Текст книги "Дремучие двери. Том I"

Автор книги: Юлия Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц)

Она так и скажет «безбожно», и Павлин глянет на неё с любопытством. Скажет, что, в общем-то, согласен с такой постановкой вопроса, хоть на проклятом Западе и нет такой уж пропасти между богатыми и бедными, что Маркс ошибался, когда писал о неизбежно возрастающих там классовых противоречиях и надеялся на мировую революцию. Он не учёл, что монополиям придётся делиться своими сверхприбылями с населением, в том числе с рабочим классом, ибо если все будут нищими и никто у этих монополий ничего покупать не будет, откуда взяться сверхприбылям?

«Москвич» уже давно стоит у дверей редакции, стоят её неотложные дела, во дворе темным-темно, а она всё слушает байки Павлина о сладкой жизни пролетариата на разлагающемся Западе. И когда позволяет себе усомниться, он сообщает, что жил там несколько лет, что отец у него дипломат, что учился он в капиталистической школе и своими глазами убедился, как они там загнивают. Но что Жанна всё равно молодец и пропаганду делать умеет, и бить их туда, где действительно рвётся, а если уж она такая идейная и не хочет думать об авансе, пусть думает хоть о Папе Римском, лишь бы получилась устраивающая худсовет нетленка. И если она согласна рискнуть, ей даётся неделя – это крайний срок, чтоб успеть втиснуться в план. Ну, а не выйдет – придётся ему снимать предложенную студией муру. Но это уже его проблемы.

Ангел-Хранитель, как и спустя много лет в магазине на Октябрьской, шепчет ей, что надо бежать, но она смотрит на ценник со многими нулями, приколотый к рыжей куртке залётного Павлина с его гонорарами, заграницами, папой-дипломатом и несогласием с Марксом, с его «Москвичом», из которого так не хочется вылезать. Смотрит на его юное лицо с непробиваемо – самоуверенной улыбкой конькобежца с плаката, что висят в их спортзале: «Уступи дорожку!». Несущегося мимо прочего человечества.

– Беги! – повторяет Ангел-Хранитель. Но она уже протягивает руку за чеком.

Денис. Солнечный день.

– Ладно, я попробую.

Павлин суёт ей бумажку с номером своего телефона /если будут вопросы/, ахает, взглянув на часы. Ему вечером должен некто звонить. Не иначе, Николай Крючков или Грета Гарбо. Яна презирает себя за унизительно-ревнивое чувство к этому «некто». Она уже забыла, как тяжело болела когда-то Люськой. Она ещё обманывает себя, весело описывая сгорающей от любопытства редакции и их посещение буфета, и поездку на «Маяк», и про худсовет, и про папу-дипломата, посмеивается, шутит, иронизирует, с ужасом чувствуя, что чем яростнее перед ними высмеивает сегодняшний день, тем более от них отдаляется. Что-то рухнуло, она уже безнадёжно не с ними, а несётся по шоссе в Денисовом «Москвиче», видит его уверенно лежащую на руле руку, чуть высокомерную полуулыбку уголком рта и уголком обращенного к ней глаза.

– «Уступи дорожку!» Денис – солнечный день.

Иоанна отправится в библиотеку и, к счастью, в читалке окажется сборник сценариев итальянского кино, который она проглотит, как голодный пёс кусок колбасы – останется лишь ощущение чего-то неправдоподобно вкусного, и… ещё больший голод. По этим фильмам, которые вдруг до смерти захочется поглядеть, по отточенным диалогам, таким живым персонажам и этому самому «есть, что снимать».

Значит, вот они какие, сценарии… Её очерк, само собой, никуда не годился. Но ни на секунду не мелькнёт у неё мысль заказать разговор с Москвой и выложить какую-либо уважительную причину вроде срочного редакционного задания или свалившей с ног внезапной хвори.

