Текст книги "Дети Бронштейна"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Не пойму, чего вы так волнуетесь, – говорю я. – Разумеется, меня приняли.

– Тебя приняли?

– А вы сомневались?

Несколько секунд я один продолжал жевать. В глазах Рахели блеснула слезинка – о, какое преувеличение, счастье выглядит совсем по-иному. Но для Хуго Лепшица инцидент еще не исчерпан.

– Объясни, пожалуйста, зачем ты заставил нас дергаться?

Вопрос прозвучал так, будто Лепшиц повторил его в десятый раз.

Рахель примирительно коснулась его руки:

– Ну, извини, ему просто приятно, что мы волнуемся. Не будь к нему строг, раз все так хорошо закончилось.

– Я вижу это по-другому, – сказал Лепшиц.

– Как же?

– Он дал нам понять, что его проблемы – не наше собачье дело.

– Я тебя умоляю!

– Более того, – продолжал Лепшиц, – он хочет показать, что наш интерес ему в тягость. Мол, пусть не воображают, будто заслужили мое доверие.

– Боже упаси, Хуго, что ты говоришь!

Итак, Лепшиц после долгого молчания дал себе наконец волю. Рахель тоже вроде чует неладное и была бы счастлива, сумей я опровергнуть его упреки. Кивает мне, словно призывая скорее уладить недоразумение. Доставлю ей это удовольствие, хотя Лепшиц прав и для его выводов особой проницательности не требуется, надо просто поверить своим глазам. А мне надо срочно убедить их в другом, я ведь их должник, и не по злому умыслу они взяли меня к себе.

И я нагло заявляю Лепшицу:

– Все неправда, что ты говоришь!

– Да? И в чем же ошибка?

– Я не упомянул о письме только потому, что не считаю его таким уж важным.

– Это письмо ты не считаешь важным?

– Ну вот, видишь! – с облегчением воскликнула Рахель, будто я разбил все подозрения в прах. Но Лепшица переубедить непросто, он покачал головой так мелко и быстро, что, казалось, затрясся. Кусок мацы, который он смазывал маслом, раскрошился.

– Вам странно, что кто-то не рад, если его приняли в университет?

– Да, странно, – подтвердил Лепшиц. – Зачем же ты подавал документы?

– Ну, не приняли бы меня – экая трагедия.

– Блестящее объяснение.

– Слушай, оставь его в покое, – вмешалась Рахель. – А ты сделай милость, дай мне прочитать письмо.

Я пошел в свою комнату за письмом. Все преступление Хуго и Рахели Лепшиц состоит в том, что они такие, какие есть. Сколько же можно ставить им в вину, что год назад они верили: я со своим приличным наследством – лучшая партия для их дочери. Мы все в это верили. Я вернулся и протянул Рахели письмо.

Пока она читала, Лепшиц обратился ко мне:

– Ответь мне на один вопрос: если тебе безразлично решение, то отчего ты каждый день караулишь почтальона?

Прочь отсюда, никаких сомнений, комната нужна мне как можно скорее. Похоже, я покраснел под его твердым, испытующим взглядом, такого я еще не видел. И к собственному изумлению, сказал:

– Нет, не каждый день. Иногда проверяю ящик, потому что жду действительно важного письма.

– От кого?

Рахель наконец дочитала. К разговору она не прислушивалась и простодушно подсунула письмо Лепшицу, чтобы он тоже чуточку порадовался. Но он и не подумал, наоборот, сдвинул в сторону бумажонку и устремил взгляд на беззвучного оратора, принимая все более серьезный вид, словно ему удается читать по губам. Рахель делала мне знаки рукой, успокаивала, мол, все образуется. Затем свернула листок и положила рядом с моей тарелкой.

А я жевал и жевал. С некоторых пор я владею искусством не думать ни о чем и в голове ощущаю тогда лишь легкий зуд, прикрывающий мозг – так я себе представляю – защитным слоем, чтобы уберечь от работы. На слова, сказанные обычным тоном, я не реагирую, лучше меня толкнуть, если надо. Я жевал и отрабатывал свое мастерство.

