Текст книги "Дети Бронштейна"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Рассказывай, ну же!

Надо внести полную ясность, он ведь общается с сотнями людей, он играет в оркестре, встречается со знакомыми, ходит в синагогу, у него есть все возможности порасспросить про комнату. Но сейчас, в эти секунды, пусть думает, о чем хочет.

Кварт отставил блюдечко и заплакал, слезы – несколько громадных, циклоповых слез – покатились из его глаз. Рукавом он вытер лицо, на этом приступ закончился. Я почувствовал, что совсем не растроган и сострадания к нему не испытываю, мне всего лишь неловко. «Сделал бы ты вовремя, о чем я тебя умолял, и мы б тут не сидели», – думал я. Глаза у него покраснели, кажется, и зрение вернулось к нему не сразу, я разглядел влажное место у него на рукаве.

– Надо было тебе прийти раньше, – произнес он наконец. – Много раньше. А ты ждал и ждал, как это благородно с твоей стороны.

Вдруг вскочив, он вышел из комнаты. Я пил чай, размышляя, что уж такого благородного в моем поведении. Может, он воображает, что я его жалел, вот хочу зайти и всякий раз думаю: нет, Кварт еще не готов. А правда состоит в том, что мы никогда бы не увиделись, если б не квартира. Только этой правды он не узнает.

Он вернулся и глянул, полна ли моя чашка. Я все-таки решил узнать, зачем надо было прийти раньше. Кварт не понял вопроса и смотрел на меня печально, пока я не повторил его слова. Тут он вспомнил:

– Лучше держаться вместе.

Ишь завыл, заскулил, да еще передо мной, а ведь я его предупреждал, причем вовремя! Не хочу с ним горевать по отцу, мне просто квартира нужна. А он все вздыхает, все призывает выразительным взглядом: «Давай, мальчик мой, чуточку вместе поплачем…»

Проклятое волнение закипает во мне, ну надо же, поднимается выше и выше, рвется наружу через глаза, что ж такое? Ребенком я в таком состоянии всегда выбегал из комнаты, не желая показывать отцу свое дрожащее лицо. Кварт мне никто, и какое мне дело, что он там видит. К тому же он увлечен своими переживаниями. Спрашиваю, есть ли у него вечером концерт.

Он вытащил носовой платок, с шумом прочистил нос и через платок пробурчал:

– Не беспокойся обо мне.

Чай тем временем почти остыл, но Кварт все равно наполнил блюдечко и выхлебал его одним махом.

– Вряд ли это послужит тебе утешением, но для меня прошедший год тоже оказался нелегким, – сказал он.

– Проблемы со здоровьем?

Он улыбнулся, будто одобряя жесткость моего вопроса. И горестно признался: весь этот год он промучился, укоряя самого себя. Конечно, ему никогда не узнать, насколько в смерти Арно виноват лично он, но что виноват, сомнения нет. Верь или не верь, а он рад бы лежать вместо отца на кладбище Вайсензе.

– Знаю, знаю, ты предостерегал нас, но мы не послушали. Ты сделал все, что мог. А мы в угаре не могли остановиться. Да появись даже кто-то в сто раз мудрее тебя, нас бы он не переубедил.

Никогда я не думал, что Кварт виновен в смерти отца. Лучшее тому доказательство – мой приход сегодня, не раньше. Позволю ему тем не менее мучиться угрызениями совести и ничего не скажу в утешение. В моих глазах он лишь попутчик, хотя однажды я был поражен его силой. Прикажи отец четвертовать пленника, и Кварт его бы четвертовал. Скажи Ротштейн: «Давайте его отпустим», Кварт и с этим бы согласился. Остановить это дело он бы не смог, а уйди он или останься, для отца роли не играло.

– Я пришел, потому что мне нужна помощь.

– Все, что угодно! – воскликнул Кварт.

И вот он само внимание, будто вырос на своем стуле на сантиметр-другой, и даже ухо, повернутое ко мне, кажется, увеличилось. Ну, я все повторил про свое положение, сгущая краски и здорово преувеличивая сложности сосуществования с семьей Лепшиц. Свои прежние попытки обзавестись квартирой я тоже описал не вполне точно, внушая Кварту, что к нему обратился лишь после долгих и напрасных поисков. Он так и дрожал от сострадания.

