Текст книги "Дремучие двери. Том I"

Автор книги: Юлия Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)

– Павка! Павлик, – посмеивался с любовью зал. Великий актёр Кравченко мстил ей за этого придуманного Павку, погубившего его дар, карьеру. Обречённый навеки оставаться Кольчугиным в глазах публики, он гениально менял маски, преображался в любовных играх с нею и ликовал, когда и она, переставая быть собой, чувствуя, что теряет рассудок, испытывала наиболее острое наслаждение. Их роман мог бы, наверное, послужить темой для докторской диссертации какого-либо фрейдиста, психиатра и сексолога. Денис-Яна-Антон. Она увязала всё глубже в этом бермудском треугольнике.

Чем прекраснее и благополучнее становилась её тогдашняя жизнь – популярность, достаток, благополучная по нынешним меркам семья, бомонд, любовник, премьеры, просмотры, вечеринки, семинары в Репине и Болшево – всё это было у неё, как и у многих других в годы застоя, – советская власть досаждала разве что очередями да цензурой. Но чем благополучнее становилась жизнь, тем тошнее ей становилось. Полноценная творческая, деловая, материальная и чувственная жизнь – как скажут в начале девяностых – вожделенный набор состоявшейся судьбы, успеха – все это у неё было в семидесятых, и именно тогда она это уже люто ненавидела.

У кого она тогда была в рабстве? У Дениса? У Антона? У себя самой? Она не умела жить иначе, не могла да и, наверное, не хотела, она добросовестно пыталась жить «на полную катушку», но ничего не получалось. И когда она мчалась куда-то на тогда ещё новеньком «жигулёнке» – в Останкино, на Мосфильм, к Антону или домой, разыскивала по дружкам пропавшего Филиппа, всё чаще возникало у неё жгучее желание врезаться на скорости в какой-либо столб и разом избавиться ото всех этих рабств – машинка, всевозможное начальство, дом, быт, муж, сын, любовник, свекровь. И более всего она сама, загнавшая себя во все эти рабства… Пожирающие её разум, талант, плоть, время, душу, всю ее жизнь… Сам процесс бытия представлялся ей невидимым монстром с десятками щупальцев-присосков – слова, прикосновения, клавиши машинки, телефонные звонки – она физически ощущала, как утекают в эти присоски её силы, энергия, время, жизнь. Будто машинка печатает кровью, кровью пахнут поцелуи Антона, рукопожатия в Доме Кино, заключения худсовета и мучительное ожидание возвращения неизвестно где шляющегося Филиппа – пытка вроде средневековой дыбы.

– Он уже взрослый и нравится девочкам, – отметала её ночные страхи свекровь, переворачиваясь на другой бок. «Куда он денется? – сонно отмахивался и Денис, – Спи, не валяй дурака». А ей казалось, что стрелка старинных часов в спальне пульсирует не на циферблате, а у неё в грудной клетке, среди нервов, аорты, сосудов. И когда, наконец, Филипп появлялся под утро как ни в чём не бывало и она влепляла ему традиционную оплеуху, а он был непробиваемый, как отец, и румяный, как она в его годы, – она забывалась в полном изнеможении и молилась обо всех своих монстрах. Филипп ещё что-то жевал из холодильника, плескался в ванной, мурлыкал, и она была счастлива, что этот людоед, пожирающий её вместе с котлетами, не погиб от рук шпаны, как ей мерещилось, или под машиной, а будет ещё долго вместе со всей компанией терзать сё, пока не сожрёт окончательно.

