Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Юлия Пахоменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
Дорога шла вверх. Словно в подтверждение торжественности момента, с той стороны холма ударили вверх два луча света – наверное, подсвечивали памятник или церковь. В каждой деревушке была своя действующая церковь, даже, как правило, две. "Поэтому, что ли, здесь такая благополучная жизнь?" – подумала Сима, выезжая на плоскую вершину холма. Два световых луча вдруг опустились и ударили ей прямо в лицо – это оказались фары от машины, которая тоже поднялась на холм и мчалась теперь Симе навстречу.
"...Ты этого хотела? Получай!.." – и прямо в руки Симе летит кукла новая, нарядная, такая долгожданная, вымоленная горькими слезами и унизительным нытьем в магазине; кукла с голубыми вытаращенными глазами и глупым лицом, некрасивая и теперь совершенно ненужная; кукла, из-за которой видно только, как мама, сердито отвернувшись, быстрыми шагами идет в сторону дома ...
Точно также и Он отвернулся теперь от Симы – остается только вцепиться в руль и зажмурить глаза, но яркий свет все равно проникает внутрь – конечно же, конечно, он отвернулся только сейчас, а все это время... Ужасное раскаяние разрывает Симу изнутри и она кричит, кричит изо всех сил удаляющейся спине: "Не-ет! Я так не хочу! Я больше не бу-ду!"
Целую неделю лились над Вайсбахом обильные дожди, но дренажная система отлажена здесь так отлично, что в придорожной канаве почти нет воды. Симе даже неохота вставать – так вольно пахнет в лицо ночная трава. Но кто-то назойливый тащит, тащит ее наверх, держит цепко за локоть, дышит в лицо пивным перегаром и бубнит непонятно, и требует от Симы чего-то... "Окей, окей, аллес ин орднунг," твердит ему Сима, мечтая только об одном – остаться в тишине и покое и подумать о том, что она только что увидела, почувствовала и поняла, и запомнить это навсегда. "Окей, окей," – твердит она, отцепляя от себя чужие руки и выволакивая из канавы велосипед. Велосипед весь в тине и чудесно пахнет сонными цветами и сыростью.
Наконец-то хлопнула дверца машины, мигнули и пропали вдали красные огоньки; Сима идет по пустынной дороге. Еще минуту назад ей казалось, что она поняла почти все, что ей открылась ужасная и замечательная правда жизни, и что отныне все будет хорошо. Но теперь никак не вспомнить подробности, не вспомнить и не сказать словами. Единственное, что осталось наверняка – и обнимало Симу со всех сторон, и согревало, и заглядывало в глаза – было живое ощущение Настоящего. Оно оказалось огромным и гораздо более важным, чем прошлое и будущее. Оно затмевало собой все, и содержало в себе все – и хлюпанье мокрых Симиных кроссовок, и мельтешенье облаков вокруг желтой луны. А главное, оно не нуждалось в том, чтобы быть хорошим или плохим для того, чтобы им можно было наслаждаться...
Темный прямоугольник вонхайма совсем сливается с лесом, и только узенькие полоски света, пробивающиеся сквозь жалюзи, обозначают жилье. От главного входа только что отъехал автомобиль, и кто-то, вышедший из него, не торопится в дом, докуривая сигарету. Сима смотрит на красный огонек – как он описывает плавную дугу вниз, вверх и замирает ненадолго, – а потом слышит удивленное:
– Сима? Это ты, землячка? Уже успела вернуться?
– Откуда? – спрашивает вместо ответа Сима. В эту минуту ей кажется, что она, действительно, вернулась издалека.
– Как откуда, из Ганновера, разве нет? Вчера утром... вчера утром я тебя искал, а Тамара Александровна мне сказала, что вы все уехали в Ганновер.
Сима прислоняет велосипед заборчику, а сама усаживается на перекладину. Теперь ее ни капельки не затруднит сказать "ты"...
– ...А я подумал: срочно надо куда-нибудь выбраться, иначе этих выходных мне не осилить... Неужели она просто наврала? Или не знала?
– Наверное, не знала... – все прочие слова растворяются, тают, делаются ненужными, потому что обо всем и так поют маленькие сосредоточенные цикады, многоголосым и слаженным хором возвещая конец одинокой субботы.
Бонн, 1999 г.
