Текст книги "Дремучие двери. Том I"

Автор книги: Юлия Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)

И попавший в Великое Собачье царство щенок Кузя, и приключения воздушного змея.

И «Капитан Гвоздев услышал взрыв». Тоненькая верёвочка-строчка над пугающей бездонной белизной бумажного листа. Белая пропасть и пустота.

И что даже в этой новой стремительной жизни, заполненной до отказа самыми разнообразными делами, мечтами и задачами, всё новые истории-загадки не давали спать по ночам Яне-сове, – требуя продолжения, воплощения и осуществления.

И запомнившиеся ей почему-либо люди тоже продолжали жить в памяти своей самостоятельной жизнью. Допекали, терзали, просились на волю.

Но никаких слушателей, никаких записей. Нет времени. Яна выполняет свой долг – служит народу, Родине, Правде, а, значит, и Богу. Она дала клятву, её совесть спокойна. Вокруг много недостатков, но мы – советские люди, хозяева, и должны сами всё исправлять и строить новую жизнь. Как велит сердце. А сердце Яны и вправду велело, горело и пело.

Информации, заметки, фельетоны, репортажи. Конкретные люди, конкретные события. Писала и школьные сочинения на заданную тему. «Онегин – лишний человек», «Катерина – луч света в тёмном царстве».

Все умеют так писать, может, чуть похуже. Яну хвалят за хороший язык, за оперативность, лаконичность, за правильный взгляд на мир. За чувство юмора. Пишется ей легко и весело.

«Капитан Гвоздев услышал взрыв».

Беспомощное барахтанье на ниточке-фразе над пропастью чистого листа.

Гвоздева Яна уничтожила, но эти, другие, оказались похитрее. И парень, измеряющий своим ростом комнату, и мальчишки с аквариумом, что уставились друг на друга сквозь волшебную призму подводного мира, и кошка-новосёл, и другие обитатели этого ещё не сданного в эксплуатацию дома, вычеркнутые по этой причине Ханом, сама невычеркнутая Валя – только Яна знает, откуда они.

Коварные джинны, выпущенные на волю. Как они рвались на бумагу, а когда Яна, наконец, сдалась, в какой сизифов труд превратили прежде безмятежную райскую лёгкость её порхающего над бумагой перышка!

Когда-то бесплотные тени, такие изящные, невесомые, они превратились на бумаге в неуклюжие мёртвые глыбы. И требовали плоти и крови. Требовали воскрешения.

В муках билась она, оживляя их, два дня. Вздрагивали в агонии скомканные, умирающие на полу листы. Истерзанные, исчирканные. Когда ей показалось, что ненавистные жильцы дома, наконец-то, задышали, она их уже люто ненавидела.

А Хан умертвил их одним красным росчерком. Надолго ли?

Талант… В этом слове было одиночество, которому не оставалось места в стремительном водовороте той её жизни. Изнурительные сражения один на один с вырвавшимися на волю джиннами.

В четыре прыжка Яна слетает по узкой редакционной лестнице с липкими захватанными перилами, и вот она уже на улице, непонятно почему носящей имя Менделеева. Улица её короткой юности. Началась юность сегодня, много лет назад, кончится через десять месяцев, как в песенке «На том же месте, в тот же час». Только Яна ещё ничего об этом не знает. Повторение пройденного. Она вновь и вновь проигрывает «тех Ян», она должна их играть. Это что – ад? Рай? Чистилище, в которое она не верит? Меняется время, место, декорация, меняются Иоанны. Но каждая – всё же «Я», и каждая – повторение. Она должна повторять их, себя и повторяться. Повторяться…

С необычайной точностью и достоверностью она играет их – свои поступки, чувства, мысли. Наверное, не было в мире гениальней актрисы.

Или бездарней? Настоящие актрисы вкладывают в каждую роль свою индивидуальность. Она же может лишь присутствовать. Никакой свободы воли. Актриса-зритель. Забавный симбиоз.

