Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Юлия Пахоменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Скорей бы зайти! Как не хочется стоять здесь, в темном коридоре, среди переполненных страхом людей и ждать! Напряженное молчание давит, душит, запускает в самое сердце ледяные лапы, заставляет сомневаться, метаться и делать самые неправильные вещи. Нет, нет, нельзя распускаться. Вот бы Варвара Федоровна была здесь! Она сказала бы, что делать, и я бы успокоилась. А может, не сказала бы... Погладила бы по плечу: "Ты уж, Женечка, давай сама..."
Я и решила все сама, больше уже ничего и думать. Варвара Федоровна, помню, все смеялась:"Ты чего, никак думаешь? А чем думаешь-то, мыслями?" И добавляла медленно:"Мысли-то, они тяжелы... Перекладываешь их с места на место, как кирпичи, и устаешь... В сложной ситуации не думать надо, Женька чуять! Правильное решение придет само, его надо лишь почувствовать, принять и больше не волноваться."
Дверь открылась и боком вышла тетя Тася с белым от волнения лицом. Широко открытые глаза, казалось, не видели никого.
– Овсянникова здесь? – бесцветным голосом спросила она. – Пусть идет.
Я оттолкнулась от стены и пошла к двери. Тетя Тася все стояла там, закрыв лицо руками, и боясь обрадоваться, шептала:"Не взяли, не взяли!" "Так иди скорей в палату, уходи!" – зашикали на нее со всех сторон, и тетя Тася поспешила прочь, чтобы не искушать судьбу.
Я потянула ручку на себя и отрешенно подумала, что почему-то не волнуюсь. В маленькой дежурке было так обыденно: напротив двери, спиной к окну сидела за столом Кривуленция, у шкафа в углу Дарья доставала какие-то папки. Я посмотрела налево – за стлом, стоящим вдоль стены, сидел Димка сосредоточенный, строгий – опустив голову, погруженный в чтение бумаг. Я не могла отвести взгляд от его лица – такого взрослого и все же такого знакомого. Резкие линии скул, упрямый подбородок, и – совершенно непривычно – неулыбчивый рот, уголки даже чуть загнуты вниз...
– Овсянникова, – прочитал он и поднял голову.
У меня застучало в ушах. Я представила вдруг себя – в этом полосатом наряде, в черных стоптанных тапках. Как я ни причесывалась в туалете, а все равно, наверное, достаточно лохматый вид. Даже если он и узнает меня...
Дарья с шумом положила кучу папок, набитых вылезающими бумагами, на стол перед Кривуленцией. Они стали что-то обсуждать вполголоса, перебирая исписанные листы. И поэтому они не слышали, как Димка, глядя на меня так странно – как бы задумчиво – спросил тихо:"Это ты?"
Я ничего не могла сказать и только быстро кивнула, а пальцы у меня были стиснуты в наш специальный тайный знак: большой палец внутри кулака; так мы делали всегда, если попадали в какой-нибудь переплет, не успев договориться заранее, и это значило:"Поддакивай пока, я тебе потом все объясню".
Димка еще посмотрел на меня так же странно, я никак не могла понять, о чем же он думает сейчас, а потом снова углубился в чтение моего дела.
Тут подала голос Кривуленция; она откинулась на спинку стула и вопрошала голосом строгой учительницы:
– Так что же, Дмитрий Николаевич, найдете вы хоть кого-нибудь, подходящего под ваши придирчивые требования?
Димка повернулся к ней, но смотрел рассеянно куда-то вбок и молчал. А я обрадовалась такому моменту показать свои намерения и глупо сказала:"Я чувствую себя хорошо". Вышло как-то хрипло, я кашлянула и повторила для верности почетче:"Очень хорошо" и еще больше сжала кулаки.
Кривуленция, наверное, удивилась такой откровенной бодрости личного состава, но сказала, сладко улыбаясь:
– Вот видите. Состояние хорошее. А вы так критически относитесь.
Ощущая себя экспонатом выставки, я таращила глаза и всем видом изображала, как мне хорошо и как я стремлюсь в Кардиналку. Перехватив вопросительный димкин взгляд, я мелко закивала головой. О Господи, только бы он догадался!