Надо написать для Дениса Градова нетленку, вот и всё. Там должны быть характеры, диалоги и «что снимать». Кто знает, что более питало эту её наглость – желание облагодетельствовать Павлина или утереть ему нос? Отторжение «чужака» или влюблённость в него? Так или иначе, коктейль из этих весьма противоречивых эмоций породит вдохновение и, получив от газеты негласный недельный отпуск, она будет мотаться по реденькому предзимнему лесу, хлюпать ботами, вязнуть в месиве размокших тропинок, и будет идти необыкновенно белый снег. Огромные тяжёлые хлопья. Хрупкая немыслимая белизна, исчезающая, едва коснувшись земли. То тут, то там призрачные островки белизны, мгновенно впитывающие, как промокашка, чавкающая хлябь, и тут же сами становящиеся такой же хлябью. Жадной ненасытной поглотительницей белизны.

И с орешника будут срываться прямо за шиворот ледяные капли, будет бешено рваться куда-то из собственных корней ива, и вода в пруду будет мелко покорно дрожать в предчувствии долгого мёртвого сна.

И она будет, подобно снегу, в который раз касаться белизной земли, превращаясь в ненасытную хлябь – свою противоположность. И рваться из самой себя, подобно иве, и передастся ей нервная дрожь ожидающего таинства пруда. Она будет бегать кругами по тропинкам осеннего леска и плести, ткать для Дениса Градова совсем другую историю. Пока не побегут по осенней хляби белые бумажные змеи телеграфа, опутают и утащут снова в просмотровый зал экзистенционального времени.

ПРЕДДВЕРИЕ

«Мирный период развития революции кончился. Настал новый период, период острых конфликтов, стычек, столкновений… теперь одним из условий перехода власти является победа над контрреволюцией путём восстания». /Из выступления Иосифа на экстренной конференции петроградской организации РСДРП/.

«Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей ей путь к социализму… Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего». /Из выступления Иосифа на 6 съезде РСДРПб/

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:

1917, март – возвращение из туруханской ссылки в Петроград. Бюро ЦК РСДРП вводит его в редакцию «Правды». Участие во Всероссийском совещании Советов, Петроградской общегородской конференции. Речь в защиту большевистской линии на социалистическую революцию на апрельской Всероссийской конференции РСДРПб. Выступление на конференции с докладом по национальному вопросу. Избран членом ЦК партии. Доклад «О национальном движении и национальных полках». Избран членом центрального исполнительного комитета 1-м Всероссийским съездом Советов. Ленин на нелегальном положении. Сталин непосредственно руководит деятельностью ЦК большевистской партии.

«Гигантская мелкобуржуазная волна захлестнула всё, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно». /Свидетель В. Ленин/

«В тот момент я как бы услышал, как жалобно зазвенел трехсотлетний металл, ударившись о грязную мостовую. Петропавловский собор резал небо острой иглой. Зарево было кроваво». /Свидетель Шульгин об отречении царя от престола/

После приезда из ссылки, с середины марта по октябрь 1917 года Сталин опубликовал в газетах «Правда», «Пролетарий», «Пролетарское дело», «Солдатская правда», «Рабочий путь», «Рабочий», «Рабочий и солдат» и в других изданиях более шестидесяти статей и заметок.

1917, 10 октября – участие в заседании ЦК партии. ЦК принимает резолюцию В. Ленина о вооружённом восстании.

«Настал момент, когда дальнейшее промедление грозит гибелью всему делу революции. Нужно нынешнее правительство помещиков и капиталистов заменить новым правительством рабочих и крестьян… Власть должна перейти в руки советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». /И. Сталин «Что нам нужно?» «Рабочий путь», 24 окт. 1917 г/

«Октябрьская социалистическая революция разбила капитализм, отняла у буржуазии средства производства и превратила фабрики, заводы, землю, железные дороги, банки – в собственность всего народа, в общественную собственность»/ История ВКП(б), краткий курс/.

В связи с «собственностью» я бы привёл свидетельство Петра Павленко:

«Сталин рассказывал, как Святой Франциск учил жить без собственности. Один монах его спросил: «Можно ли мне иметь хотя бы мою Библию?». И он ответил: «Сегодня у тебя «моя Библия». А завтра ты уже прикажешь: «Принеси-ка мне мою Библию».