Яне неполных восемнадцать. Двухэтажное строение с грязнозелёными, в подтёках и трещинах, стенами кажется райским чертогом. Хочется заорать на весь мир: «Я, Иоанна Синегина, буду работать в «Пламени»!» Щербатая дорожка ковром-самолётом несёт её мимо вывески «Продмаг», мимо вывески «Промтовары», мелькают домики в зелёной дымке едва проклюнувшихся листьев, полыхают гераньки в окнах.

«Когда из своей Гаваны отплыл я вда-аль…» Популярная тогда песенка. Серенькое непогожее небо с клочками несущихся вместе с ней туч. Туда, где скатываются к полю последние домишки, где свободно гуляет ветер по свежевскопанным огородам, по ещё мутному от талых вод пруду с чёрным силуэтом ивы и прочерченной вдали кромкой леса.

Навстречу плывёт барышня – Люська под руку со Славкой Киселёвым с Полевой, у которого отец работает в ресторане «Метрополь». Ветер смерчем взмывает над Славкиным лбом набриолиненный чуб, похрустывает курточка из искусственной кожи, поскрипывают мокасины на толстенной микропорке. Брюки дудочкой. Славка Киселёв – стиляга. Он танцует «стилем», и все шмотки у него «стильные». Потом стиляг заменят хиппи и у них будет всё «хипповое». Потом – «прикольное» и «крутое».

Люська невероятно намазана и невероятно красива. Она в прозрачном плаще в горошек, тонко перехваченном в талии, и в белых чешских ботиках. В продмаге за ними драка была. Вокруг головы – огненно-рыжий нимб волос.

Люська для Яны – стиляга, Яна для Люськи – идейная. Шесть лет, обмениваясь небрежным кивком, проходили каждая своей дорогой.

Но сегодня…

Узкая асфальтовая тропинка несёт их навстречу друг другу.

– Приветик, – говорит Люська, – Как жизнь?

– А меня в «Пламя» берут, – не выдерживает Яна, – в штат.

– Поздравляю, – рассеянно кивает Люська, кося ласковым своим кошачьим взглядом на Славку. Хлопья туши трепещут на ресницах. – А мы – в кино. На «Мост Ватерлоо».

– Эй, корреспондент, я с тобой дружу, – заигрывает Славка, но Люська ревниво тащит его прочь.

– Пока, мы опаздываем.

Яна летит дальше. По шаткому дощатому тротуару, мимо ещё голой клумбы с сухими стеблями прошлогодних астр, мимо скамьи под берёзами с судачащими женщинами, мимо играющей в расшибалочку ребятни.

Когда они вернулись из эвакуации, эти женщины были в её нынешнем возрасте. А их играющие в расшибалочку дети – как тогда Яна.

Коричневая дверь с ромбами. Дремучие двери… Иоанна замедляет шаги, пытается сопротивляться, но дверь неотвратимо притягивает, засасывает, как в чёрную дыру, за которой – погибель, тьма вечная.

– Лезь по чердачной лестнице, – слышит она неведомо откуда ангельский голосок АХа и, цепляясь за его золотой лучик-канат, преодолевая гибельное чёрное тяготение, добирается до торца дома, где ведёт на чердак ржавая пожарная лестница. Взбирается по ней, дрожа и задыхаясь, отбиваясь от липнущих к телу хлопьев ледяной тьмы…

Наконец, ей удаётся, подтянувшись, добраться до площадки, но тут из чердачной дверцы просовывается ручища с зелёным, бутылочного стекла, перстнем, хватает за шиворот и свирепая физиономия вернувшейся с вязального кружка контролёрши Клавы нависает над ней, как гильотина.

– Я тебе покажу кино на протырочку!

Яна болтается в ее ручище, как котёнок за шкирку. Вокруг – лишь призрачная рассветная мгла Преддверия и шаткая чердачная площадка.

Но вдруг на вбитом в вечность гвозде проступила перед ними фотография отрока с гладко зачёсанными на косой пробор волосами, детским полуоткрытым ртом и по контрасту пронзительно-жёстким взглядом куда-то мимо, вдаль, в одному ему видимую цель.