Когда я доложил про неудачную попытку поселиться в общежитии, у Кварта перехватило дыхание, раз двадцать он возмущенно тряхнул головой. И, взяв себя в руки, задал вопрос:

– В вашей старой квартире оставаться ты не захотел, это понятно. Но зачем было продавать дом?

В моем ответе прозвучал скрытый упрек:

– Вы что, в самом деле не понимаете?

Не прошло и трех секунд, как до него дошло. Опустил глаза, поднял глаза, сказал:

– Прости, прости, что я такое несу! Конечно, дом тебе пришлось продать, прежде всего дом. Надеюсь, ты выручил достаточно.

Не называя сумму, хотя ему было любопытно, я его успокоил: продажей дома занялся тогда Хуго Лепшиц. Он поинтересовался, кто Лепшиц по профессии, я ответил: бухгалтер на текстильной фабрике. Тогда он спросил, из наших ли Лепшиц, а я сказал:

– Господин Кварт, я ищу комнату.

Пока он размышлял, мне вспомнилась одна сцена с его участием. Кварт приходит к нам, я открываю дверь, мне лет семь. Под мышкой у него футляр для скрипки. Отец его ждал, потому что сказал сразу: «Начинайте». Светлая комната, Кварт настраивает скрипку, зажимает между подбородком и ключицей. Отец мне: «Слушай внимательно». Кварт играет детскую песенку. Потом отец спрашивает: «Хочешь научиться так играть?» А я твердо отвечаю: «Нет». Они смеются, велят мне подержать скрипку, как показал Кварт, я вожу смычком по струнам, издавая чудовищные звуки, никогда бы их не слышать! Говорю: «Я не хочу!» Рука у меня короткая, даже до конца скрипки не достает. Кварт раз-другой помог мне провести смычком по струнам, отец спросил: «А детские скрипки бывают?» Воспользовавшись тем, что они отвлеклись, я бросил скрипку со смычком на пол и выбежал из комнаты.

Кварт шагал взад и вперед перед окном, раздумья омрачали его лицо. Никто еще так не напрягался из-за моего жилья. Между стеклом и деревянной рамой горки, забитой бокалами и фарфоровыми статуэтками, прикреплены фотографии. Погляжу поближе, чем еще заняться? Подозрение подтвердилось, портрет отца тут тоже имеется: стоит в футболке и шортах возле кресла-качалки, смущенно улыбаясь. Кварт ткнул пальцем мне в грудь и сообщил, что у него родилась идея, причем отличная идея.

Конечно, сам он не станет принимать решение, прежде надо поговорить с Вандой, та вернется через несколько дней, но тут сложностей не предвидится, уж он-то ее знает. Только надо все путем объяснить. Одним словом, пусть я живу у них. В квартире три большие комнаты и одна, самая лучшая, – маленькая, ну, кому где жить можно обсудить и позже. Если у меня нет каких-то непомерных претензий, то и проблем нет. С Вандой он договорится, я могу быть спокоен. Ну, как?

Сияя, стоял он передо мной, подбородок кверху. Понятно, что восторг, который мне положено сейчас выразить, он назовет чрезмерным. А у меня одна мысль: «Боже упаси!» К его идее я испытал столь резкое и естественное отвращение, что даже не попытался осмыслить истоки этого чувства. Поблагодарю за любезность и готовность помочь, а потом изложу, отчего не могу принять его предложение. Только нужен аргумент, убедительный для Кварта, не для меня.

– Что-то не так? – удивился Кварт.

– Я просто поражен, – ответил я.

– Ладно, ладно, – продолжал довольный Кварт, легонько толкнув меня в грудь, – только не рассказывай, будто не думал о такой возможности.

Чем дольше я тянул с решительным ответом, тем глубже западала ему в голову эта идея. Рассчитывать, что Ванда не согласится на мое подселение, было рискованно.

И я ухватился за первый попавшийся спасательный круг: я, дескать, весьма чувствителен к шуму, эту причуду я унаследовал от отца, если где-то шумят, я ничего делать не могу, только к шуму и прислушиваюсь, а в сентябре я приступаю к учебе, а он-то ведь скрипач и вряд ли ради меня готов сменить профессию, однако скрипач и студент в одной квартире не уживутся, хотя предложение его такое великодушное, ну просто королевское.

