Текст книги "Лики Японии"

Автор книги: Юрген Берндт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Однако от «чужестранца»-«гайдзина» ничего и не ждут. Он – «ёсомоно» («человек извне»), а не «ути-но моно» («человек изнутри»). Лучше всего, если он и останется снаружи, тогда гармония почти не нарушается. За этим отнюдь не кроется всеобщая «враждебность к чужим», ибо «ёсомоно» необязательно должен быть иностранцем. Поведение, ориентированное на группу и регламентированное ею, диктует и обособление отдельных групп, изоляцию их друг от друга. «Кафу» и «сяфу» представляют собой слова, порожденные этим поведением и точно передающие его суть, однако переводчика, особенно если ему приходится иметь дело с литературными текстами, охватывает отчаяние, когда он пускается в поиски соответствующих европейских эквивалентов. Перевод «кафу» как «семейный обычай», а «сяфу» как «обычай фирмы» – жалкий паллиатив, так как значение японских слов намного шире. Они призваны обозначать «особенность», свойственную исключительно данной семье, фирме (группе), – то, что следует сознательно культивировать, чтобы тем самым в конечном счете укрепить солидарность внутри соответствующей группы. Но над всем этим японец наверняка не будет ломать себе голову, ибо, с одной стороны, абстрактное мышление никогда не относилось к сильным чертам обитателей Японских островов, а с другой – вся система воспитания в Японии в прошлом и настоящем была направлена исключительно на то, чтобы сохранить существующее положение, признав его ценность, а не подвергать критике с целью возможного совершенствования. Высший принцип – сохранение гармонии.

И тем не менее даже наистрожайшее воспитание в духе самоограничения и подчинения собственных желаний и воли требованиям группы не могло полностью исключить конфликты, а в настоящее время, когда Япония более не дремлет «на краю мировой истории», и подавно. С тех пор как появилось «гири», люди находятся с ним в противоречии.

Был в Японии драматург, которого любят сравнивать с Шекспиром. Его имя – Тикамацу Мондзаэмон. Зенит его творчества падает на конец XVII – начало XVIII века. Все его драмы, а их не так уж мало, посвящены одному-единственному конфликту, а именно конфликту между «гири» и «ниндзё», между общественной нормой, не признающей собственного «я», и отдельной личностью, ее субъективными чувствами.

«Гири» и «ниндзё» необязательно должны находиться в противоречии, ибо отношения «родители – дети» покоятся как на том, так и на другом. Однако у Тикамацу они противостояли друг другу, и возникавший конфликт всегда кончался катастрофой, приводил к самоубийству, точнее, к «синдзю» – самоубийству обоих возлюбленных. Тикамацу жил в те времена, когда экономически окрепшая молодая буржуазия (прежде всего в торговом городе Осака) начинала осуществлять свою духовную эмансипацию, пытаясь восставать против феодальных порядков в сфере человеческих отношений. Позднее, как известно, мятежу она предпочла общественный компромисс.

Ознакомившись с европейским мышлением и образом жизни, представители образованных слоев населения раньше других осознали, как сильно мешает «гири» (и тем самым вся система норм поведения) развитию личности, ее самоутверждению. Однако протест против господства «гири» не вылился в позитивное, настаивавшее на изменении общества движение и вместо формирования общественного самосознания привел к сосредоточению на собственном «я», граничившем порой с эгоцентризмом. Литературные произведения конца прошлого и первых десятилетий нашего века часто касаются этой темы, о чем свидетельствуют и личные судьбы многих писателей, которые были сломлены в результате конфликта с обществом.

А как обстоят дела сегодня? В наступившем после войны хаосе вначале казалось, что все представления о ценностях поколебались. Вполне оправданное недоверие к авторитету превратилось в недоверие к человеку вообще. Самоосознание принималось за себялюбие, бунт – за революцию. Но вскоре прежние авторитеты были заменены новыми, а позднее реабилитированы и старые. Слепое преклонение перед военной мощью перешло в такое же преклонение перед экономикой. Бегство в анархическую свободу кончилось возвращением в группу, гарантирующую защищенность.