ПРЕДДВЕРИЕ

Охнув, тётя Клава мгновенно вытянулась стрункой, отпустив Яну, и восторженно гаркнула, как на параде:

– Здравия желаю, товарищ Сталин!..

Не дождавшись ответа, щёлкнула ботами «прощай молодость»: – Служу Советскому Союзу! – И ретировалась за чердачной дверцей.

Только вечность и шаткая чердачная площадка.

Отрок неотрывно смотрел на Яну или сквозь Яну и молчал.

– Что ты хочешь сказать? – прошептала Иоанна, обращаясь к Coco, а не к вождю всех времён и народов. – Быстрей, никто не узнает…

Тишина. Всем своим существом ощутила она всю трагичность этого бессильного молчания, запечатанного сургучом вечности. Или «экзистенционального времени», как сказал бы АХ.

Он, этот АХ, в белой панамке и тёмных очках, поманил её из чердачной дверцы, и она оказалась в просмотровом зале перед сшитым из простыней экраном. Только не в проходе меж креслами, куда она бы уже и не поместилась, а в самом кресле. Даже АГ с холодной вежливостью ей кивнул.

– Не бойся, он у меня в долгу, – шепнул АХ, – я ему «кодак» дал – у них в ведомстве перерасход пленки с этой перестройкой – один компромат идет. Вся вечность «делами» забита…

– Только пусть соблюдает регламент, – проворчал AT, – чтоб никакого дестабилизирующего давления на следствие…

– Это он про крестное знамение, – пояснил АХ. – Боится, как огня.

И снова трещит проектор, крутится документальное кино из жизни Иосифа.

– Свидетельствует немецкий писатель Эмиль Людвиг. Он приводит слова Иосифа: «Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма, как действительно революционного учения».

«Джугашвили, оказалось, имеет абонементный лист из «Дешёвой библиотеки», книгами из которой он пользуется. Сегодня я конфисковал у него соч. В. Гюго «Труженики моря», где нашёл и названный лист»./Пом. инсп. С. Мураховский. Инспектор семинарии Иеромонах Гермоген/.

«Наказать продолжительным карцером – мною был уже предупреждён по поводу посторонней книги – «93 г» В. Гюго».

Характеристика одного из героев «Девяносто Третьего года» В. Гюго – бывшего священника Симурдэна, ушедшего в революцию:

«Он был праведник и сам считал себя непогрешимым. Никто ни разу не видел, чтобы взор его увлажнили слезы. Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости. Для священника в революции нет середины. Превратности революции могут привлечь к себе священника лишь из самых низких либо из самых высоких побуждений: он или гнусен или велик. Симурдэн был велик, но это величие замкнулось в себе, ютилось в недосягаемых кручах, в негостеприимно мертвенных сферах: величие, окруженное безднами. Иные горные вершины бывают так зловеще чисты».

Из приветственной статьи Иосифа, посвященной вождю немецкой социал-демократии Бебелю:

«Кто не знает Бебеля, маститого вождя германских рабочих, когда-то «простого» токаря, а теперь знаменитого политического деятеля, перед критикой которого, как перед ударами молота, не раз отступали «коронованные особы», патентованные учёные, слову которого, как слову пророка, внимает многомиллионный пролетариат Германии?» – Прежде чем двигаться дальше, напомню, что защита будет отстаивать одну основную мысль, заявил AX, – Создание Иосифом АНТИВАМПИРИИ. Для нас важен Иосиф не как марксист, большевик, русский националист или государственник. То есть это, конечно, существенно, но не как самоцель, что было бы идолопоклонством, а как средство построить Антивампирию. Угодное Небу государство, которое бы помогало Замыслу. Напомню, что по ЗАМЫСЛУ ТВОРЦА:

1. Человечество – единый организм, в котором в процессе истории зреет Богочеловечество, Новый Адам, как прекрасная бабочка в коконе, призванная к жизни в Царстве.