Димка закрыл мою папку и положил на правый, свободный край стола. Потом перебрал несколько оставшихся пухлых дел.
– К сожалению, остальные диагнозы совсем не подходят.
Кривуленция на мгновение задумалась, неодобрительно поджав губы. Ясно, что она не хотела бы, чтобы в докладе приехавшего доктора содержались данные о плохом состоянии больных в ее отделении. Но ей было совсем не выгодно отдавать своих пациентов в Кардиналку. Весь персонал рассчитывался по количеству больных, и значит, если заберут нескольких, надо будет набирать новых, а с ними всегда много возни. К тому же формулировка была в общем-то вполне удовлетворительная: если диагнозы не подходят, то это не ее, Кривуленции, вина.
Тут Дарья оторвалась от чтения какой-то бумаги и сказала удивленно:
– Вы знаете, Каролина Борисовна, они присылают заявку на больных вместе со сменой постельного и нижнего белья.
У Кривуленции аж желваки заиграли – она сразу почувствовала ситуацию, в которой надо кое-кого поставить на место.
– Ну знаете, милочка, это ни в какие ворота... Что они себе думают? У нас фабрика? У нас излишки? Нет, я сейчас же вынуждена принимать меры... Дарья Витальевна, будьте любезны, отведите Дмитрия Николаевича в буфет, ему надо подкрепиться... – она быстро кивнула в димкину сторону, показывая, что разговор окончен, и сразу потянулась к толстой телефонной книге, раздувая ноздри в предвкушении разговора.
Дарья взяла мою папку со стола и спросила:
– Дмитрий Николаевич, это оформлять?
Он кивнул:
– Да, пожалуйста, к шести часам надо все успеть и выезжать. Дорога долгая, только завтра утром будем на месте...
Быстро собрав портфель, он пошел к дверям. Даже не взглянул в мою сторону. Дарья поспешила за ним, мимоходом обратившись ко мне:
– Скажи сестре, чтобы тебя одели на выход и жди около поста. Да не спи, пошевеливайся.
Они ушли. Кривуленция разговаривала по телефону, ее голос был сама любезность:"...вы уж будьте добры, милочка, занимайтесь своими больными, а мы – своими, и будет хорошо", но ее лицо, обращенное к стене, было холодно и зло как всегда.
Я поспешила выйти, чтобы она не обратила на меня внимание.
х х х
На ватных подгибающихся ногах я тащилась по коридору, в голове стоял глухой звон. Чтобы не упасть, пришлось даже придерживаться рукой за стену, хотя это было запрещено. Запрещено! Что они теперь могут мне сделать? Мысль о том, что именно сейчас, напоследок, можно было бы чего-нибудь натворить, мелькнула и погасла. Честно говоря, совсем ничего не хотелось – ни шевелиться, ни разговаривать. Весь мир был таким серым... От чего? Ведь ничего плохого вроде не случилось, наоборот: Димка меня все-таки узнал. Узнал, и что? Ничего... Вот то-то и оно, что ничего! Я старалась вспомнить его лицо, его выражение, когда он меня увидел и сказал "это ты?". Была ли в глазах досада? отвращение? неприязнь? Нет, кажется, ничего такого не было... Голос – такой спокойный... Я прокручивала и прокручивала в памяти все моменты, все реплики и движения в дежурке и скоро все это стало расплываться и наезжать друг на друга, как отражение в пруду, когда идет дождь. Не понимаю, не понимаю... Неужели ему было абсолютно наплевать, что вот я, Женька, стою в дежурке, в этой больничной одежде, и хочу поехать в смертельно опасную Кардиналку? Пожалуй, лучше было бы мне туда не ходить...
На посту никого не было, я безвольно опустилась на банкетку. Сейчас кончится тихий час, все набегут, станут распрашивать... Скорей бы уже уйти. Но Марфа, видимо, уже ушла отдыхать, а мне было так неохота вставать и идти в сестринскую. Чему быть – того не миновать, вспомнила я в который раз, привалилась к стене и задремала.