Напряженность между «гири» и «ниндзё» осталась прежней. Правда, что-то изменилось, что-то смягчилось, однако основная проблема не исчезла. Возможно, противоречия в жизни отдельной личности будут время от времени, как и прежде, обостряться и приводить к локальным катастрофам, но в политике, экономике, в обществе в целом система этих унаследованных норм поведения служит уравновешивающим фактором, поэтому даже самые резкие противоречия до сих пор еще ни разу не кончались взрывом.

Урок японского языка

Глаза красноречивее уст.

* * *

Язык – источник всех несчастий.

* * *

И обезьяна с дерева падает.

Японские пословицы

О «харагэй», «исин дэнсин», «кантан айтерасу» – высоком искусстве молчаливого, бессловесного общения говорил писатель Дзюнъитиро Танидзаки в уже упомянутой книге «Руководство по стилистике». При всем уважении к этому искусству и вере, что оно ценнее миллиона слов, нельзя, однако, не признать, что без знания языка трудновато даже в Японии.

По подсчетам экспертов, японцы на сегодняшний день обходятся словарным запасом по меньшей мере в 80 тысяч слов. Замечание наподобие высказанного одним пожилым японским ученым, будто в этой стране мужу в общении с женой требуется всего три слова, не следует принимать всерьез, скорее это подкупающая самокритика мужской половины. Эти три слова якобы следующие: «ой» – довольно невежливо звать кого-то (приблизительно «эй, ты!»); «арэ» – сопровождается жестом и означает «вот это!»; «со» – толкуется в связи с предыдущим как «да, правильно» или «именно то самое».

Исходя из общечеловеческого опыта общения в совместной жизни, можно сказать, что, чем ближе отношения между людьми, тем меньше им требуется слов. Если же народ по своей культуре довольно однороден (как японский), если этот народ в течение многих веков не знал резких перемен, навязывавшихся извне и влиявших на его эволюцию, и в течение длительного периода мог заниматься лишь самим собой, то возникали предпосылки, делавшие длительную развернутую словесную коммуникацию излишней и способствовавшей развитию намекающей, сокращенной формы выражения.

Допустим, иностранец при встрече обращается к собеседнику со словами: «Извините, но мне пора домой». Он добросовестно выучил уроки японского языка и говорит: «Кёва ватакуси ва мо ути-э каэранакэрэба наримасэн-кара сицурэй-симас». Предложение построено абсолютно правильно, но страдает одним недостатком: оно не японское. По-японски лучше сказать просто «Кёва корэдэ…», что приблизительно переводится как «На сегодня достаточно…»

«Хадзимэтэ о-мэ-ни какаримаситэ, додзо ёросику о-нэгай-итасимасу» – форма приветствия, соответствующая нашему «Я рад познакомиться с вами», означает гораздо больше и включает в себя «амаэ» доктора Доя (то есть человек добровольно ставит себя в зависимость от другого): «один человек впервые проникновенно заглядывает в честные глаза другого, обращаясь тем самым к нему с просьбой проявить к нему благосклонность». Этот дословный перевод граничит с абсурдом, тем более что в Японии вообще не задумываются над смыслом подобной формулировки. «Хадзимэмаситэ, додзо ёросику» («для начала я вас прошу») мы переводим как «я рад познакомиться с вами», однако в японской формулировке нет ни «я», ни «рад», просто высказывается пожелание. В одной только этой фразе проявляются, таким образом, и другие этические нормы, и другое мышление, и иная манера поведения.

Когда в 1549 году Франциск Ксавье прибыл в Японию и принялся обращать островитян-язычников в христианство, он волей-неволей вынужден был употреблять местный язык. Похоже, ему это не доставляло большого удовольствия, иначе он не охарактеризовал бы японский язык как «порождение дьявола». Никто не знает причины, приведшей его к такому выводу. Возможно, библейская заповедь: «…да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“, а что сверх этого, то от лукавого»{Библия, Матф., 5, 37.}, которую здесь, на островах, нельзя было соблюдать хотя бы потому, что в японском языке эквивалентов, соответствующих недвусмысленным «да» или «нет», вообще не существует. Утвердительный или отрицательный ответ, разумеется, можно выразить, но только не словами «хай» и «ийэ», что, согласно словарю, означает якобы «да» я «нет».

