Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Юлия Пахоменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Меня опять дернули за ногу – что ж, придется слезать. Неуклюже – ноги затекли – я плюхнулся на землю, чуть не задев стоящего рядом куррарца. Тот, недобро поведя глазами, повел моего "коня" к забору, где стояли уже остальные животные. Сельга была там же, гладила одного из них по шерстяному боку. Густые челки, совсем скрывающие морду, и черная скопившаяся слизь под глазами напомнила мне неухоженых болонок. Подведя мохнатика к стаду, куррарец шуганул Сельгу прочь, недвусмысленно тыча грязным пальцем в сторону дома и сердито булькая. Нечего тут наших лошадок лапать, с вас станется!
Внезапно стемнело, над головами сразу открылось огромное черное пространство с яркими звездами. Сельга подошла ко мне и мы стояли, задрав головы, как бы заново вспоминая о многих и многих мирах там, в глубине. Стояли тихо, никому, кажется не мешали, но дежурный абориген не унимался, настойчиво отправляя нас в дом. Мне это не очень-то понравилось: мы что, в плену? Впрочем, куда было еще идти на ночь глядя.
В ветхом строении была одна большая комната, не обремененная ни мебелью, ни другими предметами домашнего обихода. В центре, вокруг неяркого огня сидели куррарцы, переговаривались негромко. К нам никто не обернулся, и мы, потоптавшись у входа, уселись прямо на теплый земляной пол справа от двери. Вошедший за нами ворчун вставил в железные скобы створок толстую палку, подумал чуть и замотал этот замечательный замок своим поясом. Он что, боится, что мы сбежим? Или, наоборот, побаивается непрошенных гостей? Мне уже поднадоело это молчаливое сидение и я начал:
– Сель, ты слышишь, что они...
Сельга, как будто только что прислушивающаяся к гортанному разговору у костра быстро сказала:
– Как жаль, что мы их не понимаем! Так хотелось бы поговорить...
Я проглотил все готовые сорваться с языка вопросы. Не понимаем? Другой диалект? Или... На всякий случай я промычал нечто нечленораздельное, а Сельга продолжала:
– Наконец-то есть возможность пообщаться со здешними жителями, рассказать про мальчишек, объяснить, что у нас самые лучшие намерения... А то мало ли что они могут подумать? Что, может, мы шпионы или вредители какие.
Меня поразила мысль, что все эти странные речи она говорит не мне, а кому-то в этой комнате, что мог бы нас подслушивать. Прямо скажем, маловероятно, но ведь возможно. Тогда этого субчика стоило бы разжалобить. Я спросил несколько громче, чем следовало бы:
– Сель, ты голодная небось, целый день ведь ничего не ели. Как ты себя чувствуешь? – В сущности, эта тема была для нас и в самом деле актуальна, хотя я очень надеялся оказаться в городе как минимум завтра, а попоститься двое суток было не так уж и вредно.
На мое театральное соболезнование Сельга чуть не рассмеялась, но подхватила игру, жалобно расписывая мне, как она хочет чего-нибудь поесть. Мы так заболтались, что позабыли про сидящих у костра и вздрогнули, когда над нами нависла темная фигура. Несколько секунд постояв над нами, куррарец медленно присел на корточки и вдруг заговорил на чистом земном:
– Ну, рассказывайте, каким ветром вас сюда занесло. Да не пяльтесь на меня так, я не привидение.
При этом он слегка приподнял платок, чтобы в отблесках костра мы могли увидеть нормальное человеческое лицо – узкое, загорелое, обрамленное густой черной бородкой. Оказалось, звали его Сергей, а по-здешнему – Рор. Больше он про себя ничего не сказал, стал расспрашивать про наши приключения.
Не очень-то приятно было рассказывать – с его лица не сходило пренебрежительное выражение. Услышав про нашу команду, Сергей пренебрежительно сплюнул:
– Космическое многоборье, чего только не придумают, чтобы занять детей! А вы, значит, второкурсники? С-салаги... Кто ж это вас отпустил одних так далеко?