Он пошел к двери и велел мне следовать за ним по коридору, который продолжался, оказывается, и за занавеской. В этой части квартиры я еще не бывал, Кварт провел меня в затхлую комнатенку, служившую чуланом. Взгляд мой сразу упал на стеллаж, до половины высоты забитый угольными брикетами, далее книгами. К единственному окошку придвинут одежный шкаф, но не очень высокий, весь свет не загораживает. Кварт попросил меня минутку подождать, он сейчас вернется.

Выключатель у двери сломан. Терплю, желая доставить Кварту удовольствие. Какой странный день: сначала Элла испугалась, что я обойду ее с наследством, теперь вот это. Уж не думает ли Кварт, что мне понравится этот чулан, если я поторчу тут подольше?

Спустя вечность он вернулся с вопросом:

– Ты что-нибудь слышал?

– Нет.

– Совсем ничего?

– Нет.

– А ведь я играл на скрипке! – с удовлетворением заключил он.

Я растерянно потопал за ним назад, в залитую светом гостиную, похоже, я попался на дурацкий трюк. Того и гляди въеду в эту квартиру по собственному малодушию. «Просто уйти, – подумал я, – уйти и не оборачиваться, это единственный путь, доступный трусу». И все-таки уговаривал себя, что чувство такта, а не трусость держит мой рот на замке. Кварт, протянув мне листок бумаги, попросил записать телефон, по которому меня можно найти. Тут я и говорю:

– Мне не хочется здесь жить.

– Что это значит?

Говорить, не отступать, начало отличное, я иду по верному следу, мысль птичкой бьется у меня в голове, только ухватить.

– Жить здесь – значит все время вспоминать о несчастье, не так ли? Целый год я приходил в себя, но только вы открыли мне дверь, как сразу все и вернулось.

По напуганному его взгляду вижу, что попал в точку. Какой же я негодяй, нанес ничтожному противнику удар несоразмерной силы.

Двумя пальцами Кварт стучал себе по лбу, все не мог взять в толк, как это его со стороны натолкнули на столь очевидную мысль. А ведь мне ничего не стоило уйти домой и позвонить спустя несколько дней с сообщением, что мне как снег на голову свалилась роскошная комната. И у него бы от сердца отлегло.

– Мне на тебя сердиться?.. – произнес он. – Мне – на тебя? Могу только прощения попросить, мальчик мой дорогой. Что-то я стал туго соображать.

Он настоял на том, что заварит свежего чаю, у него есть настоящий английский. Отправившись следом на кухню, я наблюдал за движениями, которые он выполнял безмолвно, с печальным видом. Из трубы давным-давно ненужной печки он вытащил яркую банку с английским чаем. Я попытался утешить его по-иному, на пользу нам обоим: пусть, говорю, его предложение неприемлемо, зато он может мне помочь, порасспросив о жилье музыкантов своего оркестра.

– Я и в синагоге могу спросить!

А те, к кому он обратится, в свою очередь начнут расспрашивать своих знакомых, и так далее, и так далее, пока лавина вопросов не докатится до нужного человека, – убеждал я.

Над кухонным столом к стене прикреплена страничка из книги, я прочитал подчеркнутые красным строки о музыке: «.ибо она столь высока, что недоступна никакому разуму, всевластное и всеохватное воздействие ее осмыслить никто не в силах.»

– Это Гёте написал, – пояснил Кварт. – Не будь я Гордон Кварт: через месяц у тебя появится комната, положись на меня.

***

Гордон Кварт пригласил нас в ресторан. Только в шесть вечера отец мне сообщил: Кварт в семь заедет за нами на машине. Я возмущался, что меня так поздно оповестили, – разумеется, вечером мы встречаемся с Мартой. Отец равнодушно сказал, что я могу и не идти, если не хочу, а уж с Квартом он как-нибудь объяснится. Вот уже сколько дней он всячески давал мне почувствовать, до чего я ему отвратителен. Притом я помалкивал и вел себя так, будто забыл про похищение, то избегая отца, то чуть подлизываясь, ну, куда ж еще?