Самым ужасным была полная невозможность что-либо изменить в этом многоликом рабстве, называемом полноценной благополучной жизнью. Весь мир играл в эти игры, привычно-скучные, или азартные, рискованные, находил в них смысл, выигрывал или проигрывал и, похоже, ухитрялся ими наслаждаться. Ей пожаловаться было некому, разве что «лишним людям», которых они проходили в школе. Эти бы, может, и поняли. Окружающие – вряд ли. А может, они тоже притворяются? – думалось иногда Иоанне, – Скучают и мучаются у игральных автоматов просто потому, что нельзя встать и уйти? Все вокруг были в рабстве – карьеристы, работоголики, чиновники, партийцы, вынужденные часами слушать какого-либо полуживого старца. Сам этот несчастный старик, в муках перемалывающий искусственной челюстью груды мёртвых слов вместо того, чтобы играть где-нибудь на лужайке с внуками. Рабы-бабники, алкоголики, меломаны, гурманы, наркоманы, картёжники, коллекционеры, модницы, спортсмены и энтузиасты подлёдного лова, часами коченеющие над прорубью, чтобы поймать какую-нибудь несчастную рыбёшку.

Господи, кто безумен – она или они, не желающие замечать своего безумия? – Это жизнь, – думала она, – все так живут, жизнь есть рабство у своих амбиций, желаний и обязанностей и, наверное, мое открытие банально. Люди просят у Бога спасения от болезни, опасности… У меня всё хорошо, но хочется кричать! Господи, спаси меня! От чего?

Ответа не было. Всякие там прекрасные слова о служении ближним навевали ещё большую тоску и скуку. Ближние – те же монстры. Она вспоминала жуткий фильм о прекрасной чистой девушке, которая пустила в свой дом калек и нищих, которые напились и надругались над ней. Так что же? Неужели только на скорости в столб, когда станет совсем невмоготу? «Спаси меня, Господи!» – по-детски молилась она, – Почему так тошно? Если получаешь удовольствие, почему бы не продаться в рабство? – так думают многие. Рабство у идолов, рабство у желаний. Но почему это рабство, это право выбора своего игрального автомата, к которому присохнешь и будешь служить, как последняя рабыня – почему мир называет это свободой?

Потом, спустя годы, одни из них будут бороться за возможность удесятерить число автоматов и вкалывать по-чёрному, зарабатывая на жетоны, другие – разделят комнату, растащат по углам автоматы и всё разрушат, продолжая играть на пепелище. Но это потом, а пока что терзаемая многоруким монстром Яна мечтала о выходе из игры. Но выхода, похоже, не было. Выйти означало «не быть». Мысль о спасительном бетонном столбе постепенно переставала пугать.

Душа кричит о помощи, когда больна и в опасности. У меня всё хорошо, но душа кричит о помощи… значит, я больна и в опасности, – молилась она, – Спаси меня. Господи…

ПРЕДДВЕРИЕ

«Завершив освобождение родной земли от гитлеровской нечисти, Красная Армия помогает теперь народам Польши, Югославии, Чехословакии разорвать цепи фашистского рабства и восстановить их свободу и независимость». /И. Сталин/

«Теперь, когда Отечественная война идёт к победоносному концу, во всем величии встаёт историческая роль советского народа. Ныне все признают, что советский народ своей самоотверженной борьбой спас цивилизацию Европы от фашистских погромщиков. В этом великая заслуга Советского народа перед историей человечества». /И. Сталин/

«Народы СССР уважают права и независимость народов зарубежных стран и всегда проявляли готовность жить в мире и дружбе с соседними государствами. В этом надо видеть основу растущих и крепнущих связей нашего государства со свободолюбивыми народами». /И. Сталин/

«Голос Америки передал, что умер убийца Троцкого. Отсидел двадцать лет, получил Героя Советского Союза, пожил у нас недолго, а умер на Кубе. Это было по вашему указанию?

– Конечно. Троцкий перед смертью сказал о Сталине: «Он и здесь меня нашёл». /Молотов – Чуеву/

Сталин спросил у метеорологов, какой у них процент точности прогнозов. «Сорок процентов, товарищ Сталин». – А вы говорите наоборот, и тогда у вас будет шестьдесят процентов».

В. Бережков, личный переводчик И. Сталина:

«Надо признать, что при всех своих отвратительных качествах Сталин обладал способностью очаровывать собеседников. Он, несомненно, был большой актёр и мог создать образ обаятельного, скромного, даже простенького человека.