Вдруг сквозь защитный слой пробился легкий вскрик Рахели. Она зажала рот рукой, что такое? Лепшиц переключился на другой канал, а там Вилли Брандт как раз подал в отставку, вот она и вскрикнула.

Стряхнув защитный слой, я услышал, как ругаются Хуго и Рахель Лепшиц: она возмущена, дескать, могли уж наши люди пощадить такого разумного человека, а он убежден, мол, шпионаж для любой страны обычное дело, и только дамочки с интеллектом домохозяйки находят здесь повод для сострадания. Она, конечно, возражала, но каким образом – не знаю, я взял свой зеленый конверт и почти незаметно смылся.

***

В нерешительности стоял я возле бассейна. Вдруг мне стало страшно идти домой, где отец сидит на кухне, прихлебывает из блюдечка горячий чай и читает газету «Нойес Дойчланд». Но испуг брал меня и при мысли о том, что придется от него таиться или, хуже того, косить под дурачка и вести себя как обычно. Атаковать надо мне, но каким образом? Если я, не придумав ничего получше, выдвину обвинение, что на даче они творят несправедливость, то полный привет.

Я поехал к сестре Элле в лечебницу, вот оно, решение. Элла – единственный человек, с которым я могу откровенно поговорить о вчерашних событиях; поразительно, как я раньше о ней не подумал. В хорошие дни она высказывается столь умно, что диву даешься, отчего не все остальные, а как раз она сидит в психушке. Ей не соврешь, от нее ничего не скроешь, смысла нет: или она видит тебя насквозь с непостижимой точностью, или сам чувствуешь себя дрянью. Короче, если хочется что-нибудь соврать или скрыть, то лучше к ней вовсе не ездить. Зато в другие дни она ни на что не реагирует, только кивает и улыбается, как мамаша, которая вроде бы прислушивается к лепету ребенка, а у самой мозги плавятся от забот.

Сторож с огромной головой приветствовал меня по-военному, мы знакомы лет сто. Однажды Элла повстречалась нам на дороге далеко от лечебницы, и отец устроил ему выволочку: зачем тот сидит в будке, если кто угодно может выйти за ворота?! С тех пор сторож пользуется любой возможностью доказать, что против меня, в отличие от отца, он ничего не имеет. Следует добавить, что отец часто бывал несправедлив и груб с теми, кому за пятьдесят.

Лечебница – серое одноэтажное строение – похожа на какую-то времянку. Сколько я помню, вокруг всегда высились груды кирпича и горы цемента, словно строители только и ждут, когда здание освободится и они доведут его до ума. Внутри же, наоборот, лечебница обустроена полностью, хотя и очень бедно. Зато окружающий ее парк – богатый и дикий.

Я вошел в комнату дежурной медсестры, на чьей двери висела соответствующая табличка, мы поздоровались по имени. Объяснений, зачем я явился, не требовалось, и я, как всегда, двинулся в комнату для посетителей, куда мне приведут Эллу. Нам разрешалось также гулять по парку.

Однако на сей раз сестра вернулась не с Эллой, а с врачом, которого я раньше никогда не видел. Тот спросил:

– Вы ее брат?

Я кивнул, он пожал мне руку. Что-то не в порядке, это уж ясно. В другом конце комнаты два пациента играли в уголки, один нарочито хохотал, радуясь, как видно, глупости своего противника. Визг и взрывы хохота – для этого места звуки привычные, постепенно и я научился не выказывать испуг. Врач сказал, что сегодня мне не удастся поговорить с Эллой. Я всяко умолял его дать разрешение, мне срочно нужен совет, произошло чрезвычайное событие… Но он ответил:

– Раз так – тем более нельзя.

Мне льстило, что врач обращается со мной, как со взрослым, не жалея времени. Что до свидания с сестрой, он вроде бы последнее слово еще не сказал. Я еще во время прежних приходов заметил, что за врачебными решениями нередко скрывается лишь беспомощность. Тем не менее распоряжаются тут они, независимо от степени уверенности в своей правоте.

Он объяснил, что Элле пришлось дать успокоительное, она утомлена и едва ли сможет вести разговор. Я переспросил:

– Что означает «пришлось дать»?