– Помнишь свое обещание? После выпускных я могу о чем-то попросить.

– Да.

– В будущем прошу сообщать мне заранее, что мы куда-то приглашены.

Чистое безумие, я мог пожелать путешествие на Кавказ или деньги, а может, и мотоцикл, но вместо этого лишь выпустил капельку скопившегося внутри яда. Отец равнодушно ответил:

– Посмотрим, как получится.

Марта разобиделась, когда я позвонил, экая важность – ужин с отцом и Квартом. Я наврал, что Кварт всячески настаивал на моем присутствии, бог весть почему. Мы проболтали полчаса, нашептались и нашушукались вдосталь. Еще Марта спросила, как долго будет оккупирован домик, и тут уж я сказал правду:

– Может, узнаю сегодня вечером.

Кварт заехал за нами вовремя, в темном костюме, старившем его на несколько лет. Пожимая руку, он мне подмигнул, словно между нами был тайный сговор. Отец спросил, отчего он не взял с собой Ванду, а Кварт весело ответил, что она на фестивале работает переводчицей, и жаль ужасно, но ничего не попишешь. Кварт был в таком прекрасном настроении, что отец велел ему разок дохнуть, прежде чем мы уселись в желтый автомобиль.

В городе многие улицы были перекрыты, но даже там, где проехать разрешалось, пешеходы мешали двигаться вперед. Кварт то и дело жал на гудок, ругался на молодежь, не признающую правил, и сиял. На вопрос отца, куда он нас везет, Кварт ответил:

– Вот-вот будем на месте.

Но он преувеличивал, мы долго еще не могли добраться до места, и свое настроение он подрастерял, поскольку ему приходилось все время сворачивать не туда, куда хотелось. В конце концов он поставил машину на стоянку и предложил проехать две остановки на трамвае. Отец назвал его блестящим организатором, Кварт закатил глаза и обратился ко мне:

– Как ты только терпишь этого торопыгу?

Пока ехали в трамвае, он всячески давал мне понять, что нынче вечером я главная персона: и взглядами, и ожиданием моего кивка, чтобы продолжить какую-то фразу, и постоянными хлопотами вокруг. Отцу все это не нравилось, при любом знаке внимания он кроил такое лицо, будто дивился современным нравам.

Ресторан назывался «Ганимед», Кварт знал там одного официанта, который занял для нас столик. Нам пришлось пробиваться через толпу людей у входной двери: их не пускали, ресторан полон. Кварт несколько раз повторил: «Ведите себя прилично!» Только мы сели, как официант поставил перед нами бокалы, наполненные шампанским, это Кварт с ним договорился. Я выпил шампанское одним махом, напрасно отец коснулся моей руки. Кварт сказал, что шампанское – невиннейший из напитков.

Официант обслуживал нас так быстро и так внимательно, как будто Кварт когда-то спас ему жизнь. Тем не менее отец вскоре потерял терпение и брякнул:

– Когда начнем?

Я сделал удивленное лицо, хотя давно догадался, что ужин они используют как предлог, то ли намереваясь проверить, какую опасность я для них представляю, то ли желая заручиться моим молчанием. С деланной наивностью я спросил Кварта, что такое нам следует начать, я вообще решил как можно больше говорить с Квартом и как можно меньше с отцом.

Кварт явно считал отцовское поведение неуместным. Он решил исправить положение и налил мне шампанского из бутылки, вдруг очутившейся в его руке, со словами:

– Как я слышал, ты успешно сдал выпускные экзамены?

Я кивнул и хотел было выпить, но отец забрал полный бокал из моей руки, поставил пустой перед моим носом, а Кварту сказал:

– Хочешь его напоить?

Какая-то женщина из-за соседнего столика наблюдала за нами. Я выпалил, что уйду немедленно, если отец не прекратит так со мной обращаться. Затем взял полный бокал и осушил его до дна. Шампанское было невкусное, и я уже ощущал действие первого бокала. Кварт, взяв отца и меня за руки, сказал, что приглашал нас ужинать, а не ссориться.

Но нам было не до него, мы с вызовом смотрели друг другу в глаза, и отец спросил:

– А как я с тобой обращаюсь?