В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители, начиная с Гарри Гопкинса, были настроены весьма пессимистически. А уезжали из Москвы в полной уверенности, что Россия будет сражаться и в конечном итоге победит. А ведь положение у нас было действительно катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на Восток. Чуть ли не каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежищах. Что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других опытных и скептически настроенных политиканов менять свою точку зрения? Только беседы со Сталиным.

Несмотря на казавшуюся безнадёжной ситуацию, он умел создать атмосферу непринуждённости, спокойствия. В кабинет, где царила тишина, едва доносился перезвон кремлёвских курантов. Сам «хозяин» излучал благожелательность, неторопливую обстоятельность, уверенность. Казалось, ничего драматического не происходит за стенами этой комнаты, ничто его не тревожит. У него масса времени, он готов вести беседу хоть всю ночь. И это подкупало.

Его собеседники не подозревали, что уже принимаются меры к эвакуации Москвы, минируются мосты и правительственные здания, что создан подпольный обком столицы, а его будущим работникам выданы паспорта на вымышленные имена, что казавшийся им таким беззаботным хозяин кремлёвского кабинета прикидывает различные варианты на случай спешного выезда правительства в надёжное место.

После войны он в минуту откровения сам признался, что положение было отчаянным. Но сейчас умело скрывает это за любезной улыбкой и внешней невозмутимостью.

Говоря о нуждах Красной Армии и промышленности, Сталин называет не только конкретную военную продукцию, оружие, но и запрашивает оборудование для предприятий, целые заводы.

Поначалу собеседники недоумевают: их военные эксперты утверждают, что советское сопротивление рухнет в ближайшие четыре-пять недель. О каком же строительстве новых заводов может идти речь? Даже оружие посылать русским рискованно – как бы оно не попало в руки немцев.

Но если Сталин просит заводы, значит, он что-то знает, о чём не ведают ни эксперты, ни сами политики. И как понимать олимпийское спокойствие Сталина и его заявление Гопкинсу, что если американцы пришлют алюминий, СССР будет воевать хоть четыре года? Несомненно, Сталину виднее, как обстоят тут дела! И вот Гопкинс, Бивербрук, Гарриман заверяют Рузвельта и Черчилля, что Советский Союз выстоит и что есть смысл приступить к организации военных поставок стойкому союзнику. Сталин блефовал, но по счастью, оказался прав. Так же как и тогда, когда после посещения британским министром иностранных дел Энтони Иденом подмосковного фронта во второй половине декабря 1941 года, заявил:

– Русские были два раза в Берлине, будут в третий раз…»

«…Сталин на протяжении нескольких военных лет время от времени донимал маршала вопросом: почему его не арестовали в 1937 году? Не успевал тот раскрыть рот, как Сталин строго приказывал: «Можете идти!» И так повторялось до конца войны. Жена маршала после каждого подобного случая готовила ему узелок с тёплыми вещами и сухарями, ожидая, что её супруг вот-вот угодит в Сибирь. Настал день Победы. Сталин, окружённый военачальниками, произносит речь…

– Были у нас и тяжёлые времена, и радостные победы, но мы всегда умели пошутить. Неправда ли, маршал…

И он обращается к злополучному объекту своих «шуток». /В. Бережков/

«… внутри его виделось что-то чёрное…» Кто же они, шутники всех времён и народов, что дерзнут «раздавить на троих» великую тысячелетнюю страну, собранную самоотверженным трудом и кровью многих поколений, благословенную Небом?… «Не страну, а вселенную»…

И другие – промолчавшие, отсидевшиеся?

«Мы ответственны не только за то, что делаем, но и за то, что не делаем»! / Мольер/

«Нам кажется чудом, что из необъятных советских степей встают все новые массы людей и техники, как будто какой-то великий волшебник лепит из уральской глины в любом количестве большевистских людей и технику». /«Дас шварце копф», 1943 г/

«Когда-нибудь спросят: – А что вы, собственно, можете предъявить? И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу – большой и сердце справедливым.».. /из фильма «Золушка»/

«Кто стреляет в своё прошлое из пистолета, тот стреляет в своё будущее из пушки». /Премудрость/.