«Совершенно иной, ни с чем в прошлом не сравнимый характер имело возвышение Сталина. У него как бы нет предыстории. Процесс восхождения совершался где-то за непроницаемыми политическими кулисами. Серая фигура неожиданно отделилась в известный момент от кремлёвской стены – и мир впервые узнал Сталина как готового диктатора».

Это недоумевает Лев Троцкий, когда-то ближайший соратник Иосифа по партии и революции, впоследствии – злейший враг и идеологический противник. Его свидетельства особенно ценны… «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…» Или скажи, кто твой враг… Послушай, что говорит враг, и многое поймёшь.

Итак, «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…»

ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ НАРОДОВ РОССИИ:

Октябрьская революция рабочих и крестьян началась под общим знаменем раскрепощения.

Раскрепощаются КРЕСТЬЯНЕ от власти помещиков, ибо нет больше помещичьей собственности на землю – она упразднена. Раскрепощаются СОЛДАТЫ и МАТРОСЫ от власти самодержавных генералов, ибо генералы отныне будут выборными и сменяемыми. Раскрепощаются РАБОЧИЕ от капризов и произвола капиталистов, ибо отныне будет установлен контроль рабочих над заводами и фабриками. Всё живое и жизнеспособное раскрепощается от ненавистных оков.

Остаются только НАРОДЫ РОССИИ, терпевшие и терпящие гнёт и произвол, к раскрепощению которых должно быть приступлено немедленно, освобождение которых должно быть произведено решительно и бесповоротно.

За эпоху царизма народы России систематически натравливались друг на друга. Результаты такой политики известны: резня и погромы, с одной стороны, рабство народов – с другой.

Этой позорной политике натравливания нет и не должно быть возврата. Отныне она должна быть заменена политикой ДОБРОВОЛЬНОГО и ЧЕСТНОГО союза народов России. /Именем Республики Российской Народный Комиссар по делам национальностей Иосиф Джугашвили /Сталин/ «Правда». 15ноября 1917 г/ Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов /Ленин/

«До основанья, а затем…» Всё началось с этого «затем», когда постепенно разошлись пути детей революции, схватившихся в смертельной схватке. Пока, наконец, «серая фигура не отделилась неожиданно от кремлёвской стены…» Злейший враг, в конце концов, окажется на чужбине, где получит смертельный удар ледорубом по голове. Но пока Троцкий свидетельствует: «Обе ошибки Сталина крайне знаменательны для него: он не дышал атмосферой рабочих собраний, не был связан с массой и не доверял ей. Сведения, которыми он располагал, шли через аппарат. Между тем массы были несравненно революционнее партии, которая, в свою очередь, была революционнее своих комитетчиков. Как и в других случаях, Сталин выражал консервативную тенденцию аппарата, а не динамическую силу масс». – Обрати внимание, Негатив, здесь слово «аппарат» повторяется дважды, а Иосиф обвиняется в неверии в массы. Это очень важно для нашего анализа.

«Сталин был, вообще говоря, склонен преуменьшать готовность рабочих и солдат к борьбе: по отношению к массам он всегда был недоверчив. Но где бы борьба ни завязывалась, на площади ли Тифлиса, в бакинской ли тюрьме или на улицах Петрограда, он всегда стремился придать ей как можно более острый характер».

– Заметь, опять о «недоверии к массам»… И об умении всегда использовать в нужном направлении неожиданную конфликтную ситуацию.

«В период реакции после июльского движения роль Сталина значительно возрастает. Партия наполовину ушла в подполье. Удельный вес аппарата соответственно вырос. Внутри аппарата автоматически выросла значимость Сталина. Этот закон проходит неизменно через всю его политическую биографию, как бы составляя его основную пружину».

– Видишь, уже «закон»! Далее свидетель цитирует слова Иосифа на июльской конференции:

«Дело не в учреждениях, а в том, политику какого класса проводит это учреждение».

