Текст книги "Дети Бронштейна"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Вам-то чего бояться, если вас найдут?

– Не прикидывайтесь дурачком.

Больших усилий стоила мне просьба о том, чтобы он сохранил втайне мое появление, но что поделаешь, пришлось ее высказать. Он обещал, хотя и с ухмылкой. Правда, тут же принял серьезный вид и снова спросил, не за тем ли я пришел, чтобы ему помочь.

– Как вас зовут? – осведомился я.

– Арнольд Хепнер.

Не знаю, как бы я сумел его освободить, даже если б захотел. Наручники такие прочные на вид, что смысла нет с ними возиться. Может, молотком или камнем удалось бы перебить железную стойку, к которой они крепятся, и тогда Хепнер встанет, но со скованными руками. Не буду же я сопровождать его от дачи по лесу и по городу до самого дома.

– Так вы не намерены меня выпустить?

Вдруг меня возмутило, до чего же грубо его связали: тебе, зверюге, ни сантиметра воли! Ясно, двери на замке недостаточно, отсюда запросто можно сбежать, но почему не связать его таким образом, чтобы он мог сидеть как человек, поворачиваться, ходить по нужде? По-моему, им можно поставить в вину чрезвычайную жестокость.

Я высвободил его ноги. И узнал кожаный ремень, который сам когда-то носил. Пленник поднял ноги повыше, чтобы облегчить мне задачу. Путы оставили два рубца на его узких щиколотках. Я постарался запомнить и стойку, и как был замотан ремень. Ботинки у него новые, подметки потерты только в середине.

Когда я уселся на стул, он шевельнулся, лег поудобнее, подтянулся кверху, так что голова уперлась в спинку кровати, согнул руки в локте и попытался размять ноги гимнастикой. Постанывая от облегчения, он некоторое время был занят исключительно собой. Я решил, что после завяжу ремень посвободнее.

– А руки? – спросил он.

– Руки я освободить не могу, – ответил я.

– Когда захочешь, кое-что получается.

– А я, может, вовсе и не хочу.

Он долго испытывал меня взглядом, это было неприятно, а потом сказал:

– Понимаю. Вы не хотите нанести отцу удар в спину.

Выйдя на кухню, я попил воды из-под крана, взять какой-нибудь наш стакан оказалось выше моих сил. Не понимая, чем я занят, пленник крикнул:

– Вы ведь пока не уходите?!

Кухня утопала в грязи, повсюду немытая, покрывшаяся плесенью посуда, на столе зачерствевший хлеб и вздувшиеся ломти колбасы, на блюдцах и тарелках раздавленные окурки, из недопитых пивных бутылок воняет кислятиной. Мне подумалось, что разруха есть неизбежное следствие данного мероприятия; я и теперь так думаю. Не раз мне приходилось выслушивать замечания отца, мол, перед отъездом с дачи я плохо убираюсь. Закрыл глаза и увидел нас с Мартой, лежим друг у друга в объятиях.

Вернулся в комнату, и лицо у него прояснилось. Он теперь сидел прямо, руки за голову для опоры. Два дня назад он утверждал, что его пытают. Напомнив об этом, я потребовал разъяснений.

Взгляд его обрел многозначительность, словно призывая меня готовиться к худшему.

– Избить – это они с удовольствием.

– Кто?

– Я вынужден признаться, простите, что ваш отец хуже всех.

– Только он вас бьет?

– Нет, но он – особенно часто и сильно. Лысый тоже бьет, один Кварт ни разу меня не тронул. Мы же с ним знакомы. Мы бываем в одной и той же пивнушке.

– А других вы увидели здесь впервые?

– Точно так. Кварт заманил меня сюда, предложив поиграть в скат. А скат я люблю.

– За что же они вас бьют?

– Они задают вопросы, а не ответишь, как им надо, – сразу кулаки в ход. Но я, увы, не ясновидец.

– Бьют, а куда именно?

– Чаще всего в грудь, в живот. По лицу тоже, но ладонью, не кулаком. Задерите мою рубашку, тогда увидите, что такое синяки.

Он, по-моему, говорил правду. Может, это и покажется невероятным, но я испытал облегчение оттого, что более жестоких пыток к нему не применяли. И сказал:

– У вас там, надо полагать, было по-другому.