«Выдержал наш строй, партия, народы наши и, прежде всего, русский народ, который Сталин назвал наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. И в этом не было проявления великодержавного шовинизма, а была историческая правда. Кто-кто, а Сталин разбирался в национальном вопросе. И правильно назвал русский народ той решающей силой, которая сломала хребет фашизму. Сталин, как никто, понимал великое историческое предназначение и тяжёлую миссию русского народа. То, о чём писал Достоевский, – что ко всемирному всечеловеческому объединению народов сердце русское может быть более других предназначено…

– Маршал Голованов мне говорил, что не встречал человека, который бы больше болел за русский народ, чем Сталин…

– Мне наши полководцы рассказывали, что Сталин перед сражением, напутствуя, обычно говорил: «Ну, дай Бог!» или «Ну, помогай Господь!» А писатель Владимир Солоухин, служивший во время войны в Кремле, рассказывал: «Выходит на крыльцо Иосиф Виссарионович. По левую руку – патриарх Алексий, по правую – …»– «Наверное, Молотов?» – спросил я. «Митрополит Крутицкий и Коломенский, – не моргнув, ответил Владимир Алексеевич, – А что ты смеёшься? Он попов уважал. Сказывалось семинарское образование…» /Молотов – Чуев/

СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА:

Убежав от Вампирии – отделившись, оградившись и укрепившись, Иосиф начал расшатывать остатки её изнутри, лишая фундамента, притягательности. О, если бы «инженеры человеческих душ» по-настоящему помогали ему в этом великом Божьем деле конструирования новой действительности, умножения жатвы Господней! А не мечтали в абсолютном своём большинстве с «кукишем в кармане» о «загнивающем Западе».

Но так или иначе, удалось освободить у народа колоссальный внутренний резерв сил духовных и творческих, освободив его из-под власти дурной материи, служения Мамоне. Пусть они не славили Творца напрямую, но зато на каждом шагу ниспровергали и развенчивали Вампирию, тем самым ослабляя царство тьмы и косвенно работая Творцу на Замысел. И сейчас весь культурный пласт того времени продолжает работать на Дело Божие – восстановление Богочеловечества, на сопротивление «демократической» Вампирии.

Иосиф очень быстро разочаровался в классовом подходе и понял, что раб, пролетарий – всего лишь вывернутый наизнанку господин. И время от времени в эпохи революций они просто меняются местами. Он внутренне вернулся к религиозным истокам бытия, а может, и не уходил от них. Просто по разным причинам не мог сразу об этом объявить во всеуслышание. Он просто стал действовать, опираясь не на национальные и не на «общечеловеческие» ценности, даже не на марксистские /хоть и умело использовал при случае любые догмы/,– на духовные. Он развивал в народе чувство ДОЛГА, предусмотренное ЗАМЫСЛОМ. ДОЛГ – то, что взято у Отца и что должно вернуть безвозмездно через служение Делу умножения жатвы Господней. Служение людям в высоком смысле слова – освобождение человечества от власти дурной количественной бесконечности Мамоны.

«Что с вами будет без меня, если война? – спрашивал он уже после войны, – Вы не интересуетесь военным делом. Никто не интересуется, не знает военного дела. Что с вами будет? Империалисты вас передушат». /Молотов/ «Вольский писал Сталину примерно следующее. Дорогой товарищ Сталин, считаю своим долгом сообщить вам, что я не верю в успех предстоящего наступления. У нас недостаточно сил и средств для него. Я убеждён, что мы не сумеем прорвать немецкую оборону и выполнить поставленную перед нами задачу. Что вся эта операция может закончиться катастрофой, что такая катастрофа вызовет неисчислимые последствия, принесёт нам потери, вредно отразится на всём положении страны, и немцы после этого смогут оказаться не только на Волге, но и за Волгой…

Сталин закончил обсуждение вопроса, которым они занимались, поднял на меня глаза и спросил:

– Ну, что вы скажете об этом письме, товарищ Василевский?