Тогда он распахнул рубашку, открыв шею до самого плеча, и я увидел темно-красную царапину, которая начиналась от кадыка и терялась где-то возле ключицы. Не было необходимости задавать вопросы, однако и он ничего не пояснил, лишь дал мне полюбоваться царапиной несколько секунд. Я был ошеломлен, но и полон любопытства, поскольку никогда не встречался с теми, на кого нападала Элла: вот, значит, как выглядит невыносимое для нее человеческое лицо. По-моему, ничего устрашающего в нем нет, заурядное лицо, бледное, подозрений не внушает. Я поинтересовался, как часто он встречался с Эллой прежде.

Мгновение врач смотрел на меня непонимающим взглядом, потом улыбнулся и сказал:

– Нет, нет, вы напрасно связываете одно с другим.

Вчера во время прогулки по парку Элла накинулась на пожилую даму, которая навещала другую пациентку. Выдрала у нее клок волос, а когда та упала, стала топтать ее ногами. Он, врач, поспешил к ним и получил ранение, пытаясь удержать разбушевавшуюся Эллу.

Не зная, как его переубедить, я просто извинился за сестру. Он ответил:

– А что вы можете сделать? – Помолчал немного и добавил: – Да что тут вообще можно сделать?

Он понравился мне больше всех других врачей, каких я видел до сих пор, и я опять попросил:

– Ну пустите меня все-таки к сестре!

– Конечно, вы можете пройти к ней, – ответил он, как будто мы перед тем просто не поняли друг друга. – Но от сенсационных новостей следует ее избавить. Она действительно утомлена. Еще бы, так наглотаться лекарств – тут любому плохо станет.

По пути к ее палате врач рассказал, что он в этой лечебнице всего две недели, но к Элле успел прикипеть сердцем. Похоже, он пытался оправдаться за уступчивость, но это зря: кому же Элла может не понравиться?

Вид у Эллы был, как после тяжелой работы, отнявшей все ее силы. Когда я вошел, глаза ее были устремлены прямо на дверь. Руки на подлокотниках стула, будто она собиралась встать, но замерла в движении. Я обнял ее, стал гладить ее волосы. И представить не могу, чтобы кто-то испытывал к другому столько сострадания, сколько я к Элле. От отца я знал, что он порой ездит в лечебницу только ради того, чтобы ее обнять.

Взяв другой стул, я уселся, окно было открыто. Пахло смолой и свежескошенной травою. Когда во сне я вижу нашу маму, у нее всегда лицо как у Эллы. Ненавижу лекарства. Сегодня ей досталась особенно большая доза, и она ведь ежедневно глотает эту гадость, причем под присмотром, ей доверять нельзя. Лекарства снимают постоянное возбуждение, но от нее самой-то почти ничего не остается.

Элла взяла меня за руку и сказала:

– Вчера это опять случилось.

Я не знал, как себя вести, потому что она обычно никогда не упоминала о своих приступах. Видя, что ее коробит, стоит мне открыть рот, я давно снял эту тему. Что же теперь лучше: прикинуться дурачком или все-таки проявить осведомленность?

– Что такое случилось? – спросил я.

– А ты разве не знаешь? – ответила она, несколько оживившись.

Я быстро проговорил:

– Знаю, знаю, конечно.

Она кивнула, словно ничего другого и предположить не могла. Затем веки ее отяжелели, и я убедился в том, что совет врача был вполне разумен. Но все-таки спросил:

– А чем закончилось?

– Чем и всегда, – ответила она, борясь с непомерной усталостью. – Пришли люди и меня схватили.

Я стал рассуждать:

– Что тут необычного, если человеку какие– то лица отвратительны? Я и сам такой, просто лучше умею сдерживаться.

– В том-то вся и разница, – сказала Элла. – И знаешь что? Как только они меня схватят, я сразу думаю: «Вы все правильно сделали, теперь порядок!»

Я рассказал ей, что и врачу чуточку досталось: не хотелось ничего скрывать. Однако страх, что я веду себя неверно, меня не покидал. Описал ей царапину, которую показал мне врач, но она почти не слушала. И на вопрос, произвел ли врач на нее то же благоприятное впечатление, что и на меня, уже не ответила. Тогда я предложил ей немного поспать, а я, мол, подожду, как-нибудь скоротаю время.

