Текст книги "Тяжёлград (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

  – Россия начинается в Житомире – утверждал профессор с кафедры государственного права, под руководством которого я кропал диссертацию.

  С такими представлениями разве поспоришь! Иногда мне казалось, будто Галиция, хоть и обозначена она на всех картах австрийской провинцией, на самом деле в ином измерении, все там перекручено, смещено – время, пространство, обычаи......

  – Вытащу «крота», сдам дела и уеду – подумал я. Сколько раз уже себе это обещал – не сосчитать. Шестьсот, наверное. Или триллион.

  Но, чтобы выловить «крота», требовалось отыскать неприсоединившихся ал(химических) братьев. Кажется, уж они-то должны что-то знать! С горя обратился к архивам – может, случайно оказавшийся у меня документ раскроет их подлинную историю? Кто они вообще такие? Кто их создал? Знаменитый авантюрист граф Калисостро? Таинственный принц Араукарии?

  Возникновение этого братства, вероятно, связано с приездом во Львов аббата Боудини и дворянина д"Арно, подданных Франции. Они в 1776 году открыли здесь розенкрейцеровскую ложу «Трех белых роз». Все были довольны, пока не раскрылось: права открывать ложи им никто не давал, венские розенкрейцеры знать таких не знают. Фальшивые рыцари розы и креста лечили порошками без надлежавшей лицензии, но выдворили ли их из города или оставили, неизвестно. Это очень напоминало повадки ал(химических) братьев, самовольно присвоивших себе звание медиков. Их поначалу не преследовали – некогда. После 1-го дележа Речи Посполитой в 1772 году Львов достается Австрии и переименовывается в Лемберг. Униженный город тот час же атаковали стаи голодных стервятников – искателей богатств со всей Европы. Они мечтали добыть золота и получали его отнюдь не алхимией. Польшу рвали в клочья, кто-то обогащался, другие, наоборот, теряли. Среди потерявших оказалось много шляхты, лишившейся имений. Страдая от долгов, они хватались за самые фантастические идеи, лишь бы вернуть себе деньги. Совсем голые мелкие шляхтичи устраивались служить новой австрийской бюрократии. Но что жалованье, когда тебе нужны миллионы?

  Тут-то приходили лживые алхимики, просили маленький кусочек свинца, золотили его, выдавали за цельный слиток. Химия в те времена была еще наукой экзотической, мало кто в ней разбирался, потому – верили. Да и как не поверить, если золото?! Расползались выдуманные ал(химические) братья по городам и фольваркам. Были вхожи и в сырые темницы с крысами, и в богатые монастыри, и во властные покои, где надеялись обрести покровителей. Одним это удавалось. Правда, ненадолго.

  Всю последнюю четверть 18 века в Галиции закреплялась разношёрстная иностранная элита, говорящая на немецком языке. Чиновники, военные, банкиры, землевладельцы. Что помогло им прижиться здесь, кроме, разумеется, браков со шляхтянками и скупленных по дешевке имений? Масонство. Тогда оно было почти что религией. Его универсальные принципы и космополитизм оказались понятны множеству образованных людей 18 века, независимо от национальности и вероисповедания. Те, кто ходил в разные церкви, вращался в разных кругах – встречались на заседаниях масонской ложи. Масонство разрушало перегородки, казавшиеся вечными. Австрия привечала вольных каменщиков еще и потому, что все открытые на ее новых территориях тайные общества предстояло подчинить Вене – вместо Варшавы, тем самым стирая память о величии Польши. Будто и не было никогда такого государства.

  Историческая справка. < Самую первую львовскую масонскую ложу открыл еще в 1747 году заезжий француз, назвал мастерской «Трех богинь», но она едва успела оформиться, как умирает в Самборе ее хранитель печати, бумаги случайно попадают в руки католическому духовенству, те приходят в ужас и приказывают ее закрыть. Первая из прижившихся в Львове – ложа «Трех белых орлов» (существует с 1767 года) наполнилась выходцами из Италии, Германии, Швейцарии, Франции. Создал ее тоже французский эмигрант, но после известных событий 1772 года руководство «Тремя белыми орлами» перешло к высоким чинам австрийской администрации. Чтобы сплотить австрийских офицеров, для львовского гарнизона организуется военная ложа «Трех штандартов». Небольшие ложи появлялись в старинных городках и в селениях, где квартировал полк или располагалось богатое имение.

  Возникла даже женская ложа «Истинно принятых». Материнской ложей для всех них стала верноподданническая «Иосифа императорского орла».

  Во всем, в том числе и в масонстве, Австрия старалась навести идеальный порядок. Ложи Лембрга получали патент в Вене или в Париже.