Я сказал, что поражён этим письмом.

– А что вы думаете насчёт предстоящих действий после того, как прочли это письмо?

Я ответил, что… наступление надо начинать в установленные сроки, по моему глубокому убеждению, оно увенчается успехом.

– А как вы объясняете это письмо?

– Я сказал, что не могу объяснить это письмо.

– Как вы оцениваете автора этого письма?

– Я ответил, что считаю Вольского отличным командиром корпуса, способным выполнить возложенное на него задание.

– А теперь, после этого письма? – спросил Сталин, – Можно ли его оставить на корпусе, по вашему мнению?

Я несколько секунд думал над этим, потом сказал, что я лично считаю невозможным снимать командира корпуса накануне наступления и считаю правильным оставить Вольского на его должности, но, конечно, с ним необходимо говорить.

Через некоторое время Вольского нашли.

Сталин взял трубку.

– Здравствуйте, Вольский. Я прочёл ваше письмо. Я никому его не показывал, о нём никто не знает. Я думаю, что вы неправильно оцениваете наши и свои возможности. Я уверен, что вы справитесь с возложенными на вас задачами и сделаете всё, чтобы ваш корпус выполнил всё и добился успеха. Готовы ли вы сделать всё, от вас зависящее, чтобы выполнить поставленную перед вами задачу?

Очевидно, последовал ответ, что готов.

Тогда Сталин сказал:

– Я верю в то, что вы выполните вашу задачу, товарищ Вольский. Желаю вам успеха.

Он говорил всё это абсолютно спокойно, с полной выдержкой, я бы сказал даже, что говорил он с Вольским мягко.

Надо сказать, что я видел Сталина в разных видах и, не преувеличивая, могу сказать, что знаю его вдоль и поперёк. И если говорить о людях, которые натерпелись от него, то я натерпелся от него как никто. Но надо сказать правду, что бывал и таким, каким был в этом случае.

После того, как он кончил разговор, он сказал, что я могу отправиться на фронт.

Вольский действовал решительно и удачно, полностью выполнил свою задачу. Когда оба фронта соединились в районе Калача, через день или два после соединения я впервые вновь увидел Вольского.

Я был ещё на Юго-Западном фронте и докладывал Сталину о соединении фронтов и об организации внутреннего и внешнего фронта окружения. При этом докладе он спросил меня, как действовал Вольский и его корпус. Я сказал так, как оно было, что корпус Вольского и его командир действовали отлично.

– Вот что, товарищ Василевский, – сказал Сталин, – раз так, то я прошу вас найти там, на фронте, хоть что-нибудь пока, чтобы немедленно от моего имени наградить Вольского. Передайте ему мою благодарность, наградите его от моего имени и дайте понять, что другие награды ему и другим – впереди.

После этого звонка я подумал: чем же наградить Вольского? У меня был трофейный немецкий «вальтер», и я приказал там же, на месте, прикрепить к нему дощечку с соответствующей надписью, и когда мы встретились с Вольским, я поздравил его с успехом, поблагодарил за хорошие действия, передал ему слова Сталина и от его имени этот пистолет. Мы стояли с Вольским, смотрели друг на друга, и с ним было такое потрясение, что этот человек в моём присутствии зарыдал, как ребёнок». /Из беседы К. Симонова с маршалом Василевским/

«25 февраля 1943 года из Ульяновска в Кремль Сталину патриарший местоблюститель митрополит Сергий написал:

«Верующие в желании помочь Красной Армии охотно откликнулись на мой призыв: собрать средства на постройку танковой колонны имени Дмитрия Донского. Всего собрано около 6000000 рублей и, кроме того, большое количество золотых и серебряных вещей. Примите эти средства как дар от духовенства и верующих русской православной церкви в день юбилея Красной Армии. Ответ Сталина Сергию был направлен в тот же день: «Прошу передать православному духовенству и верующим, собравшим 6000000 рублей, золотые и серебряные вещи на строительство танковой колонны имени Дмитрия Донского, мой искренний привет и благодарность Красной Армии».