Рассказывают такую историю. Иностранка, не будучи сильна в японском языке, отправилась за покупками в «супа» (универмаг) и увидела в стеклянном сосуде множество крупных жуков-оленей, предназначенных, по-видимому, для любителей террариумов. Иностранка, вероятно, не имела никакого представления о мире насекомых и о том, для чего эти жуки нужны. Она обратилась к продавщице с вопросом: «Корэ, табэнай-дэсё?»

– «Они ведь не для еды?» «Хай», – ответила продавщица.

Иностранка содрогнулась от ужаса, так как ее учили, что «хай» означает «да». Так оно и есть, но лишь в смысле согласия. Все зависит от того, как поставлен вопрос. Продавщица только подтвердила правильность предположения покупательницы. Если бы покупательница спросила, едят ли жуков, продавщица ответила бы «ий», «ийэ» – «нет».

Если бы японский язык как порождение дьявола не был бы проклят Франциском Ксавье, это наверняка сделали бы многие поколения студентов, посвятившие себя его изучению, в процессе которого их не раз охватывало отчаяние. Даже тот, кто давно закончил обучение, нередко испытывает большие трудности в применении языка.

Непосвященному японская письменность внушает одновременно и почтение и страх. Когда ему говорят, что при некотором усердии и упорстве вполне можно овладеть 96 слоговыми знаками и приблизительно двумя тысячами наиболее употребительных иероглифических знаков (последние, за немногим исключением, китайского происхождения), он воспринимает это как недобрую шутку. Если затем он когда-нибудь услышит слова видного профессора, директора Института лингвистики в Токио, что «трудность японского языка не в устной речи, а в письменности», то, возможно, даже обрадуется, хотя профессор Огава скорее всего имеет в виду произношение японских фонем, а оно и в самом деле не слишком сложное, а с тем, что японская письменность не лишена коварства, нельзя не согласиться. Особенно это касается прочтения отдельных иероглифов, ибо каждый китайский иероглиф в японском языке имеет по меньшей мере два-три, а по большей части – до десяти разночтений. В этом, а не в количестве иероглифов вся трудность.

Считается, что существует от 50 до 80 тысяч иероглифов, но на самом деле их гораздо больше, ибо при необходимости создавались и создаются ныне все новые и новые иероглифы. Однако японцы никогда не применяли столько китайских иероглифов, сколько их применяли сами китайцы. Впервые они проникли в Японию, которая до того времени, вероятно, вообще не имела письменности, в IV–V веках через Корею. Одновременно с заимствованием китайской письменности аристократия, чиновничество и буддийские священнослужители изучали китайский язык, которым весьма часто пользовались. Что касается письменных связей, то у них не было другого выхода, как пользоваться китайским языком, так как система написания китайскими иероглифами японских слов еще не была разработана. Таким образом, упомянутые слои употребляли китайскую письменность, владея не менее чем пятью тысячами иероглифов. Китайский язык, как и письменность, в течение длительного периода оставался неотъемлемым орудием японских ученых, а также многих поэтов.

После того как в VII–VIII веках более или менее освоились с китайской письменностью, ею начали пользоваться для написания стихов на японском языке. Китайские иероглифы применялись при этом двумя различными способами. Так, например, иероглиф, означающий «конопля», произносится по-китайски «ма». Японцы могли теперь использовать его, независимо от значения, как письменную фиксацию японского слога «ма». «Конопля» называется по-японски «аса», и это слово можно было отныне написать при помощи китайского иероглифа, означающего понятие «конопля» независимо от того, что по-китайски он произносится как «ма». Так, один и тот же иероглиф выполнял две функции.

Первоначальное приспособление китайской письменности к японскому языку можно наблюдать в «Манъёсю». Для написания содержащихся в этом памятнике VIII столетия примерно 4500 стихотворений понадобилось около 2800 различных китайских иероглифов.

В IX веке методом сокращения определенных китайских иероглифов была создана слоговая азбука (кана). Для каждого из основных в японском языке слогов, а их насчитывается 96, был утвержден письменный знак. Эта письменность называлась «оннадэ» – «женская рука» и отличалась весьма плавными очертаниями, ею вначале, вероятно, пользовались исключительно жены аристократов. Сегодня такая форма письма называется «хирагана». Несколько позже появилось другое, более угловатое по начертаниям слоговое письмо, которое в настоящее время называется «катакана». С помощью одной из этих двух систем можно было без особого труда написать любое японское слово.