– Вы про что?

– Про вас. В Нойенгамме.

Взгляд удивленный и даже оскорбленный, будто от меня он никак не ожидал подобных слов. Но возражать не стал, промолчал, меньше всего ему хотелось меня разозлить.

Заметив, что под столом валяются очки, я их поднял; одна из металлических дужек надломилась. Спросил, не его ли очки, он кивнул в ответ. Очки я сунул обратно, под стол, и решил задать еще несколько вопросов – не столько про самого пленника, сколько про моего отца.

– Объясните, зачем они вас допрашивают. Хотят что-то выяснить? Или есть другая причина? Ведь они могли просто донести на вас в полицию. Как вы считаете, зачем вас сюда привезли?

Он пожал плечами. Потом заговорил:

– С утра до ночи я только об этом и думаю. Были бы мы лично знакомы, в смысле – были бы они заключенными из Нойенгамме, тогда понятно. Но мы сроду друг друга не видали, и вот через тридцать лет – на тебе! Знаете, какое у меня подозрение?

Он глядел так пристально, что я отвернулся, и тогда он опять раскрыл рот:

– Подозрение такое, что это мания преследования. Не хочу никого обидеть, но разве это объяснение не логично? Они по сию пору в окружении, они думают, мы только и ждем случая, чтобы снова затолкать их в барак. С пеной у рта им доказываю, что в те времена я был пешкой, не больше. А они нипочем не верят.

– Ваше дело рассматривалось в каких-либо органах? – перебил я.

– Никакого дела на меня нет.

– Тогда почему вы боитесь позвать на помощь? Он собрался было ответить, потом еще раз собрался, но умолк. Я встал, взял ремень и сделал ему знак, что пора укладываться в кровать. Безропотно подчинившись, он подтянул ноги ближе ко мне.

Покуда я, перехватив его щиколотки, привязывал ремень к кроватной стойке, он принялся меня заверять, что сокрушается по поводу событий тех злосчастных лет, хотя лично не несет за них ответственности. А как пошел плести, что ночами не смыкает глаз, мучаясь воспоминаниями о концлагере, так я со всей силы затянул ремень. Он понял и тут же заткнулся.

Окно я завесил простыней, стул поставил на место, а больше ничего и не требовалось. На лице его отображалось смятение. Все вопросы, которые я мог бы еще задать, вдруг показались мне пустыми. Ничего я не добился, ничего не узнал такого, что хоть кому-то важно. Позже я понял, ради чего ездил на дачу: ради себя, я сам себе доказывал, что не спасовал перед жутким этим делом.

Оказалось, я привязал его не к той стойке. Стал раскручивать ремень, а он мне от всей души:

– Ох, слава Богу!

Но промолчал, когда я заново стал крепить его ноги к нужной стойке, и держался тихо, как в первый раз.

– Надеюсь, вам ясно, что неприятностей вашему отцу я устроить не смогу? – спросил он, когда я закончил. – Ну, если выйду отсюда.

– Да, ясно.

– Зачем вы вообще пришли?

На всякий случай я осмотрел и кухню, хотя там точно ничего не трогал. Пройдет много времени, прежде чем мы с Мартой сможем вновь сюда приехать, даже если б он сгинул прямо сегодня. Вычистить, проветрить – куда там, этого мало, но что ж еще? Из открытой банки с конфитюром вылетела здоровенная муха. Он кричит, зовет в свою комнату. Вторая половина дня наступит еще не скоро.

Стою опять у железной кровати, а он:

– Есть предложение.

– Мне пора!

– Я готов заплатить вам. Принесите сюда напильник, а лучше хорошие кусачки. Знаете, что такое кусачки?

Не та была минута, чтобы демонстрировать свою щепетильность. Раз я хочу, чтобы он не выдал меня отцу, то не стоит лишать его надежды на мою помощь. Потому я и спросил:

– На какую сумму вы рассчитываете?

– За долгие годы я кое-что собрал, я готов отдать вам все накопления. Между нами, я даже рад таким образом подвести черту под своим проклятым прошлым. Поверьте, я не буду считать это потерей.

– Сколько? – переспросил я.

– Пять тысяч марок, – был ответ.

