Текст книги "Менестрели в пальто макси (ЛП)"

Автор книги: Юргис Кунчинас

Жанры:

Современная зарубежная литература

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Назад к карточке книги

– И я! Я тоже иду! – вызывается литограф, троеборец, вратарь-регбист. – Может, захватим Каца?

– Бери! – отвечаю. – Бери, кого хочешь. – «Палинка» ожидает здесь, я тоже хватил для храбрости! Да не все ли равно! Заметим: Кац – подаренная мною кошка, недавно окотившаяся пятеркой полосатых деток, хотя сама черней ночи. Загадочное создание, маленькая пума, питающаяся исключительно сырым мясом. На редкость страстная Кац. Эх, все мы в чем-то монстры, – глубокомысленно качает головой Герберт Фон.

Менестрели встают с дубового надгробия. Мрачно поскрипывают кожаные полы Моны Лизы и прыщавого. Только эти двое в настоящих кожаных пальто. Как Гитлер и Муссолини. Те, если верить некоторым источникам, были всего лишь «менестрели в длинных пальто». Наши двое скрипят за всю семерку. Как хрусткая фольга. Как жестяные венки на могилах героев. Как ржавая кровля, когда по ней крадется проказница Кац. Или неудачливый двуногий влюбленный. Ступени под их ногами грохочут, как гром небесный. И зубы их – точно белые молнии на черном небосводе. Чего вам боле – менестрели идут! Они опять серьезны, сосредоточенны и относительно трезвы. На дворе уже темно.

Вспоминаю: год 1979, сентябрь. Зареченские сумерки. Кац. Герберт Фон. Семеро менестрелей да я, влюбленный импрессарио. Семеро против Фив. Семь самураев и Великолепная Семерка. Который из них Юл Бриннер?

Вот! Вот оно светится, розовое окошко моей любимой в чердачном этаже. Различаю ее стройный силуэт за приоткрытой створкой, за тяжелой шторой. Скорей! Полная бутыль «Палинки» быстро идет по кругу – не осрамиться бы! Настроены ли виолы? Гребенка, гармошка, четырехструнка? Piano, piano, pianissimo. Мы с Гербертом Фон устраиваемся поодаль под кудрявым кленом – ржавым зонтиком (изящнее выразиться не могу).

Первые робкие аккорды – первые строки куплетов... Отрадно видеть, как они стоят – молодец к молодцу, пальто к пальто, даже края шляп выстроились в одну прямую линию. Рука на бедре, правая нога чуть отставлена вперед. Классическая поза. Три-четыре! Куку-та-та... кукуруку-та-рата-та-та-та... «Палома»! Это как бы позывные. Окно растворяется, как по команде. Итак! Явись, услышь, пойми!

Отчего так скоро уходит красота?

Сердце заполняет грусть, пустота.

Я знаю, ждет разлука впереди,

Но хоть в последний раз приди!

Скажи: прощай! Прижми к груди!

Слышишь, Доротея? Лаура! Окно давно распахнуто во всю ширь, а вечер прохладный. Значит, слышит. О, небеса – что я вижу! В освещенном окне не одна лишь растроганная возлюбленная, но и любящая мамаша с глазами на мокром месте, малолетняя дочурка любимой да стихийно забредшая в гости приятельница Лапатея. А еще – там имеется первый муж моей возлюбленной Доротеи вместе с моей бывшей второй женой. Даже Доротеин дед, и тот поглядывает из-за внучкиной спины в темноту поющего двора под ржавым кленом. Бьюсь об заклад – у всех в глазах блестят чистые слезы честных людей. Жемчужины любимой женщины и ее дочки. Искренние слезы матушки. Крупные горошины Лапатеи. Скупые мужские слезы мужа номер один и разведенной жены номер два. Даже в морщине дедовской щеки задержалась соленая капля. Что за менестрели, молодцы!