Элла кивнула. Пошла к кровати, легла и, едва я стал ее укрывать одеялом, уже заснула. Хотелось есть, я открыл шкафчик и нашел там печенье. Вообще, меня тошнит от больниц и прочих подобных заведений, добровольно я там к еде не притронусь, но ведь Элла живет здесь, в этой палате.

У Эллы есть книжная полка, однако стоят на ней в основном не те книги, что привозим мы с отцом. Она только прочитает книжку, так сразу и подарит, и никак ее не переучишь. А может, обменивается с кем-нибудь. Я взял с полку чужую книжку, уселся на стул возле окна и принялся читать. То ли из-за экзамена по плаванию, то ли из-за прошлой ночи, но и я сразу заснул.

Разбудила нас медсестра. Я сидел спиной к двери. Сделал вид, будто смотрю в окно, только книжка упала на пол, когда я обернулся.

Медсестра, переводя взгляд с меня на Эллу, спросила, не хочет ли та сегодня пообедать. Я спросил, нельзя ли принести обед прямо сюда, я сам и принесу, но Элла вмешалась:

– Мне и так плохо, а вы еще о еде говорите.

Сестра оставила нас вдвоем. Элла встала, попила воды из-под крана. Она утверждала, будто вода здесь очень вкусная, а я спрашивал себя: с какой же другой водой может она сравнить здешнюю? Элла съела все печенье, какое осталось. А в ответ на мой удивленный взгляд пояснила:

– А то бы она от нас нипочем не отстала.

Мы снова сели к окну, я выжидал. Ногти у нее на руках были срезаны чуть ли не до мяса. Усталость так и не прошла, для этого ей бы поспать раз в десять дольше. Она улыбнулась, подбадривая меня, а затем спросила:

– Скажи-ка, как называется эта штука, в которой напиток сохраняет тепло?

– Термос?

– Точно, – подтвердила она. – В другой раз принеси мне полный термос кофе. Тут кофе теперь не купишь.

Я было встал, но она уверяла, что и пытаться нечего, кофе нет нигде, и в продуктовом магазинчике тоже. Мы помолчали немного, я догадался, что она не может тотчас вспомнить названия предметов, которые ей не встречались.

Я ждал, ждал и наконец решился:

– У нас в городе вчера тоже кое-что случилось.

– Прости! – Она явно сожалела о том, что до сих пор мы обсуждали лишь ее дела, но не мои. Склонила голову влево, коснувшись ухом плеча, – признак особого внимания, от отца я знал, такая привычка была у нее с детства.

И я доложил обо всем, что произошло. В первую очередь признался в наличии второго ключа, потому что хотел начать с отказа отца дать мне ключ от домика. Но она ответила движением руки, которое могло означать только одно: пропускай второстепенные детали. Договоренность с Мартой, желтая машина у дома, я описал и странные звуки, подслушанные под любимым моим окном: первый вскрик я счел безобидным, от второго содрогнулся.

Пока я еще не сказал ничего такого страшного, но по глазам Эллы мне стало ясно, что она предполагает худшее. Голова на плече, от сонливости ни следа. Даже когда я делаю долгую паузу, ее внимание не ослабевает.

Только один момент моего рассказа был недостоверен: я умолчал, что отец, Гордон Кварт и тот, третий, меня обнаружили. Я будто бы вошел в дом, постоял там, как в шапке-невидимке, и незаметно сбежал, когда увидел и услышал все, что надо. И – что соответствовало истине – я покинул дом, чтобы не допустить прихода Марты, не хватало еще и ей стать свидетельницей. Повторил все слова, сказанные пленником и его похитителями, которые запомнил, не упомянув лишь обращения ко мне. Описал железную койку, наручники, жуткий запах – Элла не должна была упустить ни одной детали, по моему мнению заслуживающей внимания. Рассказ заканчивался тем, что Марта, когда мы потом встретились, ничего, ровно ничего об этом не узнала.