Прямо с дачи Карпов связался по телефону с митрополитом Сергием и сообщил, что правительство СССР готово принять его вместе с митрополитами Алексием и Николаем.

Через два часа Сталин принял их в Кремле. На беседе, кроме Карпова, присутствовал В. М. Молотов. Сталин начал беседу с того, что высоко отозвался о патриотической деятельности православной церкви, отметил и тот факт, что с фронта поступает немало писем с одобрением такой позиции духовенства и верующих. Затем поинтересовался проблемами церкви.

Митрополит Сергий отметил, что главная проблема – это вопрос о патриархе, подчеркнув ненормальность ситуации, когда 18 лет не занимается этот высший пост, а также длительное время отсутствует Синод. Всё это, заключил Сергий, ставит как первоочередную задачу скорейшее проведение Поместного Собора. Сталин одобрительно отозвался о проведении Собора. Спросил, как будет называться патриарх, когда может быть созван Собор, нужна ли помощь правительства с транспортом, доставкой участников, размещением. Предложил финансовую поддержку.

Сергий высказался, чтобы патриарх назывался Московский и всея Руси, а не всей Руси, как было при Тихоне. Сталин согласился с этим. Затем Сергий сказал, что для подготовки Собора потребуется никак не менее месяца: время военное, а собрать необходимо всех епископов, существуют трудности в передвижении по стране и т. д. Финансовую помощь Сергий отклонил.

Когда Сергий затронул вопрос о сроках, необходимых для подготовки Собора, Сталин спросил: «Нельзя ли проявить большевистские темпы?» Обратившись к Карпову, попросил помочь руководству церкви с быстрейшим приездом епископов на Собор, привлечь для этого авиацию, другой транспорт. Карпов заверил Сталина, что вся необходимая работа будет проведена и Собор можно открыть через три-четыре дня. Тут же Сталин и митрополиты договорились назначить открытие Собора на 8 сентября.

Следующий вопрос, который поднял Сергий, был о кадрах священнослужителей. Поделившись трудностями их подготовки, когда перестали существовать духовные школы, семинарии, академии, он сказал, что было бы неплохо открыть несколько епархиальных библейских курсов. Сталин согласился с этим и предложил открыть не курсы, а духовные академии и училища. На это Сергий и митрополит Алексий ответили, что на открытие академий и училищ пока у церкви денег нет. Выслушав, Сталин сказал: «Как хотите, но правительство не будет возражать и против открытия семинарий и академий».

Затем Сергий обратился к Сталину по поводу необходимости издания ежемесячного церковного журнала, а также дополнительного открытия приходов в епархиях, отметив, что их осталось недостаточно для удовлетворения нужд верующих. В этой связи он сказал, что желательно наделить властью по решению этих вопросов местные Советы и епархиальные управления. Сталин заявил, что препятствий не будет.

Патриарший местоблюститель коснулся и такой проблемы, как освобождение архиереев, духовенства, находящихся в ссылках, лагерях, тюрьмах, а также о возможности нести службу, свободно передвигаться по стране тем священникам, которые отбыли наказания в местах лишения свободы. Сталин предложил Карпову изучить этот вопрос, а Сергию подготовить список священников, находившихся в заключении. Сергий особо остановился на важности открытия в епархиях свечных заводов, мастерских по изготовлению церковной утвари. Сталин не возражал. Он заверил, что церковь вполне может рассчитывать на помощь СНК СССР. Митрополит Сергий выразил просьбу о передаче церкви игуменского корпуса в Новодевичьем монастыре в Москве для размещения патриархии. Была высказана и просьба помочь с транспортом. Что же касается продуктов, то они просят не беспокоиться: всё необходимое можно купить на рынке.