Разбудил меня звон телефона на посту. Сестры все еще не было, в столовой стучали ложки – значит, уже полдник. Вот интересно, меня не забыли? Не передумали отправлять? На телефонные звонки уже семенила Петровна, на маленьком сморщенном ее лице было, как всегда, выражение недовольства. Схватив трубку, она внимательно слушала, потом удивленно спросила:"Овсянникова? На отправку? Я не знала, а кто велел? А почему мне-то не сказали сразу? Сейчас, сейчас, но мне надо же накладные подписать, принесите, будьте добры, переходной лист и список одежды, а я пока займусь". Петровна повесила трубку и недовольно посмотрела на меня:"Это ты которая Овсянникова? Пошли одеваться".
Что-то произошло во мне, пока я спала. Я совсем успокоилась, ничего больше не ждала, ни о чем не думала. Послушно ждала, пока Петровна найдет мне все необходимое для выхода, послушно переоделась. В смутном зеркале бельевой я увидела незнакомую фигуру в темно-синей рубашке и брюках. Тяжелые ботинки притягивали ноги к земле, а новая плотная синяя ткань одежды так сковывала все тело, что лучше всего было стоять не двигаясь, как манекен.
Мы с Петровной довольно долго возились в бельевой – все комплекты выходной одежды оказались перепутанными, нужные размеры лежали как раз в самых дальних углах. Но Петровна не отступалась – она знала, что Кривуленция очень придирчиво осматривает отправляемых – ее владения пациент должен был покинуть в образцовом виде. Так что, когда мы снова вернулись к посту, уже зажгли свет, народ запустили в палаты, близился отбой. Петровна позвонила доложить о моей готовности, и обернулась ко мне озадаченная:
– Теперь, говорят, ждите. Нечего, мол, было так долго копаться... А кто виноват, ежели в бельевой такое безобразие творится? Вечно Петровна виновата... Куда я теперь тебя дену, в палатах тебе быть уже не положено: и документы все оформлены, и одежда уличная...
Охая и ворча на весь мир, она повела меня в кладовку. Среди размочаленных швабр, коробок с порошками и ведер, надписанных масляной краской, стояло несколько колченогих стульев. Петровна усадила меня в угол:
– Ну, сиди, теперь, жди – сама не знаю сколько. Доктор, говорят, занят, случилось вроде бы чего, вот он и помогает, раз уж там оказался, так ты теперь жди. Я приду потом за тобой. Да что и говорить, торопиться нам не след – все там будем, – прибавила она, выходя и запирая дверь.
"Все там будем", – равнодушно подумала я и снова задремала.
...Кто-то входил в кладовку, гремел ведрами, чертыхался – мне не хотелось разлеплять глаза, выныриваться из тихого омута полузабытья. Потом опять было тихо. Не знаю, сколько прошло времени – час, два – когда снова раздались голоса.
– Ставь сюда, в угол, а это давай на полку. Господи, спать-то как охота, а у меня тут одна сидит – сказали, на выход, и все не заберут. То ли обратно ее переодевать, то ли пусть всю ночь тут сидит – ума не приложу... Петровна постоянно зевала, растирая лицо ладонями. Молодой тонкий голос откликнулся возбужденно:
– Ой, я же знаю, почему она сидит так долго. Приезжий-то доктор – ой, симпатяжка – там внизу чинил машину. Я же как раз забирала новые бланки и Амалия Федотовна дала заодно вот тазики, губки, и шла уже к себе, и вдруг те ящики у входа – такие железные, огромные, под потолок, только вчера поставили, так долго тащили, и все еще переругались, ой, шуму было – так вдруг они как загудят и внутри прямо защелкало, затрещало... Я стою с этим со всем, руки заняты, оробела, а Сама, – голос перешел на звонкий шепот, представляешь, как услышала, выскочила из кабинета, – побелела даже, кричит, отключите немедленно, а там вроде и нет ничего – ни шнуров с вилками, ни кнопок, и мы не знали, чего делать! И я тебе скажу, Капа, это были очень опасные штуки, – ну, я-то не знаю, что могло бы случиться, но Сама-то, видно, хорошо знала, и она так испугалась, у нее такое было лицо – это ужас. И вот этот молодой доктор – ты его видела, Петровна? Я и не думала, что здесь бывают такие доктора – симпатичные, понимаешь? – он туда полез прямо руками вовнутрь, в такие окошки небольшие, там он что-то нажимал, что ли, ну не видно было, и потом еще сзади открывал и вынимал целые коробки с проводками, – ох, я даже сейчас запыхалась, а тогда... перетрусила ужасно, а все-таки не убежала – такой случай! – но в общем ничего не взорвалось, перестало щелкать, все затихло – начальница наша была такая довольная! Но видно было, – разказчица захихикала, – что кому-то завтра не поздоровиться...