В течение нескольких веков китайское и японское письмо оставались разъединенными. Первый значительный роман, появившийся в японской литературе в начале XI века, был написан хираганой на основе чисто японского словарного состава придворной дамой Мура-саки Сикибу и назывался «Повесть о Гэндзи». Наконец, в XII веке начали писать, комбинируя китайские иероглифы с японским слоговым письмом, что существует и поныне. Таким путем в японский язык вошли многие заимствованные из китайского слова. На сегодняшний день более 50 процентов всех японских слов относится к китайским заимствованиям, произношение которых приспособлено к японскому языку.

С конца XIX века не раз предпринимались попытки сократить число китайских иероглифов в японском языке. Первая из них была сделана в 1872 году с целью ограничить их количество до 3167. Но тогда ничего не вышло, поскольку сгорели рукописи. Последующие усилия в этой области также почти ни к чему не привели. Вплоть до начала второй мировой войны любая крупная типография в Японии была вынуждена держать в своих наборных кассах от 7 до 8 тысяч иероглифов. Затем последовала реформа письма 1946 года. После многочисленных бурных дебатов по поводу того, не перейти ли вообще на латинский алфавит или хотя бы отказаться от китайских иероглифов, парламент утвердил в 1947 году список из 1850 иероглифов. В 1966 году была создана комиссия, поставившая целью пересмотреть этот список. В 1977 году комиссия представила новый вариант. Теперь иероглифов стало 1900, а в 1979 году к ним добавили еще 26.

Таким образом, уметь читать и писать означает в Японии владение обеими письменностями кана (хирагана и катакана), что не так уж легко, ибо надо овладеть 96 знаками и еще усвоить определенное число иероглифов. По мнению специалистов, достаточно знать тысячу иероглифов, для того чтобы читать 80 процентов всех текстов, а чтобы понять оставшиеся 20 процентов, требуется знать около 2 тысяч иероглифов.

Несмотря на все эти сложности, в стране ликвидирована неграмотность. Исследования 1948 года показали, что в возрастной группе от 60 до 64 лет не владели иероглификой 18,3 процента, а в группе от 35 до 39 лет этот процент составил только 0,8. Из первой возрастной группы вряд ли сейчас кто-нибудь жив. Правда, случается, что какой-нибудь иероглиф пишут неверно или путают с другим, но ведь и в других странах делают ошибки в правописании.

Ученые, трудившиеся над сокращением числа иероглифов, сделали также попытку ограничить их разночтения, однако осуществить это оказалось еще труднее, чем сократить. Прочтение их остается, как и прежде, настоящей мукой, особенно когда дело приходится иметь с текстами, написанными не только после войны, но и до нее, и тому, кто решил заняться литературными исследованиями, обеспечена головная боль – ведь у каждого писателя свой стиль.

Сколько разночтений может иметь китайский иероглиф в японском языке, видно на одном примере. Наш иероглиф состоит лишь из пяти штрихов: трех горизонтальных, одного вертикального и, наконец, маленького наклонного штриха слева, рядом с верхним горизонтальным. В китайском произношении, приспособленном к японскому, этот иероглиф читается как «сэй» и «сё». Китайские иероглифы появлялись в Японии в разные периоды и из разных областей, так что в японский язык вошло несколько вариантов китайских прочтений. «Сэй» и «сё» самостоятельно не встречаются, а лишь в комбинациях с другим или даже третьим иероглифом. Так, комбинации «сэй-кацу» означают «жизнь» и «се-гай» также – «жизнь», но в смысле ее продолжительности. Тот же иероглиф имеет и другие прочтения и в соответствии с этим – различные значения. «Икиру» – жить, «икасу» – оживить, «икэру» – аранжировка цветов, «уму» – родить, «умарэру» – родиться, «хаэру» – расти, «пару» – появиться. При этом только первый слог пишется упомянутым иероглифом из пяти штрихов. Гласные «и» и «у» в начале слов играют в японском роль самостоятельных слогов, так что «икиру» пишется с помощью упомянутого китайского иероглифа с прибавлением двух знаков слогового письма, а именно «ки» и «ру». Однако и это еще не все. Тот же иероглиф может быть еще прочтен как «ки» и «нама» и означает в этом случае «быть сырым, свежим, живым», как «убу» – «скромный» и «фу» в словосочетании «сибафу» – «газон», и в заключение еще и как «содзуру» или «содзиру» – «производить, породить».

