремнул в засаде – мы ходили к поилкам поглазеть на кабанят нынешнего помета и чуть было не прозевали их. И теперь ты спала под мечтательное курканье лягушек, под пыхтение лесопильного грейдера за озером Дайлиде – тоже монотонное, под заливистую песенку дрозда и звонкое пение юной Мирей Матье в транзисторе на ближней тропе. Она уже научилась петь по-немецки: Ganz Paris ist ein Theater. Und dort spielt ein c'est la vie! Лягушки ее заглушали. Они забивали и гатер, и дроздов, и детский гомон в орешнике. Я спустился к воде – она была бурая, теплая и неглубокая. Топнул ногой – несколько оркестрантов, вытянув ножки, скакнули в глубину и глядели на меня, выставив над поверхностью широкие лягушиные рты, продолжая музицировать. И как только не надоест, подумал я. Как не надоест квакать, куркать, стонать, жаловаться, мокнуть в этой мутной луже и пускать пузыри? И знают ведь – концерт неизбежно закончится. Возможно, оттого и наяривают от рассвета до полуночи? Мне показалось, что именно у нашего берега, под нашей елью, оркестр сосредоточил свой цвет, виртуозов, – временами я различал самый настоящий стон, просьбу выслушать и даже затаенное рыдание.

Ты спала. После такого захватывающего зрелища, как малыши-кабанчики на водопое, можно и отдохнуть. Сизоворонка устроилась на кряжистом суку старого дуба и долго глядела на тебя, потом резко тряхнула своим великолепным хвостом и улетела. Никто не обращал внимания на лягушачий концерт – ни занятые сбором ягод девушки, ни стайка детсадовцев, просеменивших мимо под водительством тоненькой, как былинка, воспитательницы Маргариты, чьим косам и осиной талии завидовало все женское население городка.

Детишек гораздо больше удивляло спящее под елкой существо – то есть ты. Занимали твоя зеленая брезентовая куртка, брюки с карманами ниже колен, откинутая вбок рука с бесшумно идущими часами. Даже Маргарита замедлила шаг, вгляделась и, откинув за спину тяжелую золотистую косу, поспешила догнать стайку малышей. Лягушки никого не интересовали. Гатер ненадолго умолк. Затем загремел с такой яростью, что забил и лягушек, и грохотавший по улице Антанаса Баранаускаса тягач – на платформе чернел бронетранспортер.

Я набрал малины, черники, нащипал кислицы, отломил несколько сосновых побегов. Нам не грозили ни цинга, ни авитаминоз. Идущий мимо Бернардас Рагялис угостил меня сигареткой – я взял две, он не рассердился. Жизнь казалась прекрасной, солнечной, сытой и даже великолепной. Голубая струйка сигаретного дымка медленно всплыла над кустом лещины, под ним лежала ты. Уже не спала. Я курил, ты грызла побег. Изо рта брызнул зеленый сок. Жизнь была вполне сносной. Гатер замолчал, а тягач давно укатил своим путем. Лягушки приближались к кульминации – вот-вот грянет fortissimo. Некоторым диссонансом в концерт вторглась красная пожарная машина – принялась качать в свой резервуар мутную воду озера Дайлиде. Для этого дела пожарные соорудили специальный подъездной мостик. Возможно, в цистерну угодило и несколько нерасторопных квакушек.

Я расстегнул твою кофточку и положил ладонь на маленькую грудку. Собственно, не так уж она была мала – размером с двух сидящих друг на дружке лягушек. Еле умещалась в ладонь. Моя ладонь подрагивала – так колотилось твое сердце под тонкой, почти прозрачной кожей. Однако ты натянула на тело сорочку, прикрыв лягушиную наготу, и сказала: брось дурить, понял? Без злости, но решительно ты объявила, что тебе надоело и ты идешь домой. Да нет же, ты вернешься и даже принесешь что-нибудь поесть. И еще – газету и радио. Нет уж, заметил я, ради бога, без радио. Ах, спохватилась ты, – концерт! Именно, сказал я, – concerto grosso!