– Да уж, – сказала Петровна тихонько, – свой испуг она никому не простит, уж она с них получит... кум-пен-сацию...
– Ага, не спустит, – согласился молодой голос, – завтра лучше вниз и не ходить. А сейчас они кофе пьют. На радостях даже комнату отдыха открыли и сидят там уже часа два.
– Ну и ну, – хмыкнула Петровна, – а пылищи-то, небось там, в этой комнате, где никто уж сто лет не отдыхал... Так, значится, кофий пьют... А Петровна тут жди... – она завозилась в углу, передвигая совки и щетки. Может, и нам пока чайку хлебнуть? Вряд ли они сюда придут – позвонят, если все ж таки соберутся ехать. Пойдем, Настена, отдохнем...
Я слушала их затихающие шаги и думала отстраненно:"Эх, Димка, Димка, кому ты помогал? Кого спасал? Вот рвануло бы как следует – всем бы легче стало... А то это разве жизнь – сплошной понедельник... да еще тринадцатое..."
х х х
Когда пожилая и совсем незнакомая мне врачиха повела меня в приемный покой, была, видно, уже глубокая ночь. Наши шаги гулко отдавались в пустых коридорах и лестничных пролетах. Мне было странно слышать громкий стук своих шагов. Ноги, за несколько лет отвыкшие от другой обуви, кроме тапок, казались мне чужими в этих черных ботинках с негнущимися подошвами.
Мы спустились вниз и прошли длинным коридором, который несколько раз перебивался запертыми дверями. Врачиха звенела ключами и этот звук, отлетая от стен, будил воспоминания о старинных замках и их подземных переходах. В конце концов мы вышли в большой сумрачный холл, где горела только тусклая лампочка у выхода. Двери, ведушие во внешний мир, всегда представлялись мне массивными железными воротами со множеством замков и угрюмой охраной. Но деревянная, крашеная серым дверь просто распахнулась, и мы с врачихой вышли на улицу.
Я остановилась, глубоко вдохнув влажный ночной воздух. Было совершенно темно, ни огонька, ни света из окон. Вверху, в прорывах между облаками, сияло несколько ярких звезд, но луны видно не было. Вокруг шелестели листьями невидимые деревья. От необычного ощущения огромного пространства закружилась голова. Вот я и добилась наконец, чего так хотела: смотрю на звезды, дышу свежим воздухом. Могу потрогать траву, ветви деревьев. И мне так страшно! Мир велик и темен, и быть может, за мое своеволие – да, я его проявила, теперь уж не отвертишься, – за мою отчаянную попытку изменить что-нибудь в моей судьбе этот мир накажет меня.
Врачиха, пройдя несколько шагов, обернулась, и я поспешила догнать ее. Мы пошли по аллее – оказывается, здание окружал большой парк – отовсюду шел ночной пьянящий дух растений. По краям дороги росли кусты, но я не протягивала рук, чтобы дотронуться до листьев – мне было боязно коснуться какого-нибудь зверя, возможно, притаившегося в зарослях. Впереди показался силуэт большой машины – фургона для дальних перевозок. Дверца в боку открылась и я забралась по железной лестнице в нутро кузова.
Тусклый зеленый ночник на стене не освещал всего брюха машины – были видны только скамейки по бокам и стол с медицинским оборудованием посередине. В глубине угадывались длинные многоярусные ряды коек. Я села на скамью, сгорбилась, положив локти на колени. Здесь тоже было холодно, пахло лекарствами. Страх и безысходность исходили из всех углов, от каждого предмета, безразличного тому, чему он служит. Я совсем забыла, на что же я надеялась сегодня днем – видно, просто путь мой уже подходит к концу, я почувствовала это, не стала сопротивляться... Может, это и к лучшему, надо только собраться и пройти остаток по возможности достойно.