___________________________________________________________ * Вонхайм, хайм (от нем. Wohnheim) – общежитие; в данном случае – для граждан бывшего СНГ, прибывших в Германию на ПМЖ по статусу "беженцы".
ТОЛЬКО НАЗВАНИЕ ДЛЯ ПЕСНИ
Когда автобус миновал границу и покатил по Италии, пошел дождь. Через пять минут стало ясно, это это надолго. Алекс смотрел на низкие, серые тучи без единого просвета и чувствовал, как тоска заполняет салон автобуса, норовя накрыть всех пассажиров с головой. Ему захотелось сейчас же заснуть и проснуться дома, и сообразить, что вся история с поездкой на Средиземное море – всего лишь сон, деньги на отпуск еще не потрачены и возможность хорошо отдохнуть еще впереди.
Струйки дождевой воды скользили по стеклу, дергаясь, сливаясь и разделяясь; их бестолковое движение вызывало обиду и злость. Обиду и злость на бессовестного Боцмана, который сам лично все организовал, но тем не менее сидит дома, развалившись на диване, и смотрит сводку погоды по телевизору.
А как весело все начиналось. Петька ворвался в комнату, по своему обыкновению начиная разговор еще за дверью. Размахивая бумагами, он кричал:
– Дортхин, дортхин, во ди цитронен блюен!
Алекс оторвался от монитора и пробормотал, чтобы показать, что он тоже соображает по-немецки:
– Вохин унд вохер?
– В Италию! Гете не знаешь? Эх ты, а еще интель инсайд. Смотри, какой я нам супер-ангебот раздобыл! За совершенно смешные копейки – побережье Средиземного моря, и не какая-то там банальная Майорка, а нормальная Италия. Время осенних каникул, все путем! Слушай сюда: берем шесть штук и едем замечательной компанией: я, Ленка, ты с Ольгой, и Вовчик с Лизой. Классно, а?
Дождь, похоже, еще прибавил и с ожесточением заколотил по крыше автобуса. Алекс скосил глаза – Оля спала, привалившись к его плечу, светлые волосы упали на лицо. Что толку злиться на других? Сам виноват. Ведь Боцмана хлебом не корми, дай чего-нибудь устроить, сбить народ в кучу. Но он-то, Алекс, никогда раньше не вляпывался в Петькины проекты, смотрел скептически. А тут вдруг захотелось махнуть рукой, не задумываясь ни о солидности туристической фирмы, ни о цене, ни о том, какая погода бывает в Италии в октябре. Почувствовать себя баловнем судьбы...
Вот и расхлебывай теперь, пижон несчастный.
Водитель автобуса, время от времени развлекавший пассажиров шутками и прибаутками, решил, что траурное молчание в салоне затянулось.
– Ну что же, дамы и господа, не стоит унывать. Дождь – явление приходящее и уходящее. Зато мы совсем скоро прибудем в наш замечательный отель. Он стоит на самом берегу! Я попрошу метродотеля, чтобы в ресторане он выделил нам самые лучшие места – с видом на море, и все будет окей, я уверен.
Оля улыбалась. Наверное, голос водителя проникал в ее сон и рисовал красивые картины с шикарным отелем и рестораном над волнами. А стук дождя туда не доставал.
Когда они наконец прибыли на место и увидели здание с вывеской "Lido”, единственное, что пришло Алексу в голову, было странное слово "халабуда”. ("А не то я разнесу эту халабуду вдребезги пополам...”) Обещанный "замечательный” отель оказался замызганным, облупленным зданием с ядовито-зелеными ставнями. Подстать всему поселку, угрюмо стоявшему под проливным дождем.
Любители дешевого отдыха потянулись из автобуса в гостиницу и столпились в холле, ожидая раздачи ключей от номеров. Лиза приглушенным шопотом высказывала Вовчику все, что она думает об этом бараке, о погоде и о придурках, которые не могут поехать, как все люди, на море летом, а тащатся и других тащат почему-то зимой.
Вовчик гудел, оправдываясь:
– Лиз, ну ты че? Ну че там летом, этих каникул? Полтора месяца, смех на палке. Только начали отмечать, потом продолжили, потом ездили грилить – и все, опять учиться. И потом – летом и у нас тепло, хотелось же именно осенью – на юг. Боцман-то что говорил: море, солнце, Монте-Карло всякое...