Мне показалось, будто сначала он хотел назвать другую сумму, побольше, и я сделал вид, что обдумываю его предложение. Вот для него волнующий миг.

– С грехом пополам я наскребу еще тысячу, – добавил он.

Тут у меня мелькнула мысль столь абсурдная и недостойная, что пришлось ее сразу отогнать: его на волю, а денежки себе. Я ведь все равно подумывал, не освободить ли его, а значит, могу это сделать без лишних хлопот. Разве не справедливо, что его деньги достанутся мне? Примерно так я размышлял.

А он заговорил снова:

– По моим предположениям, в итоге меня прикончат. Конечно, план их не в этом, но дальше– то как? Скоро они сами знать не будут, куда меня девать. Потехи еще на день, на два, а потом им станет в тягость ездить сюда регулярно. Думаете, они меня тогда развяжут? Как бы не так, они не пойдут на такое.

В его опасениях есть резон. Размышляя тут сутки напролет, он понял, что дело может кончиться плохо. Позднее я удивлялся, что меня нисколько не трогало, как он цепляется за жизнь.

– Говорю это, чтобы вы не думали, будто время терпит, – подытожил он.

– Если эти трое узнают, что я тут побывал, они сменят замок. Остальное – само собой, – предупредил я.

– Я пока еще не сумасшедший.

Дверь в комнату защелкнуть, дверь в кухню прикрыть, входную дверь запереть на два оборота. Когда я вышел, какой-то песик, терьер, кинулся прочь, будто подслушивал у окна. Хозяина нигде не видно, неподалеку десятки других домиков, откуда песик мог прибежать. Я постоял немного на крыльце, наблюдая за окрестностями. Любопытно бы узнать, где Гордон Кварт почерпнул свои сведения о надзирателе. Вряд ли тот, набравшись наглости, именно его избрал исповедником. Я уже тогда злился, что не сумею захапать шесть тысяч марок. На опушке дождь шел сильнее.

Вот так было дело, примерно так.

***

Чистая случайность: Марта открыла окно, чтобы проветрить комнату, увидела, как я бегу под дождем, и встретила меня в подъезде с распростертыми объятиями. В ту же секунду я напрочь забыл про тюрьму посреди леса. Мы целовались через каждые две ступеньки до самой ее площадки; я хоть и явился на час раньше назначенного, но, оказалось, совсем не рано!

Мать спросила через дверь, кто там, Марта затолкала меня в кухню, схватила мою правую руку и подставила ей для пожатия со словами:

– Будь поприветливее, он застенчивый.

Рахель не преминула отпустить замечание по поводу юмора своей дочери, а мы пошли в комнату к Марте, и тут уж я показал, какой я застенчивый. Мы обнимали друг друга, и сбылось все, о чем я мечтал в том позабытом домике. Марта, указав на мои ботинки, спросила, не по полю ли я гулял.

В ее комнате мне неуютно: мы бываем здесь, когда некуда деться. В самый первый раз я запер дверь на щеколду, но Марта при этом выглядела такой несчастной, что я решил никогда больше этого не делать.

Снял ботинки, снял мокрые носки, и мы сели на ковер, не на кровать. Марта принялась растирать мою ступню, как будто я пришел с мороза.

– А теперь сюрприз! – потребовал я.

Но она не торопилась, сначала растерла и другую ступню, пока та, как ей казалось, достаточно не согрелась. Затем на четвереньках подползла к письменному столу. Выпрямилась, и глаза ее загорелись, словно с этой минуты вся наша жизнь переменится.

– Это и вправду настоящий сюрприз, – предупредила Марта.

– Давай, я сгораю от нетерпения!

Она взяла со стола тетрадь, толстую и розовую, большую, как папка для документов, и протянула мне. Я разглядел на обложке крупные, напечатанные жирным шрифтом буквы: «Перед началом». Не хочу показаться провидцем, утверждая теперь, что с первой же минуты почувствовал отвращение к этой тетради, но так оно и было, честное слово. Марта снова уселась рядом, пока я тянул время. Поспешно раскрыла тетрадь, а это, оказывается, сценарий.

– Что такое?