– Заметь, и аппарат, и революционная ситуация, и учреждения для Иосифа – лишь средства. К чему?..

Через несколько страниц своей так и незаконченной книги о Сталине свидетель уже сам делает вывод:

«Было бы ошибочно думать, что он с самого начала имел законченный замысел борьбы за личное господство. Понадобились исключительные исторические обстоятельства, чтобы придать его амбиции неожиданные для него самого масштабы. Но в одном он оставался неизменно верен себе: попирая все другие соображения, он насиловал каждую конкретную ситуацию для упрочения своей позиции за счёт других. Шаг за шагом, камень за камнем, терпеливо, без увлечений, но и без пощады!»

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:

1917, 16 окт. Выступление на расширенном заседании ЦК с критикой позиций Каменева и Зиновьева по вопросу о вооружённом восстании. 24 окт. – доклад о политическом положении на заседании большевистской фракции 2 Всероссийского съезда Советов.

24-25 окт. По некоторым свидетельствам обеспечивает безопасность Ленина во время Вооружённого восстания. Руководство вместе с В. Лениным съездом. Избран членом ВЦИК и утверждён народным комиссаром по делам национальностей. Пишет «Декларацию прав народов России», речь на съезде финляндской социал-демократической рабочей партии в Гельсингфорсе, выступает на заседании Военно-революционного комитета по вопросу о закрытии контрреволюционных газет. Выступление на заседании Совнаркома о политике социалистического государства в области финансов и экономики. Составление совместно с Лениным программы переговоров о мире. Подписание Декрета об аресте вождей гражданской войны, выступивших против революции. Доклады о положении на Украине, в Белоруссии, Оренбурге, Уральском округе, Туркестане и на Кавказе. Участие в заседании Всероссийской коллегии по организации и формированию Красной Армии.

СЛОВО АХА в ЗАЩИТУ ИОСИФА:

«Без воли Божией ни волоса не упадёт с головы…» Господь срубил прежний строй, как бесплодную смоковницу, попустив свершиться Октябрьскому перевороту. «Поединок» Куприна, «Бурса» Помяловского, нравственное отчаяние Толстого… Да что там, откройте любое более-менее значительное произведение той поры. Вес обличали прогнившее болото тогдашней действительности. Разве она не губила души? Разве не нарушала Замысел? Катарсис – это для Нехлюдова, а для Катюши Масловой?.. Простой народ Сам Господь называет «овцами», нуждающимися в «добром пастыре», отнюдь не желая обидеть. И только «жатвой Господней» может православный изменять значимость той или иной эпохи, а не фарисейской вывеской.

Читая в ссылке работу П. Когана «Очерки по истории западноевропейских литератур», Иосиф подчёркивает фразу из Руссо:

«И я не рассуждаю о Нём. Для Бога БОЛЕЕ ОСКОРБИТЕЛЬНО, если неправильно судят о Нём, чем если вовсе о Нём не думают».

Да и для всех ли Нехлюдовых – катарсис? Или в большинстве всё же были неприемлемые для неба, тёплохладные православные? Чтобы примириться с собственной совестью, приходилось рвать со своей средой и ненавистным государством, становиться бунтарём или бежать. Мотивами такого бунта-бегства буквально пронизана русская классическая литература. Бегство или смерть!

Человек «по образу и подобию» не мог существовать в той «Святой Руси», не насилуя свою совесть, и не удивительно, что он в отчаянии разрушил тот мир или способствовал разрушению. Это были поиски Бога «с чёрного хода» – не того попустителя зла, которого вольно или невольно исповедывало порой официальное духовенство, а защитника «униженных и оскорблённых»:

 
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетённых. Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарём!
/Ник. Некрасов/
 

Не было для больной совести пристанища на Руси, кроме монастырей, но не всем по силам подвиг монашеский…

Потупя голову, в тоске ломая руки, Я в воплях изливал души пронзённой муки И горько повторял, метаясь как больной:

«Что делать буду я? что станется со мной?» На расспросы родных герой признаётся, что его мучит ужас перед какой-то грядущей катастрофой:

И мы погибнем все, коль не успеем вскоре Обресть убежище, а где? о горе, горе!