2. Каждый орган человечества /нация/ или отдельная клетка /личность/ имеет свой собственный Замысел, Предназначение, и в определённое время в определённом месте вызывается Творцом из небытия, чтобы осуществить эту Сверхзадачу. Начинающуюся на земле и, в случае успеха, продолжающуюся в Царствии. Потому и сказано: «Царствие Божие внутри нас».

3. Чтобы осуществить личную и соборную богочеловеческую Сверхзадачу, каждый должен получать необходимо-достаточное ото всех и Целого и, в свою очередь, беззаветно и самоотверженно служить Целому. Результат – возрастание и здоровье Целого – закон любого живого организма.

Чтобы сразу отмести ставшие уже банальными обвинения в «муравейнике» поясняю, что для муравья благо муравейника – самоцель, замкнутая на конечном земном существовании. Хорошо муравейнику – хорошо муравью. Кстати, мы даже принцип муравейника нарушаем!

Для человека, созданного «по Образу и Подобию», успешное функционирование Целого на земле – лишь средство осуществить Замысел, лежащий за пределами земного бытия. Результат – умножение «жатвы Господней». В личном плане – стать всхожим зерном, а не сорняком, обреченным на сожжение.

Человечество в результате грехопадения заражено самостью – отпадением от Бога, самоутверждением за счет Целого и других. Назовём эту эгоистическую самость ВАМПИРИЗМОМ – стремлением отдельных клеток или органов богочеловеческого Целого получать излишки за счет жизнеобеспечения других. Результат – всеобщая вражда, раздрай, зависть, конкуренция. То есть глобальное нарушение Замысла и заболевание организма.

Само это заболевание входит в Замысел, дающий каждому свободу определиться – будешь ли ты пригоден занять предназначенное тебе Творцом место в едином, спаянном любовью Доме Отца, выздоровеешь ли за свою земную жизнь или так и останешься вампиром в душе и Царствие отторгнет тебя как отмершую ткань? Каждый сам волен избрать свою судьбу в вечности, но задача избравших Небо – противостоять «лежащему во зле» миру. Мы – воины, сеятели, призванные умножить «жатву Господню».

ВАМПИРИЯ – больной организм, где одни клетки и органы лопаются от жира в то время как другие страдают от голода, где разрастаются раковые опухоли, где пожираются тела и души детей Божиих, «купленных дорогой ценой». Где лишь «жёсткая терапия» – стихийные бедствия, катастрофы и революции – очищает время от времени, омывает кровью /в том числе, и невинной/ смертельно больное человечество, помогая страданиями и катарсисом отсрочить неизбежный крах.

– Я утверждаю, что Иосиф всю жизнь строил АНТИВАМПИРИЮ – царство, где жирным и хищным не будет житья.

– То есть уравниловку? – фыркнул АГ.

– Опять подмена. Никакой уравниловки, ибо композитору нужен рояль, плотнику – топор, а учёному – лаборатория и поездки на симпозиумы. Голова не равна рукам или печени, но нигде в Законе не сказано, что Голова должна жить за их счёт, тем более, если она плохо работает. Данные Небом таланты как дары на осуществление Замысла, включая и социальное положение, являются лишь средствами служить Замыслу, но отнюдь не мешать это делать другим, или, хуже того, пожирать этих «других». Их время, таланты, здоровье, жизнь и душу. Отнимать у Бога детей Его – что может быть ужаснее?

Добавлю, что Иосиф был далеко не одинок в своей ненависти к Вампирии. Множество примеров уже приводил, хочется приобщить к Делу ещё и такое:

«Не ужасно ли, и не обидно ли было думать, что Моисей восседал на Синае, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Гранин и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной комичной своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы человечеству, чтобы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навек».

Свидетель Константин Леонтьев ещё не напомнил о главном – распятии Христа!

Свидетель Лев Толстой:

«Каким образом случилось, что большинство образованных людей нашего времени, не работая, спокойно поглощает труды других людей, необходимые для жизни, и считает такую жизнь самою естественною и разумною?..