Показал бы я ему салагу, не будь он тут хозяином, а мы – гостями. Можно подумать, он уже древний старец. Сельга стала горячо объяснять, что буквально перед отъездом на базу прибежала руководительница детской группы – в ужасной панике, потому что из самой младшей группы сбежали пятеро мальчишек, решившие, видимо, поиграть в индейцев среди экзотической природы. Что же нам было делать?
Сергей пожал плечами:
– Нечего вообще сюда ездить – с детьми, без детей. Нашли себе развлечение. У здешнего народа такая жизнь скотская, столько проблем, а правительство получает деньги с туристов и живет припеваючи, ни о чем больше не заботясь.
Ну и тип. Будто мы у него чего взяли без спросу. Вообще, никто не просил его нас "спасать", тоже мне благодетель.
Сергей и не скрывал, что не хотел брать нас с собой, но в последний момент передумал.
– Это вам только кажется, что здешний песочек в точности, как наш. А это кронаннит, он излучает, еще бы пару часов – крыша бы у вас поехала, и ищи-свищи... Что, ваш куратор из посольства вам ничего не сказал? Впрочем, они сами там ни хрена не знают... А туда же, в благородных играют, детей – спасать, аборигенов – тащить...
Мне показалось, что Сельга открыла рот, чтобы защищать Бориса и я толкнул ее в бок – что спорить с этим умником. Да Сергей и не давал слово вставить:
– Мои приятели ругают меня теперь – можно здорово погореть, если берешь туристов в заложники. А просто так вас отпускать тоже не выгодно – есть возможность нелегального обмена на нескольких наших друзей. Но ничего, пусть поворчат – у нас сегодня удачный день, наконец-то мы нашли то, что давным-давно искали.
Я не успел принять меры – Сельга подалась вперед и выпалила:
– Бутылку?
Глаза Сергея стали холодны, он тут же встал. Бросил нам какой-то маленький сверток и буркнул, отходя обратно к огню:
– Ешьте и спите, завтра будете дома.
Сверток оказался сухой пресной лепешкой, завернутой в грязную измятую бумагу. Сельга немного пожевала, а мне есть совсем не хотелось. Я вспоминал, как Борис однажды рассказывал нам, что был всего один случай исчезновения землянина на Тацре – переводчик из посольства бросил работу и ушел жить к местным, якобы из-за любви к аборигенке. Эту историю старались не офишировать. Неужели это он? Я спросил Сельгу тихонько:
– Сель, помнишь, что рассказывал Борис?
Она кивнула, но как-то рассеянно. Я понял, что уже не до разговоров и пора спать.
х х х
Кто-то с такой силой жахнул дверью прямо у меня над ухом, что я моментально вынырнул из глубины сна, вскочил и стал оглядываться по сторонам. Увидел озабоченное сельгино лицо – оно было зеленым. Зелеными были и ее короткие растрепавшиеся волосы. Единственное окошко в комнате было закрыто большим зеленым листом и солнце с силой просвечивало его насквозь, четко выделяя темную паутину прожилок. Кроме нас с Сельгой, в комнате никого не было.
– Доброе утро, Станислав, – услышал я привычное и спросил, потягиваясь, кто это с утра пораньше ломает двери в этом домишке, и так дышащем на ладан.
– Вроде бы что-то случилось ночью, – неуверенно сказала Сельга. – Сергей тоже только что проснулся, а его... приятелей нет. По-моему, он очень рассердился.
О том, что Сергей рассердился, можно было догадаться издалека. Он стоял во дворе и разражался самыми отборными ругательствами на земном и на куррарском, время от времени с силой пиная хилый заборчик. Потом он ворвался в дом и зашагал из угла в угол, стараясь, как видно, успокоиться.
– Ушли, ушли, бросили меня, предали... У, подлые твари, для кого я старался все это время, для кого? Соблазнились деньгами, легкой добычей, ушли к Щатру, еще бы, не просто так они к нему придут – с бутылью...
Мы с Сельгой стояли около входа молча, не зная, что делать. Я выглянул через открытую дверь во двор – у забора стояла всего одна лохматая животина; черная, залитая солнцем равнина была пуста. Может, взять да и пойти потихоньку в сторону города?