Если японский письменный язык не лишен известного коварства, то в разговорном его еще больше. Писатель Такэси Кайко принадлежит к поколению, для которого катастрофа, постигшая Японию в 1945 году, а также наступивший послевоенный духовный и экономический хаос сделались главными событиями жизни. Будучи хорошо знаком с заграницей, он в 1965 году написал рассказ, проникнутый несвойственным японцам сарказмом, под названием «Месть солдата». События в нем разыгрываются во Вьетнаме. Американский капрал входит в комнату японского журналиста, который только что закончил статью для одного токийского журнала. Американца удивляет обилие японских иероглифов. Японец ему возражает: «Трудность не в иероглифах, а в тексте. В Японии ценится только такой текст, из которого нельзя понять, о чем идет речь. Овладение техникой соединения понятного с непонятным – вот в чем трудность. Говорить ясно – плохо, неопределенно – хорошо. Еще лучше, если на вопрос можно одновременно ответить и да, и нет».

Такэси Кайко – крупный писатель. Читая этот отрывок, я вспомнил несколько часов, проведенных на скамье для публики в японском парламенте, и то тягостное чувство, которое охватило меня, когда я, несмотря на максимум внимания, не мог уловить смысла произносившихся речей и потому все больше сомневался в своем знании языка. Я бросил умоляющий взгляд на японского друга, но он ответил: «Весьма сожалею, но я тоже почти ничего не понимаю». Значит ли это, что никто из выступавших не владел ораторским искусством?

По мнению одного профессора самого прославленного японского университета, японец будто бы понимает лишь 85 процентов из того, что говорит другой человек. Обычно этих 85 процентов вполне достаточно для достижения безошибочной коммуникации. В Японии часто партнеры в разговоре друг с другом задают встречные вопросы. «Говорить ясно – плохо», – заметил Такэси Кайко. Возможно, неопределенность в языке считается в Японии проявлением добродетели.

К гостю обращаются с вопросом, не хочет ли он еще чего-нибудь съесть или выпить. «Кэкко дэсу», – ответит он. И, если ответ не сопровождается соответствующим жестом, неясно, подразумевается ли под этим «да, пожалуйста» или «спасибо, нет». Французы говорят: «То, что выражено неясно, выражено не по-французски». Для японцев же скорее: «То, что выражено ясно, – не по-японски». Ибо категоричность в разговоре противна японскому чувству вежливости, так как тем самым партнер ничего не может добавить от себя. «Сегодня прекрасная погода!» – так в Японии не принято говорить, ибо откуда говорящий знает, находит ли его партнер погоду такой же прекрасной. «Погода, видимо, хорошая», – сказал бы японец или очень вежливо: «Не находите ли вы, что погода прекрасна?» К тому же отнюдь не считается невежливым, если тот, к кому обращаются, перебивает говорящего, заканчивая начатую им фразу. «Кино дзисин га…» («Вчера землетрясение…»), – говорит кто-то, а его партнер продолжает: «А, со, со, аримасита, нэ» («Да, да, произошло»).

Слова, так, во всяком случае, считает писатель Дзюнъитиро Танидзаки, в японском языке скорее играют роль психологического стимулирования. Сообщение одного становится таковым лишь через ассоциации и воображение другого. В этом случае остается немало возможностей для собственной интерпретации. В повседневной жизни, а также в художественной литературе это может быть очень мило, там оно по крайней мере не вызывает никаких проблем. В научных же исследованиях все обстоит иначе, если, скажем, использовать понятия, не уточнив заранее, что под ними подразумевать. В Японии избегают четких определений, за исключением, разумеется, области точных и естественных наук. Во время одного научного симпозиума, проходившего в Киото, часто употреблялись в качестве основных понятий «киндай» и «киндайка», что означает «новый» и «модернизация». Появилась опасность, что дискуссия будет обречена на провал, так как каждый ее участник был уверен, что все остальные поймут оба термина точно так же, как понимает он сам. Но дискуссия доказала, что это было отнюдь не так. В качестве «гайдзина» я осмелился полюбопытствовать, не разъяснит ли кто-нибудь мне по-дружески эти два понятия. У многих вырвалось «наруходо» («разумеется»). Кое-кто посмотрел на меня с таким видом, что нет ничего проще, но, когда он же попытался объяснить упомянутые термины, из этого ничего не вышло. Мысли крутились вокруг одного и того же, пока он озадаченно не замолчал.