По пути в лечебницу я придумал две причины скрыть от Эллы то, что меня засекли. Во-первых, пусть верит, что от ее мнения зависит, призвать мне отца к ответу или нет. Исходя из моей версии, она тоже должна была прийти к выводу, что это дело нас обоих не касается, что наш отец – взрослый и умный человек – способен принимать самостоятельные решения. Во-вторых, я представил себе, как отец в следующий раз приедет навещать Эллу. Несомненно, он не станет посвящать ее в то, что происходит на даче. А если Элла поверит, что он и меня не считает свидетелем, то будет чувствовать себя со мной на равных.

Когда я закончил рассказ, она еще несколько мгновений сидела, склонив голову к плечу. По лицу я видел, как процесс слушания переходит в процесс обдумывания. Вскоре она встала, покопалась в тумбочке у кровати и, отыскав сигарету, закурила. Много лет назад, когда я впервые к ней приехал, она пожаловалась отцу, что хочет курить, а ей запрещают. Отцу удалось договориться с главврачом, чтобы ей разрешили курить в ее комнате – но только там, и Элла согласилась.

Она, похоже, размышляла, но не могла прийти ни к какому выводу и молчала, сколько я ни ждал. Может, надеялась избавиться от меня, не желая, наверное, иметь хоть какое-то отношение к этой истории. Но я выжидал, я ведь тоже не хочу иметь отношение к этой истории, а Элла все-таки моя старшая сестра.

Тут она сказала:

– Будь так добр, сходи в палатку, принеси мне сосиску или что-нибудь вроде того.

Ловко! Когда я вернулся, Элла принялась есть сосиску с таким сосредоточенным видом, будто весь вкус пропадет, стоит ей отвлечься. А я, казалось мне, опять один-одинешенек. Вдруг она обернулась, сделала знак рукой: нельзя, дескать, быть таким нетерпеливым.

Я встал у окна, а она:

– Отойди от окошка.

Спросил, не стоит ли мне пойти на улицу, а потом, попозже, вернуться. Она ответила:

– Я почти готова.

Ответ прозвучал так, будто она в своих мыслях должна набрать определенное количество баллов, и вот он последний балл, вот он уже виден. Кофе в киоске действительно не было. Ни о каком указании продавщица не знала, просто вот уже месяц кофе не завозят, она и сама злится.

С Эллой что-то происходило. Я сел перед ней, стал наблюдать. Наши коленки соприкасались, на Элле были тренировочные штаны темно– красного цвета, из которых я вырос в десятом классе. Ей нравилось меня касаться, держать мою руку, трогать за локоть, при случае меня погладить, порой и заденет-то нечаянно, но я распознал эту склонность, и всякий раз это мне чуточку льстило.

Прошло еще время, и наконец она высказалась:

– Эта твоя история безрадостна. Могу только удивляться, что я до сих пор ее не слыхала. Просто неправдоподобно, не так ли? Но ведь люди, когда дела у них хоть чуточку идут хорошо, обладают невероятным терпением. Надо же, именно отец.

Я опасался ее прервать, было понятно: совет, которого я жду, еще впереди. Она велела мне не сидеть в позе просителя, и я попытался сменить положение, уж не знаю как.

Элла постучала по моей коленке, требуя особого внимания:

– Так вот: ты обязательно должен ему сказать, что ты видел.

– Кому?

– Отцу, разумеется.

– А что потом?

– Сначала скажи. Это важнее, чем ты думаешь.

Надо постараться не выказать досады, Элла ведь не виновата, что я возлагал на нее такие ожидания. Спросила, разочарован ли я ответом, и я не стал долго притворяться:

– В общем, да.

Она взмахнула руками, словно хотела сказать: ну что тут поделаешь! Ее совет относился не ко мне, он дан был ради отца, отец должен знать: у него есть свидетель. А я-то что получаю? Вместо того чтобы стать моей союзницей, Элла по ошибке взяла под защиту отца.

– Как дела у Марты?

– Тебе действительно интересно?

Элла взглянула на меня с удивлением, и я поспешно стал рассказывать, как у Марты дела. Пока я говорил, Элла пошла к кровати и легла на спину. Закрыла глаза и сказала:

– Рассказывай дальше, я слушаю.

Я знал, что сейчас она уснет, даже в нормальные дни ее утомляют долгие разговоры. Когда она вот так лежит с закрытыми глазами, мы с ней становимся похожи, обычно я этого не замечаю.