Минут через пять Сергей подошел к нам, казалось, что он совершенно успокоился, только глаза его были темны.
– Ребята, давайте поговорм, – предложил он нам, как равным, и легко уселся на пол, приглашая нас широким движением руки. У меня, честно говоря, не было особого желания разговоры разговаривать, но что поделать – мы уселись тоже.
– Послушайте, все, что я вам скажу, исключительно важно. Ни за что не стал бы вас в эти дела вмешивать, но мне нужна помощь. Предали меня мои... приятели. Почти год мы вместе искали Каламаа Аджараха, по-нашему могущественную силу, духа, исполняющего желания. Его вместилище выглядит как бутылка. Говорят, что с деятельности этих духов началась жизнь на этой планете, а потом они как-то отошли от дел, стали запираться в своих сосудах и выходят только, когда кто-то их находит и просит исполнить желания. Только три желания. Но какие хочешь!
Сергей снова разгорячился. Наклонился к нам ближе, глаза горели неистовым огнем, нос заострился.
– Всего несколько таких духов на нашей планете и всякий раз они прячутся от людского глаза. Долго мы искали одного из них. Мы хотели перевернуть весь порядок на этой несчастной планетке! Ведь вы же видели, как убоги, как несчастны здешние обитатели, как жалка природа – кроме пары-тройки чудесных оазисов, отданных туристам – пустыни да степи. Всего три желания – но мы бы уж постарались выбрать правильные! Нужные всем! И вот – вчера Каламаа Аджараха был в наших руках, и что же? У, твари! Струсили, сбежали к местному царьку, который не сможет пожелать ничего лучше, чем новый дворец и несколько новых жен... Или, чего доброго, захочет сам стать хозяином здешнего мира... Так бывало уже не раз и влекло за собой ужасные последствия. Послушайте меня. Поедем сейчас вместе, вы поможете мне, я знаю, как вернуть сосуд обратно, эти глупые существа даже оставили мне одного транга – мы быстро их догоним.
От горячих настойчивых слов Сергея, от его буравящих глаз у меня загорелось все внутри. Захотелось вскочить, побежать куда-то, нет – поскакать, чтобы обдуло как следует ветром. Но можно ли ему верить? Джины, могущественные духи... не так-то это и глупо, как мне раньше казалось! Очень хорошо помню, как Борис рассказывал историю правления на Курраре: некоторые смены правительств ставили историков в тупик, настолько непонятны и нелепы были перевороты, меняющие хозяев престола... А ведь если на секунду представить, что это правда, что завладев джином, можно загадать три любых – любых! – желания... ого, дух захватывает, страшно подумать! Но страшно и о том подумать, что вот представился тебе, Славка, один-единственный шанс в жизни, неслабый такой шансик изменить жизнь на целой планете, а ты его возьмешь – и проморгаешь, даже и не попробуешь использовать – из-за неверия, а может быть, скорее, не из-за неверия, а просто нерешительности или, скажем прямо, трусости и слабости характера. Как это Серега вчера обзывался? Салагой! А вот возьму и докажу ему!
Столько мыслей крутилось у меня в голове, что, казалось, я слышу их шум. Воздух в комнате нагрелся, от костра несло чем-то пряным и зеленый свет ходил волнами. Я вскочил на ноги, Сельга и Сергей тоже поднялись. Они смотрят на меня – и ждут. Сельга, ясное дело, рвется вперед...
Я глянул на нее и обмер. Просто не узнал человека. Глаза опущены. Длинные зеленые тени от ресниц и темные мешки под глазами. Тонкие морщинки на лбу. Жалобные складки в уголках губ. Господи, устала? Или заболела?
– Сель, ты чего?