Позволила полистать страницы, будто не хотела лишить меня удовольствия разобраться самому. Какую страницу ни открой, сплошь диалоги: имя, двоеточие, потом слова, несметное множество слов. Я взглянул на Марту: не ждет ли она, что я стану читать строчку за строчкой? Марта пальцем вновь указала мне на тетрадь. На страницах, которые я перелистывал, то и дело мелькал красный цвет, все реплики некоей Рахили были отмечены на полях красным карандашом.

– Ты ничего не замечаешь?

А я заметил, что в тексте много раз повторяется слово «эсэсовец», из чего сделал вывод: «Перед началом» – это период нацизма. Не до веселья было бы Марте, знай она про мое недавнее общение со всамделишным эсэсовцем. С пешкой, как он утверждал, а мне – верь ему, не верь – все едино. Никакой ненависти к нему я не испытывал, хоть убей. Просто он осложнил жизнь моего отца, а значит, и мою жизнь. Не больше, но и не меньше.

– Ничего не заметил?

– Ты имеешь в виду красный карандаш?

– А что ж еще?!

Забрала у меня тетрадь, заставила улечься на ковре и сама улеглась рядом. Мы лежали, вытянувшись, как в гробу на двоих. Помню ли я, что накануне вечером они с родителями были в гостях? Уж конечно, не забыл. А пригласил их Роланд Минге, чье имя мне несомненно знакомо.

– Вы все втроем были в гостях у одного-единственного мужчины? – спросил я.

Но шутить у нее настроения не было, и тут выяснилось, что Роланд Минге – вроде бы известный режиссер, он-то и снимает фильм «Перед началом». Марта потребовала, чтоб я догадался, в чем соль. Но я по-прежнему лежал трупом на ковре, и ей пришлось признаться: она приглашена на роль Рахили. Разумеется, я понял это с самого начала, но все-таки спросил:

– Он пригласил тебя, потому что ты способная и опытная актриса?

– Или потому, что я ему нравлюсь, – ответила Марта.

Встав на ноги, она улыбнулась мне сверху: чего тут не понять, ты ревнуешь и потому брюзжишь.

– Тебе никогда не предлагали сделать то, о чем ты в жизни не думал?

Она уже согласилась. Дело спешное, какая-то актриса заболела, Минге просил Марту сообщить о решении как можно скорее. Будь это прилично, она бы согласилась в ту же секунду, но для порядка взяла сценарий, за ночь его прочитала и позвонила режиссеру часа два назад.

– Понятно, – сказал я. – Увяз у птички коготок…

– Какая еще птичка? Какой коготок?

– Почему ты со мной не посоветовалась?

– Хороша бы я была, если б ты оказался против.

Мы услышали, как в квартиру зашел Хуго Лепшиц. Марта положила голову мне на грудь, и мы затаились, пока в коридоре не стало тихо. В знак примирения она взяла меня за руку, теребила пальцы. Мы еще никогда не ссорились.

– Это как путешествие в незнакомую страну. Что ж тут не понять? – вздохнула она.

Усевшись за письменный стол, я принялся читать сценарий, сам не знаю зачем. Наверное, хотел показать Марте, что беспокоюсь о ее делах, даже когда меня не просят. Долго пришлось листать, пока я дошел до первых слов, отмеченных красным. По описанию, Рахиль – красивая женщина тридцати лет, с короткой стрижкой и твердым взглядом. Меня прошиб пот: не мое дело, конечно, сколько лет дал Марте этот Минге, но волосы, выходит, придется остричь?

– А что будет с твоими волосами?

– С моими волосами?

– Здесь четко написано, что у нее короткие волосы.

Марта склонилась к тетради, я ткнул пальцем в строчку.

– Вот оно что, – прошептала она.

– Ты же вроде читала сценарий?

– Ночью, – пояснила Марта, и мне показалось, что она относится ко всей этой истории чересчур легкомысленно.

– Может, еще наголо пострижешься?

– Почему бы и нет?

Обеспокоившись, я стал читать дальше. Фильм про группу Сопротивления, в которую входит одна еврейка, а именно Рахиль. Все живут по фальшивым документам, всем одинаково угрожает опасность. Поэтому для Рахили не имеет значения, что она еврейка, – во всяком случае, она сама так считает. В одной из сцен члены группы похищают маленькую дочь фабриканта, чтобы шантажом выбить из него деньги для своих операций. В следующей сцене Рахиль вместе с неким Антоном, молодым коммунистом, сторожит девочку в заброшенном сарае. Антон влюблен в Рахиль, в сценарии сказано так: «Впервые она замечает огонь в его глазах и отдается ему». Пока они валяются на сеновале, девочке удается сбежать.