Алекс чувствовал, что упреки могут быть адресованы ему в такой же степени. Но Оля молчала. Она стояла у окна и смотрела на море. Море было полосатым: ярко-синим вдали, зеленым в середине и ярко-голубым ближе к берегу. Море было буйным: голубые волны, поднимаясь на дыбы, с силой бросались на песок, рассыпаясь белой пеной. От этого был такой шум, как будто работал огромный завод.
В холл вышел метродотель – веселый, подтянутый дядька лет сорока.
– Привет! Зовите меня Пиппино! – объявил он по-немецки, всем своим видом выражая радость при виде таких приятных постояльцев.
Алекс хмыкнул про себя – он прикинул, как бы в России администратор гостиницы велел звать себя Петрушкой.
Пиппино дал им ключ от номера 14 и махнул рукой куда-то назад:”Идите через эту дверь в то крыло, ужин в полвосьмого”. Алекс с Олей подняли сумки, прошли через тяжелые двери и оказались в ресторане – на удивление приличным для такого замызганного снаружи заведения. Над каждым столом нежно светились лампы, на стенах висели картины с морскими пейзажами. Чувствуя себя ужасно неловко, они прошли мимо нарядных жующих людей, задевая мокрыми сумками белые скатерти. Ковровая дорожка вела дальше – в коридор, где слышался звон посуды и другие кухонные звуки. За кухней коридор был заставлен вешалками с мокрыми полотенцами. Чертыхаясь про себя, Алекс пробирался в потемках дальше, злясь оттого, что ему не хочется возвращаться и идти через ресторан к Пиппино, чтобы переспросить, где же все-таки находится четырнадцатый номер. Вдруг в темноте обнаружилась какая-то лестница, а на втором этаже, действительно, оказались двери с табличками 11, 12 и 14. Радуясь уже тому, что путешествие по закоулкам закончено, они вошли в номер.
В свои двадцать два Алекс еще ни разу не был в злачных местах, хотя в петькиной компании они часто перебрасывались замечаниями на этот счет как знатоки. Но при виде пестрых застиранных занавесок, грязных стен и обширной железной кровати явилась четкая мысль: как в борделе. В этой комнате не хотелось оставаться ни секунды.
Он швырнул сумку на пол:
– Пойдем отсюда!
Чувствуя, что Оля все также молча идет за ним следом, Алекс быстро миновал темную лестницу, коридор, свернул куда-то, чтобы не идти через ресторан, и выскочил на открытую веранду, нависающую прямо над пенящимися волнами. Там их встретил бешеный грохот моря и холодные порывы ветра с пригоршнями дождя. Дальше идти было абсолютно некуда.
Алекс не считал себя нюней; уж сколько было в его жизни черных полос, особенно после переезда, и ничего, всегда справлялся – работал, сжав зубы, не глядя по сторонам... Но отдыхать, сжав зубы – это что-то новенькое.
Стоять на веранде было зябко. Оля сказала:
– Я видела там буфет. Давай, попьем чаю? До ужина еще два часа.
Стойка в буфете пустовала; пришлось идти на звук голосов, доносящихся из кухни. Несколько молодых ребят в белых рубашках и бабочках очевидно бездельничали, но на реплику о горячем чае отозвались неохотно. Впрочем, один из них не заставил себя ждать и отправился в буфет.
Оля уже устроилась в плетеном кресле у окна.
– На каком языке ты с ними говоришь?
– На немецком, – Алекс пожал плечами. – Гостиница приглашает туристов из Дойчланда, так что обслуга должна понимать по-немецки.
– Это хорошо. А то мне только сейчас пришло в голову, что я ни слова не знаю по-итальянски.
Официант как будто сошел с картинки, изображающей типичного итальянца: высокий, худой, с черной шапкой курчавых волос и большим носом. Прислушавшись к разговору, он вдруг вышел из-за стойки и ткнул в Алекса длинным мосластым пальцем:
– Нихт дойче?
– Нихт, – согласился Алекс и решил, что скрывать особенно нечего. Руссе.
– Руссе! Спик инглишь?
– Ну, йес... Ледяная вежливость официанта тут же исчезла, натянутая улыбка стала естественной. Он представился "Штефано”, быстро принес чашки с чаем, и стоя возле стола, пустился в оживленный разговор на его любимом английском языке.