Мотор заработал, по ногам потянуло теплом. Машина тронулась. Я подумала, что надо бы пойти на койку, выспаться, пока есть еще такая возможность. Но уходить из зеленого круга ночника в темную глубину фургона не хотелось.
Довольно скоро машина остановилась, я слышала ворчливые, сонные голоса и скрип открываемых ворот. Потом пол под ногами вновь дернулся и ровно задрожал – мы понеслись по шоссе.
...Десятки, сотни раз я повторяла себе, что мне все равно. Что толку тянуть серые дни в убогих стенах казенного дома? Помучаюсь немного в Кардиналке – и все, баста. А может, бывают на свете другие жизни, другие миры? И вдруг на глаза выступили неожиданные слезы – так явственно представилась мне наша палата, спящие Лидка, Валентина. Нина Павловна, как всегда, обе ладони под голову, лицо такое строгое... Раиса, когда спит, то вполне милая, беззащитная даже. Только терпеть не может, если смотрят на нее спящую; заметит – разорется жутко... Поскрипывают пружины, кто-то присвистывает носом, и пахнет так... знакомо, уютно! Господи, а я здесь, в кардинальской машине, мчусь в ночи, и никогда, никогда больше туда не вернусь! Я давным-давно не плакала, забыла даже, что это такое. Рыдания душили меня и все никак не могли вырваться наружу, и от этого было так тяжело, так тесно в груди, что хотелось завыть или громко застонать для облегчения.
Небольшая дверь из кабины водителя открылась, кто-то прошел в фургон. Я не двинулась и не подняла головы, но всю меня бросило в жар, и я мгновенно поняла, что это – он, Димка. Подошел и сел напротив, на табуретку, привинченную к полу.
– Ну, здравствуй, Женя, вот мы и встретились, – услышала я его голос. Долго, наверное, он готовил эту фразу, так гладко она у него получилась – не может же быть, чтобы он не волновался? – А ты почти и не изменилась...
Он, конечно, волновался, – замолчал, сбившись, и видно, чувствовал себя не очень ловко – еще бы, неловко разговаривать с человеком, который уставился в пол и никак не откликается на разговор. Я не хотела его обижать, но не могла пошевелиться – все тело свело судорогой так, что было даже тяжело дышать, и в горле стоял ком невыплаканных слез. Молчание было мучительным – я физически чувствовала, как оно давит, и все внутри начинает болеть тонкой, ноющей болью. Еще немного и это станет невыносимым.
Тогда он взял мою руку, безвольно болтавшуюся в такт движению фургона. Не потянул к себе, потому что я изо всех сил упиралась локтями в колени, наклонившись вперед, – просто взял в свои ладони, как бы согревая. Как бы пытаясь обратиться ко мне другим способом, помимо слов, которые звучали слишком отчужденно. И наши пальцы узнали друг друга – так привычно они соприкоснулись и так мягко сложились вместе. Сразу стало ясно, что никто из нас ничего не забыл.
Я пыталась проглотить проклятый ком, но слов не было. Тогда я присоединила свою вторую руку к димкиным и зажмурилась от счастья. Теплые слезы, соскальзывая с ресниц, капали прямо на наши сложенные ладони.
Мне казалось, что так можно сидеть вечно – в общем, уютном, счастливом молчании. Но потом меня стало одолевать любопытство: как Димка живет сейчас, почему он оказался здесь? Мне захотелось услышать его голос. И тут он как раз заговорил: быстро, сбичиво, пытаясь все поскорей объяснить.
...Он узнал, что мы уехали в город, только следующим летом – когда увидел дом моей тетки Клавы пустующим, с забитыми окнами. У соседей разузнал наш новый городской адрес. Но Клава наотрез отказалась сказать, в какой больнице я нахожусь.
– Мне показалось, что у нее самой плохо со здоровьем – нервная, дерганая, испуганно озирается по сторонам, будто нас кто подслушивает. Когда я к ней пристал с распросами – где ты? – с ней а истерика случилась, пришлось скорую вызывать... Ну, я понял, что тут толком ничего не добьешься. А моя мама сказала, что у тебя что-то наследственное, от родителей...