Лицо спокойное, напряжение, до которого я ее довел, исчезло. Мне легко заставить ее взбодриться, стоит только упомянуть, что мы с Мартой были в кино. Она любит, когда ей пересказывают фильмы, в этой лечебнице кинозала нет. Таким способом она познакомилась уже с пятью десятками фильмов, а иногда, если сюжет ей особенно нравился, я пересказывал его по нескольку раз. Картину «Летят журавли» она знала, вероятно, лучше моего.

Я говорил и говорил, пока не убедился, что Элла спит. Однажды в парке я подслушал, как она пересказывала «Каменный цветок» двум пациентам, двум молодым людям, и покраснела, когда я показался. Рот чуточку приоткрыт, мне нравится смотреть на спящую Эллу – хотите верьте, хотите нет. Ох, вечная моя привычка искать виновных, а ведь что было, то было.

Что знает она об окружающем мире? Она живет вне времени, в среде, которая лишь благодаря книгам, нам с отцом и еще рацио, то есть благодаря словам, имеет с миром связь. С ума я, что ли, сошел – советоваться именно с ней? Правосудие, искупление, наказание, Нойенгамме, возмездие. В здешней тишине есть только часы приема пищи, посещения, мелочи. Да, она имеет обыкновение иногда царапать кому-нибудь лицо. И из-за этого я счел ее экспертом?

Но так бы хорошо получить ясное указание, дельный совет – и покончить с моей нерешительностью. Вид у нее был на редкость мирный.

***

Входя в квартиру, я услышал, как дверь в ванную запирается на щеколду. То ли он не заметил моего прихода, то ли избегает встречи со мной, и я крикнул:

– Это ты там?

– А кто ж еще? – отозвался он.

Я зашел в свою комнату, оставив дверь нараспашку: а вдруг он решит улизнуть? Сидит теперь на бортике ванны и ломает себе голову, как от меня смотаться, – так я подумал.

Вот бы они тем временем выпустили пленника, это лучший вариант из всех возможных. Вдруг они после моего появления поняли, что лучше не рисковать. Предположим, тот побежит в полицию, и что? Полиция приезжает на место проверить, что он там городит, а все следы давно уничтожены: дом проветрили, железная кровать на свалке. Показания троих против одного, обвинение столь неправдоподобно, что порядочных людей не станут втягивать в неприятности, да и кто знает, где этот тип болтался несколько дней. Вот как от него можно избавиться, и никак иначе. А раз они сами не додумались, я им помогу.

Отец вышел из ванной, и вовсе не на цыпочках. Громким голосом позвал меня на кухню. Я подумал: пытается предупредить события.

Стоя перед открытой кладовкой, он сказал:

– Ты не ходил в магазин, еды нет никакой.

Я открыл холодильник, а там тоже ничего. Чувствуя себя виноватым, я готов был тотчас помчаться вниз. Но он меня остановил:

– Во-первых, все давно уже закрыто, а во– вторых, тут пусто с самого утра.

В кладовке, где-то в углу, я обнаружил две банки сельди в томате. Сообщил отцу, что ездил к Элле. А он сказал:

– Ты собрался сходить в магазин, это похвально. Но на какие шиши? А ну-ка покажи, сколько денег на хозяйство у тебя осталось.

– Уже конец месяца, – ответил я.

– По моим подсчетам до конца месяца еще восемь дней. Что, так и будем голодать?

– Я же говорил, что схожу в магазин.

– Тогда предъяви мне деньги. Положи-ка деньги вот сюда, на стол.

– Вообще-то я уже не маленький.

– Дело не в этом, – продолжил отец. – Дело в том, что денег у тебя уже нет. Что ты тратишь их на другое, не на продукты.

Он решил заткнуть мне рот раньше, чем я его открою. Но глупость в том, что он был прав: вечное мое безденежье приводило к мелким растратам и некоторой нехватке продуктов в конце месяца.

– Можешь сам покупать продукты, если тебе так хочется, – заявил я.

– Мне этого не хочется, – произнес он, якобы скрывая беспокойство. – Но хотелось бы, чтобы на тебя можно было положиться.