Многозначность в японском языке – скорее правило, чем исключение. «Танака-ва Ясуи-но сосэцу-но сэмпай дэатта» – это, в сущности, очень простое предложение, однако его не так просто перевести. Оно означает, что Танака («сэмпай» – «сеньор») помог войти в литературу Ясуи. Но здесь неясно: начал ли Танака писать рассказы раньше, чем Ясуи, или Танака раньше, чем Ясуи, сделался известным писателем, или, возможно, Ясуи учился писательскому делу у Танаки.

Вероятно, это не так сложно, как кажется на первый взгляд, ибо часть многозначных предложений разъясняется в общем контексте. Кроме того, редко приходится иметь дело лишь с одним предложением и, как правило, человек знает, о чем идет речь. Однако неопределенность, многозначность присущи японскому языку, и это доставляет большие хлопоты человеку, живущему в иной языковой среде и желающему овладеть им. Так как простое заучивание в данном случае не поможет, необходимо переосмысление.

В немецком или в других языках индоевропейской семьи говорящий всегда исходит из самоидентификации. Он начинает свою речь с «я», независимо от того, кто является его партнером. В японском языке все происходит как раз наоборот. Сначала говорящий должен обдумать, какое положение в обществе занимает лицо, к которому он обращается, как бы идентифицировать его. Только тогда говорящий может правильно сориентироваться. Решающее значение имеет то, в каких отношениях находятся между собой партнеры. Поэтому японец часто испытывает большую неуверенность и беспомощность, когда вынужден обратиться к совершенно чужому человеку. Добровольно он редко пойдет на это, ибо лишен возможности пользоваться устоявшейся системой «табели о рангах». Если же он изберет нейтральный разговор, то поставит себя с собеседником на одну ступень, а тот может это истолковать как невежливость. Прояви же он излишнюю учтивость, то сделается посмешищем в глазах партнера, если ему по занимаемому общественному положению отнюдь не подобает такая учтивость.

Эта предопределенность места каждого человека в системе социальной иерархии служит в Японии решающей предпосылкой для безукоризненного функционирования языковых коммуникаций. Другими словами, беседовать в Японии означает также признавать социальные отношения взаимозависимости. В случае несоблюдения общественных традиций можно натолкнуться на ледяную холодность партнера, которая, однако, вызвана скорее чувством, чем разумом. Со всем этим может быть связано и то, что в Японии, например, политический деятель во время предвыборной кампании, если хочет привлечь внимание избирателей к своей кандидатуре, редко выступает с монологом перед телевизионной камерой. Как ему, в самом деле, обратиться к телезрителю? Если он выступит слишком официально, то получит как раз обратное тому, на что рассчитывал. Спортивный репортер, комментируя по телевидению футбол или любимый японцами бейсбол (хотя в Японии, особенно со времени Олимпийских игр 1964 года, и начали играть в футбол, он все же не стал очень популярным), берет себе в пару какого-нибудь специалиста, а зритель становится как бы участником их диалога.

Японец чувствует себя неуверенно, если его партнер, слушая его длительное время, никак не реагирует на монолог, ему необходимо, чтобы тот изредка бросал; «Ах так!», «На самом деле?», «Да, да», «Поразительно!» и т. п. Эти возгласы доказывают, что слова его услышаны и дошли до сознания партнера.