Только пожала плечами, но видно же, что дело плохо. Трудно даже представить себе, насколько плохо должно быть дело, чтобы Сельга выглядела такой несчастной. Сергей увидел мое заешательство и горячо вмешался:
– Конечно, девочку не надо брать с собой. Зачем? Она устала. Да мы и вдвоем прекрасно управимся. Я именно так и хотел предложить – мы едем с тобой, Станислав, а девочка пусть побудет тут, в середине дня должен приехать связной из города, он заберет ее с собой и доставит ее в посольство, можешь ни капли не волноваться.
У меня было ощущение, что с разбегу я наткнулся на стену – ведь уже какие-то смутные планы стали возникать – климат там, какой получше подобрать, государственную систему... и тут же все исчезло, как мираж. Оставить Сельгу – в черной равнине, на неизвестно какого связного, который может ее и в заложники взять, и в рабство их идиотское, куррарское, нет дудки.
Впрочем, надо же все-таки понять, что происходит. Спокойнее, спокойнее, сейчас обсудим все, не торопясь. Я сказал Сергею вежливо:
– Нам надо поговорить.
И потянул Сельгу на улицу, под тень покосившегося навеса. Там тоже было довольно жарко, но не пахло так головокружительно, как в комнате, и шум в голове понемногу стал проходить. Мы постояли молча, я даже не знал, как и спросить-то у Сельги, что с ней стряслось, но она сама подала голос. Принялась вдруг бубнить тихо и монотонно:
– Я ему не верю, Станислав, давай не пойдем. Я не пойду, и ты тоже не ходи. Ты сам подумай, Станислав, какие джинны. Ты же сам смеялся, это же сказки! Он сумасшедший, наверное. Или хочет нас куда-то заманить. Он страшный, неприятный. Вон, куррарцы ведь ушли от него. Давай и мы уйдем. Домой пойдем, Станислав. Я так устала, правда, я домой хочу...
Она ныла, как маленькая, и кривила губы, будто вот-вот разревется. ...Домой, пошли домой, а как же Йохан, он же с ума сходит, а как же Борис, он тоже за нас отвечает, и вообще нам нельзя тут гулять, нельзя вмешиваться в куррарскую жизнь, нам влетит потом, ноги болят уже и кто его знает, может эти черные камни излучают тоже, домой, домой, домой... От этого нытья пропала вся охота куда-то мчаться и изменять мир. Действительно, как это Сергей смог мне так голову задурить? Джинны какие-то, духи – я в них никогда и не верил... Загипнотизировал он меня, что ли?
Я знал, что Сергей будет ужасно зол, услышав наш ответ и постарался держаться как можно более строго. Объяснил все сельгиной внезапной и серьезной болезнью. Мне показалось, он хотел меня ударить. Хорошо, что сдержался – я в таких случаях за себя не отвечаю и плевать, что он тут хозяин. Напоследок он пнул забор с такой силой, что тот наконец-то повалился, подняв облачко черной пыли. Вскочил на своего собачьего коня и ускакал. Не попрощался, ну и черт с ним.
Я спросил Сельгу, будем ждать связного, или пойдем потихоньку сами. "Конечно, пойдем", – отвечала она мне с таким видом, будто у меня не было ни малейшего повода сомневаться в ее силах. Мне оставалось только пожать плечами и зашагать по каменистой дороге в сторону Тацры.
х х х
Ну что за народ эти девчонки, кто их когда-нибудь разберет. Весь путь до города мы прошли на одном дыхании и ни разу Сельга не попросила сделать привал. Правда, идти было довольно удобно, чуть-чуть под гору, и не так уж долго, за три часа бодрого хода мы добрались прямиком до посольства, но все же такой прыти я от нее не ожидал. А чего я ожидал? Сам не знаю. Посматривал иногда на Сельгу, как она меряет шагами каменистую, земляную, асфальтовую дорогу, глазеет по сторонам, поправляет светлую челку, выбившуюся из-под кепки на глаза, и чувствовал себя одураченным. По моим представлениям утомленные путешествием люди выглядят совсем не так.