  Ослушавшиеся быстро закрывались. Почти не сохранились сведения о ложе «Трех Корон Галичины» (1780-1785гг.), так как она поддерживала связь с масонскими центрами в Москве и Петербурге через ложу «Полного Молчания» в белорусском Могилеве. К 1780-м годам центральной ложей Львова становится «Совершенное равенство». Именно в Лемберге, под коронованными австрийскими галками, удачно привитое масонство быстро и прочно переплелось с политикой, не успев еще оторваться от алхимии, Каббалы и чернокнижия>

  В 1795 году австрийский император издает указ, запрещающий масонские ложи. Это означало, что эксперимент чересчур удался, даже, наверное, вышел из-под контроля, объединив и тех, кого отнюдь не желали объединять. Масонство проповедовало свободу и равенство – и мир уже видел, как из-за этих «либерте» и «эгалите» во Франции не успевают отмыть гильотины от крови аристократов. В последние годы 18 века масонство вдруг превратилось в вечный жупел республиканских заговоров. «Виновата» в этом были не только французская революция (Великой ее еще не называли), но и польский вопрос.

  – Это все затеяли поляки – уверял меня майор-аудитор Бодай-Холера – Стремясь возродить Речь Посполитую, они переделали мирных каменщиков в вооруженных повстанцев. Из-за них слово «масон» стало приобретать негативный оттенок. Неужели тебя бабушка «формазоном» не ругала? Нет? А меня – еще как! Обходя запреты, масоны научились маскироваться под студенческие союзы, землячества, закрытые клубы, благотворительные и просветительские общества. Якобы все благонамеренно, без политики – объединяются выпускники университета, проходят испытания вроде масонских, посвящаются, нацепляют самодельные знаки отличия.

  Символика у них может быть самая простейшая – раскрытая книга, факел, мифологический зверек и т.д. Официально это не масонство. Но посмотри, что за ними! Бесконечные польские восстания. Один 1830/31 год чего стоил! Потом – 1848 год..... Да, я забыл, тебя тогда еще на свете не было!

  Веришь – крестьяне сдавали связанных шляхтичей с кляпом во рту. Женщины приносили отрезанные головы в лукошках. Потом задались вопросом – кто все это слаженно, в один момент в разных местах, организовал? И наткнулись на мощную стену круговой поруки, до конца так и не сумев ничего выяснить. Если враг сильнее и его не побороть, надо попытаться с ним сдружиться.

  Во 2 половине 19 века, когда столкнулись внешнеполитические планы двух империй, Российской и Австро-Венгерской, пресловутый «славянский вопрос» заставил Москву и Вену вести тонкую игру разведок – тут-то все эти тайные братства и пригодились. Они, конечно, сумасброды и вольтерьянцы. Но могут быть полезными государству. Разумеется, формально масоны оставались вне политики. В ложах запрещалось обсуждать эти темы. Но у многих масонских лож бывшей Польши прослеживается четкая геополитическая ориентация. Город, где новой ложе выдается патент и печать – это ее центр притяжения. Вена, Прага – но только не Варшава, не Москва, не Петербург!

  Дальше майор-аудитор не договорил. Он уснул, положив голову на стол и обхватив ее руками. Со стола упала, громко звякнув, пустая бутылка запрещенного абсента. Масоны и прочие тайные общества мерещились Бодай-Холере исключительно после выпивки и морфия. Трезвым он не признавал их существования.

  ..... Австрийская разведка, решив завербовать братьев-алхимиков, здорово просчиталась, полагая, что они останутся верными чадами Франца-Иосифа. Среди мистиков Галиции окопались ярые противники грядущей войны с Россией. Пацифисты, космополиты, верившие, что мир един, что все это деление на государства и народности скоро станет условностью. Этому учила их собственная этика. Но венские бюрократы не смели поверить, что такие взгляды сложились не под влиянием панславистской пропаганды из России. И что подобные убеждения не имеют ничего общего с политическим москвофильством.

  Вскоре бедные алхимики оказались под неусыпным контролем полиции. Два орла, австрийский и российский, нещадно рвали их своими железными когтями, деля между собой. Мистические озарения прекратились. Алхимические изыскания зашли в тупик. Остыли тигли, опустели реторты, порвались кожаные меха, не раздувающие больше углей. Раскол усилился, когда некоторые, особо упертые ал(химические) братья отказались перейти в униатский орден студитов, так как не совпадали с митрополитом Шептицким во взглядах и не могли ему подчиняться.

  Но право не присоединяться обошлось им дороговато. Упрямцы не заметили, как оказались в изоляции, без покровителей и денег. Впав в бедность, несогласные быстро потеряли редкие алхимические рукописи, которые теперь хранятся в библиотеке митрополита. Где к ним годами никто даже не подходил. Звание львовского алхимика из почетного стало комичным. Они вынуждены были таиться, раздваиваться, расстраиваться. В своей обычной жизни эти чудаки существовали на скромное жалование, трудясь учителями, газетчиками, фотографами, телеграфистами или проедая фамильную ренту. Встретив их на улице, никто не заметил, что они – посвящены.