Оказалось, что Штефано – студент миланского института, и он всегда работает в этом ресторане во время каникул – за учебу приходилось платить, и немало. В этом году он собирался закончить институт и уехать в Англию, где, по его мнению, были лучшие шансы найти работу по специальности. Только сначала надо было развязаться с воинской повинностью.
Алекс немного дивился энергичной откровенности и доброжелательности Штефано, но потихоньку втягивался в беседу и на распросы о себе рассказал, что оказался в Германии с тремя курсами политеха. Теперь он поставил себе целью стать программистом, а пока работал в маленьком магазинчике по продаже компьютерной техники.
В буфет заглянул еще один официант, и Штефано тут же позвал его: парень оказался из Албании и знал несколько слов по-русски, что тут же продемонстрировал. Вскоре они все сидели и болтали, как старые приятели. Даже Оля с увлечением рассказывала про свой художественный колледж; а ведь на петькиных "парти” она прославилась своей молчаливостью.
– И все-таки в этом есть что-то не то! – заявил в какой-то момент Алекс, откидываясь на спинку кресла. – Что же это выходит. Мы пытаемся устроиться в Германии. Штефано едет работать в Англию. Ты (показал он на албанца, забыв его имя) должен зарабатывать на пропитание, живя в Италии. Надо будет сочинить по этому поводу песню с названием: ”Песня о толпах людей, передвигающихся по земному шару в поисках места, где лучше...”
– Ты сочиняешь песни? – удивилась Оля. – Я не знала... А на чем же ты играешь?
– Ну, вообще, это дело прошлое... Давным-давно, чуть ли не в прошлой жизни, я играл на гитаре. Мечтал, что буду сочинять песни. Потом забросил. Но по привычке сочиняю... названия для песен. Смешно?
Оля только качнула головой.
На ужин они пришли самыми последними – и все места вдоль окон оказались заняты; пришлось сесть в углу, возле ширмы, разделяющей ресторан на две части. За окном все так же висела серая пелена дождя. Вот, один день, считай, уже прошел, осталось всего ничего (надо же, считаем деньки как в пионерском лагере...).
Знакомство со Штефано неожиданно оказалось выгодным: с каждым новым блюдом он сразу направлялся к их столику, оставляя прочих глазеть в окно в ожидании еды. Иногда, проходя мимо с дымящимися тарелками, Штефано останавливался на минутку и говорил что-нибудь вроде:
– А ведь правда, плохо вам живется в Германии? Немецкий язык такой противный!
Оля прыскала в ладонь, оглядываясь по сторонам, и наступала Алексу на ногу, а он говорил примирительно:
– Да нет вроде, ничего страшного...
Ужин был неплохой, и просто подозрительно обильный. Вроде бы Петька говорил, что "полупансион” – это только бесплатный завтрак. Почему же в таком случае, уже в автобусе у них уточнили меню, даже не спрашивая, собираются они столоваться у Пиппино, или нет? Может быть, первый ужин все-таки входит в сервис. Или Боцман, чтоб ему провалиться, забыл сказать, что в условия путевки входят непременные трапезы у "хозяев”?..
Эти размышления "начинающего туриста” основательно подпортили Алексу настроение. А явившийся все же под конец внушительный счет укрепил неприязнь к напомаженному Пиппино, который важно прохаживался по ресторану, время от времени уверяя дорогих гостей, что "завтра будет еще вкуснее, вот увидите”.
В дверях они столкнулись с Вовчиком – он так и остался в своем любимом спортивном костюме, который Лиза, скрепя сердце, разрешила одеть только для сидения в автобусе. Вовчик махнул рукой:
– Лиз укачалась в дороге, дрыхнет. – И добавил, обращаясь к Алексу: Может, прошвырнемся?
– Иди-иди, мы сами. – Все равно веселого компанейского прошвыривания без Боцмана не выйдет, да и настроение, прямо скажем...
На берегу было темно и пустынно. Соседние дома, тянувшиеся вдоль дороги, стояли с наглухо закрытыми ставнями, как будто по окончании сезона они впали в зимнюю спячку. Так же безжизненно, кверху брюхом, лежали на песке облупленные лодки. Несколько шагов по вязкому песку – и темнота уже замыкает свой круг, состоящий из громады черных гор и черного раскачивания воды.