А ну-ка, братцы, поднажмите! Задайте еще жару! Все Заречье слышит вас – вокруг поющих собралась целая толпа. И народ со всех сторон прибывает! Площадка перед птичьим рынком запружена людьми. В подслеповатом свете слабых фонарей выделяются гордые профили польских старушек, ударниц труда с чулочной фабрики «Спарта», заматерелые лики свежеоткинувшихся из мест лишения свободы рецидивистов и наивных парнишек первой ходки. Тут и старшеклассницы 16-ой ср. шк. Вместе с воспитательницей, крепко сбитой германисткой Т., полковник в отставке Утесов из пер. Белого со своей безмолвной Полковницей... Ходячие раковые больные из ближнего диспансера, тоже, само собой, подшофейные. И заскорузлые, ископаемые создания от пивного ларька – демисезонной поилки. Пестрая, многоликая толпа – все слушают концерт, единственный в своем роде. Да что Заречье – стекается уже весь город. Взыскательные меломаны из лучших ресторанов, музыкальный критик, прозванный Висельником за двухметровый рост, и забубенный джазмен Андре с улицы Парниковой, а вот и всемирный обозреватель Кестутис Валантинас с обоими детками! Поскольку он еще не разведен, подле него, меланхолично прильнув к стволу дерева, постаивают его супруга Кама и любимый песик Пома. Здесь все, ну все-превсе!

Нет, взволнованно шепчет мне литограф Герберт фон Штейн, нет, я никак не ожидал такого сокрушительного успеха нашей затеи. Вот как – нашей? В будто невзначай отставленную шляпу Прыщавого сыплются медяки, рубли, рупии, лиры, франки, остмарки, шуршит и редкая зеленая негодница. Он, литограф, словно и впрямь задумавший все это, радостно потирает руки и бормочет: фантастика! Колоссаль! А эти знай поют да поют.

Один я с грустью гляжу на освещенное окно. В тесноте и давке, в этом скопище людей я с трудом различаю облик моей возлюбленной, а уж она меня никак не видит. Явно! Вот она машет рукой, но, кажется, вовсе не мне, а замухрышке Каче с обвислыми усами. Где справедливость?! Я прилагаю усилия и мне удается в какой-то мере проникнуться приподнятым настроением толпы – люди раскачиваются, взявшись за руки, даже рецидивисты: сегодня все братья и сестры. Обнимитесь, миллионы! Я пожимаю руку приятелю Валантинасу, его чернявенькой Каме и даже беру лапу их славного Помы, поднимаю на руки юного Лукаса Александра, чтобы парнишка хотя бы издали увидел рыжую бороду главного менестреля и его поющие уста.

Буду ждать я во саду,

Если там тебя найду.

Я услышу тебя

В трели соловья.

Буду помнить голос чистый

В сиянье серебристом.

Кто-то из соседей выносит миниатюрный барабанчик, именуемый тамбурином. Известный своей грубостью и завистливо-черным нравом бритоголовый живописец (впоследствии в одном лишь спасательном жилете этот ловец славы попытается доплыть до берегов Швеции, но будет сбит русской ракетой) уже настраивает свою трубу. На первом этаже хрупкая дизайнерша Моргенрот так яростно терзает клавиатуру старенького Petroff’а, что Кац взвизгивает от радости. Взрываются петарды и дымовые шашки, только вдруг – откуда ни возьмись выплывает большой синий фургон, за ним два фургончика поменьше – усиленный патруль. Спешат «на место происшествия». В самый его эпицентр. Оттуда высыпают парни в синих кителях, с резиновыми дубинками, да им ли совладать с упоенно веселящейся толпой! Милиционеров угощают колбасками, пивом, солеными огурчиками, даже вареньем. Обескураженные, те отбывают восвояси – возможно, поиски в трущобах соседних улиц окажутся более успешными. А Заречье бурлит, гудит, ходит ходуном. Все поют, обнимаются, словно на дворе не угрюмая осень, а рассвет весеннего дня. А ты, дорогая, беги, спеши ко мне, сколько можно ждать! Ах, наконец-то она меня видит. Машет мне рукой. Мне! Люди срочно натягивают здоровенный кус брезента, возлюбленная зажмуривается, зажимает нос, издает звук сродни заводскому гудку и – прыгает вниз. Ее длинная цветастая юбка закидывается наверх, и все Заречье может любоваться стройными ногами Доротеи-Лауры, ее гладкими бедрами и французскими кружевами. Аплодисменты, выкрики, музыка! Скок – она уже на твердой земле, уже млеет в моих объятиях, затем, высвободившись, со всеми подряд здоровается за руку. Щелк-щелк, вспышки фотоаппаратов. Она бросает в шляпу два фунта стерлингов, чмокает менестрелей в мокрые щеки. Целуется с Камой, Кестутом Валантинасом, Гербертом Фон. Затем вновь разбегается и повисает у меня на шее... Хрустнул мой седьмой позвонок, да ничего не поделаешь. Милый ты мой сумасброд! – орет она. – Так и знала, что ты выкинешь что-нибудь этакое... И снова целует – меня, а заодно и стоящего рядом заросшего щетиной забулдыгу. Всех! Ее домашние давно выкинули из квартиры все цветы – даже комнатные вместе с горшками: музыкантам и участникам праздника. Они выносят во двор огромные пузатые бутыли с мутным домашним вином – фиеста так фиеста!