В посольстве был переполох. Оказывается, все наши уже в городе, в гостиннице при космодроме. Им за последние сутки тоже пришлось несладко; по горам прошелся сильный ветер, который здесь обычно бывает только поздней осенью и наделал дел: посрывал палатки, разнес кухню, развешал по окрестным лесам пестрые туристские пожитки. Народ пришлось срочно переправлять вниз, и те, у кого не было еще билетов, разбили живописный лагерь прямо в саду посольства. Так что было, в общем-то не до нас. Спросили, конечно, все ли в порядке, накормили и обещали дать провожатого до космодрома.
Провожатый, молодой куррарец в серой рубашке и коротких штанах, усадил нас в длинную тележку, запряженную двумя низенькими, заросшими с ног до головы мягкой пепельной шерстью трангами. В тележке было навалено кучей свежее пахучее сено и мы развалились в нем, как в самых комфортабельных креслах. На прощание я хотел получше рассмотреть город, но вокруг тянулись серые невзрачные сараи, глухие стены, заброшенные пустыри. Словом, одно название, что город.
Мне казалось, что Сельга все собирается что-то сказать мне, поглядывает искоса, шевелит губами, но молчит. Наверно, стесняется, что так струхнула тогда. Да ладно, мало ли, с кем не бывает. Я, в общем-то и рад, что не увязался за этим странным типом. Обязательно встрял бы во что-нибудь идиотское, тоже мне, преобразователь мира. Захотелось поболтать с Сельгой о чем-нибудь, и я сказал:
– Ну так что, Сель, в джиннов больше не веришь, да?
– Почему же, Станислав, – отвечает эта особа исключительно серьезно. Как раз теперь, – и смотрит мне прямо в лицо своими зеленущими глазами, – как раз теперь-то я в них и верю. Я все хотела тебе рассказать, да боялась, что ты будешь сердиться, но все равно, рассказать надо.
Она вздохнула и посмотрела на меня. Мне даже интересно стало: чего она такое придумала?
– Я ведь тогда ночью, когда мы встретили этого беднягу... Тараса, не утерпела и взяла у него бутылку. Не надолго... Буря уже улеглась, и я выбралась наверх. Откуда же мне было знать, что он выскочит? Я не хотела... то есть, я хотела, но я не думала, что этого будет достаточно... А он такой огроменный, черный, пахнет жженой пробкой и рычит по-куррарски так оглушительно! Я ему:"Тише ты, тише говори", а он мне:"Рад был выполнить твое первое желание". Попробуй тут, не поверь!
Сельга замолчала – смотрела на мою реакцию. А реакции у меня – ноль, смотрю молча, как дурак, не могу сообразить, с чего бы это ей вдруг сейчас мне лапшу на уши вешать. И спрашиваю эдак бестолково:
– И что же ты еще пожелала?
– Еще... ты только не смейся, ладно? Я ведь не готовилась заранее, понимаешь, как-то так сразу... Я пожелала сделать на этом месте оазис, красивый, с деревьями и прочим. Только не сразу, а через два денька, чтобы мы уже успели уйти и Тарас ничего не заметил. Жалко мне его было, он ведь по-своему хотел...
Я не нашел ничего лучше, как уличить Сельгу в явной бессмыслице:
– Зачем же тебе там оазис, раз мы уже ушли?!
Она, кажется, смутилась:
– Все равно, когда-нибудь потом... пригодится. Я подумала, вот захотим мы с тобой лет через двадцать пройтись по этим местам, вспомнить наше приключение, а там озеро, цветы, бабочки – разве не хорошо?
Лет через двадцать? Ну, Сельга, ну дает! В жизни мне такая мысль в голову не приходила.
– Потом мы довольно долго с ним беседовали – интересно было, честно. Такое древнее существо. Жаловался только, что замучили его с этими желаниями, то и дело: давай то, давай другое, будят постоянно... И никто не хочет отдать одно свое желание, чтобы дать ему полную свободу. Жалко мне стало: такой большой, умный, и – подневольный, ну, я его и отпустила. Теперь он может делать, чего сам хочет. Но я думала, ты рассердишься: ведь можно было бы загадать, чтобы мы еще тогда оказались в городе – хлоп! И все в порядке.