– Как с врагом.

– Но ты и есть мой враг.

Кварт поднес палец к губам и зашипел: официант подал суп. Из начищенных до блеска кастрюлек стал разливать его по тарелкам, с левой руки, словно желая продемонстрировать, что его ремеслу не чужд артистизм. Мы молча принялись за еду.

Вскоре отец, отложив ложку, обратился ко мне:

– Скажу начистоту: по мнению Гордона, с тобой надо поговорить всерьез и тогда ты нас лучше поймешь. Я придерживаюсь другого мнения. Во-первых, я думаю, ты вообще ничего не понимаешь, а во-вторых, мне это все равно. Но раз уж он настаивает – пожалуйста. Говорите, я слушаю.

«Еще одна только грубость, одно-единственное оскорбление!..» – решил я про себя. Кварт почуял опасность, угрожающую прекрасному его вечеру, и заговорил со мной:

– Знаешь, что у нас вчера произошло?

Взглянул на отца в надежде получить одобрение, но отец не заметил, погрузившись в размышления, которые явно касались и меня, ибо лицом он был мрачен. Тогда Кварт пустился рассказывать на свой страх и риск.

Вчера, в субботу, они сочли вонь в комнате настолько невыносимой, что решили дать Арнольду Хепнеру возможность помыться. Отвязали его от кровати, впервые с тех пор, как взяли в плен. Сделав несколько неловких шагов, он сумел самостоятельно добраться до ванной. Они ждали за дверью, поскольку запах и вид этого голого человека (нет, он не человек, а нелюдь, уточнил Кварт) не вызывают желания побыть с ним рядом. Слышали из-за закрытой двери, как он моется под душем. Через некоторое время велели ему выйти, а он не отвечал. Хотели его вытащить, а дверь закрыта на щеколду. Побежали в сад, увидели открытое окно ванной на высоте двух метров над землей: Хепнер сбежал. Решили, что направиться он мог только к автобусной остановке, с чего бы ему углубляться в лес или выходить на берег озера. Когда они уже завидели вдали остановку, Ротштейну пришла в голову разумная мысль: конечно, Хепнеру незачем забираться в лес, но ведь эта местность ему незнакома. Поспешили назад, Кварт впереди как самый молодой. Он-то и нашел Хепнера вблизи от тропинки, ведущей к озеру. Хепнер, лежа под кустом, тихонько звал на помощь, что ж такое? Прыгая из окна, он растянул или вывихнул ногу, потому и не смог уйти дальше. Он действительно перепутал направления, иначе ему, наверное, удалось бы сбежать. И рыдал от ярости, когда его обнаружили сами похитители, а не какие-нибудь прохожие. Они вернули его в дом, подхватив под руки, а последние метры даже пронесли.

На этом месте отец, который до того слушал с безучастным и вроде бы даже скучающим видом, перебил Кварта:

– Если уж рассказываешь, то давай точно. Последние метры до дома мы его не несли, а тащили волоком. Ты за правую ногу, а я за левую. Тебе что, об этом неловко сказать?

Кварт, сердито взглянув на отца, никак не мог решить, стоит ли вступать в объяснения из-за этого упрека. В итоге он заявил, что всякий рассказывает свои истории так, как считает нужным. И продолжал, обращаясь ко мне.

Отец с Квартом, схватив Хепнера с двух сторон, вели его по лесной тропинке, а Ротштейн пошел вперед и следил на каждом повороте, не идет ли кто навстречу. Можешь себе представить – так сказал Кварт, – до чего приятно чувствовать на своем плече руку надзирателя. Вдруг из кустов выскочил какой-то ребенок, следом появились и родители. Увидели, как двое пожилых людей тащат человека, явно пострадавшего, и спросили, не надо ли помочь. Кварт от ужаса язык проглотил, а отец спокойно поблагодарил их, заверив, что справятся сами. На том вся семья удалилась в направлении озера, а они без помех потащили пленника дальше. Особенно интересным в этом происшествии было, по словам Кварта, поведение Хепнера: он поостерегся выдавить из себя хоть единый звук. Кивал, когда отец отказался от помощи незнакомых людей, а когда они двинулись дальше, казалось, испытал облегчение сильнее всех остальных.