Ты удалилась в сторону гатера, который вновь подал голос. Очевидно, кончился обеденный перерыв. Дунул ветерок и принес оттуда дух живицы и опилок. Потом напрочь забил его бензином и смазкой.

Лягушки, умудренно размышлял я, квакали и в те времена, когда не было никакой цивилизации. Ни гатеров, ни тягачей, ни детских садов, пожарных... Квакают себе и будут квакать, когда и нас не станет. Я разлегся под кустом лещины – на тропе показался детский садик с Маргаритой. Распевая, само собой. Красиво выделялось сочное сопрано воспитательницы. По этому сопрано сходила с ума добрая сотня мужчин городка самого разного возраста. Я почти задремал, но очнулся от мужских голосов. Это были другие мужики, не те, кто млеет от Маргаритиного сопрано. Я явственно ощущал, как они устраиваются в кустах и как беззлобно поругиваются. Брякнули осторожно вынутые бутылочки. Мужики загудели, я различал каждое их слово. Некоторых узнал по голосу. Но не выдавал себя, лежал не шевелясь. Они рассказывали свои невероятные похождения, похвалялись успехом у парковых дев, следили, чтобы выпивалось по очереди; о лягушках, само собой, разговора не было. Что им лягушки! Я высунул босую правую ногу и пошевелил пальцами. О, – изумился кто-то из них, – откуда ты здесь? Хочешь винца? Я выпил почти до краев наполненный стакан розового вина и снова прилег. Лягушки достигли fortissimo, теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения. Пора бы тебе вернуться, но ты почему-то не шла. Тот же парень принес мне еще стакан. Мы все равно не одолеем, – признался он, – зачем пропадать добру? Я молча выпил, встал и отошел на полсотни шагов, чтобы устроиться под другим кустом. Перед тем, как улечься, спустился к воде и поймал крупную лягушку. Она осоловела от собственной музыки, а зоб от столь долгого музицирования аж посинел. Лягушка – моя пленница – взирала на меня так угрюмо, что я, не выдержав этого взгляда, перевернул ее на спинку. Беловатый животик беспокойно ерзал. Совсем как твой, мелькнуло у меня в голове, а ты все не появлялась. Солнце било прямо по этому нежному животику. Он вздымался все сильнее. Наклонившись, я отчетливо видел, как лягушиная кровь совершает свой путь по большому кругу кровообращения. Или у лягушек кровоток не такой, как у нас? Причиной тут – вино.

Голоса в кустах смолкли – парни, надо думать, уснули. Лягушки удерживали свое fortissimo, вода вскипала от их страстных тел. Все демографические проблемы они решали здесь, прямо в озере. Ты находилась где-то в пути. То ли за старым станционным зданием, то ли у лесопилки. В какой-то миг я даже забыл, как тебя звать, такое все было зеленое и пьянящее. Лишь когда над озером из пухового облака вынырнули два планера, вспомнил. Давно могла появиться. Я набрал немного щавеля – еще не перерос. Теперь мне чудилось, будто я сам поквакиваю – в ушах шумело. Гатер ревел как бешеный. С востока приближалась сердитая темная тучка. Оба планера стремительно метнулись в сторону и скрылись из моего поля зрения. По всей вероятности, укрылись в своем гнездышке на крутом берегу Немана. Я улыбнулся. Интересно, там, в лазурной выси, слышно это кваканье? Если да, то ему внемлет и сам Господь Бог с ангелами.

Тем временем я различил звуки другого оркестра – пока что очень далеко. Или то были отзвуки вчерашнего исполнения, только отразившиеся от этого дня? Кто тут разберет! Кого-то хоронили, вот что.

Оркестр приближался очень медленно. А ты, с узелком в руке, шла по пыльной улице – Гродненской или Сейнской. По немощеной, ухабистой улице. Но непременно шла. Вот ударили тарелки! Кого-то провожали в этот душный день. Когда я начал отличать звуки духового оркестра от лягушачьей симфонии, духовые умолкли. Сделают передышку и снова грянут. Так положено. Долго ждать не пришлось: они заиграли в тот самый миг, когда на том берегу озера я увидел тебя – в тени ельника ты стояла в желтом сарафане и издалека глядела на меня. Внезапно духовые грянули так оглушительно, что смолкли все лягушки. Даже не верилось – неужели?