«Как узник, из тюрьмы замысливший побег», герой бродит в страхе и унынии, пока не встречает юношу-монаха с книгой, который спрашивает, что случилось:

И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный! Я осуждён на смерть и позван в суд загробный – И вот о чём крушусь: к суду я не готов, И смерть меня страшит».

«Коль жребий твой таков, – Он возразил, – и ты так жалок в самом деле. Чего ж ты ждёшь? Зачем не убежишь отселе?» С этими словами монах указал перстом куда-то вдаль.

Я оком стал глядеть болезненно-отверстым, Как от бельма врачом избавленный слепец.

«Я вижу некий свет», – сказал я наконец.

«Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света, Пусть будет он тебе единственная мечта, Пока ты тесных врат спасенья не достиг, Ступай!» – И я бежать пустился в тот же миг.

– Вот и искали этот самый «некий свет» многие в революции…

– Что-то не припомню? кто сочинитель? – проворчал АГ.

– Темнота, Александра Сергеевича не узнал…

– Не может быть, нет такого у Пушкина.

– «Странник», 1835 год, незадолго до смерти. Разве это не Евангельский «узкий путь спасения»? Подобное и у Некрасова есть, я уже цитировал:

«Одна просторная, дорога – торная. Страстей раба, По ней громадная, к соблазну жадная идёт толпа.

Другая – тесная дорога, честная, по ней идут Лишь души сильные, любвеобильные, на бой, на. труд…»

– Благими намерениями вымощен ад, – хихикнул АГ. – Приглашаю на пир богов!

– Не богохульствуй.

– О нет, я просто цитирую Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые:

Его призвали всеблагие Как собеседника на пир.

«На пиру богов» – название статьи свидетеля Сергия Булгакова.

«Погибло, всё погибло! Умерло всё, и мы умерли, бродим, как живые трупы и мёртвые души. До сих пор ничего я не понимаю, мой ум отказывается вместить. Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь – это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость всему слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась зловонная зияющая дыра. Где же он, великодушный и светлый народ, который влёк сердца детской верой, чистотой и незлобливостью, даровитостью и смирением? А теперь – это разбойничья орда убийц, предателей, грабителей, сверху донизу в крови и грязи, – во всяком хамстве и скотстве. Совершилось какое-то чёрное преображение, народ Божий стал стадом гадаринских свиней».

– Это что, про нашу перестройку? – невольно вырвалось у Иоанны.

– «Исчезни в пространство, исчезни, Россия, Россия моя!» – как воскликнул Андрей Белый, свидетель, – АГ весело заболтал ножками в белых сандаликах, – 1918 год, любезная Иоанна, – А она на самом деле взяла да исчезла, и закопошились на её месте предательские «самостийности», нетопыри разные. Ведь при похоронах России присутствуем». Привет из 18-го!

«Произошло то, что Россия изменила своему призванию, стала его недостойна, а поэтому пала, а падение её было велико; как велико было и призвание».

«Вот я всё и спрашиваю себя: пусть бы народ наш оказался теперь богоборцем, мятежником против святынь, это было бы лишь отрицательным самосвидетельством его религиозного духа. Но ведь чаще-то всего он ведёт себя просто как хам и скот, которому и вовсе нет дела до веры. Как будто и бесов-то в нём никаких нет, нечего с ним делать им… От бесноватости можно исцелиться, но не от скотства… ночью иногда просыпаюсь в холодном поту и повторяю в ужасе: не богоборец, а скот, скот, скот… посмотрите на эту хронику ограблений и осквернений храмов, монастырей, ведь это же массы народные совершают, а не единицы. Посмотрите, какое равнодушие к отмене Закона Божия в школах…»

– Вот что натворил твой Иосиф, АХ, с любезными его сердцу большевиками!