Мы живём так, как будто нет никакой связи между умирающей прачкой, 14-летней проституткой, измученными деланьем папирос женщинами, напряженной, непосильной, без достаточной пищи работой старух и детей вокруг нас; мы живём – наслаждаемся, роскошествуем, как будто нет связи между этим и нашей жизнью; мы не хотим видеть того, что не будь нашей праздной, роскошной и развратной жизни, не будет и этого непосильного труда, а не будь непосильного труда, не будет нашей жизни… Нам кажется, что страдания сами по себе, а наша жизнь сама по себе, и что мы, живя, как мы живём, невинны и чисты, как голуби». Церковь отлучила Толстого не за его социальную проповедь. Но и на поставленные свидетелем вопросы не отвечала – разве что «Спасайся сам»… Но Иосиф, как мы помним, был «Кобой», непримиримым защитником слабых там, где никто иной не мог их защитить. «Спасайся сам» – не для него.

Да и библейские пророки предвещали, что гнев Божий сойдёт именно на верха: Дом царя, потом самый близкий к нему дом людей, облечённый славой и честью, а третий вслед за ними, более получающий от Бога преимуществ, дом божественных священнослужителей. Обличаются прежде всего «князья» – лица, обладающие административной или судебной властью, государственные сановники, вельможи, злоупотребляющие своим положением.

Бл. Иероним: «Будем читать рассказы Иосифа /Флавия/, и там найдём описание того, что даже из помойных ям, пещер, звериных берлог и могильных углублений извлекали князей, царей и людей знатных и жрецов, которые под влиянием страха смерти скрывались в этих местах». Слова пророка: «и накажу тех, которые сидят на дрожжах своих и говорят в сердце своем: «Не делает Господь ни добра, ни зла» и обратятся богатства их в добычу и домы их – в запустение». /Соф.1, 12/ блаж. Феодорит толкует, что здесь Бог осуждает тех, кто: «утверждает, что Бог всяческих не благотворит и не наказывает» /что всё случайно/.

И по блаж. Иерониму, посещены будут гневом Божиим: «те, которые, отстраняя промысел, говорили, что Бог не есть виновник ни добра людям добрым, ни зла – злым, а всё управляется волей счастия и косится неопределённой случайностью». Такие мысли и убеждения граничили с неверием, были практическим отрицанием бытия Божия.

То есть Иосиф, уходя в революцию, видел себя бичом Божиим:

«и бич в руке его – Моё негодование!» /Ис. 10, 5/

Свидетель С. Франк:

«Русское религиозное сознание постепенно уходило от жизни и из жизни, училось и учило терпеть и страдать, а не бороться и творить жизнь; все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность, на пассивность и бездейственную мечтательность. Русский религиозный дух уже давно перестал укреплять народ в его будничной трудовой жизни, пропитывать нравственными силами земные экономические и правовые его отношения. И потому здоровый в основе реалистический инстинкт народа оторвался от духовного корня жизни и стал находить удовлетворение в неверии, в чисто отрицательной освобождённости, т. е. в разнузданности мысли и чувства».

Свидетель Александр Блок:

«Я слишком образован, чтобы не понимать, что так дальше продолжаться не может и что буржуазия будет уничтожена. Но если осуществится социализм, нам останется только умереть; пока мы не имеем понятия о деньгах, мы все обеспечены и совершенно не приспособлены к тому, чтобы добывать что-нибудь трудолюбием. Все мы – наркоманы, опиисты; женщины наши – нимфоманки. Нас – меньшинство, но мы пока распоряжаемся среди молодёжи: мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живём только стихами… Ведь мы – пустые, совершенно пустые».

«Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это её частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток. Гул этот всё равно всегда о великом».

«Гул этот всё равно всегда о великом»…

Вот какую революцию ушёл делать юный Иосиф. По велению своего Бога.

Краткая биографическая справка:

1895–1898 годы – участие в марксистских кружках, а затем и руководство ими.

1900 – маёвки и руководство забастовками в Тифлисе.