Сталин ответил, что… старый игуменский корпус мало подходит под размещение патриархии: в нём сыро, холодно, темновато. Поэтому правительство, обдумав всё это, пришло к выводу предоставить церкви другое помещение, в которое можно въезжать хоть завтра. Это резиденция бывшего германского посла Шулленбурга в Чистом переулке со всей мебелью. «Здание наше, советское», – специально оговорил Сталин». /Свидетельствует М. Лобанов/

* * *

Душа кричит о помощи, когда больна и в опасности. У меня всё хорошо, но душа кричит о помощи, значит, я больна и в опасности, – молилась она – Спаси меня. Господи…

И вот однажды…

Нет, она не врезалась в столб, просто помяла крыло, «поцеловавшись» с такси. Конфликт разрешили полюбовно, таксист взялся отремонтировать машину и сделал всё в лучшем виде, но Яне пришлось с недельку поездить на такси, а то и городским транспортом. Однажды она в спешке вскочила наугад в битком набитый автобус, который почему-то промчал сразу несколько остановок, в том числе и нужную ей, где надо было забрать из ремонта «Эрику» до конца рабочего дня. Возмущаясь и колотя в кабину шофёра / «Да не остановит он, теперь только за мостом»/ – она вдруг осознала, что колотит по репродукции, приклеенной к стеклу, отделяющему кабину от салона. Это была ганина «Иоанна», видимо, вырванная из большого художественного календаря. Цветная, прекрасно напечатанная где-нибудь за бугром, большого формата.

У неё были ганины альбомы, – драгоценные подарки вездесущей Регины, – покровительницы муз, но небольшого формата – / «Сама понимаешь, там это дорого, а дают нам только, чтоб не подохли»/. – На одном была и «Иоанна», но выгоревшая, тускловатая. А тут…

– Женщина, вы что же?.. Вы что, не выходите? Что ж ты, дура, орала, стучала? Да пусти же, люди выходят!.. Дур-дом!

Намертво вцепившись в ручку кабины, получив несколько тычков и оборвав на плаще пуговицы, Яна чудом устояла в извергнувшемся из автобуса пассажирском вулкане.

Она стояла, не отпуская ручки, словно боясь, что чудо исчезнет, на самом проходе, – её толкали то входящие, то выходящие, поругивали, возмущались, и так невероятно близко темнела едва обозначенная спина Гани, глядящего на неизвестно откуда взявшийся таинственно-прекрасный лик за окном, с летящими в синие сумерки неправдоподобно длинными волосами, перехваченными старинным витым шнуром. С удивлённо приоткрытым детским ртом и огромными глазами, смотрящими как бы из самой вечности в трогательно-безнадёжном порыве догнать, обрести плоть, воссоединиться с летящим в ином измерении миром, Обречённую на разлуку с ним, по ту сторону бытия.

Что делать, как завладеть «Иоанной»? Сердце успокоилось понемногу. Яна заставила себя оторваться наконец от ручки, села на переднее освободившееся место и стала ждать конечной остановки, чтобы наедине поговорить с шофёром.

Но это был, разумеется, автобус волшебный. Он ехал и ехал себе, всё реже останавливаясь, потянулись новостройки, миновали кольцевую, а он, ссаживая последних пассажиров, летел уже по какому-то странно узкому шоссе в оправе младенчески-зелёных майских берёз, летел будто туда, в саму вечность, где покачивался перед Яной в лучах заходящего солнца таинственно-прекрасный девичий лик.

И когда она осталась в салоне одна и поняла, что автобус не остановится никогда, они приехали.

– Всё, конечная. Или назад к «Универсаму» поедем? Вы же там хотели сойти, хулиганили… И без билета.

– Я же взяла, вот.

– До Ильичёвки десять копеек, а не пять. Вот возьму штраф… Вам куда надо-то?

– Никуда, – сказала Яна, – Продай мне это, шеф!

– Что продать? Картину? Это не моя, напарника. А тебе зачем?

– Продай, это же так, репродукция. Он пьёт?

– Кто?