– Пока что это доказывает лишь одно – был вскрыт страшный гнойник лжи и фактического безбожия некогда «Святой Руси». Бездуховности и безблагодатности под названием «теплохладность». Свидетель правильно отмечает – не богоборчество, а именно скотство, вампиризм, ибо каждый, у кого пьют кровь, сам становится потенциальным вампиром, просто ожидая своего часа.

«Скот» сдерживался не верой, а властью. И требующая покорности вампирам официальная церковь воспринималась как часть власти.

В христианстве больший – слуга меньшему, а не жрёт его. Первыми закон этот нарушили «господа», с них-то и началось безбожие, теплохладность.

Конечно, была на Руси и святость, и праведность, и благодать. И по молитвам праведников Господь так долго терпел «изменившую своему призванию» бесплодную смоковницу.

В великой и страшной революции Россия омылась кровью, в том числе и безвинных мучеников. Целое поколение, испытав страдания, изгнание, а порой и муку смертную было распято на кресте… И те, кто понял вселенский смысл этого наказания, ибо «Господь кого любит, того наказует», искупили, как мне хочется верить, свой «билет в вечность», по выражению Достоевского.

Рыба тухнет с головы. Мы уже приводили на эту тему выдержки из Писания. И наказание Господь начинает именно с верхов.

«Входите тесными вратами: потому что широки ворота и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими; Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». /Мф. 7, 13–14/

Народ в массе своей – стадо, паства /в том смысле, как употреблено в Писании/, народу, пастве нужен хороший пастырь, как телу нужна голова /Извини, Негатив, за банальность/.

Гоголь не случайно назвал свою поэму «Мёртвые души». Умирали, в первую очередь, верхи:

«Ожесточиться, очерстветь И наконец окаменеть В мертвящем упоеньи света, Среди бездушных гордецов, Среди блистательных глупцов…»

– Александр Сергеевич, – кивнул АГ, закуривая.

– Молодец.

– То есть ты хочешь сказать, что у России протухла голова, причём давно, а поскольку лучшее средство от головной боли – гильотина…

– Ты циник, сын тьмы, но, похоже, недалек от истины. Скажем мягче – стадо без пастыря. Обезумевшее стадо овцеволков…

Клубы серного дыма постепенно запомнили просмотровый зал, и…

* * *

Потрескивают дрова в печурке, от промокших насквозь носков, пальто, варежек, платка валит пар. Запах шерсти, чуть подгоревших, приготовленных мамой сухариков /Яне всегда, когда пишет, надо что-то грызть – сухари, леденцы, семечки/ – и мамин запах, её духи, её неслышные шаги, шуршанье халатика, её молитвенный взгляд.

Тебе уже сорок, мама, ты уже не ждёшь Аркадия Синегина, не завершаешь его диссертации и не терзаешь мужчин недолгой своей красотой. Нынешний смысл твоего бытия – Иоанна Синегина, в валенках и старом байковом платье в муках сражается с выпущенными на волю джиннами. Гибнут простреленные авторучкой слова, строчки, вздрагивают в агонии летящие на пол скомканные листки.

Она очеловечивает джиннов, населяя ими придуманную для Дениса Градова историю. Как же много их нужно – ей никогда не приходилось иметь дело с таким количеством персонажей, и когда уже казалось – нет, не выдержит, не справится – вдруг всё стало на свои места, и на двадцать второй странице они начинают жить своей жизнью, и Яна едва успевает записывать их поступки, размышления, диалоги.

Через пять дней и ночей много лет назад, на восемьдесят второй странице, в восемь двадцать утра, незнакомец оденет свою болонью и уйдёт. Яна поставит точку, доплетётся до редакции, отдаст Любочке для перепечатки рукопись /Павлин должен прибыть к концу дня/ и отпросится у Кости / Хан болен гриппом/ на пару часов отдохнуть после бессонной ночи.

Её разбудит бешеный Любочкин стук в дверь.

– Ты что, сдурела? Этот твой уже давно в редакции, темнеет уже! Ничего себе, пара часов!