Как ни странно было стоять посреди пустого пляжа, уходить не хотелось. Море как будто притягивало к себе. Алекс с Олей забрались на длинный мол и уселись на железных перилах. Волны с таким шумом обрушивались на берег, что разговаривать было невозможно, но это было, пожалуй, к лучшему. Да и с самого начала их знакомства Алекс ясно дал понять, что он не мастер развлекать, травить байки и всякое такое... (среди ненаписанных песен хранилась одна давнишняя, еще с первого курса: ”О благородном рыцаре, который однажды решил больше никогда не завоевывать прекрасных принцесс, снял с себя доспехи и стал жить как простой горожанин”. А Оля была все-таки больше похожа на принцессу, чем на простую горожанку...)
"Прогулка” закончилась на том, что одна из волн, разбежавшись, изо всех сил бросилась на мол и залила Алексу кроссовки. Во время ходьбы по коридорам отеля они издавали громкое чавканье и хлюпанье, которое могло бы быть смешным, если бы в сумке хранилась хотя бы одна запасная пара...
Отопление, конечно, не работало. Единственным источником тепла была настольная лампа, на которую и водрузили один кроссовок. Второй пристроили в ванне. Теперь, в полумраке, комната выглядела гораздо лучше. Грохот моря пробирался сквозь закрытое окно и ставни. Оля, раздеваясь, напевала: "Море волнуется раз, море волнуется, два”, и тени тонких рук скользили по стене. "Море волнуется, три”, – Алекс с удовольствием вытянулся на простынях и не удержался от удовольствия прошептать:”Морская фигура! Замри...”
х х х
Всю ночь волны бились за стеной, проникая внутрь снов и диктуя им свой ритм. Но под утро Алексу приснилось что-то несуразное. Он сам, Оля и мать с отцом сидели за столом в гостинной и завтракали. Сидели чинно, молча жевали, стучали ложками. Оля доела первой, понесла свою тарелку на кухню. Алекс тоже собрался уходить, напоследок нарушив молчание:”Знаете, мы решили наш дом записать на Олю”. Мать незнакомым движением поджала губы:”Машину – на нее, дачу – на нее, теперь и дом...” Алекс хотел грохнуть по столу кулаком и проснулся.
В утренних сумерках с прикроватной тумбочки на него пялился обшарпанный телефон, с которого можно было позвонить одному лишь Пиппино. "Чушь какая! Приснится же... Дача, машина... записать на кого-то...” Со смутной досадой, что все это было в его собственном сне, то есть в его собственной голове, Алекс перевернулся на другой бок, и увидел, что Оля уже проснулась. Она сидела у окна, завернувшись в одеяло, и смотрела на море сквозь узкие щелки жалюзей.
– Не спишь? – негромко спросила она. – Тогда я открою ставни, хорошо?
– Давай... – Вставать еще не хотелось. Небо было все так же закрыто серым, как будто там, на верхнем этаже, обстригли стадо грязных овец и забросали шерстью весь свой стеклянный пол. Алекс смотрел на Олю – как она устроилась на подоконнике и следит за чайками, а на лице можно угадать отсвет улыбки – и сказал неожиданно для себя:
– Мы с тобой здорово разные.
– Да, – она не повернулась, но откликнулась тут же, будто давно ждала, что он так скажет. Будто бы уже давно обдумала ответ и знала наверняка, что ответ утвердительный, а также и то, что это хорошо, и так и должно быть.
Каким образом Алекс все это понял, было совершенно неясно. Он рассеянно смотрел в окно и молчал, но в итоге осталось странное впечатление, что в это утро они долго говорили о жизни.
За завтраком было тихо; народ или еще спал, или уже разошелся, – часть группы отправилась на экскурсию в соседний городок. Мимо протопал Вовчик с подносом, полным бутербродов – опять один.
– Вовчик, а где же Лиза? – окликнула его Оля.
– Э-лиза! – поправил Алекс, подняв палец, напоминая, как стала именовать себя Лизавета в Германии.
Если бы не поднос, Вовчик махнул бы рукой.
– Глянула в окно и не хочет из кровати вылезать. До тех пор, грит, пока не поедем на экскурсию во Францию. А там, грит, какая бы ни была погода платье, каблуки – и вперед.
– Но во Франции нынче не носят каблуки. И платья... – с сожалением протянула Оля. – В основном – брючки и платформы.
– Ну и что? – Вовчик опять попытался махнуть рукой. – Пущай они себе на платформах, а мы зато себе на каблуках... Посмотрим, у кого лучше выйдет! – Тут он вспомнил, куда шел и заторопился: – Пойду, а то Лизка дуется. Эх, попался бы мне этот Боцман, так его за ногу!
Уходя, Вовчик бросил на Алекса тоскливый взгляд, в котором явно читалось "Хорошо тебе...”. Алекс пожал плечами: ”Что значит "хорошо тебе”? Всем нам тут..." и принялся намазывать новый бутерброд.
Оля вздохнула:
– Все теперь злятся на Петьку. Вот будет ему, когда вернемся...
– А, за Боцмана не бойся. Ничего ему не грозит. Кто же еще Вовчику будет сочинения по-немецкому писать? А Петька – он такой – он даже в сочинениях может приколоться... Один вовкин доклад на тему "Моя родина” он начал так: ”Я очень люблю Карла Маркса. Но Фридриха Энгельса я люблю еще больше. Энгельс – моя родина...”
– Почему Петька с нами не поехал?
– Да кто его знает. Может, правда, аппендицит. Вроде бы уже были приступы и сейчас могут назначить операцию. А может, просто передумал. Всучил обе путевки каким-то старичкам, и сидит себе дома, в ус не дует...
– Старичкам? "Молодоженам”, что ли?
"Молодоженами” они еще в автобусе прозвали почтенную пару, сидевшую рядом. В отличие от других пассажиров, эта парочка была занята не видами, открывающимися вокруг, а друг другом. Старушка обращалась с мужем, как нянька с маленьким дитем, называя его "Робби”: "Робби, не кроши булку на колени”, "Робби, перестань чавкать”, "Возьми, наконец, платок”. А Робби не обращал на эти слова никакого внимания, наслаждаясь жизнью: громко ел, рассказывал анекдоты, читал своей подруге путеводитель и не пропускал момента, чтобы пошутить с руководительницей группы.
Алекс посмотрел налево: вот и сейчас Робби перемазался джемом, а супруга протягивала ему салфетку. Когда Робби привел себя в порядок, старички облачились в разноцветные дождевики и вышли на улицу. Вскоре они показались за окном, вышагивая под ручку с самым сосредоточенным видом.
Оля тоже проводила их взглядом, а потом сказала, собирая крошки со скатерти:
– Напиши такую песню.
– Какую?
– Как люди гуляют под дождем.
– Ну, давай сначала погуляем, а потом посмотрим.
– Ну давай.
Но под дождем погулять не удалось: его косая занавесь передвинулась вправо, скрывая от глаз часть побережья. В воздухе осталась висеть легкая изморось, залезающая свежестью в рукава и за шиворот.
Живописная улочка, мощеная, наверное, еще во времена империи, вместе с поселком забиралась все выше и выше в горы. Разнообразного вида постройки – от выцветших на солнце домиков до шикарных особняков – поднимались ступеньками, нависая друг над другом. И везде, куда ни падал взгляд – во дворах, в садиках, между домами, в тупичках переулков – царила буйная зелень. Пальмы с коричневыми волосатыми стволами, кусты, колючие и пушистые, с тоненькими длинными и с толстыми овальными листьями, кактусы, оливы, апельсиновые и лимонные деревья все они вели себя так, будто никогда не были порабощены цивилизацией; трава вылезала из трещин в асфальте и росла на заборах, плющи обвивали стены, кусты раскидывали свои ветви посередине улиц. Человека, который проложил тут дороги и построил дома, они, похоже, за хозяина не держали.
Алексу пришла на ум забавная ассоциация, будто бы богатый щеголь взял себе в служанки яркую восточную женщину, и та, в силу обстоятельств, готовит ему еду и убирает в комнатах. Но все равно сила ее темперамента подчиняет себе всех в доме, и даже сам хозяин побаивается перечить ей. Оля присела на корточки перед здоровенным кактусом, самодовольно раскинувшим мясистые отростки с шипами точь-в-точь как осьминожьи щупальца:
– Совсем не то, что в Германии, правда? Там природа – как домашняя, прирученная скотина. А здесь... как вольное животное! Даже во дворе...
В некоторых местах дома расступались и улица подходила к самому краю горы. Они вышли на одну из таких маленьких площадок, и стояли, глядя на пустынную набережную и узкую полоску пляжа с белой бахромой. С высоты полосатое море казалось тихим, кораблики на горизонте – игрушечными. По сравнению с этим пространством они вдвоем были просто песчинками.
– Боишься? – шутя спросил Алекс и столкнул вниз земляной ком, который полетел, красиво рассыпаясь в воздухе. Но услышал в ответ вполне серьезное "да" и удивленно почувствовал, что Оля даже качнулась при этом к нему, будто защищаясь. Он обнял ее за плечи. Хрупкость этого мира оказалась неожидано огромной. Так же, как эта бурая земля под ногами, оказались хрупкими день сегодняшний и день завтрашний. Алексу тоже захотелось отойти подальше от пропасти...
В конце концов, черт с ними, с рыцарями и прочими знатными особами! Что может быть основательнее, чем простой горожанин. Как раз он-то и должен быть надежен и крепок, как какая-нибудь Восточно-Европейская платформа. А чтобы пролетающий воздушный шар с принцес... (не важно, сословие замнем для ясности) не сдуло ветром в океан, надо соорудить... надежную веревочную лестницу.
Оказалось, что поселок уже закончился. Но тропа еще вела вверх, туда, где на самой вершине проглядывали очертания то ли старинной крепости, то ли каменных развалин.
– Ты свои дни рожденья любишь?
Оля покачала головой:
– Нет. И давно уже нет, класса, наверное, с пятого. Теперь только вспоминаю, каким чудом это казалось в детстве... Сегодня ты стала совсем-совсем большая...
– А я, к сожалению, очень рано стал смотреть на дни рождения, как на источник подарков. Но зато однажды – когда мне исполнялось пять – я сумел отлично использовать это день для изменения своей судьбы.
– Да ну? Расскажи.
И Алекс в красках и лицах рассказал историю, в которой долго был стороной, страдающей от непрерывных нападок "товарищей" по средней группе детского сада. Заводилами там были братья-близнецы Самохины. На все жалобы алексовы родители отвечали рассеянно: дети как дети, остальные ведь уживаются как-то с этими Самохиными, и ты тоже давай... Пришлось пожертвовать днем рождения – приглашенные Самохины (самую чуточку поощряемые именинником) сумели устроить такой разгром в доме, что Алекса срочно перевели в другую группу, логопедическую.
Разговор перекинулся на детский сад: холодное какао, манная каша с комками. Но – утренники, новогодние елки... Алекс специально рассказывал какие-то ерундовские, незначительные истории, которые, по идее, никому не могли быть интересны, но Оля все время вставляла что-нибудь подходящее, и постепенно они так увлеклись разговором, что не заметили, как забрались на самую вершину горы.
Высокие стены, слепленные из разноцветных выпирающих булыжников, окружали небольшое поселение. Внутри было тесно и темно, дома с малюсенькими грязными окошками почти впритирку стояли друг к другу, а улицы то и дело заканчивались глухими тупиками или пропадали в черных дырах низких арок, соединявших дворы. Удивительно, но в домах жили – было слышно, как льется вода, звенят кастрюлями, капризничает ребенок.
На маленькой мощной площади с церквушкой и видом на море было даже открыто крохотное кафе. На звон колокольчика из глубины жилых комнат вышла маленькая итальянка с очень худым, усталым лицом. Она смотрела недоверчиво, видимо, зная, что в такую погоду туристы не забираются в ее владения, чтобы выпить капучино и горячего шоколада. Но потом она даже улыбнулась и заботливо прошлась тряпкой по пестрой клеенке одного их столиков – у круглого пыльного окна.
Сколько они просидели там за разговорами о разных пустяках – час, два? Время, наверное, осталось снаружи. Вдруг Оля прервалась на полуслове и сказала почему-то шопотом:
– Ой, смотри...
На выцветшей синей клеенке лежал светлый полукруг – через серое стекло пробивалось солнце. Не веря своим глазам, Оля побежала к дверям – посмотреть.
Алекс глядел, как она стоит в проеме, и смеясь, подставляет лучам ладони. Пожалуй, про меня теперь можно было бы написать песню, подумал он. С таким, примерно, названием: "Про парня, которому наконец-то бросили спасательный круг, но тут он обнаружил, что уже плывет сам".
Оля подошла с сияющим лицом; она, кажется с трудом сдерживалась, чтобы не выскочить из сумеречного помещения на свет.
– Ты знаешь, так тепло! Ну почти что жарко даже... Побежим вниз?!