Менестрели давно сменили ритм – сейчас их песни задорны и горячат кровь. На площадке кружатся пары: старый рецидивист пляшет в обнимку с продавщицей пивного ларька, почтальон пригласил толстуху-учительницу. Все нынче братья.

Мы же – Доротея-Лаура, Кама с семейством и семеро менестрелей – спускаемся в полуподвал к Герберту Фон ужинать: по-моему, имеем право! Персонал «Апотеки» поджидает нас в своей лаборатории, где изжарена уникальная яичница на триста четыре яйца. Менестрели в пальто макси mormorando гудят «Выход гладиаторов». Придя на место, срочно откупоривают «Палинку» и пиво, устраиваются на своем уже привычном месте – надгробии – и выпивают. Они пьют, закусывают и поют. Одновременно. Подбирая подходящее. «Тихо песня плывет над рекой...» Моя любимая удобно устроилась на моих дрожащих коленях. Я счастлив? Сам не знаю – некогда подумать. Хозяин Герберт форсирует какое-то водное препятствие – никак не может попасть в свою уборную. Неужели это наше море слез в ожидании концерта?

Все тише песня – уплыла за поля? Все больше пустых бутылок гулко скатывается по бугристому полу каретной мастерской. Куда-то в тартарары. Ничего не различаю. Где ты, курочка-ряба, где твое обещание снести золотое яичко? Омлета из него, конечно, не испечь, а все же... Где ты, однако?

«Придет весна, вернутся птицы, но не вернуть любовь»? Это в «Черной магии» – читали такой закрученный рассказ? – ну, я-то читал, так поют гусары. Живая картина. Так и вижу: застывшие в разных позах менестрели, в углу вповалку спящее семейство Камы, склоненный над граммофоном дремлющий Герберт Фон. А я? Где я? Ласточки летают понизу, ангелы поникли на насесте дверного косяка. А белые кони вновь мчатся по осеннему небосклону. Лишь святой Христофор, кажется, все переходит вброд Вилейку – туда и обратно. Уснул я, что ли? Определенно. Надо же – спать, обнимая дубовое надгробие – почивать в мире. Requiscant in Расе!

Но где же моя возлюбленная, скажите? Возлюбленная твоя в объятиях вислоносого менестреля, шепнул мне голос из преисподней – это я наконец проснулся. Ага, зевнул я, – значит, вот оно как! Что правда, то правда – из-под брезента выглянул характерный нос менестреля, за ним Доротея – ее лисья мордочка сияла так радостно, прямо-таки светилась счастьем, что я, не задумываясь, подскочил к ним и расцеловал обоих. Будьте счастливы! Только уж будьте, сделайте милость. Хватит страдать! Не будем портить праздник! Они молча выпили по кружке пива и снова спрятались под зеленым брезентом, тем самым, который вынесли услужливые жильцы и на который так удачно приземлилась моя возлюбленная. Это он первым имел счастье коснуться французских кружев и шелковых бедер. Судьба – искусство превыше всего. Ура! Поднимем кубки до небес!

И все же. Ах, менестрели! Зачем я поднял вас из вялой травы, зачем прислонил к колодам на берегу Вилейки? Я бы и сам спел что-нибудь. Нет и нет! Столько людей вместе были счастливы в этот вечер! О, как сладостно изнывать, страдать и чувствовать себя таким беспредельно добрым... плодитесь и размножайтесь!

Прошло лет двадцать, а возможно, и чуть меньше. Как-то, собравшись в небольшое путешествие, на вокзале я повстречал свою бывшую возлюбленную с сыном. Очаровательный юноша. Рослый такой, большеносенький. В черном кожаном пальто до пят. В черной шляпе и, разумеется, в белом кашне. Из кармана торчит viola d’amore. Самый настоящий менестрель. Вылитый тот самый, с вислым носом! Доротея-Лаура нас знакомит. Пранукас, – учтиво представляется паренек. Доротея вздыхает:

– Почему? Почему ты никогда больше не приходил ко мне под балкон? Ну почему!