Я уж и не знал, сумею ли вообще найти предлог свернуть на нужный мне разговор, – отец добился-таки своего. Он поставил чайник и выглядел весьма довольным. Признание вины, возможно, сыграло бы в мою пользу, однако переломить себя я не мог. Открыл банку рыбных консервов, но он только отмахнулся. Заговори я сейчас о чем угодно, выглядеть это будет так, словно я пытаюсь отвлечь внимание от собственного проступка.

– И вот что еще, – добавил отец, насыпая заварку в чайник, как всегда с лихвой, – если тебе не нравится, что я делаю, можешь пойти в полицию и написать заявление.

С заинтересованным видом он наблюдал, как я воспринял его слова. Ни звуком я пока не обмолвился про дачу, а он уже наносит мне удар как смертельному врагу.

– Так все же нельзя разговаривать, – заметил я, поднялся и вышел.

– Разве нельзя? – услышал я вслед.

Чем бы отвлечься, скорее бы утешиться, Марта? Раз та тема ему столь отвратительна, то зачем он сам ее коснулся? Не станешь же спорить с человеком, если он молчит? Так нет, он еще и дал мне по голове. Полицию он упомянул не всерьез, всего-то хотел меня завести или оскорбить.

Я набрал номер Лепшицев, там занято. Телефон стоял у нас в коридоре, шнур короткий, ни в какую комнату не дотянешь. Марта меня уже не раз упрекала, мол, по телефону я разговариваю до смешного скованно.

Только я положил трубку, как отец открыл кухонную дверь:

– Ну-ка, еще на минуточку.

Чай заварен, отец прихлебывает горячее, горькое пойло, выжидая, пока я усядусь за стол. У него была привычка не смотреть в лицо, высказывая свои упреки, зато, слушая другого, он не спускал с него глаз.

– Раз уж об этом зашла речь, – начал отец, – можешь мне объяснить, как ты вошел в дом?

– Я уже объяснил вчера.

– Будь добр, объясни еще раз. Как ты догадываешься, вчера я был взволнован и не все разобрал.

Ясно мне, что сейчас произойдет, так ясно, будто это уже позади. И все же пришлось повторить:

– Дверь была открыта.

– Дверь была открыта?

– Я шел мимо, гулял. Увидел машину у дверей и решил…

– Ты шел мимо, гулял?

– Боже мой, ты что, не слышишь?

– Не ори. Я же не ору, хотя у меня оснований больше.

Он вынудил меня столько раз повторять эту ложь, что она и мне показалась жутко глупой. Если не сумею нанести ответный удар, я пропал, только бы продержаться! Я казался себе борцом, которому связали руки перед решающей схваткой.

– Как же ты попал внутрь? – повторил отец.

– Ты, наверно, так привык к допросам, что даже дома не можешь остановиться?

Он смочил в чае кусочек сахара и сунул в рот. В эту минуту мы были до ужаса чужими друг другу, сидим тут как враги, и оба караулим, кто допустит промашку.

Затем ему надоело ждать.

– Дверь была не просто закрыта, а заперта на замок. Гордон Кварт сомневался только из-за того, что выходил к машине кое-что взять, он последним был на улице. Но затем я сам запер дверь, хотя никому об этом не говорил. Ты, наверное, удивляешься, отчего я промолчал. А я просто не хотел, чтобы Ротштейн настоял на обыске. Он человек недоверчивый, как ты заметил. Представь, он нашел бы дубликат ключа.

Разыгрывая нетерпение, я повторил:

– Так, в последний раз: ты ошибаешься. Дверь была открыта, ведь как-то я сумел войти.

Тут уж мое вранье ему совсем надоело. Выражение превосходства на его лице сменилось неприкрытой яростью. На миг показалось, будто он сейчас взревет что есть мочи, и я приготовился, разобидевшись, выйти. Но он, не доставив мне этого удовольствия, холодно проговорил:

– Ты преодолел тридцать километров, полагая, что дверь будет не заперта, верно?

Кинул другой кусочек сахара, который держал в руке, обратно в сахарницу и встал со словами:

– А так, значит, разговаривать можно?