Да... Вернусь, обрадую старину Астатоныча. Он-то все жаловался, что у его девиц нет ни капли фантазии. И нет у них, якобы, полета воображения... Ошибался наш Астатоныч, ох, ошибался.
А Сельге я сказал просто:
– Насчет того, чтобы лет через двадцать... вместе тут побывать – это ты, Сель, хорошо придумала.
ПРО ЛЯЛЬКУ И ВООБЩЕ
Утро
Лялька проснулась и сразу открыла глаза. Это означало, что она совсем выспалась. Толстенькие, крепкие стрелки будильника сошлись на девяти, так что можно было еще поваляться. Лялька повернулась на спину, закинула руки за голову и выпустила на волю медленные, тягучие со сна мысли.
Как и сегодняшнее обыкновенное утро, мысли были точно такие же, что и вчера, позавчера и месяц назад, исключая выходные, когда нежиться в постели было некогда. Подхватываемые сквозняком, протянувшимся из коридора в щелку слегка открытого окна, они немного трепыхались в теплом ночном еще воздухе спальни и вытягивались во двор. Там уже во всю перекликались деловитые, почти никогда не видимые птицы, бежали легкие белые облака и три больших ели, каждая своего особенного зеленого цвета, разминали тяжелые мягкие лапы.
Лялька от души потянулась. Можно было еще лежать и лежать. Час, два сколько хочешь, и ничего не случится. Никакие важные дела не ждали Ляльку, теснясь на листке календаря или выглядывая из записной книжки. Холодильник забит продуктами и суп сварен еще вчера, время большой уборки не подошло, стирка за дело не считается, глажки нет. Можно просто лежать и думать о том, что в этом доме совсем не чувствуется теснота человеческого общежития: большие окна выходят на три стороны небесного пространства, и только за одной стеной шебуршатся и топают иногда соседские дети, вызывая к себе жалость старательной и многочасовой игрой на пианино.
Нестрашный, освоенный чердак с несколькими коробками, набитыми зимними вещами, не мешал ощущать небо, начинающееся прямо над крышей. Ляльке, как уроженке двенадцатого этажа точечного дома на Васильевском острове, было знакомо такое вольное ощущение себя в пространстве. Широкая лоджия маминой квартиры открывалась прямо на простор центральных районов, четко размеченный Петропавловкой, Ростральными, Адмиралтейством и тяжелым куполом Исаакиевского собора. Но на память сразу приходило другое жилье, сдавленное с двух сторон темными отсыревшими лестничными клетками; пол наседал на головы толпящихся у прилавков, а до неба было даже страшно подумать продираться через семь этажей, битком набитых людьми, их мебелью и их проблемами. Там-то и были прожиты самые счастливые лялькины годы.
Лялька еще раз как следует потянулась и решительно села, поставив ноги на шлепанцы. В этом и заключалась прелесть сегодняшнего, вчерашнего и предыдуших утр, что ей хотелось просто так встать, ходить по квартире, смотреть на соседские клумбы и редкие проезжающие машины, помня каждую секунду, каким мучением были все эти действия еще только год назад. Тогда Ляльке была необходима действительно веская причина, чтобы вылезти из-под одеяла и представить себя на обозренье миру (и эта причина, а именно – ежедневные восьмичасовые курсы немецкого – была и неумолимым двигателем и болезненным тормозом всех лялькиных жизненных процессов).
Теперь же Ляльке было достаточно и таких легковесных доводов, как "нехорошо валяться среди бела дня" и "эдак можно и растолстеть"; в размышлениях о последней возможности она тут же подошла к старому трюмо с пожелтевшими по краям стеклами. Задрав футболку, служившую с некоторых пор ночной рубашкой, Лялька придирчиво осмотрела себя в поисках урона, нанесенного спокойной жизнью и обилием всевозможных доступных вкусностей. Вроде бы ничего криминального. Да, не девочка, не девочка, но что уж тут поделаешь. В конце концов, главным было то, что Лялька больше не боялась заглядывать в зеркало.