И то ли спросонья после тёплой постели, то ли от ледяной струи из-под крана, под которую она сунет заспанную физиономию, но начнётся у неё самый настоящий преддуэльный колотун. Она будет вглядываться со страхом в лицо подгоняющей её Любочки, а Любочка, обычно охотно выступающая в роли критика, как назло будет помалкивать. И, наконец, Яна не выдержит. Ох уж, эти богини-машинистки с великим неотъемлемым правом первого слова!

– Ну, как тебе?

С жалкой заискивающей улыбочкой она ждёт приговора. Любочка, её Любочка, поднаторевшая, поднахватавшаяся всяких литературоведческих терминов и больше всего на свете боящаяся показаться в этом вопросе дилетанткой, вдруг скажет:

– А девчонки говорят, ты не сама писала…

– Какие девчонки?

– Ну наши, – судя по всему, это было мнение самой Любочки.

– А кто же?

– Ну, тебе лучше знать. Да ладно, я шучу…

Но она не шутила. Так же отчуждённо-подозрительно встретят её в редакции. Будто их баловень, любимица, привычная к советам, покровительству, даже к беззлобным тычкам, которыми осыпали порой её неудачные опусы, вдруг в чём-то очень ловко их провела. И, только вчера сшибавшая трёшки до получки, вдруг вытащила из кармана пачку невесть откуда взявшихся четвертных. И теперь всем неловко и не по себе.

Яна почувствует себя одинокой, брошенной и ужасно несчастной. Демонстративно взяв у рассеянно кивнувшего ей Павлина / он был целиком поглощён чтением сценария/ сигарету, она забьется в угол и, пуская дым, не затягиваясь / курить она так и не научилась/, будет ждать, когда Денис доберется до восемьдесят второй страницы. Вся комната будет этого ждать, но не как прежде – на стороне Яны, – а просто наблюдать, как валяют дурака два вражеских резидента на явочной квартире в преддверии неминуемого разоблачения.

А Павлин покажется ей ещё павлинистее и прекрасней. Куртка уже другая – чёрная с золотыми пуговицами, тот же мессершмиттовский шарф, онегинский чуб отливает платиной в нимбе от болтающейся на голом проводе стоваттной лампочки.

Последняя страница, всё. Тишина засасывает Яну как трясина, она ждёт выстрела. Поединок, дуэль. И эти, подружки разлюбезные, жаждущие крови…

– Ну что, Иоанна Аркадьевна, пойдём поговорим?

Кина не будет. Глядя на вытянутые лица зрителей, Яна чувствует себя хоть немного отмщённой.

– Уже седьмой час, все комнаты заперты, – ещё на что-то надеется публика. И тогда Яна встает.

– Можно ко мне, это не очень далеко.

Нокаут. Теперь они окончательно квиты.

Яна ведет Дениса Градова /он сегодня без «Москвича» – потёк сальник тормозного цилиндра/ мимо магазинов «Продукты» и «Промтовары», мимо одноэтажных домишек с уютно горящими окнами, мимо люськиного дома – он совсем покосился, врос в землю – или… или это она выросла? Длинный путь, а идут они лишь мгновенье. Да, так и было – длинный путь к её дому за мгновенье. Денис рассказывает о каком-то приятеле, который может одной силой воли двигать спичечные коробки, но проку от этого никакого, и Денис уговаривает его тренироваться в плане продвижения сценариев через худсоветы и комитеты.

Яна едва слушает. Какое ей, в конце концов, дело до его приятелей, хоть бы они горы двигали. Она устала. Она ещё не знает, что Денис всегда «тюльку гонит», когда выбит из колеи.

Мимо керосиновой лавки, по тропинке, ведущей к дому. Скользко, подморозило. И фонарь, разумеется, не горит. Денис ворчит.