– Да этот твой напарник, – Яна извлекла из сумки бутылку виски, предназначенную для расплаты за «Эрику». Вместе разопьёте, а шеф? Это же так, бумажка, это мне интересно, больше никому. Художник знакомый… Гурченко повесьте. Или Пугачёву. А, шеф?..

Она почувствовала, что краснеет. Шофёр смотрел на неё в упор. Потом на «Иоанну». Снова на неё. Она была уверена, что узнать её уже невозможно, и всё же впала в панику. С отчаянной решимостью сунула ему за пазуху куртки бутылку, отодрала скотч от стекла и скатала репродукцию в Рулон.

– Опять хулиганишь?.. Ладно, выпьем за твоё здоровье. Только я назад через полчаса поеду, пойду в пруд окунусь. Тут пруд хороший.

– «Ильичёвка» это что, от «Ильича»?

– Кто его знает… Тогда уж скорее от Леонида Ильича, а не Владимира. Вон там на холме, говорят, его дача, отсюда не видно. А ещё говорят – помещик тут был, Ильичёв. Место – будь здоров. И пруд хороший…

– Так ведь холодно ещё купаться!

– Ничего, я морж. Ты пока погуляй.

Несколько пассажиров на остановке покорно смотрели, как он бежит к пруду, размахивая полотенцем.

Зажав под мышкой «Иоанну», Яна взобралась на холм и остолбенела, так прекрасна была раскинувшаяся перед ней Ильичёвка в белорозовой пене цветущих садов, в серебристой зелени ивняка над невесть откуда взявшейся речушкой в рамке поросших лесом холмов, за которыми вдали лениво плыли хлопья облаков, прочь от города. Прошло стадо норов с розовыми от закатного солнца боками. Нещадно матерящийся пастух размахивал почему-то не кнутом, а транзистором, откуда неслись «Опавшие листья» в исполнении Ива Монтана.

И тогда Яна поняла, что останется в Ильичёвке навсегда.

Ей сигналил на стоянке автобус, ещё, ещё… Яна махнула рукой, чтоб уезжали. Автобус уехал.

Не сидеть же тут, в самом деле, раскармливая комаров! Надо попытаться хотя бы снять дачу.

Была уже середина мая, сданы не только приличные дома, но и сараи. Но Яна знала, что не может ей не повезти в этот волшебный день, и уже на краю деревни набрела, наконец, на тётю Любу, которая посреди улицы ругалась с соседкой из-за комбикорма:

– А я тебе сразу сказала: бутылка – мешок, иначе не отдаст.

– Что им, опиться? Нет у меня больше!

– Деньгами давай, раз нету. Гони ещё три червонца.

– Нету у меня, говорят тебе, вчера песок свалила. На вот пятёрку.

– На кой мне твоя пятёрка, мой мене из дому наладит. Ну ты аферистка, мать твою…

– Хватит ругаться, девочки. У вас дача не сдаётся?

– Вон сдай ей времянку и расплотишься.

– Не сдаю я, – буркнула тётя Люба, – Насдавалась. Я в калитку, а они малину да крыжовник жрать.

– Неужели дачники?

– Пацаны ихние, ворье.

– Нет у меня пацанов, я одна.

– Все так клянутся, а потом понаедет цельный табор.

Яна поклялась, что сын уже взрослый, на дачу его не загонишь, а у неё на малину с детства аллергия.

– Что же я с тебя одной сто тридцать возьму? У меня времянка сдаётся. Хорошая, с печкой. А задаток захватила?

Яна протянула три хрустящих червонца.

– Как раз тридцатник, за комбикорм расплатитесь…

– Вот и денежки Бог послал, – поддержала соседка.

– Погоди ты, может, дамочке не понравится. Пошли покажу, ладно уж…

Крохотная терраска и комната с печкой. Пружинный матрац на ножках, шкаф без ножек, стол и две самодельных табуретки.

– Замечательно, – вполне искренне сказала Яна.

– Мы здесь с хозяином жили, пока не построились. Ещё свекровь и старшенький, вчетвером.

– И зимой?!