– Как, твоя мама знает моих родителей? – оказывается, я давно уже смотрю ему в лицо, как зачарованная, и удивляюсь каждому слову, но это известие поразило меня больше всего.
– Да, странно, конечно, что она раньше совсем... не показывала, что знает тебя и твою семью... Но и потом она так ничего мне не сказала, просто в сердцах как-то бросила, чтобы я тебя не искал, что это, мол бесполезно. Вроде, они были еле знакомы, так, по работе...
А я в это лето закончил школу, выбирал институт. Вот и подал документы в тот, где было больше шансов тебя найти. Собственно, я все равно собирался в медициский. Знаешь, ведь мои родители – ученые, работали одно время с самим Филипповым... Ну, это как раз не важно, они были очень сильно против, не хотели никаких династий. Говорили, работа тяжелая. Но у меня вполне даже хорошо пошло – сейчас на третьем курсе, а практику прохожу в институте кардинальных исследований. И я тебя все-таки нашел!
– Димка, ну какой же ты! У тебя было такое лицо сегодня... Как у робота. Я даже думала, что ты меня забыл.
– Ну, какое я по-твоему должен был сделать лицо? Такое? – Он вытаращил глаза, завращал ими ужасно, скорчив забавную рожу. – Или такое? – Он кривлялся, делая всякие забавные морды, и смеялся, и это было так здорово я просто не могла наглядеться.
– Да я же знал все это время, что мы увидимся! Я учился, гулял, в клуб ходил в теннис играть, и думал время от времени: вот сегодня еще не увиделись, так может, завтра? Все говорят, что у меня терпение, как у слона! Я просто ждал, и все. И вот сегодня...
Я поморщилась:"Фу, плохая дата!"
– Почему плохая? – возразил Димка. – Смотри, уже давным-давно вторник, четырнадцатое число. Ты в машину села как раз в три минуты первого, я в путевой лист записывал. Я как раз подумал, может, и неплохо, что я задержался – новый день начинается, все будет по-новому. Так что будем считать от сегодня!
– Ага, – мне стало еще веселее, но мысли все возвращались назад, в дежурку. – Но что же ты все-таки подумал, когда увидел меня, такую всю... в полосатом... лохматую?..
– Ой-ой-ой, а то я тебя лохматой не видел! – вскинул Димка брови. – Ну, уморила! А помнишь, как мы полезли в старый федотов дом клад искать, а пол и провалился! Я испугался жутко, а ты... ой, не могу... а ты вылезла такая вся... в щепках!
Мы покатились со смеху – как же не помнить! И федотов дом, и песчаные пещеры, и дупло, где живет лесовик – мы вспоминали и вспоминали, перебивая друг друга и смеялись до того, что у меня устали и щеки, и живот.
В изнеможении я вытирала слезы. Как давно я не смеялась! Димка смотрел на меня с веселым, довольным видом.
– Увидишь, Женька, все будет хорошо! Ты не бойся, болезнь у тебя совсем не сложная, я смотрел. Это поправимо!
Я не сразу сообразила, о чем он. Моя болезнь? Я вдруг очнулась. Мы едем в Кардиналку. Димка везет меня в Кардиналку!
– Димка! Ты что? Ты что, думаешь, я больна? Ты думаешь, я выздоровею?
Поразительно, с каким серьезным видом он стал рассуждать о моем диагнозе. Я пыталась понять, что он говорит: о новых методах, лекарствах, лабораториях; но понимала лишь одно: он врач, такой же врач, как и все наши врачи, точнее, лже-врачи, мучители, исследователи, бесстрасстные наблюдатели опытов. Я оттлкнула его руки – лучше бы он молчал!
– Это ложь, все что ты говоришь! Говори это... своему начальству! Зачем ты мне, мне-то врешь?! Будто я не знаю, что в вашей Кардиналке не лечат, а калечат, и хуже! Я знаю, и все наши знают, я просто сама... Я специально! Тебя посмотреть... Хотела немножко побыть там, где ты! А потом – наплевать!