1901 г. – обыск в физической обсерватории, где он работал, и переход на нелегальное положение.

Руководство первомайской демонстрацией, выход первого номера нелегальной газеты «Брдзола» с его программной статьёй, избран в состав 1 Тифлисского комитета РСДРП и направлен в Батум для революционной работы. Под видом встречи Нового Года – нелегальная конференция социал-демократических кружков.

1902 г. – организация в Батуми нелегальной типографии. Листовки, прокламации, руководство манифестациями и политическими демонстрациями. Арест.

1903 г. Создан Кавказский Союз РСДРП, в состав которого заочно избран находящийся в тюрьме Иосиф. Направлен по этапу в Восточную Сибирь.

1904 г. – побег из ссылки. Руководит Кавказским комитетом РСДРП, пишет программный документ «Кредо», создаёт в Баку большевистский Комитет и распускает меньшевистский. Борьба против меньшевиков, анархистов и федералистов, пишет программные письма большевикам-грузинам за границей, руководит стачкой бакинских рабочих.

1905 г. Брошюра «Коротко о партийных разногласиях», выступления против анархистов и эсеров, листовки в связи с Октябрьской Всероссийской стачкой, руководство 4-й большевистской конференцией Кавказского Союза РСДРП, участие в работе 1 Всероссийской конференции большевиков в Таммерфорсе, знакомство с Лениным.

1906 г. Избран делегатом 4 съезда РСДРП в Стокгольме, руководит газетой «Новая жизнь» /серия статей «Анархизм или социализм?»/, руководство работой Тифлисских профсоюзов, выпускает газету «Новое время» со статьёй «Классовая борьба», газету «Светоч». Пишет предисловие к брошюре Каутского. Статья «Избирательная борьба в Петербурге и меньшевики». Выпускает газету «Время», участвует в работе 5 Лондонского съезда РСДРП.

– Ты забыл про личную жизнь…

Одноклассник по семинарии обвенчал тайно Като и Иосифа в церкви св. Давида.

– Почему тайно?

– Иосиф все ещё был на нелегальном положении.

Свидетель Иремашвили: «Это истинно грузинская женщина… всей душой заботилась о судьбе своего мужа. Проводя неисчислимые ночи в горячих молитвах, ждала своего Coco, когда он участвовал в тайных собраниях. Она молилась о том, чтобы Коба отвернулся от своих богопротивных идей ради мирной семейной жизни в труде и довольстве».

– Он что, при этом присутствовал, этот твой свидетель? – фыркнул АГ, – Не верю, как говорил Станиславский.

– Политический противник Иосифа. И ещё один противник, Лев Троцкий, свидетельствует:

«Не без изумления мы узнаём из этих строк, что у Кобы, который сам уже в 13 лет отвернулся от религии, была наивно и глубоко верующая жена… Он удовлетворялся покорной и преданной женщиной. По взглядам он был марксистом; по чувствам и духовным потребностям – сыном осетина Бесо из Диди-Лило». Жена Иосифа умерла от тифа в 1907 году, оставив ему маленького сына. Бывший друг Иремашвили пришел выразить свои соболезнования:

«Он был очень опечален и встретил меня как некогда, по-дружески. Бледное лицо отражало душевное страдание, которое причинила смерть верной жизненной подруги этому столь чёрствому человеку. Его душевное потрясение… должно было быть очень сильным и длительным, так как он не способен был более скрывать его перед людьми».

«Умершую похоронили по всем правилам православного ритуала. На этом настаивали родственники жены, и Коба не сопротивлялся».