И пусть я не думаю, что в кино снимаются бесплатно, она, мол, получит очень приличную сумму. Марта протиснулась между мною и столом, изображая богатую даму, с утомленным взглядом, презрительно сморщенным носиком и толстым пузом. А я представил себе, как хапнул бы шесть тысяч марок и сказал бы: «Брось ты, Марта, давай лучше съездим куда-нибудь, у меня у самого денег, как грязи». Бог ты мой, мы же никогда вместе не путешествовали, а тут бы в Краков или на Кавказ – и ей не устоять.

– За каждый съемочный день – триста марок, – сообщила Марта и уселась ко мне на колени.

Казалось, она хочет отвлечь меня от сценария.

– Минге говорит, я буду занята десять дней, но может получиться, что и все четырнадцать, – продолжила Марта. – Даже в худшем случае это деньжата, три тысячи! Что скажешь?

– Вот не знал, что ты рвешься к большим деньгам, – ответил я.

Она провела ладонью по моему лицу, как по доске, с которой надо стереть лишние слова. Я сжал ее руку, а она сказала:

– Значит, пришло время узнать меня по-настоящему.

Марта захлопнула тетрадь на столе, не надо мне дальше читать. Но я и не рвусь к чтению, покуда она сидит у меня на коленях, сроду никто так не радовался, как я, что его отвлекают. Обняв ее, я предоставил ей самой определить степень нашего благоразумия. Несколько минут все было замечательно, но затем она, подарив мне прощальный поцелуй, просительно посмотрела на дверь. Я спросил, не пора ли выйти и поздороваться с ее отцом, она сочла эту идею блестящей.

Когда я вернулся в комнату, Марта стояла у окна с раскрытым сценарием в руках. Зачитала мне сцену, где Рахиль забирают в гестапо. Спросила, каково мое мнение, а я ответил, что в этих делах не разбираюсь. Она кивнула, будто я своим ответом попал в точку. Тут вдруг мы оба заметили, что на полу валяются мои ботинки и носки, и удивились, как это я вышел к родителям босиком. Ничего нового в той сцене нет, еще бы их не арестовали, кто бы ждал другого.

Марта рассказала, что никогда не получила бы такого предложения, если б Минге с ее отцом не были знакомы многие годы. Но Минге повезло, у нее случайно обнаружился талант. Она пыталась сделать вид, будто говорит о чем-то несущественном, но я понимал, насколько это серьезно.

И вдруг почувствовал усталость, мозг срочно потребовал отдыха. Над чем он только не работал в школе, дома, в лесу, а теперь еще и здесь, каких только решений не принимал! Мозг приказал мне завалиться в постель, и я послушался.

– Тебе нехорошо?

– Кажется, да, – признался я.

Марта не испугалась. Я видел у окна ее силуэт, пока не закрыл глаза. А тогда она подошла ко мне, пальцами коснулась висков, гладила их, нежно, круговыми движениями, чтобы ободрить меня или убаюкать. Поразительно, как она позволила заморочить себе голову. Перечислила десяток причин, отчего ее ангажировали на эту роль, но упустила самое очевидное: именно так господин Минге представляет себе красивую еврейку. Понимаю его, молоденькие еврейки – большая редкость, а тут Марта к нему в дом, как снег на голову.

Ни слова я не сказал, я в последнее время стал просто мастер хранить молчание, да тут еще и усталость. Марта села на кровать, не прекращая нежно водить пальцами по моим вискам, и, наверное, склонилась ко мне лицом, я чувствовал ее рот, ее запах. Но не пошевелился и глаза не открыл: пусть все останется как есть.

***

Мы с Рахелью Лепшиц поднимаемся на чердак развешивать белье: с большими вещами ей одной не справиться. Сначала протираем веревки, потемневшие от чердачной пыли. С отцом мы никогда не стирали сами, все наше барахло отдавали в прачечную – непозволительная роскошь. Сегодня я уже пережил одно разочарование, чего и следовало ожидать.

Утром я поехал в университет на собрание, там сообщил, что нуждаюсь в жилье, и ответственный за это сотрудник устало предложил поставить меня в очередь на общежитие для студентов. Обещание не очень обнадеживающее, но я на всякий случай согласился. Однако он, заглянув в документы, рассмеялся: мол, я живу в Берлине, а общежитие предназначено для кого угодно, только не для берлинцев.

Я: Но мне негде жить!

Он: Где же вы сейчас проживаете?

Я: У чужих людей.

Он: Снимаете?

Я: Ну да.

Он: Почему бы вам у них не остаться?

Впрочем, все это не важно, просто университет не отвечает за такие случаи, как мой, и мне надо, наверное, обратиться в жилищное управление. Я замешкался, переставляя стул для посетителей, тут он еще сказал:

– Исключение! Все хотят в порядке исключения!

Сначала мы развесили мелкие вещи, все по отдельности и поближе одна к другой, чтобы оставить место для простыней и прочего постельного белья. Вдруг вижу, Рахель бросила работу и уставилась на меня, с чего бы? Понял и с трудом сдержал улыбку: случайно я вытащил трусики Марты. Рахель заметила и подумала: «Бедный мальчик, каково ему сейчас!» Так мне и не пришло на ум, кто бы помог в поисках жилья. Одно только радует: не далее как вчера я принял решение искать квартиру, а сегодня уже реально ищу. При моих обстоятельствах это фантастическая скорость.

Она все вздыхает, давно я не слышал таких вздохов, то и дело поглядывает на меня, расправляя мужнины рубашки. Никак не пойму, отчего Рахель и Хуго Лепшиц именно меня желают видеть в зятьях. Оттого, что я им просто симпатичен? Оттого, что я получил кое-какие деньги по наследству? Оттого, что предвидят: Марта притащит к ним не еврея, другого? Оттого, что я тут, при них? Смотрю, Рахель роется в корзине с мокрым бельем, выискивает вещицы, которые могут меня расстроить. Веревки натянуты так, что между постельным бельем и полом расстояние не больше ладони. Предлагаю выжать крупные вещи, чтобы уменьшился их вес, но Рахель отказывается: не важно, какой промежуток, главное – он есть. Кто мне помешает их навещать, когда я поселюсь в другом месте, по Рахели я особенно буду скучать. Повесив последнюю простыню, мы еще постояли. И переглянулись, словно убеждая друг друга, что большого несчастья все-таки удастся избежать.

Иду в свою комнату и занимаюсь своим обычным делом, то есть бездельничаю. Беру «Нойес Дойчланд», включаю радио, хочу найти музыку полегче. В газете интервью с велогонщиком:

Н. Д. Какие трудности вы испытали во время гонок?

К. Д. Дирс. Сначала мне было не совсем ясно, какую выбрать скорость. Примерно с шестого километра я шел на довольно высокой скорости. А потом испугался, что при усиливающемся холодном ветре мышцы сведет судорогой.

Н. Д. Какой настрой был у команды перед открытием велогонки мира в этом году?

К. Д. Дирс. Оптимистический. У Ганса Иоахима Хартника поначалу были проблемы с желудком. Но потом все наладилось, так что мы пребывали в отличном расположении духа.

Н. Д. Карл Дитрих, вы ведь по профессии часовщик?

К. Д. Дирс. Да, но в настоящее время я несу службу в рядах Национальной народной армии. Я унтер-офицер.

Н. Д. Как вы пришли в велоспорт?

К. Д. Дирс. В 1965 году я принял участие в «малой» велогонке мира и очень увлекся. Потом долгое время выступал за «Локомотив» (Гюстен), причем Макс Хендлер многому меня научил. Среди главных моих побед в тот период – серебряная медаль спартакиады.

Н. Д. Вам двадцать лет, в команде вы по старшинству предпоследний?

К. Д. Дирс. Ошибаетесь! Мне в четверг исполнится двадцать один.

Друзей у меня нет, это не радостно, но и не трагично, просто так получилось. Правда, отец однажды меня упрекнул, что я в отношении дружбы – принцесса на горошине. И что, мне сходиться с кем попало, раз уж полагается иметь друзей? Впрочем, сейчас друзья бы пригодились, особенно если б нашли пустую квартиру.

Хуго Лепшиц придерживается по данному вопросу иного мнения, нежели отец. Месяц-другой назад он говорил мне, что отлично понимает, отчего у меня так мало знакомых на стороне: нашим, мол, следует особо тщательно проверять, с кем имеешь дело. На мой вопрос, кто такие наши, он ответил: «Ах, мой мальчик, ты знаешь, о чем я, что тут долго объяснять?»

У меня в комнате редкий гость, с подобранными волосами и длинными сережками, каких я на ней еще не видел, – Марта. Спросила, сильно ли я занят, я отбросил газету. Улыбнулась, когда я указал рукой на свободный стул. Тем не менее села, и как рукой сняло все ее веселье. Смотрела по сторонам, будто лишилась всякого задора оттого, что не стоит посреди комнаты, а скромно сидит на стуле.

Воспользовавшись паузой, я сочинил для себя такую историю: вчера вечером, встретившись со своим молодым человеком, она стала размышлять о нас, сравнила меня с ним и признала свою ошибку, но ведь еще не поздно, еще можно все исправить, может, попробуем начать сначала?

– Ничего такого важного, – сказала Марта. – Наверное, не надо и спрашивать.

– Да?

– У тебя ведь есть деньги на счете?

– Полным-полно, – ответил я.

– Можешь мне одолжить?

– Да.

– Понятно, что ты сомневаешься.

– С чего бы вдруг?

– Сомневаться – это нормально.

Впервые кто-то собирается одолжить у меня денег, я и сам никогда не брал взаймы, мучительная минута. Поразмыслив, как бы скорее с этим покончить, я спросил:

– Сколько тебе нужно?

По-видимому, я напугал ее своим вопросом, она поняла его как призыв проявить скромность.

– Завтра мне так или иначе в сберкассу, – продолжил я, – поэтому просто скажи, сколько тебе надо.

Задирать нос не хотелось, как и проявлять чрезмерную услужливость, дескать, я готов на любые жертвы, чтобы добиться ее расположения. Мне вообще ничего не хотелось, только сказала бы, сколько ей надо, и все.

– Сама не знаю. Понимаешь, у папы скоро день рождения. А у меня – ни денег на подарок, ни идеи, что ему дарить.

– На прошлый его день рождения меня тут еще не было.

– Может, рубашку? – рассуждала Марта. – Он так трогательно выглядит в рубашках, которые обычно носит.

– Сколько ему исполняется? – спросил я.

– Дай-ка посчитаю. Родился в четырнадцатом году, а сейчас у нас… Мамочки мои, так ему будет шестьдесят!

Кровать у меня не заправлена. Я встал и, проходя мимо, накинул сверху одеяло: по-моему, простыня не очень-то свежая. Открыл ящик, куда вообще никогда не клал деньги, заглянул внутрь и сказал:

– Нет, здесь у меня ничего, извини.

– Это не срочно. Можешь дать мне сто марок?

– Могу и больше.

– Сотни хватит. Возьму на три недели, годится?

– Вернешь, когда лишние будут.

Поднимаясь, Марта произнесла:

– Пожалуй, все-таки сто пятьдесят.

Оценив мою готовность помочь и улыбнувшись, идет к двери. Пока не видит, пожираю ее глазами: синие брюки, темно-синяя рубашка, каштановые волосы – Марта уходит. Вот она замедлила шаг, кому задержать ее, как не мне, она тут же остановится. Тихо спросит: «Пользуешься возможностью, да?» Но она уходит, она уходит, я с ума схожу, наверное. Пытаюсь за что-то уцепиться, а ведь все знаю. Четверть часа назад оно было так, отчего же теперь изменилось?

– Погоди, – говорю, когда она берется за дверную ручку. – Раз у него круглая дата, мне бы тоже надо сделать подарок?

– Это ты сам решай, – отвечает Марта, но все же останавливается.

Что дальше? В глазах ее вижу вопрос, холодный огонек. Она хорошо знает меня, если кто-то умеет читать по моему лицу, так это Марта. Надо поостеречься, долгие паузы тоже могут меня выдать.

Кивнул, и все кончилось. Кончился мой приступ, теперь хоть бы она ушла, хоть бы осталась, а речь у нас только о подарке Хуго Лепшицу. Откуда оно берется, куда исчезает? Вижу, ей самой интересно, почему я вдруг испытал такое облегчение. Но никогда ей этого не узнать.

– У меня есть предложение.

– А именно?

Она отпустила дверную ручку, показывая тем самым, что не торопится. Знаю, какая Марта любопытная, в лучшие наши времена она никогда этого не скрывала. Прошлым летом она лазила в мой дневник, но именно из любопытства, не из недоверия.

– Ты хочешь предложить, чтобы мы вместе купили подарок?

Я опять киваю.

– Да. Правда, мы все равно не знаем, что подарить. Но вдруг нас осенит какая-нибудь идея?

Звучит убедительно. Отцу на последний его день рождения я подарил альбом для фотографий. Он очень благодарил, но так им и не воспользовался. Обсуждаем, чем можно порадовать Хуго Лепшица.

***

От Эллы пришло письмо. Даты нет, но письмо на писано до моего последнего посещения, я уверен: о событиях на даче в нем ни слова.

Дорогой Ганс

это письмо прочти пожалуйста ночью

оно и написано ночью

тут творятся странныевещи

я вынуждена ночью не спать

только Невсегда удается…

Представь однажды утром ты проснулся

а тебя оказывается обворовали

именно это со мной и произошло

никого на свете нет тише воров

они парят в комнате словно эльфы…

Я проснулась а чудесная картинка

которую тымне подарил исчезла

тут я вспомнила какчасто пропадают вещи

сигарета спичка страница книги

упомянутый вор работает так осторожно что сразу ничего и не заметишь а в этот раз…

С тех пор как я бодрствую ночью

он Ниразу не приходил

я читаю или пишу чтобы Незаснуть

хочу его застать врасплох

но у него такой тонкий нюх

или он видит свет у меня из-под двери

а только я выключу свет как засыпаю

его тогда не поймать…

Ты помнишь надеюсь Альберта

он и теперь мой друг

когда я рассказала ему о воровстве

он все понял ведь за это время

многие вещи и у него пропадали

Альберт понятливый человек

только его советы Никчемуне пригодны

будешь смеяться когда узнаешь

какое его предложение

а именно связать все что под угрозой

ведь Ниукакого вора нету времени

развязывать сотни узелков…

Но это не столько смешно сколько грустно

бедный Альфред

у него мысль острая как нож

но только в одном направлении вовнутрь

а вовне Ничего ему придумать не удается…

В столовой я слышала что других тоже обокрали

это радует втомсмысле

что я не единственная жертва

сначала я решила посоветоваться с другими

как заманить вора в ловушку

но потом подумала

что тот может тоже сидеть тут за столиком

только когда у персонала чтонибудь пропадет

будут приняты какието меры

надеюсь тогда уже будет поздно…

Хватит об этом как там твой главный экзамен

отец рассказывал

что тебе много приходится заниматься

что он уверен ты сдашь

конечно я Нестала его разочаровывать

но я Нетак в тебе уверена как он

по правде ты работаешь немного

учеба тебе дается легко

у тебя мозги прямо созданы для школы

ты удивительно хорошо запоминаешь

но у тебя есть другое свойство

которое этому противоречит и тебе мешает

ты знаешь о чем я

это поверхностность

ты всегда думаешь что в другом месте

найдешь больше чем там где ты есть

ты ни на чем не задерживаешься

в этом смысле брал бы пример с Сестры

ведь я до сих пор в этом безумном доме

хотя уже очень давно. Но так хорошо ночью

вора что ли благодарить за это такое всем надо бы пережить

и тебе тоже

за открытым окном поет эта птица

я читала как славится ее голос но не знаю почему

в этих хвалах думаю учитывается ночь

а я напротив слушала бы лучше шум деревьев

теперь я уже и не знаю стоят ли у тебя деревья под окном…

Под конец хочу тебя попросить

сохранить это дело с воровством при себе

иными словами держать его в тайне

я ведь не знаю что из этого выйдет

не хочу быть среди тех

кто делает из мухи слона

вдруг все кончится ничем