Ну конечно, у нас асфальтов нету, иллюминаций нету и машины к подъезду не подают. И сценариев мы писать не могём, и вообще…

Яна набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы «вдарить словом», у неё не выдерживают нервы. Как вдруг тропинка под ногами кренится, будто корабль в шторм, Яну несёт куда-то вбок – Денис едва успевает подхватить, и их, вцепившихся друг в друга, крутит волчком взбесившаяся тропинка, и крутятся берёзы, и пустая заледенелая скамья под берёзами, и коричневая дверь с ромбами, перед которой они вдруг останавливаются.

– Однако… – взгляд паиньки, у которого в руках взорвалась хлопушка. Негодующе-опасливый – не выкинет ли Яна ещё что-нибудь эдакое. Её душит смех, прямо помирает со смеху.

– Однако, – повторяет он, и передразнивает её смех, и сам начинает смеяться, им на двоих едва сорок, и рушится Берлинская стена, и Яна ведёт Павлина в свою жизнь, через коричневую дверь с ромбами, через чёрное «ничто», по скрипучим деревянным ступеням в их с мамой комнату. Где потрескивают дрова в печи и пляшут на стене жаркие отблески, где светится папина лампа под зелёным стеклянным абажуром, и валяются истерзанные ею страницы под старым креслом-качалкой. И запах маминых духов, и маминых котлет, и она сама, торопливо натягивающая поверх халата свитерок. Мама идёт к соседям смотреть телевизор, чтобы не мешать её серьёзному разговору с режиссёром из Москвы.

И Павлин – невероятный, неуместный, не вписывающийся ни в комнату, ни в ту её жизнь.

Мама ушла. Они уплетают котлеты с жареной картошкой. На плите шипит чайник.

– Теперь понимаю, почему тебе удаются нетленки. Всё дело в котлетах. Знаешь, лет через пять я сделаю по этому сценарию гениальный фильм.

Через пять лет!.. Яна шлёпается с небес на землю.

– Ну подумай сама – это сценарий полнометражного художественного фильма, а мне дают документальную трёхчастёвку, это полчаса от силы. Ну? В общем, вот, – он вынимает из папки несколько перехваченных скрепкой страничек, – Написал сам. Что-то убралось, что-то придумалось. В общем, прочти.

Как легковесно и несерьёзно выглядят эти листки рядом с её фундаментальным опусом! Яна начинает читать и окончательно приходит в ужас. От очерка ничего не осталось, да Бог о ним, с очеркам – но этот чудовищный корявый язык, сумбурные, никак не связанные друг с другом эпизоды, и вообще всё неизвестно зачем и левой ногой.

Однако вот что странно – наглое безобразие Денисова творения, должное, казалось бы, немедленно освободить Яну от Павлиньих чар, непостижимым образом придаёт порочно-запретному его облику ещё большую отталкивающую притягательность.

Последнюю страницу она читает целую вечность, мучительно размышляя, что же ему сказать, чтобы не обидеть.

– Ничего, только… Надо немного поправить.

– Действуй, – Денис с готовностью вручает ей авторучку – разумеется, паркер с золотым пером, – ты же автор!

От этого беспардонного «Ты же автор!» у Яны захватывает дух. В глазах рябит, убогие строчки-недоноски, кажущиеся ещё отвратительнее от красующегося в правом верхнем углу её имени и фамилии, толпятся, снуют, как средневековые ярмарочные уродцы, выставляя напоказ своё безобразие и язвы. С большим трудом она преодолевает желание, схватив спасительный паркер, несколькими росчерками проложить себе дорогу мимо, мимо, на последнюю девятую страницу, где, как распахнутая на волю дверь, сияет первозданно чистая белизна.

– Я прочту ещё раз.

Яна читает ещё и ещё. Её мутит от отвращения, но, наконец, удаётся откопать то самое «жемчужное зерно» – Денисов в общем-то интересный замысел, который совсем затерялся в толпе строчек-уродцев, и теперь надо было их исцелять – слепых, горбатых, хромых и покрытых язвами. Исцелять, превращая в бравых солдат, красавцев-гренадёров, выстраивать в должном порядке и вести на девятую страницу – к победному финалу.