Что ответить на такой вздорный вопрос? Я пожал плечами. Как раз недавно попалась мне одна хитроумная статья. Вот что там написано: «А если отнестись снисходительно, то все мы только шуты на этом свете. Даже Гитлер и Муссолини в определенном смысле – всего лишь менестрели в пальто макси. Эти два приятеля однажды задумали...» И так далее, знаем мы... Гитлер и Муссолини – менестрели? Н-да, я уже говорил. Может быть, и все же! Нет, мне так не кажется, хотя... Я бросил взгляд на Пранукаса. Он вежливо, но, как мне почудилось, двусмысленно улыбнулся. Я попрощался и через подземный переход направился на шестой путь. Обернувшись, увидел Пранукаса – тот наигрывал на губной гармошке. Я узнал: «Тихо песня плывет над рекой». Помните? «Ветер эхо несет домой», – вторю мысленно. Песенка Франца, да ладно уж. Поезд тронулся.

Больше в моей сумбурной жизни никаких менестрелей я не встречал. Ни в пальто макси, ни в кожаных или джинсовых куртках. Удаляется, все больше удаляется тот дождливый, но необычайно яркий сентябрь 1979 года. Еще не рухнула шорная мастерская. Герберт фон Штейн возвратился из Севильи-Гранады. Сегодня он печет на продажу пряники-сердечки. Бритоголовый художник, как я упоминал, был сбит у острова Готланд русской ракетой, а Кестутис Валантинас развелся с Камой и корпит над трактатом о Каспаре Бекеше и его близком окружении. Уже написаны три страницы.

Удаляется тот сентябрь, но чем он дальше, тем ближе ко мне они – менестрели в пальто макси. Семеро безнадежных пьяниц, изгнанные из города и из жизни. Умчавшиеся с птицами и белыми конями. Они – Семеро против Фив, смех берет. Семеро братьев для семи невест – эй, вислоносый! Менестрели! Так и вижу вас всех, коленопреклоненных у родника. С вашими гамбами и виолами. Габиями и Виолеттами. Простенькая мыслишка приходит на ум: в тот раз мы все были менестрелями! В макси и в мини. Вполне возможно, что в юности таковыми были и Гитлер с Муссолини, отчего бы и нет?

Прошлой осенью я опять наведался к деревянному мостику, где всеобщему обозрению открыты теннисные корты. Теремка на песчаном мысу больше нет. Почернел, осел дубовый стол со всеми колодами. Я стоял и внимательно смотрел. Шел дождь – теплый еще, бесцветный и без всякого запаха. Совсем как тогда. Из нижнего песчаного пласта я извлек зеленую бутылку с отбитым горлышком. Осторожно поднес ее к губам и дунул. Очень тихо, неслышно, но где-то в горней выси в ответ раздалось конское ржание. Думаете, мне послышалось? Скорее всего, так и есть. «Рошу де десерт», – прочитал я на вылинявшей этикетке с летящим на юг журавлем. Я еще раз дунул. «Тихо песня плывет над рекой» – раздалось в ответ. Носились ласточки – над самой землей. Высилась гора Бекеша рядом с еще багровым обнажением. На мою простертую ладонь опустилось крошечное невесомое создание. Ангел! – вздрогнул я, это же ангел. Он прижался ко мне, обхватил за шею. Ничуть не испугался, а ведь и я был в черном длинном пальто, такой же шляпе и в не слишком белом уже кашне. В другую мою руку с небес соскользнуло зеленое весло. Ветер эхо несет домой!

Загребая веслом, скользя по камням, спотыкаясь об остовы старых кроватей, искореженные детские коляски, с ангелом на плече я побрел на другой берег. По-моему, я все еще иду туда.

1985

notes

Дзукия – регион южной Литвы. Здесь и далее примеч. пер.

Еврейская спортивная организация.

Автор приводит строки из песни Александра Галича.

Шутливое название сигарет «Прима».

Барбакан – средневековое оборонительное укрепление.

На память (лат.).

Речь идет о площади перед Кафедральным собором, построенным по проекту архитектора Л. Стуоки-Гуцявичуса.

В 1930-е годы президентом независимой Литвы был Антанас Смятона.

Сигитас Гяда – современный литовский поэт.

Совет Депутатов Трудящихся.