«Цель своей жизни он видел в низвержении сильных мира сего. Ненависть к ним была неизмеримо активнее в его душе, чем симпатия к угнетённым. Тюрьма, ссылка, жертвы, лишения не страшили его. Он умел смотреть опасности в глаза». /Лев Троцкий/

«Год революции открылся расстрелом петербургских рабочих, шедших с петицией к царю. Написанное Кобой воззвание по поводу событий 9 января увенчивается призывом: «Протянем друг другу руки и сплотимся вокруг партийных комитетов. Мы не должны забывать ни на минуту, что только партийные комитеты могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в обетованную землю…» /Лев Троцкий/

* * *

Свет погас. Яна бежит к себе на второй этаж, барабанит в дверь. Мама только что вернулась с работы и, не успев переодеться, побыстрей готовит ужин. В правой руке у неё – нож, в левой – картофелина.

Мама уже прогнала отчима и не ждёт больше с войны или из Австралии Аркадия Синегина, и никаких аспирантур и диссертаций – теперь все её мечты, страсти и надежды связаны с дочерью Аркадия Синегина. Умницей, общественницей, гордостью школы.

Она видит по лицу Яны – что-то случилось, спешит за ней в комнату, постукивая шлепанцами, заискивающе ловит её взгляд. Сорокалетняя мама, уже слегка расплывшаяся, с резкой морщиной на щеке и лёгкими, едва прочерченными – на лбу и переносице, но по-прежнему с голодно-лихорадочным блеском глаз. Сейчас, сейчас свершится чудо, которого она ждала всю жизнь. Да говори же, Яна!

– Меня берут в «Пламя». В штат!

Мама всплескивает руками, и они, горячие, сильные, смыкаются у Яны за спиной. В одной – нож, в другой – недочищенная картофелина.

И тогда… Яна вдруг понимает, что ей это можно сказать. Только ей.

– Знаешь такого Юрия Широкова? Писателя?

– Ну? – вся напрягается мама.

– Он сказал, что у меня талант.

Она отталкивает Яну, идёт к столу. Выпускает, наконец, из пальцев нож и картофелину, медленно вытирает о фартук руки. А когда оборачивается, Яна впервые видит в её глазах покой. Это – покой свершения. Отплодоносивший, готовый к зиме сад.

Свершилось, – говорят её глаза, – Я верила. Я всегда знала.

* * *

Сентябрь пятьдесят пятого. Моховая 8, университетский дворик. К обеду должны вывесить списки принятых на журналистику заочников. У Яны как раз проходной балл – четыре пятёрки и тройка по географии. Озверелый географ валил всех девчонок, спрашивал, сколько шлюзов на Беломорканале, и, тыкая указкой в немую карту интересовался, что там такое.

– Географическая точка, – ответила Яна.

– Какая именно?

– Имеющая большое географическое значение, – ей уже нечего было терять.

– Тройка исключительно за остроумие, – хмыкнул географ. – Будущий журналист должен знать свою страну.

А теперь вот психуй, потому что прошёл слух, что часть отсеянных «блатных» очников претендуют на их места, а пострадают, конечно, в первую очередь девчонки.

Яна томится на скамье под мягким осенним солнышком, томится, что её отсеют, а это будет невиданный позор, томится от голода, потому что болтается здесь в ожидании уже несколько часов. И ещё томится просто от безделья, потому что в той её насыщенной, рассчитанной по минутам жизни не было места праздности.

Справа девчонки с филфака пока еще тайком дымя сигаретами, повторяют французские глаголы. Слева на соседней скамье – ребята из первого МЕДа зубрят анатомию – у них здесь рядом бывают занятия. Все при деле. Ох, до чего тошно!

Румяный крепыш в белом халате и шапочке орёт громче всех, поглядывает в её сторону, будто на ней изучает все эти кости с мудрёными латинскими названиями.

Нет, надо всё же поесть!

Студенческая столовая. Рубленый шницель с пюре, винегрет, стакан чая и румяный пончик с повидлом – царский обед за сорок пять копеек. Ох, этот аппетит молодости! Она, как вожделенные лакомства, проглатывает и шницель – смесь рубленых жил с мочёным хлебом, и пересоленный винегрет, и пончик – пончик действительно вкусный, корочка хрустит на зубах. Хотела взять три штуки, но достался последний.

– Разрешите?