– Но разве не ясно было, что он именно так себя поведет? – перебил я.

Отец, оторвавшись от изучения меню, посмотрел на меня с отвращением. Кварт ответил:

– Ясно-то ясно, но если на кону годок-другой тюрьмы, то все-таки разница: или тебе что-то кажется вероятным, или это действительно произошло.

Официант подал горячее. Кварт заказал себе кусок мяса, который официант сбрызнул спиртом и поджег на наших глазах. Он и тут исполнял все движения с нарочитой ловкостью, Кварт наблюдал за ним восторженно и гордо. Отец, наоборот, постукивал пальцами по столу. Для меня же этот миг явился верхом счастья, я вот уже сколько дней не ел ничего горячего. В последующие минуты все внимание я посвятил исключительно еде.

Кварт снова и снова требовал ответить: вкусно ли нам? Отец только кивал, а я, доставляя Кварту удовольствие, принимался нахваливать свое блюдо. В конце концов отец рявкнул:

– Так, раз и навсегда: очень вкусно!

Лишь наевшись до отвала, я смог отвлечься от тарелки. Кварт держался со мной внимательно и дружелюбно, однако, я чувствовал, всерьез меня не воспринимал, уделяя внимание лишь оттого, что я по воле случая сын его сообщника. На какое-то мгновение мне тоже захотелось присоединиться к ним. Спрашиваю у Кварта:

– Этого человека ищут, так?

– С чего ты взял?

– Его семья давным-давно заявила в полицию. Значит, его ищут.

– Ты знаешь, что у него есть семья?

– А почему нет?

– Ладно, давай дальше.

– Его разыскивают, полиция найти не может. Потом вы его отпустили. Он вернулся домой, но по известным причинам вынужден молчать. Однако история на этом не закончилась.

– Как?

– Совсем не закончилась. В полиции спросят: где ты был? А что ему ответить?

Кварт долго и, как мне показалось, тревожно смотрел на отца, пока тот не ответил вместо него:

– Можешь об этом не волноваться.

Я сказал Кварту:

– Вот так он все время разговаривает: отговорки да пустые слова.

Отец не успел еще взъяриться, как Кварт вмешался, сказав ему, что беспокойство за отца естественно для сына, а мне – что осторожность для них на первом месте, на это я стопроцентно могу положиться.

– Думаешь, мы сами не знаем, что находимся во вражеской стране? – прошептал он.

– Зачем ты оправдываешься перед сопляком? – бросил отец.

А я сказал:

– Да уж, вы исключительно осторожны: тогда я вошел в дом, теперь Хепнер выскочил у вас из окна.

Не сумел я сдержаться. Надо бы небеса благодарить, что о моем вторжении уже никто не вспоминает, а я сам его приплел, да еще обозвал неосторожностью.

Кварт сказал, что они сделали выводы и теперь знают точно, как поступать. Прозвучало это так, словно они смирились с фактом моего прохода через незапертую дверь. Правда, пленнику это ничего хорошего не сулило. Я спросил, что с ним будет дальше.

– Зачем тебе знать? – ответил Кварт вопросом на вопрос.

– Затем, что он много о себе воображает, – проронил отец.

А Кварт свое:

– Ну отпустим мы его, тебе-то что? Или, наоборот, повесим – что тебе до него?

Отец не унимался:

– Чем ты с ним вежливее, тем больше он наглеет. Ты же слышишь, какое хамство он себе позволяет!

– Нет, – сказал Кварт.

– Сначала вламывается в дом, а потом нас же упрекает в неосторожности!

– Давай потише.

И Кварт огляделся по сторонам.

– Бывают такие люди: пока десять раз не выгонишь, не уйдет. Вот он из них, – добавил отец.

Мне вдруг подумалось, что они могли между собой сговориться и из-за дружелюбия Кварта я оказываюсь совсем не защищенным от отцовских оскорблений.

– У нас разные точки зрения, это вполне естественно: ты ведь не был в лагере, – заключил Кварт.

Отец не мог дольше терпеть этого перешептывания. Он встал, взглянул на Кварта столь же презрительно, сколь и на меня, и направился в сторону туалета.

– Злится, что вы так спокойно со мною разговариваете, – прокомментировал я. – Он считает, на меня можно только орать.

Кварт тронул рукой мое плечо. Не глядя друг на друга, мы молчали, пока не вернулся отец. Со столика тем временем все убрали.

– Ну что? – обратился отец к Кварту. – Ты попросил его быть ко мне снисходительней?

За кофе Кварт рассказал, что побывал вчера в той пивнушке, куда захаживает и Хепнер. О его исчезновении там и словом не упомянули, значит – не заметили. Следовательно, никто его не разыскивал, следовательно, до вчерашнего дня в полицию никто не заявлял. Отец закатил глаза, поджал губы, глотнул кофе. Кварт, считая такое его поведение несправедливым по отношению к себе, возмутился:

– А кто первый рассказал ему про пивнушку, я или ты? Откуда он узнал, кто затащил Хепнера на дачу, от меня или от тебя?

Только когда отец, отвернувшись от Кварта, поглядел мне прямо в глаза, я осознал приближение катастрофы. Придя тогда к Кварту, я наврал столь убедительно, что у него не зародилось и тени сомнения, и тут вдруг этот убийственный случайный удар! Надо выдержать бесконечный взгляд отца, не дрогнуть, когда кровь ударила в голову и сердце грозит остановиться, надо сидеть с самым невинным видом.

Наглядевшись вдоволь, отец опять повернулся к Кварту:

– Ну, я рассказал. И что с того?

Облегчение тоже пришлось скрыть, ведь тот, кому не грозит опасность, не может испытывать этого чувства. Так я и не разобрался, то ли отец не захотел разоблачать меня перед Квартом, то ли действительно думал, что сам поделился со мной и просто не может сейчас об этом вспомнить.

***

Письмо от Эллы:

Дорогой Ганс

сегодня у нас была комиссия

проверяла Все ли в порядке

с правовой стороны

целый день хлопанье глазами

целый день головы комиссии

парили над дорожкой в парке

сворачивали за угол…

Медсестрам это вообще Никчему

они были сама напряженность

да и мне тоже лучше

если все как всегда.

Также я Не забыла

Что тымне рассказал

о своей беде в последний приезд

я стою на своем тебе Надо

поговорить с отцом

другого пути нет

если только забыть Все

что ты видел и что слышал

это тоже можно…

Вероятно ты думаешь чтоя

не осознала тогда масштабы истории

или ятебя бросила на произвол

Тоидругое неверно

у тебя глаза стали круглые

от разочарования аябытебе рада

дать полезный совет но янемогу

знать все только оттого чтоя Твоясестра…

Таким ужасным какты описал мнеэто дело не кажется

ужасным оно было бы наоборот и оно было ужасным

но с этим покончено разинавсегда

ты знаешь о чем я говорю

почему бы Не бить врага его оружием

почему Не навести на этих людей Страхиужас

и если даже одного Изнихубьют

это еще Ничего Не значит

так что не бойся…

Ты уже заметил как мой совет тебе

самсобой обретает форму аименно

прекрати заниматься делами отца

разве у тебя нет своих планов

или разве и у тебя нет таких планов

какие можно легко выполнить

но нелегко истолковать

будьуверен он Не позволит себя остановить

в худшем случае тыему навредишь

тогда весь свой гнев какой останется

он обратит на тебя…

Я исхожу Не только из своих размышлений

но мы все подробно обговорили

отец ия

но ты Не пугайся

ятебя Не выдала

я была хитра как опытная лгунья

твое имя вообще Не упоминалось…

Поначалу отец колебался и просто Не знал

можно ли с идиоткой обсуждать

такое деликатное дело

но вот бы ты видел

какему удалось преодолеть колебания

и какмне довелось все узнать

единственная цена которую я заплатила

это чтоя все время молчала но это просто.