Димка хотел меня остановить, видно было, что он намерен спорить, лицо его потемнело. Может, он боялся, что шофер услышит мой крик, или там в кабине был еще один врач, но мне было все равно. Я разошлась и выкладывала все, что накипело за эти годы взаперти – как Клава "сдала" меня в больницу, про карантин, процедуры, штрафные боксы... Все мы были конченые люди никакого шанса выйти на волю, зажить нормальной жизнью – ведь мы столько видели... А "ДС"? А наши способности? У кого уже были, а у кого и потом стали – этого не скроешь... Мне одна дорога теперь – умереть в мучениях в кардинальских лабораториях, и самое лучшее было бы для Димки – просто ни о чем таком не заикаться! Не напоминать, что он... мой Бывший Друг, теперь Настоящий Белый Халат!
У меня не было больше сил. Я вся дрожала, колени подгибались – в запале своей речи я вскочила. Я вдруг почувствовала себя ужасно жалкой – красная, вспотевшая, мелкая козявка. Не глядя на Димку, я бросилась в темноту, в коридор между ярусами коек. Свесившиеся одеяла хлопали по лицу жесткими краями. На ощупь я пробралась в самый дальний угол и забилась под одеяло. Слезы наконец-то хлынули потоком, но мне хотелось плакать еще и еще сильнее, потому что все случившееся было через чур ужасно.
...То ли я потеряла сознание, то ли забылась в слезах. Через некоторое время я как будто проснулась от того, что наступила тишина. Хотя мотор стучал так же ровно. Вот и все, вот и повидались... Я – пациентка, он врач... не больше, не меньше. Судьбе обязательно надо устроить забаву. Хуже просто и не придумать. И чего это я взбесилась? Ну, мало ли, не знал... Он же студент. Хороший, умный, старательный студент. Не настоящий врач еще. Ведь они же всем врут, и студентам тоже, а там пока каждый разберется... Ах, теперь все равно! Даже и не надо было ему говорить! Пусть бы думал – меня вылечат. Совесть бы не мучила. Ой, ну какая у врача может быть совесть...
Вдруг я ощутила чье-то присутствие рядом. Было совершенно темно, но мне казалось – кто-то стоит возле койки. Я замерла. Если он сейчас уйдет... Если он сейчас уйдет и пойдет к шоферу в кабину, я попробую открыть боковую дверь и выскочить на ходу.
Он не ушел – опустился на колени, наклонился к самому моему лицу. Вздохнул. Его дыхание защекотало мне висок. Зашептал в самое-самое ухо:"Женька, прости... Прости меня..."
И я, кончно же, его простила.
х х х
...Зазвенело железо, раздался стук падающих предметов, кажется, что-то стеклянное разбилось. Сдавленным шопотом кто-то обругал себя "садовой головой". На всякий случай я не открывала глаз, прислушиваясь. Что это? Мы ехали в Кардиналку... Ах! Я вспомнила, как мы ехали в Кардиналку и покраснела – наверное, даже пальцы на ногах у меня покраснели, когда я все вспомнила. Нет, не все. Как я сюда попала – ведь это же не машина? Довольно небольшое пространство, но коек над головой и по бокам нет, тихо, светло. Я помнила только ночь, ночь в машине... Господи, что это была за ночь – теперь я могу умереть спокойно. Потом я, видимо, заснула... Так это Кардиналка?
Совсем рядом тонкий девичий голос негромко затянул:"По До-ону гуляет... По До-ону гуляет... По До-о-ону гуляет... казак молодо-ой". Последние два слова голос сильно повел вниз и закончил чуть ли не басом. Голос показался мне очень знакомым. "О чем, дева, плачешь? О чем, дева, плачешь? (Ох, грехи мои тяжкие...) О че-ом, дева, плачешь, о чем слезы лье-о-ошь?" Песня перемежалась звуками собираемых и выбрасываемых осколков. Но такой знакомый голос? Надо все-таки посмотреть, такое впечатление, что тут не очень опасно. Пока.
Я приоткрыла глаза и скосила взгляд вправо: за маленьким столиком молоденькая сестричка раскладывала бутерброды – наверное, свой завтрак. Раздалось булькание воды, это она налила себе чай. А у нас не разрешают сестрам есть в боксах, и вообще есть на виду у больных... "Цы-ыганка гадала... Цы-ыганка гадала... Цы-ы-ыга-анка гадала, за ручку бра-ала..." Жаль, песню дослушать не удастся: певунья принялась за свои бутерброды. Жуя, она посмотрела на меня – увидела, что я очнулась.