Этот медик. Друзья сидят неподалёку, посмеиваются, подмигивают. Сейчас начнёт подкатываться. Но он смотрит так невинно и поднос весит с тонну. Одних пончиков полная тарелка. А ведь в очереди стоял сзади неё!

– Из другого зала, – он перехватывает её взгляд. – Туда только привезли, горячие. Угощайтесь. Я видел, вам не досталось.

Противостоять соблазну нет сил. Яна хватает сразу два. Медик быстро расставляет тарелки – сильные тяжёлые руки и ловкость фокусника.

– Спасибо.

Корочка хрустит на зубах, горячее повидло обжигает язык.

– Роман – он протягивает руку.

– Иоанна, – отвечает она с набитым ртом.

– Ого! Это что, в честь Грозного?

– Не, Орлеанской девы.

– Значит, Жанна, – он пожимает её липкие сладкие пальцы, будто они из китайского фарфора.

Через пять минут он выуживает у неё всю биографию вплоть до волнений по поводу злополучного списка.

– Тебя примут! – заявляет он, фанатично сверкая глазами. – Только пока не вывесят списки, ты не должна от меня отходить. Я передам тебе своё везенье. Я везучий.

Одним глотком проглотив стакан компота, он тащит её за собой.

– Вот, знакомьтесь, это Жанна. В честь той самой, в доспехах. Она пойдёт с нами на лекцию.

– Так сейчас же анатомичка!

Роман хватается за голову.

– Мне туда нельзя?

– Трупы там, – жуя на ходу яблоко, бросает один из медиков, – бывшие люди.

В анатомичку она всё же за ними увяжется. Вобьет в голову, что Роман действительно послан ей провидением и отходить от него эти два часа нельзя. А непредвиденное препятствие – страшная анатомичка, ещё больше укрепит это суеверие, явится чем-то вроде обязательного жестокого испытания на пути к заветной высокой цели.

Может потому, что она внутренне подготовилась к ужасному. Единственное, чего она не сможет перенести, – это тошнотворный запах. Облаченная, как все, в белый халат и шапочку, она будет стоять у стены, прижав к носу облитый одеколоном платок, и смотреть, как Роман, уже забыв о ней, деловито орудует над «этим».

– Тело, – убеждала она себя, – просто оболочка, шкура. А душа бессмертна, она не здесь. Это не люди. Куклы, экспонаты, учебные пособия…

Наверное, всё бы так и сошло благополучно, если б не вошёл вдруг в анатомичку смурной дядька и, коршуном оглядев всех, принюхался и шагнул к Яне.

– Это что ещё за парфюмерия? Позорище – будущий врач! Как же больных будем лечить? Перитониты, гнойные язвы, гангрены? Тоже с платочком, а? Из какой группы?

– Из нашей, – сказал Роман, – она у нас слабонервная.

– Слабонервным в медицине делать нечего, – сказал Смурной, – пошли, поможешь.

Роман с ребятами так и замерли. Яна знала, что им влетит, если откроется, что в анатомичке посторонние, и пошла. И потом совсем не боялась, когда, как во сне, спустилась вслед за Смурным в ледяной подвал, когда тащила с ним вместе на носилках голую замороженную куклу с чернильным номером на ноге, убеждая себя, что это так, в самом деле кукла, пособие, муляж, когда поймала уже в анатомичке отчаянный Романов взгляд и даже подмигнула: Вот, мол, какая я лихая! Когда кукла с деревянным стуком перевернулась с носилок на свободный стол и Смурной, ущипнув её за бедро, сказал: «Вот и все дела». И вышел.

Иоанна стояла и удивлялась, что совсем, совсем ничего не чувствует.

Желтовосковая рука торчала как бы в приветствии. На ней было вытатуировано: «Сочи, 1951».

Видимо, это «Сочи» её и доконало. Она начала хохотать и хохотала до тех пор, пока Роман не вытащил её в коридор и не начал трясти за плечи, а потом, когда не помогло, отвесил несколько профессиональных пощёчин и сообщил, что до института работал на скорой и знает, как утихомиривать истерику.