Из-за поворота улицы выплыл разубранный цветами грузовик с откинутыми бортами. За ним шли люди, похожие на больших черных жуков. В воздухе реяло густое марево, и моментами казалось, будто процессия застыла на месте. Протяжно завыла сирена лесопилки – там был такой обычай почитания усопшего. Затем – глухое безмолвие. Ни оркестра, ни лягушек. Не знаю, стрекотали или нет кузнечики – я их не слышал. Ты приблизилась тоже бесшумно, молча присела рядом. На виске билась голубая жилка, я отвернулся. Взял фляжку и поднес к губам – что принесла? Ага, вино. Хорошо, что вино. Ты молчала.

Безмолвствовали и лягушки, хотя этого человека, видимо, уже предали земле. Они молчали и тогда, когда мы с тобой направились к Неману – ты во что бы то ни стало желала показать, как можешь проплыть семь метров по течению. Почему они молчат? – неожиданно спросила ты. Я пожал плечами и отвинтил крышку фляги. – От глупости, – сказал я и завинтил крышку.

Когда мы, искупавшись, вернулись, со стороны озера не доносилось ни звука, хотя обычно в этот час лягушачий концерт достигал апогея. Утомились? Какая-нибудь резкая, неощутимая для человека перемена погоды? Едва ли. Когда мы вернулись к нашему дому близ леса и прилегли под яблоней рядом с качелями, мне показалось, что они снова завелись. Квакают? – спросил я. Уже мерещится, – засмеялась ты. А я все напрягал слух: квакают или не квакают? Такой далекий, монотонный, даже тоскливый, ноющий звук. Не разберешь – то ли лягушки, то ли духовой.

В сумерки на танцплощадке под соснами доблестные парни наперебой приглашали Маргариту. Теперь она распустила свои косы. Я бы тоже непрочь с ней сплясать, но рядом стояла ты и держала меня за руку. Потом я медленно положил ее тебе на бедро. Ты все поняла. Народу на танцах было столько, что никто, даже при всем своем желании, не заметил бы, что вытворяла моя рука. Распевала Мирей Матье: Es geht mir gut, merci, cherie. Es geht mir gut, das macht die Liebe!

Мы не сговариваясь ушли с площадки и повернули к озеру Дайлиде. Легли под тем самым кустом и прислушались – не заведут ли снова? Твой животик бодро ходил вверх-вниз. В точности как у пленницы-лягушки. Я чувствовал, как движется кровь по Твоему Большому Кругу. Жизнь казалась не только сносной, но даже восхитительной. Мы знали – когда-нибудь остановится и наша кровь, но сейчас это было не страшно. В безмолвии все представлялось куда более значительным, чем предстоящие нам десятилетия. Даже такие обыденные мысли. Что ты сказала? – тихо спросил я. Ничего, – прошептала ты уже сквозь сон. Птицы, кажется, тоже спали.

1992

Фонтан

Из области гидрофилии

И ни слова больше, леди!

До зари велась беседа

Под журчание фонтана

В хороводе бледных теней...

1969

Fons, fontis – источник, источника. Casus genitivus. Живой, серебристый, искрящийся на свету, щекочет воображение и нечто под ложечкой. Никакой политики. Или – почти никакой.

Наш Фонтан: он невысок, он круглый, с цементными шарами, симметрично размещенными по центру бассейна. Рядом – в дощатых, наполовину погруженных в воду кадках – растения. Не экзотические – такие растут в обыкновенных прудах. Никаких скульптур, аллегорий. Это вам не Брюссель. Не Рим и даже не Петергоф. Вниманию начинающих поэтов: рифмы на фонтан – Джонатан, Ив Монтан, платан. На худой конец – Сантана, сутана, нирвана, саванна и пр. Рифмуется, как Милда и Матильда. Как дождь и дрожь. Как листик и мистик. Рифмы затертые, затасканные... Он не придет, не сядет рядом и не пронзит горящим взглядом. Да уж, не впечатляет. Ни Джонатана, ни Милды давно не видать, а кого нынче бросит в дрожь во время дождя! И листик без всякой мистики плавает на поверхности воды. Да хвоя, что без всякого смысла рифмуется с лихвою. Русское словцо при переводе утрачивает колорит и глубинную семантику. А ведь и русское население нашего городка являлось в воскресный день полюбоваться ликующими струями, помусорить семечками и порадоваться живительному воздуху, напоённому ароматом сосен. В станицах и вольных поселениях фонтанов отродясь не видывали, там они непопулярны. А наш Фонтан стоит и действует года этак с тысяча девятьсот тридцать седьмого. Видали? Во всем мире в ту пору свирепствовал страшный кризис, безработица, а наша управа, как бы ни была бедна, установила в парке Фонтан! Пусть скромный. Пусть ни в какое сравнение не идущий с римским Треви или берлинским Нептуном. Фонтан забил в так называемом городском саду, в самом его геометрическом центре. В ста девятнадцати метрах от трубящего Ангела – символа нашей самостийности. Когда каркас голых фактов был упрятан в оболочку буйных, серебром отливающих струй, началась жизнь, о которой можно рассказывать месяцами, есть о чем. Но столько времени у меня нет. В один присест расскажу и об Ангеле, а если останется время, то и об озере Дайлиде. Но первым делом – Фонтан. Вот.

...Сторож городского парка входит в дощатую будку, наклоняется, что-то отвинчивает, откручивает и... Фонтан взметается, начинает говорить, шуметь, бить, низвергаться. Но не весь сразу. Поначалу вскидывается невысокая и не слишком чистая струйка, окропляет шары, растения-гидрофиты. Струйка пульсирует: подпрыгнет с умеренной амплитудой, вот-вот, кажется, угаснет, но через мгновение ослепительная струя летает почти вровень с вершинами сосен. Вонзается в сизое южнолитовское небо, пробивает в нем круглую брешь – и, если бы у тебя достало сил, ты бы мог вместе с Ангелом допрыгнуть до самой небесной приемной. Ух ты, как бьет! На полмили слышно – Фонтан пустили! Люди бросают полоть свои грядки, рыболовы оставляют закинутые удочки, даже господин мэр, прихлопнув муху «Эхом Литвы», почесав живот, бормочет: надо идти! Быстрей! Спектакль продлится не более получаса – струю надо экономить.

Фонтан работает! Со всех сторон стекаются обитатели. Сегодня воскресенье! Фонтан включают лишь на выходные и на праздники. Да, летом вроде бы чаще. Солидный люд не торопится, зато молодняк бежит бегом. Вокруг Фонтана плотная дорожка, газон и розарий. Это эпицентр города. Лавки -белые, как привитая сирень. Такие же пиджаки на оркестрантах. Пышные акации и золотые стволы сосен оттеняют скромное обаяние провинции. Шляпки, форменные кители, зонтики – это тоже кое о чем говорит.

Музыканты собираются на помосте дощатой эстрады – их знает весь город. Золотом отливают на предзакатном солнце медные трубы. Оркестр рассаживается по новым обитым дерматином стульям. В такие часы наш небольшой городок ощущает себя более достойным, добрым. Отрешается от обид, прощает врагов, влюбленные добела стискивают друг другу пальцы. Капельмейстер взмахивает вялой рукой – в городском саду начинается настоящая вечерняя жизнь. Бьет фонтан, струится, низвергается, гремит оркестр. Замирают пекари, почтальоны, пожарные. Гимназисты и суровые учителя. Вытирают глаза полицейские и уланы расквартированного полка. Господин Курайтис обращается к господину Микуленасу: что вы хотите – Европа!

Вальс «Как мило у солдат». Полька. Вальс «Плывет, плывет кораблик». Ум-па-па! Ум-па-па! Плывет такой кораблик – бумажный в бассейне Фонтана. Еще один. Плывут кораблики, туда, где высится курган. Мальчик в матроске перевешивается через край, силится поймать один кораблик и сваливается в воду. Сам же оттуда выбирается. И смех, и грех. Испорчен чей-то воскресный день, а к нему долго готовились. Обещали сфотографировать, для того и нарядили в матроску.