Во время беседы на европейских языках нельзя обойтись без личных местоимений. В японском выбор их довольно велик, однако японцы их почти не употребляют. Японский лингвист, наблюдавший однажды за беседой сорокалетнего учителя начальной школы, отметил, что тот использовал для обозначения самого себя семь различных слов, то есть семь вариантов того, что в европейских языках выражается одним «я». «Ватакуси, ватаси, боку, орэ, атай» – это перечисление можно было бы продолжить, и все эти слова означают «я». «Аната, кими, омаэ, кисама» и т. п. – в переводе на европейские языки «ты» и «вы». Каждое из упомянутых местоимений свидетельствует о различной степени скромности, выражает таким образом учтивое обращение различных оттенков. Это означает, что употребление их зависит от того, кто с кем говорит. Среди приведенных выражений, например, есть такие, которые употребляются только мужчинами. Речь японских женщин отличается большой почтительностью, что выражается прежде всего в форме сказуемого. Есть слова, которые не принято произносить представительницам слабого пола. Среди местоимений к ним относятся «боку» и «орэ». Если женщина говорит о себе, она употребит «ватаси» или «ватакуси». «Аната» – довольно почтительное обращение, «омаэ», напротив, означает, что тот, к кому обращаются, находится на более низкой ступени социальной лестницы. Молодые парни обращаются друг к другу чаще словом «кими». Так же могут обращаться к своему ученику учитель, профессор – к студенту. Здесь присутствует известная степень интимности. Женщина говорит своему мужу и детям (прежде всего дочерям) «аната». Некоторые японские мужчины обращаются к своим женам также с «аната». И те и другие «аната» могут редуцировать в «анта». В этом случае обращение звучит еще более интимно. Его можно произносить интимно-ласково, но это зависит от обстановки.

В прежние времена муж принципиально обращался к своей жене с «омаэ». И сейчас довольно часто можно услышать «омаэ», но вместе с тем молодой супруг зачастую обращается к своей жене с «кими». Однако с появлением на свет первого ребенка в словесном общении супругов многое меняется. Жена, подражая собственному ребенку, начинает обращаться к мужу словом «ото-сан» («отец»), а в семьях, живущих в крупных городах, – словом «папа». Обращения «мама» и «папа» – заимствования послевоенной Японии. «Ото-сан» означает «господин отец», а «ока-сан» – «госпожа мать». «Мама-сан» также употребляется, но под этим подразумевается не собственная «госпожа мама», а «владелица бара». Когда ныне молодой муж, демонстрируя свою демократичность, обращается к своей жене с «кими», старшему поколению это не очень нравится, хотя поколения «омаэ» и «кими» сосуществуют сегодня в Японии, и, видимо, вполне мирно.

Одним выбором личного местоимения можно не только выразить свое отношение к визави, но и показать собственное настроение в данный момент. Ученик или студент обращается к своему учителю не с «аната», а с «сэнсэй». Мне приходилось быть свидетелем того, как некоторых японских профессоров порой прямо передергивало, когда какой-нибудь изучающий японский язык студент обращался к нему с «аната», а не с «сэнсэй». Студент делал это без злого умысла: ведь его учили, что «аната» означает «вы». К директору фирмы или к президенту объединения также не обращаются со словом «аната», а только с «сэнсэй» – «господин директор» или «господин президент». Если надо обратиться к императору, ситуация намного осложняется. Рассказывают забавные истории о молодых репортерах радио и телевидения, которые покрывались испариной, когда им приходилось вести передачу об императоре и императорском дворце, ибо множество особых форм почтительности, которые необходимо соблюдать в данном случае, были молодым людям не очень знакомы. Но с тех пор минуло уже много лет, и прочитать об этом можно еще только в трудах японских лингвистов, приводящих примеры трудностей японского языка при употреблении форм почтительности.

Ученик спрашивает: «Сэнсэй, до омоимасу ка?» – «Учитель, что он подразумевает?» И учитель отвечает: «Сэнсэй – ва ко омоу…» – «Учитель подразумевает следующее…» Однако несдобровать студенту, если он предложит подобный перевод. Нужно так: «Что вы думаете об этом, господин учитель?», «Я вижу это таким образом…»

«Я иду за покупками». В этом предложении для нас местоимение «я» совершенно необходимо. «Каймоно-ни ику» или «каймоно-ни икимасу» в равной мере означают: «Я пошла за покупками», но во втором случае это сказано лишь несколько почтительнее, чем в первом. В японском языке, однако, имеется лишь «каймоно-ни» («за покупками») и «ику» или «икимасу» («идти»), «Я», а также любое другое лицо как бы подразумеваются внутри предикативной формы глагола «ику».

Я решил остановиться на некоторых трудностях японского языка, чтобы показать, что при переводе его на другой язык невозможно обойтись без потерь, и это касается не только художественных произведении, хотя здесь трудности и потери особенно велики. В наибольшей степени это относится к поэзии, когда приходится иметь дело с такими специфическими японскими стихотворными жанрами, как «хайку».