Убедившись, что никаких срочных мер принимать пока не требуется, Лялька поскорей причесалась, натянула домашние штаны типа восточных шаровар и отправилась на балкон. Настоящее, цельное, концентрированное утро можно было обнаружить только на его пороге, залитом солнцем. Такое утро с легким пропархиванием маленьких птиц в ветвях разноцветных елей и запахом свежескошенной травы было само по себе стоящим делом и обещало к тому же непропащий день. Слава Богу, сегодня никто не косил траву и весь нежный согревающийся воздух принадлежал только птицам, окрестным садам и Ляльке. Кстати, подумалось вдруг, стала бы она так наслаждаться тишиной, если бы сосед время от времени не вытаскивал из подвала свой ревущий сенокосильный, он же все-в-себя-засасывающий, агрегат?
Цветы на балконе чувствовали себя хорошо, давно проснулись и сосредоточенно устраивались в положениях, позволяющих заполучить как можно больше солнечного места. Лялька старалась распределить его с королевской справедливостью, отодвигая больших и освобождая дорогу маленьким. Особенно внимательно надо было смотреть за горохом – его ростки так и норовили вцепиться друг в друга и сплестись в живой упрямый ком.
Балкон заворачивал за угол и попадал в тяжелую сырую тень старой раскидистой вишни; поэтому тут плохо росли цветы и не было смысла ставить пластмассовые стулья для ленивого сиденья по выходным. Вся эта просторная перекладина балконной буквы "Г" отдавалась под сельскохозяйственный инвентарь и длинные горшки с фасолью, которой было не жалко. Лялька осмотрела фасоль на предмет тли и оперевшись на перила, заглянула вниз – там возле крыльца шаркал здоровенной шваброй нижний квартиросъемщик Биркманн.
– Гутен морген, херр Биркманн! – сказала Лялька белобрысой макушке. Она знала, что Биркманн сейчас остановится, поднимет голову и улыбнется. Это было дежурным лялькиным развлечением – смотреть, как добродушно улыбается настоящий полицейский, погруженный в свои домашние дела.
– Morgen, Frau Kholodoff! – отвечал Биркманн, остановившись, подняв голову и улыбаясь, демонстрируя всем своим видом, как он доволен собой, своей работой и своей шваброй. Это было дежурным лялькиным упражнением – слушать новое произношение своей фамилии, в которой почти ничего не осталось от холода, но было достаточно много "твердого приступа" и шика заграничной торговой марки.
Биркманн ждал следующего вопроса, и Лялька не стала нарушать традицию:
– Вар шон ди пост? – а Биркманн уже заранее разводил руками и поднимал брови, что яснее ясного обозначало: почтовая машина уже, разумеется, была, и именно в девять часов пять минут, но для "фамилии Колодоф" в железный почтовый ящик на заборе помещено ничего не было, о чем, он, Биркманн, и имеет честь сообщить со всей ответственностью.
– Окей, – согласилась Лялька, как будто это было и вправду хорошо опять не получить никакого письма, – но интонация разговора обязывала к бодрости и никак не предусматривала жалоб на тех далеких, которые, получив одно или уже несколько лялькиных писем, откладывали их в левый угол стола, собираясь ответить интересно и подробно при первой же возможности.
Теперь наступала очередь комнатных цветов. Хотел напиться лохматый хлорофитум, упругая витая традесканция, герань, вся в маленьких цветочках, как курочка-пеструшка. Лялька подолгу задерживалась у каждого подоконника, не уставая удивляться напору природы. Маленькая фиалка с шерсткой, как у игрушечной лошадки, взорвалась вдруг целым фонтаном темно-фиолетовых бархатных цветов. Широко раскинул жирные гладкие листья цветок каланхое, похожий на восточного отца семейства, окруженного яркими женами и многочисленными бойкими отпрысками.