Еще две вещи

первое не забудь про кофе

тут в киоске он досихпор не продается

бедная продавщица уже слышать Не может вопросов

второе я бы при возможности

поучилась играть на какомто инструменте

по радио так часто слышишь их

только я пока Не знаю на каком

сегодня мне нравится один а завтра…

Вчера я слышала фагот

лишь с недавних пор прислушиваюсь к инструментам

то есть к их названиям

раньше они были просто музыка

может это будет флейта

может и скрипка или

фагот

ты там ходишь повсюду

вдруг посоветуешь чтото другое

мне надо узнать насколько трудно учиться

на разных инструментах

мне Неохота мучиться месяцами

если я Не запутываю ты ведь исам

когдато давно начинал играть на скрипке

что из этого вышло

и кофе пожалуйста

Твоясестра

***

В понедельник я полдня мечтал только об одном: забраться бы в какую-нибудь пещеру под скалой, в самый глухой угол, и ни во что не впутываться. Письмо меня просто убило. Эллу я люблю до умопомрачения, но письмо!

Я ехал к Марте на съемки, адрес она продиктовала по телефону, и непрерывно повторял несколько этих злосчастных строк. Чья вина, моя или Эллы? Но ты не пугайся. Я тебя не выдала. Я была хитра как опытная лгунья. Твое имя вообще не упоминалось… Теперь-то ясно, почему отец так себя повел. Услыхал, что я впутал в это дело его обожаемую бедную Эллу, и сразу меня возненавидел. Сначала я удивился, отчего он, вернувшись из лечебницы, немедля не призвал меня к ответу, а потом догадался: именно так он и поступил, только на свой манер.

С тех пор как я стал всерьез размышлять об Элле, я веду себя с ней совершенно иначе, нежели отец. Стараюсь принести ей с воли все, что могу. Я убежден: раз уж она отрезана от девяти десятых всех событий, то нельзя утаивать от нее сообщения о таковых. Отец, напротив, считает неправильным переносить вести из одного мира в другой, по его мнению, спутанное сознание не нуждается в дополнительной путанице. Например, он долго отказывался покупать Элле радио, хотя в общей комнате все равно ведь стоит приемник.

Киностудия размещалась в бывшем кинотеатре, я приехал в обеденный перерыв. Светловолосый охранник, сидевший в старой будочке кассы, грубо спросил, куда это я направился. Я ответил, что у меня назначена встреча с актрисой Мартой Лепшиц. Он прошелся пальцем по списку и, не глядя на меня, уточнил:

– Как, значит, ее фамилия?

Дверь в большой зал была открыта, я вошел. Настроение мерзкое, мне даже почти хотелось, чтоб охранник меня не пустил.

Рабочие, держа в руках пакеты для бутербродов, перекрикивались через весь зал. Я никогда не бывал на киностудии, но особого любопытства сейчас не испытывал. За столиком трое в форме эсэсовцев играли в карты, я спросил одного про Марту, но тот покачал головой. Две боковые двери, тоже открытые, вели во двор, куда киношники выходили размять ноги. Вышел и я, сразу увидев Марту с какими-то людьми, на груди у нее красовалась желтая звезда. Сделав вид, будто ее не заметил, я прислонился к стене, как и другие, и подставил лицо солнцу: пусть сама меня найдет.

Рядом сидел на корточках молодой человек, грелся на солнышке с закрытыми глазами. Лицо покрыто густым слоем грима, на груди опять-таки желтая звезда. Разглядев его как следует, я пришел к выводу, что внешность у него вполне соответствует расхожим представлениям о том, как выглядит еврей. И тут же все мероприятие стало мне отвратительно, а все аргументы против участия в нем Марты, какие пока приходили мне на ум, показались слишком мягкими. Почему евреев в кино должны изображать настоящие евреи? Марте, когда ей предложили роль, следовало ответить: только если эсэсовцев тоже будут играть настоящие эсэсовцы.

Молодой человек, открыв глаза, заметил мой пристальный взгляд и отвернулся. Тогда глаза закрыл я, наслаждаясь солнечными лучами, которые так давно не показывались. Элла не заслужила ни малейшего упрека, я ведь даже не просил ее утаить наш разговор от отца. Правда, я полагал, что она естественным образом так и сделает, но с чего я взял, что для нас с ней естественно одно и то же?

Между мною и солнечными лучами возникла помеха, однако за облачко я ее не принял, почуяв рядом Марту. А глаза открыл только после того, как не смог сдержать улыбку. Марта не постеснялась обнять меня при всем честном народе и не выпускала из объятий так долго, что я даже удивился.