Не дожидаясь ответа, он вышел из кухни, а потом и из дома. Я достал из кармана треклятый ключ и выбросил в мусорное ведро. Лишь спустя несколько минут я сумел заставить себя чем-то заняться, то есть съел консервы из банки. Знай я хоть какое убежище, ничто не удержало бы меня дома, клянусь. Я испытывал детское желание сбежать, чтобы дать ему повод сокрушаться о моем отсутствии. Вот теперь и аукнулось то, что прежде мы никогда не говорили всерьез – все только о легком да безобидном.

Притащив стул к телефону, я попытал счастья еще раз. Подошла Рахель Лепшиц и, конечно, принялась расспрашивать про выпускные. До того как Марта взяла трубку, мне пришлось изрядно потрудиться.

– Где мы сегодня встречаемся? – спросил я.

– Нигде.

– А когда?

– Нет, серьезно, не выйдет.

– А что случилось?

– Ничего, просто мы идем в гости.

– Мы?

Ко всем несчастьям именно в этот вечер Марта вместе с родителями собиралась к знакомым. Пригласили их только сегодня, поэтому вчера она ничего мне сказать и не могла, это я признаю. Мое предложение отправить родителей одних Марте не понравилось, она потребовала веского обоснования, но ответ про безмерную к ней любовь ее не удовлетворил. Думаю, Марта встретилась бы со мной сразу, знай она про мою беду. Наконец она предложила пойти всем вместе, раз уж мне от любви никуда, а с родителями она договорится. Понятно, я отказался.

Остывший чай я вылил. Вот бы заснуть сейчас и проснуться через много, много лет. В его комнате, куда я редко заходил, царил беспорядок. На той половине супружеской кровати, что не использовалась по назначению вот уже восемнадцать лет, валялись газеты, белье, книги. Открывая платяной шкаф, я хотел удостовериться, что вонь, которой я так опасался, уже туда проникла, но запах был самый обыкновенный. Я порылся в его вещах, сам не понимая, чего ищу. На столе грудой лежали мамины фотографии, я их вообще-то знал, но обычно он держал их в комоде. Моя мама – малышка-школьница, смущенная невеста, с Эллой на руках, с желтой еврейской звездой, мама после войны, в меховой шубке посреди разбитой улицы, в отпуске на Балтийском море, моя мама на сносях, со мной в огромном животе. Он разложил фотографии так, словно они теперь часть интерьера комнаты, и я пытался догадаться, что бы это значило.

Я пошел к себе и открыл учебник биологии, вдруг испугавшись, что плохо подготовился. Буквы бессмысленно толпились на странице, и стоило мне вникнуть в какую-либо фразу, как прочие знания сразу улетучивались. Немного помучившись, я сменил учебник биологии на детективный роман, но две эти книги обнаружили поразительное сходство. Жаль, что я отверг милостивое предложение Марты. Я заставил себя прочитать главу про онтогенез многоклеточных, это у меня слабое место, и вроде бы что-то усвоил.

Телефонный звонок показался мне спасением, я бегом побежал сообщить Марте, что ее предложение принято. Мужской голос попросил отца к телефону. Я ответил, мол, его нет, и тогда он поинтересовался, куда отец ушел. Я объяснил, что не знаю (и это правда, хотя и не вполне чистая правда). «У аппарата его сын, так?» Я подтвердил, и мужской голос продолжил: «Мы же знакомы. Передай, что звонил Ротштейн».

Судя по звонку Ротштейна, отец на дачу не поехал, значит, сидит в «Экштайне» (это что-то между пивнушкой и бильярдным клубом), где ж еще. Будь этот вечер таким, как все другие, я бы и не сомневался. Долгие годы отца так и тянет к бильярдному столу, карамболь – его страсть, и в удачные дни у него средний результат выше четырех. Помню, лучшая серия ударов принесла ему сорок три очка, он просто помирал от гордости, когда об этом рассказывал.

Написал ему записку, что звонил Ротштейн. И внизу еще приписал: упрек насчет денег на хозяйство – справедливый, а другой, насчет ключа, – нет. Положил записку на пол в коридоре. Я надеялся, что хоть какое-то сомнение у него зародится, если я буду стоять на своем.