Цветы часто утешали Ляльку своей уверенностью в необходимости жизни. По глубокой лялькиной убежденности, растения не нуждались в каких-то специальных доводах для своего существования. Из почвы, зачастую жесткой, песчаной или каменистой, воздуха и воды с помощью внутренней силы и тайны они строили свои зеленые тела, разворачивали большие, налитые соком листья и, наконец, являли миру красочные, всегда разной формы и вида цветы; это было совершенно чудесное и оправдывающее себя действие. Тогда, может быть, думалось Ляльке, люди тоже оправдывают свое присутствие тем, что, основываясь на грубых материальных вещах, они производят на свет нечто совсем не материальное, но хорошо ощутимое, тянущееся вверх и переплетающееся в головокружительных сочетаниях, и, скорее всего красивое, особенно если посмотреть сверху. Эту мысль Лялька очень любила, но никогда не додумывала дальше, до возможных садовников человеческого сада, это было бы уж слишком.
В большой комнате все осталось так, как было брошено во время вечерних неторопливых передвижений вокруг стола и утренних сборов на работу и в школу. По заведенному порядку переходя из гостинной на кухню и обратно, Лялька начала убирать со стола остатки завтрака. (Отправка мужчин на службу происходила для нее в полусонном состоянии и не рассматривалась как время бодрствования: в шесть часов она вставала, будила "работников", ставила чай, упаковывала Сереже в портфель яблоки и печенье, а Игорю в рабочий рюкзак – йогурты, махала на прощанье в окно и с наслажденьем проваливалась в сон, не ощущая его перерыва).
Потихоньку все вещи, захваченные жизненным круговоротом, возвращались на свои привычные, за год насиженные места. С наибольшим с удвольствием раскладывала Лялька одежду. Когда она брала в руки сережин или игорешин скомканный свитер, расправляла рукава и складывала, то казалось, что она немного колдует при этом и накладывает невидимый оберег на их владельцев. Хотя жизнь со всей очевидностью доказывала Ляльке паутинную непрочность такого рода заклинаний, что-то инстинктивно заставляло ее продолжать свою работу. Ведь никогда не знаешь ничего наверняка.
В который раз Лялька подумала, что балует своих мужичков: они оставляют снятое где попало и таким образом Сережа никогда не приучится к порядку. Но ей было очень жаль лишаться этой тихой утренней процедуры; если все будет лежать на своих местах, то зачем она тут вообще?
...Зачем она тут вообще? Лялька не любила этот вопрос, но смирялась с его постоянными приходами и вольной манерой поведения, по-хозяйски требовавшей к себе внимания. Раньше – в той жизни – он не появлялся. В круговерти жизненных дел и насущных необходимостей, между наползающими друг на друга дежурствами, тягомотными очередями, спешным приготовлением добытой еды, детским садом и блаженным уплыванием в сон не возникало даже и мысли, что все это мог тянуть и вытягивать кто-то другой, что кто-то другой (другая!) мог бы подойти ко всем окружающим людям и обстоятельствам также плотно и пригнанно, как лялькина гаечка, скрепляющая одну из бесчисленных ячеек советского общества.
В чужой стране, среди чужих порядков, очевидно логичных, но с трудом понятных пришельцам, Лялька долго не могла найти себе места. Ей все время казалось, что она встает на дороге у потоков, мирно текущих до этого по налаженным руслам и завихряющимся от ее вторжения. Только когда Игореша нашел работу, хорошую работу, обеспечивающую самостоятельную жизнь и квартиру в тихом зеленом пригороде, мир расступился и позволил Ляльке окружить себя и свое хозяйство тонкой скорлупой семейного уюта.
Со всеми этими рассуждениями Лялька обнаружила себя сидящей в кресле с неразобранными рекламными журналами в руках. Такое бездеятельное сидение со смотрением сквозь, о каком и подумать-то раньше было невозможно, случалось теперь довольно часто. Ну и что? Она могла себе это позволить; бежать было, прямо скажем, некуда. С улыбкой вспомнила Лялька жаркое увлечение тайнами Востока, объединяющее компанию разношерстных десятиклассников. Как было сложно нет, практически невозможно – посидеть спокойно, отвлекшись от суетной, но такой сладкой и бурлящей вокруг жизни... не думать, не чувствовать, как тает все внутри от того, что рядом сидит самый умный и замечательный мальчик, которого только во сне и под страшным секретом можно было назвать не Игорем, а Игорешей...