– Ах, смотришь! Ну, значит, жива будешь! Ты как? Говорить можешь?
Я попробовала, но ничего не получилось. Только сейчас, когда я постаралась пошевелиться, обнаружила, что ни ноги, ни руки, ни губы меня не слушаются. Я лежала как мумия, и хлопала глазами.
– А понимаешь меня? Слышишь? Если понимаешь, то закрой глаза. Теперь открой. Молодец. Вот доем, позвоню про тебя, что все в порядке.
Сестричка вернулась к своей трапезе. Видно было, что ей скучно сидеть в маленьком боксе рядом с молчаливой мумией, и она была рада, что теперь я хоть могу ее слушать.
– Сначала все-таки доем. Виданное ли дело, вторую смену сидеть почти не жрамши? Я и после одной-то ночной валюсь с ног. Иду себе тихо домой, мечтаю покушать и баиньки, и на тебе!
По мере того, как она говорила, у меня все настойчивей и настойчивей всплывало недавнее воспоминание: я сижу в кладовке на колченогом стуле, а у дверей Капа разговаривает с какой-то молодой, неизвестной мне Настеной. Такой похожий голос, но может ли быть, что я вернулась?
– И на тебе, черт меня попутал пойти мимо главного входа как раз в тот момент, когда Сама со своей свитой идет к машине. Разнаряженная – ах! Такой плащ, как у принцессы, развивается сзади... Я забоялась попасться ей на глаза, остановилась их всех пропустить. Она почти уже села в машину, а по аллее – здрасти-мордасти – вчерашний фургон. И доктор вчерашний, лицо такое осунувшееся, усталое, прямо к ней, к начальнице – так мол и так. Я не слышала, но, видать, про тебя – уж не знаю, чего там с тобой приключилось, народ вы слабосильный – подает ей бумаги прямо в руки. Мне кажется, Сама-то рассердилась – и губы эдак поджала – но бумаги взяла и чего-то там чиркнула. И я знаю даже, почему! Я-то знаю, но тебе этого знать не положено.
Увлекательный рассказ прервался доеданием бутербродов, а я терялась в догадках. Я вернулась! Димка привез меня назад. Почему? Что со мной могло случиться? Со мной никогда такого столбняка не бывало.
– И она кивнула, мол, услуга за услугу; кликнула дежурную по корпусу, Клавдию Петровну, дала ей указание тебя забрать, и – в машину, и – вжик! Дела!.. А Клавдия-то, бедная, не знает, что делать – никого нет сегодня в боксах! То ли болеют все, то ли поувольнялись... Тебя уже несут на носилках – ну и зеленая же ты была – а Клавдия меня увидела и цоп! Уговаривала, уж бог ты мой, и бутерброды дала...
Слева от меня зазвонил телефон. Сестричка побежала туда, дожевывая на ходу.
– Бокс номер два. Нет, я не здешняя, я из третьего верхнего. Я тут случайно сижу. Да часа три уже. Состояние? – она посмотрела на меня. – Не знаю, я не специалист. Ага. Ага. Хорошо.
Настя повесила трубку и побежала обратно к столику с едой.
– Сейчас кто-то придет. Может, меня отпустят? Голова трещит уже, сил нет.
Она стала быстро убирать остатки завтрака (или обеда? Так, как она рассказывает, должна быть уже середина дня, не меньше), вытирать со стола. Потом наклонилась надо мной:
– Хочешь чего-нибудь? Попить? Я тебе могу чаю холодного дать, из трубочки потянешь. Ну смотри, как хочешь.
Я подумала: смешная. Новенькая, не иначе. Кто же знает, можно мне сейчас чай и вообще пить? Может, это новый опыт какой.
Тут открылась дверь и вошла Дарья. Она увидела, что я моргаю и сразу заулыбалась:
– Какая ты шустрая, Овсянникова! Только утром коньки отбрасывала, а уже глядишь во всю! Где ее бумаги?
Это она обратилась к Насте. Стала перелистывать страницы моего дела и все спрашивала:
