Текст книги "По ту сторону Стикса"

Автор книги: Юлия Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Глава 18. Под водой

Убийство Кобальта перевернуло мою жизнь. Нет, на удивление, я не чувствовал ни угрызений совести, ни какого-то отвращения к тому, что замарал себя чужой смертью. Чудовище ушло и, слава богам, я не помнил как. Кербер, узнавший о смерти Кобальта, похоже, не слишком расстроился, зато мной заинтересовался в крайней степени. Теперь несколько раз в неделю я должен был нести вахту в его доме. История повторялась…

Сомневаюсь, что боссу на самом деле была нужна охрана: он сам в состоянии справиться практически с любым. Я не мог прощупать его как следует, но у меня складывалось впечатление, что ему, скорее всего, была нужна охрана от самого себя. Будто он находился в постоянном страхе нанести вред самому себе, или же тихо сойти с ума в одиночестве.

Главарь группировки очень много пил и курил. В стеклянном серванте с массивными деревянными ногами в виде звериных лап всегда стояли ряды пузатых бутылок, поблескивающих янтарной жидкостью. Эти полки, казалось, никогда не пустели. Они приковывали взгляд хозяина, и он мог часами смотреть на них и сквозь них, уносясь в какие-то свои грезы. В комнате постоянно висел сладковатый дым, он дурманил голову, словно выкидывая тебя из реальности, и тогда создавалось ощущение, что в целой вселенной не существует ничего, кроме этого пространства. Весь мир сжимался до этой тяжелой антикварной мебели, запаха пыли, белых гипсовых скульптур, чьи обнаженные тела белели как призраки то тут, то там, бесконечных полок и поцарапанного рояля, открытая крышка которого иногда напоминала пасть чудовища, только и ждущего, когда кто-то положит на его черно-белые клавиши свои беззащитные руки.

Помню, в первый раз комната произвела на меня очень странное впечатление: с одной стороны, величественное, и в тоже время какое-то жалкое, как кусок парчи, разодранный и втоптанный в грязь. На этих стенах с темными, будто бы липкими, обоями тонкой пленкой лежало безумие.

Кербер обычно восседал на огромном разлапистом кожаном кресле: поверх брюк и рубашки накинут дорогой халат винного цвета, в руке пузатый бокал с дорогим коньяком. Он не обращал внимания на охранника, сидевшего в самом темном и дальнем углу комнаты, но, когда был слишком пьян (что все-таки случалось довольно редко), заводил разговор, обращаясь скорее к абстрактному слушателю, нежели к кому-то лично. Это были странные монолог… От некоторых из них иногда вставали дыбом волосы на загривке.

В самом центре комнаты на одноногом столике красного дерева громоздился старый патефон. Несмотря на то что у стены стояла современная стереосистема, каждый раз Кербер заводил именно этот раритет. Устройство с шипением и щелканьем на невероятной громкости изрыгало из себя Баха, Моцарта, Шуберта, Листа и Россини. А хозяин комнаты, развалившись в кресле, полуприкрыв глаза, как в экстазе, размахивал руками, дирижируя невидимым оркестром. В тот момент он казался мне демоном ада, в наказание выплюнутым сюда из преисподней: на лице играли красные блики, на глубоких залысинах, казалось, вот-вот пробьются упрямо изогнутые рога; из забытого в руке стакана то и дело выплескивалась насыщенная жидкость, которая была несколько лет старше меня.

В один из вечеров, когда пластинка закончилась и заполняла комнату лишь шипением, Кербер вдруг будто бы очнулся. Он откинул назад длинные растрепанные волосы и с видимым отвращением провел ладонью по поросшим щетиной щекам.

– Эй, кто там? – главарь посмотрел в мою сторону. – Включи свет.

Я послушно нажал на выключатель, и под потолком вспыхнула хрустальная люстра. Кербер сейчас же зажмурился – вид у него был как у человека, мучимого резкой головной болью – но выключить свет не приказал. Он поставил еще полный стакан коньяка на стол и с минуту молча стоял, глядя на него застывшими глазами, затем решительно развязал пояс халата и сбросил его на пол, не удосужившись поднять.

Кербер сел за рояль и открыл крышку. Я и раньше слышал удивительно живые звуки музыки в этом доме, но мне никогда не приходило в голову, что играет сам босс, а не стереосистема. Он бросил взгляд в мою сторону, будто почувствовал мое удивление и в тот же момент сильно и энергично ударил по клавишам. Густой сочный звук наполнил комнату и потек дальше. Музыка все набирала обороты, прыгала, крутилась, дергала слушателя за нервные окончания, а затем вдруг успокоилась, стала медленной, вдумчивой, местами жалобной.

– Шопен, соната для фортепьяно номер два, часть первая, – вдруг сказал Кербер, не прекращая играть. – Ты, наверно, никогда не слышал даже названия. Никто здесь не слышал и, даже услышав, лишь единицы смогут понять. Необразованная грубая толпа, наделенная даром. Тот, кто загнал нас сюда, как скот в загон, все равно что плюнул в лицо Богу! А, мальчик, ну что же ты молчишь?

Его пальцы с удвоенной силой забегали по клавишам – длинные, тонкие, гибкие – он даже не смотрел на них, повернув свою голову в мою сторону. Глаза под тяжелыми надбровными дугами не блестели, превратившись в черные провалы. Взгляд не мог от них оторваться, словно в эти черные дыры он затягивал душу. И все же, несмотря на всю эту неведомую силу и устрашающую мощь, я знал, что он никогда не сможет подчинить меня себя, затянуть до конца, как делал это с другими.

Главарь банды энергично и страстно нажимал на клавиши, заставляя инструмент стонать под своими руками. На его высоком белом лбу выступили капли пота.

– Творец с такой любовью на протяжении миллионов лет вылепливал свое детище и сейчас решил, наконец, вложить в него частицу себя. Те же, кому не досталось этой частицы, в великой гордыне и обиде решили обмануть божий замысел. Ты думаешь, почему мы здесь? Не плодитесь и не размножайтесь, твари! Пусть останется только чистый генный материал! Мы все тут сдохнем рано или поздно, не оставив ни единого потомства! Сойдем на нет! Будто и не было нас никогда! Через несколько сотен лет никто и не вспомнит! Ну что же ты молчишь, мальчик? Неужели тебе нечего сказать? Молчишь, как все…

Как все… Музыка снова плакалась. Может быть, это была уже совсем другая композиция – не знаю. Но после этой первой вспышки я стал относиться к Керберу совсем по-другому. Передо мной был больной, даже немного сумасшедший человек, которого становилось жалко. Жалость даже заставила меня на время забыть, что и больные бывают крайне опасны.

Но больше всего мне врезался в память другой вечер, проведенный в комнате босса. Он снова сидел за роялем, лениво с полузакрытыми глазами перебирая пальцами по клавишам, словно в забытьи. Музыка лилась также неспешно, также убаюкивающее – я едва не начал клевать носом. Незнакомая мелодия была нежной, грустной и ласковой, как прощание…

– Инк, ты ведь и понятия не имеешь, что за дар тебе достался и почему я поставил тебя рядом с собой, так? – он даже не открыл глаз, слова срывались с губ медленно в такт с музыкой, будто он и не ко мне обращается.

Я вздрогнул, не столько от звука голоса, сколько от сознания того, что он знает мое имя.

– Ты не умеешь пользоваться своим даром, – продолжал босс, – не знаешь, что это такое. Ты глух и слеп. Сейчас твои способности как старый больной пес тычутся носом мне в ноги и никак не могут определить, что же я такое. Нельзя же так бездарно их использовать, не для того они тебе даны.

Он рассмеялся и продолжал играть, но черные дыры глаз на этот раз смотрели прямо на меня:

– Мы с тобой почти одинаковые, я это чую… – музыка плакала, надрывалась. – Хочешь посмотреть, кем я был? Кем я стал, ты уже видишь.

Я не успел ответить – барьеры, которые, оказывается, все это время находились вокруг него, упали и на меня обрушился такой поток эмоций и воспоминаний, что я задохнулся и очень скоро потерял в нем самого себя.

Темнота и странная какофония звуков, похоже на хаос первозданья – необходима чья-то воля, чтобы собрать их воедино. Внезапно свет выхватывает меня из темноты: он направлен прямо в лицо и слепит нещадно, но за этим светом раздается один из самых странных звуков во вселенной – аплодисменты. Их не видно, но сотни людей ударяют в ладоши, радостно приветствуя мое появление.

Я кланяюсь четко, бесстрастно, как бы говоря "Погодите, погодите, не тратьте силы! То, ради чего стоит хлопать в ладоши, еще только впереди". Затем распрямляюсь, откидывая волосы назад, и поднимаю руки вверх. Прожектор выхватывает белоснежные манжеты и тонкую палочку, зажатую в пальцах. Зал затихает – лишь на секунду, но от этой секунды по телу пробегают приятные мурашки. Все взгляды прикованы ко мне. Все эмоции направлены на меня. Все они будут принадлежать мне. Целый час, до последней клетки своего тела. Их слезы, их восторг, экстаз, восхищение…

Я опустил палочку, и оркестр тут же издал протяжный низкий звук: мы пришли, мы здесь, встречайте же наше торжественное появление! Защебетала флейта, вытягивая из зала надежду, радость, тоску, тонкой светящейся нитью наматывая их на мою палочку. Скрипки – приманки для меланхолии и оживления. Контрабас зовет достоинство и силу. Габой для разума и беспечности. Литавры…

Каждому есть что отдать ради общего чувства, ощущения и состояния. Каждый может стать частичкой целого и испытать то, чего, возможно, никогда не было в его жизни, но чем могли поделиться с ним другие.

Это видение стало потихоньку блекнуть, словно кто-то опускал занавес, скрывая от зрителя сцену. В комнате Кербера все также царил полумрак, в камине потрескивал огонь, бросая отблески на предметы в комнате. Звуки рояля, оказывается, не останавливались. Музыка лилась все также неспешно.

– …знаешь, каким прозвищем меня называют за глаза? – голос Кербера звучал так, будто он всего лишь продолжает давно начатый разговор.

– Дирижер, – ошарашено пробормотал я, сам едва слыша свой ответ.

– Верно. Меня вытащили со сцены прямо во время очередного концерта и в наручниках вывели за кулисы. Идиоты! Если бы я захотел, то зрители растерзали бы их на части. Но…

Но он не осмелился надругаться над искусством, все еще висевшем в воздухе, он сам еще был им так околдован.

Чем дальше, тем больше Кребер напоминал мне монету: неизвестно, какой стороной она упадет в следующий день. Пугающий аверс, источенный реверс или встанет на ребро. Но удивительно: каким бы неустойчивым и расшатанным он ни был, ко мне всегда относился ровно, ни разу я не видел от него ничего плохого. Напротив, босс постоянно даже с какой-то навязчивостью давал мне понять, что мы одинаковые, что мы схожи. Он заставлял меня смотреть на то, что никогда не показывал другим, рассказывал о себе то, чего не знали другие, словно пытался разделить со мной тяжесть своей ноши. И если поначалу я колебался в своем к нему отношении, то время расставило все по своим местам. Иллюзии рассыпались, так и не начав собираться в доверие: то, кем он был раньше, не могло искупить то, во что он превратился сейчас.

В один из таких аверсных дней я впервые за долгое время увидел Жабу. Я и Кербер пришли в комнату, которая служила местом сбора и совещаний группировки. Огромная, практически немеблированная, она своими голыми замызганными стенами разительно отличалась от личной комнаты главаря. Здесь всюду лежал отпечаток насилия и, если присмотреться, можно было заметить недобросовестно замытые потеки крови на полу. Когда мы вошли, Иосиф уныло сидел на подоконнике. Он кивнул мне, как постороннему человеку, и затем даже ни разу не посмотрел в мою сторону.

Я не знал, что здесь намечается, но при первой же возможности передвинулся поближе к другу:

– Как ты?

Он, казалось, даже не услышал моего вопроса, скользнув по мне равнодушным взглядом. То, что это равнодушие не напускное, я чувствовал довольно ясно. Его эмоции сделались размытыми и нечеткими, настолько слабыми, что можно было подумать, будто он находится в коматозном состоянии. Кто-то словно бы накинул на него серое пыльное покрывало, и весь мир виделся ему лишь через щели его грубого тусклого волокна.

– Что они с тобой сделали?

Я не ждал ответа. Он мне его не даст, не здесь, не рядом с Кербером. Босс – единственный, у кого были способности сотворить такое с человеком.

Тем временем комната заполнялась боевиками. Они переругивались, беспрестанно курили, гоготали, пока не вошел Монах… в этот момент все разом затихли, будто кто-то обрезал им языки. Впереди себя Аарон подталкивал остролицего араба со связанными руками. Не знаю, на чем попался Бей, но жалости к нему никто в комнате, включая меня, не испытывал.

Пленник смотрел затравлено, ч угла губ свисала нитка слюны, но он не обращал внимания и как безумный поворачивался лицом в разные стороны, надеясь поймать хоть где-нибудь взгляд поддержки. Но окружающие были полны пренебрежения, отвращения и злорадства. Все знали, чем обычно заканчиваются такие показательные суды.

Внезапно араб рванул вперед, но Монах вовремя ткнул его палкой по ногам, и Бей повалился на колени перед Кербером, уткнувшись лицом в грязный заплеванный пол:

– Керб, тебя обманули! Это не я! Неужели ты поверишь этим грязным пожирателям куриного помета? – связанные руки пленника молитвенно сложили ладони. Но хозяин Олимпа никогда и ничего не прощал.

Конец трости Кербера внезапно уткнулся в зубы Бея, и араб замолк. Раскрой он рот, ему пришлось бы проглотить всю палку.

– Ты шелудивый пес, Бей. Тебе не место в псарне. Ты знаешь, что мы делаем с предателями, и все равно сливал информацию узкоглазым… Так что не смей теперь на нас тявкать! – трость свистнула и опустилась на скулу связанного, рассекая кожу.

Брызнула кровь. Кербер брезгливо посмотрел на свою палку и вытер ее о спину воющего на полу Бея.

– Радуйся, тебе выпала честь первому испытать на себе работу нашего палача. Иосиф, мальчик мой, подойди сюда, – босс протянул руку в отеческом жесте. Жаба двинулся к нему. Даже не против своей воли, потому что своей воли в полном смысле этого слова у него теперь не было. Была только воля Кербера и больше ничья.

Бей завизжал как женщина и попытался откатиться к стене, но чей-то сапог снова пнул его на середину.

– Иди суда, красавица, и что тэбэ нэ нравитса… – с ярко-выраженным акцентом пропел главарь банды.

Жаба наклонился над Беем и положил ему руку на плечо. Сперва в комнате запахло озоном.

Дальнейшего мне видеть не пришлось. Уже понимая, чем окончится дело, я плотно закрыл глаза и зажал руками уши, едва успев отгородить себя от внешнего мира, ушел вглубь, ставя бесконечные преграды, воздвигая толстенные стены, чтобы остаться наедине с собой, в темной затхлой коморке, которая, скорее всего, являлась центром моего существа.

Поначалу я подумал, что мне удалось спастись, но затем в нос ударил запах горелой плоти и половина воздвигнутых стен взорвалась, рассыпая вокруг себя каменную крошку и осколки кирпичей. Каморка зашаталась. Паленый запах становился все сильнее. Мне показалось, что я слышу далекие вопли, полные боли и страданий. Пол подо мной стал осыпаться и, как я не старался, мне не удавалось мысленно его восстановить… Я цеплялся за стены, но они были скользкими и ровными.

Затем вдруг чья-то рука легла мне на плечо, разом отсекая и мои ставшие ненужными стены, и то, что просачивалось сквозь них.

– Смотри, Инк, как мы наказываем предателей. Ты должен знать, – раздался голос Кербера прямо у меня в голове.

Я открыл глаза: посреди комнаты валялся дымящийся кусок мяса, который никак не ассоциировался у меня с человеком. Жабы нигде не было. Почему-то этот факт волновал меня гораздо больше чем то, как в банде наказывают предателей.

Кербер отпустил мое плечо, как бы предоставляя свободу действий, и я вылетел из комнаты.

Иосиф сидел на корточках в углу коридора и, закрыв лицо огромными ладонями, плакал, как ребенок. На ощупь его несчастье тоже было детским, неоформленным. Не ужас от того, что он только что убил человека, а просто ощущение, что он поступил плохо, и ничего уже не исправишь.

Я не решился подойти. Его тоже уже не исправишь, он сломан изнутри, хотя и цел снаружи.

Фрэй к тому времени стал уже одним из самых сильных боевиков в банде. Но несмотря на то, что босс поручал ему разбираться со многими делами, в доме Кербера без необходимости тот не показывался. Он как будто избегал этого места, но и хозяин его не звал, недолюбливая даже при всей его видимой полезности. В таком положении я все чаще недоумевал, почему Кербер заставляет меня находиться подле него. Я не был ему чем-либо полезен, не обладал опасным даром, да и боец из меня никудышный. Даже в моей лояльности можно было сто раз усомниться, потому что босс не способен был заставить меня сделать что-то против моей воли.

Между тем, я присутствовал при многих важных разговорах, на которых решались дела группировки и проблемы "бизнеса". Я видел то, за что другого уже давно бы спустили вниз по Стиксу. Сюда приходили разные люди: они редко что-то требовали, чаще просили. Он мало кого пускал в свою комнату, но если пускал, то этот гость непременно был крайне любопытной личностью.

Когда в комнату вошла та китаянка, я сразу понял, что она не из нелегальных иммигрантов, осевших по всей резервации. Не надо было видеть ее плечо, чтобы понять, что на нем проступают прямые линии кода. Ее походка заставляла следить за каждым движением тела, за каждой линией. К ней неумолимо влекло. Казалось, вся комната заполнилась тончайшим ароматом какого-то невиданного цветка. Она была стройной, даже хрупкой, высокой для азиатки, но было сложно судить о ее возрасте. Блестящие черные волосы закрывали поясницу, темно-синее шелковое платье струилось по полу. Стоило ли говорить, что ни одна женщина не ходила в таком виде по резервации.

– Здравствуй, Вэй Вэй, – Кербер уже был немного пьян и отсалютовал ей бокалом.

Китаянка низко поклонилась, по плечам рассыпались волосы:

– Здравствуй, Александр.

Настоящее имя Кербера впервые прозвучало в этой комнате. Он поморщился.

– А ты уже не такая, как двадцать лет назад. Совсем не такая. Что тебе от меня надо?

Китаянка распрямилась:

– Я хочу уйти от триады.

– Уйти ко мне? – Кербер взял свою трость, которая была прислонена к подлокотнику кресла, и, подцепив кончиком подол платья гостьи, медленно повел его вверх постепенно обнажая стройную ногу.

Женщина гордо кивнула, не сдвинувшись с места, будто не замечая того, что он делает.

– А ты отдаешь себе отчет в том, что это приведет меня к открытой войне с триадой? – он довел трость до ажурной резинки ее чулка, и тут струящаяся ткань соскользнула, снова закрывая ноги.

– Да.

– Хорошо, – с какой-то удовлетворенностью сказал Кербер. – Если уж начинать войну, то пусть ее причиной будет женщина.

Только потом я узнал, что это была Золотой Лотос – хозяйка обоих борделей резервации.

Глава 19. Лик луны

Общий дом становился все более переполненным: он гудел, как растревоженный улей, и нельзя было ступить и шагу, чтобы не наткнуться на очередного боевика. Они все боялись и поэтому жались поближе к Фрэю. Тот никого не гнал, понимая, что всем вместе держаться гораздо безопаснее, но это не смогло остановить вереницу смертей, ни в нашей группировке, ни на западе. За один или два дня к нам пришло около десяти человек из бывшей банды Монаха. Несмотря на ропот среди своих, Фрэй их принял, верный собственному слову.

Я же больше не мог находиться в общем доме. Все эти люди с их эмоциями лишали меня сна. Да, за последние годы я гораздо лучше научился управлять с собственным даром, но их было слишком много. Они надавливали массой и, в конце концов, пробивали с таким трудом выстроенную защиту. Это сводило меня с ума, и за несколько дней я превратился в собственную тень. Из зеркала на меня смотрел измученный призрак, готовый раствориться всего лишь от одного неосторожного движения.

Находиться одному в резервации сейчас было опасно, поэтому у меня оставался всего лишь один выход: днем уйти на материк. Я не знал, как к этому отнесется Фрэй, до сих пор злящийся, что в последний раз я так глупо подставился трупом Бора, и поэтому спросил его очень осторожно, в любой момент ожидая вспышки негодования.

Прежде чем ответить, друг пригляделся ко мне с внимательностью, от которой не мог ускользнуть ни один тревожный признак внешности:

– Иди. Мог бы даже не спрашивать. Тем более что сегодня последний день, когда ты сможешь выйти за пределы резервации. В двенадцать ворота закроются очень надолго.

– Комендант получил разрешение?

Фрэй кивнул:

– Количество трупов уже превысило все возможные пределы.

– Надеюсь, ты знаешь что делаешь.

– На этот раз не имею ни малейшего понятия.

Мне особо некуда было пойти и нечего делать, хотя я понимал, что это вполне может стать моим последним днем вне резервации. Не факт, что ворота когда-нибудь откроются снова. Не факт, если даже они откроются, что будет кому из них выйти.

Оставалось только идти к букинисту. Хозяин обрадовался мне как родному, но при этом тут же стал собирать свои вещи:

– А что, Инк, может, мне открыть магазин и в резервации? – весело спросил он, протирая линзы тонких интеллигентных очков.

– Было бы неплохо.

Он явно не в курсе, хотя с утра все газеты пестрели заголовками "Закрытие особой зоны", "Резервации приходит конец?" или еще более апокалипсическими фразами.

Не прошло и пяти минут, как букинист хлопнул дверью, пообещав вернуться к восьми вечера. В моем распоряжении осталось уйма свободного пространства и времени, но изможденное тело требовало только одного: я растянулся на диване, закрыл глаза и практически моментально выпал из реальности.

Странное дело: мне не снятся обычные сны, мне снятся эмоции. А так как эмоции для меня частенько приобретают какую-то цветовую окраску, то бывает, что я вижу во сне некоторое подобие калейдоскопа. Редко что-то монохромное. Удивительно, но видения эти вполне осмысленны, иногда даже складывается история. Подозреваю, что обычный человек ничего не понял бы в этой круговерти. Иногда мне даже кажется, что и моя психика, и сама работа моего мозга устроены несколько иначе, чем у других людей. Вместе со способностью ощущать чужие эмоции я получил и несколько "неспособностей". Порой мне недоступна обычная логика – как будто какая-то рациональная часть моего существа так и осталась недостаточно развитой. Это становится особенно заметно рядом с Фрэем, рационализм которого развит сверх меры. Я не могу просчитать поступки людей, если не чувствую их эмоций – мозг настолько привык полагаться на свой дар, что, кажется, просто выкинул за ненадобностью какие-то связи. Наверно, есть и еще что-то, чего пока не удалось заметить. И похоже никому, кроме меня, все это не интересно, хотя в нормальном обществе я бы мог стать отличным лабораторным подопытным.

Сегодняшний сон был приятным: золотистым на цвет, медовым на вкус. Такое умиротворение и спокойствие мне редко приходилось чувствовать. Состояние было настолько новым, что, кажется, я даже начал беспокойно ворочаться во сне, с ужасом предвидя, как меня вот-вот вырвут из этого блаженнства. И действительно, кто-то сначала робко, а затем уже нетерпеливо начал трясти меня за плечо:

– Извините! Извините!!!

Я с трудом разлепил свинцовые веки, не сразу сообразив, что голос женский. Надо мной спускался каскад медовых локонов. Нежная кожа, маленькие пухлые губы, нетерпеливо складывающиеся в одну и ту же фразу:

– Извините, я бы хотела купить книгу.

Черт. Я провалился настолько, что не услышал дверного колокольчика. Меньше всего мне хотелось, чтобы подобное случилось именно при этой покупательнице. Исходившее от нее тепло, золотистый флер, запах… – все было непереносимым. Проснись, Белоснежка, съешь отравленное яблочко, оно ведь такое сочное и сладкое на вкус…

Я резко сел на диване, так что девушка даже отпрянула от неожиданности, затем вскочил на ноги, стараясь поскорее вырваться из теплой неги, такой непривычной, что тело подсознательно отторгало ее, как нечто чужеродное. Только за кассовым аппаратом ко мне более-менее вернулось спокойствие: я профессионально оперся руками на дубовую стойку и пришел в состояние полной готовности продемонстрировать чудеса высококлассного сервиса.

– Вы, наверно, очень устали, – сочувствующе сказала девушка, протягивая мне книгу, – простите, что разбудила.

Должно быть, и впрямь выгляжу паршиво. Краем глаза я поймал свое мутное отражение в стеклах шкафа напротив и промолчал. Хмуро пробил книгу, отсчитал сдачу, не ответил на слабую, ставшую неуверенной, улыбку и смог свободно выдохнуть, только когда дверной колокольчик жалобно возвестил об уходе покупательницы.

Проклятье! Я распластался по стойке, прижавшись к отполированному дереву небритой щекой. Хотелось накрыть голову руками и исчезнуть. Нормальные люди называют это влюбленностью. Я называю это – проклятье.

Она приходила в лавку нечасто, но достаточно регулярно, чтобы после первого же месяца работы я успел запомнить миловидное лицо. Хотя, наверно, запомнил даже после первого раза. Уж больно открытым был ее эмоциональный флер: его не надо было читать или ловить сильное чувство, чтобы за что-то зацепиться, он был открытым, как на ладони, тек свободно, золотистым туманом заполняя помещение. Думаю, не только я замечал это, обычные люди тоже должны были чувствовать что-то такое, но несколько иначе. Рядом с ней было тепло…очень тепло. Настолько тепло, что я старался ее избегать. Зачем тешить себя иллюзиями, когда ты точно знаешь, что вечером тебе надо возвращаться в место, где никогда не будет ничего, кроме холода? Ты привязан как пес, так что стоит ли выть на луну? Разве от твоего воя она свалится с неба? Разве ты хочешь, чтобы она оттуда свалилась?

В общем, я ограничился молчаливым наблюдением. Что мне еще оставалось? Наверно, это было самой большой ошибкой. Даже если у нее было плохое настроение, эта девушка казалась мне прекрасной. Скажете, распустил сопли? Да, я не рыцарь в блестящих доспехах, на мне тонны грязи – не стоит даже и думать о том, чтобы к ней приблизиться. За эти десять лет я глотнул столько помоев и мутной жижи Стикса, что меня не надо даже выжимать, чтобы все это вытекло к вам под ноги. Поэтому я молчал. Она больше чем что-либо другое напоминала мне, кто я есть на самом деле.

Что ж… Возможно, сегодня последний день, когда я ее увидел. Прощай. Пожалуй, этот странный худой тип с желтыми глазами никогда больше не напугает тебя из-за своей стойки. И ты не будешь чувствовать его взгляд на свой спине. И ни одна "добрая" тетка теперь не предостережет тебя больше "не подходить к этому выродку из резервации – они там все маньяки". Хотя, что тебе с того? Ты меня никогда не встречала в этой жизни.