Фотограф тем временем занят гимназистками. На фоне – Фонтан и Ангел. Девушки предельно серьезны: кажется, как только сфотографируются – по парковой дорожке отправятся прямиком в монастырь. Уйдут и не вернутся – ни в воскресенье, ни в зеленую гимназию. Но озорник фотограф издает особый посвист – трелью сообщает обо всем отлично знакомой птичке, которая вот-вот выпорхнет из объектива, и девушки расцветают, словно розы. Возможно, пригодилось бы другое сравнение – как ромашки, как одуванчики, как душистая сирень, – но в двух шагах отсюда цветут взаправдашние розы -великолепные, ухоженные. Розарий, я уже говорил. Гордость парка, всего города и каждого жителя. Величайшая забота сторожа. Особенно в ночное время. А еще – на рассвете.

Снова «Плывет кораблик». Репертуар оркестра, как можно заметить, не слишком велик. Все впереди, они разучат. До начала Второй мировой войны еще есть немного времени, достаточно для репетиций.

Однажды ночью у Фонтана остановились артисты из Каунаса. Женщины погрузили ноги в прохладный бассейн. Они тоже гидрофиты. Мужчины вполголоса запели. Артисты! Они пьют пиво, вино тоже пьют, а также горилку. И поют, распевают. Потом усаживаются в свой автобус, что поджидает их у Ангела, и уезжают в свой Каунас. Гастроли окончены. Последнее представление пьесы Казиса Бинкиса «Молодняк» на провинциальной сцене. Завтра уже война.

В первую ночь войны Фонтан бьет чуть не до небес, но город все равно горит. На следующий день выбритые офицеры вермахта расхаживают по парку и дивятся: «Springbrunnen? Hier? In der Heide? Phantastisch!»¹⁵ Оркестры вермахта умеют исполнять множество отличных маршей, но пока играют лишь «Es zittern die morschen Knochen der Welt vor dem grossen Krieg!»¹⁶ Очутившись здесь несколько лет спустя, они не успевают проиграть ничего. Они успевают еще взорвать почту и мост, а у Фонтана уже фотографируются красноармейцы – их оркестр шпарит «Катюшу» и разливается «Амурскими волнами». Потом – «На сопках Манчжурии», кое-кому очень даже нравится. В парке толпы людей, большей частью совершенно незнакомых. Опять оркестр – на сей раз «Прощание славянки». Все скамейки запружены солдатами и девушками. Солдатам подают только пиво, но они пьяны от водки, которую хлещут в сирени за уборной. За это ли сражались? В парке смесь запахов ваксы, солидола и сирени. А еще – одеколон «Тройной». Все это – надолго. Парк, оркестр, танцы, свирепые драки с местным населением. Кастеты и ремни. До рези в глазах, Фонтан бьет до Млечного Пути. Кровавый путь – до живой изгороди из акаций, тут – «Уголок любви», таково официальное название. Кровавый путь – вторая группа. Омоем раны в струях чистых. Зелеными шелками перевяжем. Песнь о гидрофилии. Фонтан не действует, не фонтан, а фантом, и, как сообщают радио и газеты, все спокойно. Политическое положение как таковое отсутствует. Сплошное набирающее темпы процветание. Фонтаны с трибун. Гидра капитализма в нашем Фонтане не заведется! (Гидра, видите ли, водный обитатель.) А попробуй только заикнись кому-нибудь о Красной гидре! Совсем другое дело – до небес. Ошибочное понимание гидрофилии толкает человека в тенета врагов народа. В то время как вокруг одни лишь Достижения и Успехи. Нечего глумиться! – хмурится бывший партизан Кацвингель. Разве при Смятоне рабочий человек мог себе позволить выпить пива и еще другому поставить? Действительно, пива море разливанное. Для его приготовления нужна хорошая вода. Только в нужник бегать далековато. И все мимо Фонтана. Пиво, пиво, пиво. Фонтаном. Из глотки, когда больше не лезет.