  Приближались 1910-е годы. Накануне войны российский Генштаб всячески привлекал «в шпионы» граждан Австро-Венгрии с обширными связями. Секретная директива советовала брать в разработку артистов, завсегдатаев кофеен, непризнанных творцов, гомосексуалистов, скомпрометированных женщин. Присутствовали в этом списке и разношерстные мистики. У них было мало средств, зато уйма свободного времени, языки без костей и нелюбовь к действующей власти. Я давно знал, что Петербург негласно разрешал своим агентам по собственному усмотрению брать в оборот тех или иных «перспективных» лиц, кем бы они ни являлись. Поэтому седые старички из высоких кабинетов вряд ли подозревали, какое пестрое стадо они пасут в Австро-Венгрии якобы на благо России. Священники, ратующие в своих проповедях за православное братство, пришли б в ужас, услышав, что исполнителями чужих замыслов становились картежники, воры, еретики, обоеполые проститутки и прочая бесстыжая шелупонь..... Про российскую информаторскую сеть в лембергских притонах и борделях как-нибудь в другой раз.

  Вернемся к ал(химическим) братишкам. Разорившись, оставшись без меценатов, они отчаянно нуждались в больших суммах на свои дорогостоящие эксперименты. Но взять эти фантастические деньги им было неоткуда. Чтобы поступить на военную или гражданскую службу, требовалась благонадежность. Кто примет странного человека, ночами прокаливающего плохо пахнущие порошки? Не ходившего к исповеди, неделями не мывшего шею, потому что на ней оседала драгоценная пыль? Если у алхимиков еще что-то оставалось, то все равно их имения не приносили прибыли. Стать нефтепромышленниками или банкирами им не грозило. Оставалась только надежда на удвоенный бюджет иностранной разведки. Если, конечно, алхимики к этому времени не научились превращать свинец и ртуть в золото высокой пробы.....

  Доведенные братья – врозь, в разное время, по разным обстоятельствам – согласились сотрудничать с российскими агентами и втянули в шпионаж своих прежних друзей. А друзья эти уже были монахами ордена студитов.

  ...... Чтобы не запутаться в своем расследовании, я взял ножницы, нарезал около дюжины одинаковых картонных карточек. На каждой из них красовалось имя того, кого мог подозревать в убийствах. Всякий раз, задумываясь, перебирал их, припоминая все, что мне о них известно. Чаще всего попадалась карточка Теодора Чаромарницкого, настоятеля обители студитов в Скнилове – самом первом доме этого ордена. По всем пунктам он подходил на роль «крота»: был из тех, кто неоднократно ездил в Россию по подложным документам, попадая в поле зрения охранки, получал письма от сибирских священников дам-духовидиц. Поговаривали, будто бы юношей Теодор Чаромарницкий оказался замешанным в темную политическую историю, безуспешно пытаясь спасти сельского учителя, проходившего по делу «московофилов», и поклялся отомстить за него.

  Судя по отзывам знакомых, он был интеллектуал, миссионер, спорщик, ярый ненавистник «схизмы» – и уж никак не тянул на звание тайного российского агента. Но по закону подлости «кротом» мог быть тот, кто громче всех ругал Москву. Чароманицкий сам считал себя жертвой «царату», любил жаловаться, что натерпелся зимою 191415 годов, когда «воевал» с присланными в Галицию православными священниками. Возмущался военными конфискациями орденского имущества. Писал в Ватикан, умоляя Папу «найти управу на Москву». За что едва не подвергся высылке, сидел полгода под домашним арестом. В российских бумагах Чаромарницкий характеризовался «опасным лицом» и «конфидентом Шептицкого». Впрочем, стоило ли этому верить? Я уже ко всему относился скептически.

  Любопытно, что фамилия Чаромарницкий раньше писалась Чаро-Марницкий или Чар-Марницкий. Предок звался Чаро-Марница, он был, вероятно, ополяченный украинец. На карточке пометил, что пан Теодор – родом из Хырова. Воспитывался в иезуитском коллегиуме. Фотография симпатичная – умное круглое лицо, огромные выразительные глаза.

  ...... Спустя неделю приехал к нему в Скнилов (то самое предместье Львова, где моя квартирная хозяйка видела нечисть), в обитель студитов, по своему важному делу – земельному спору. Монахи еще до войны претендовали на большое поле, но предыдущий владелец уверял, что это поле, ныне заросшее чертополохами и терновником, в купчей не упоминалось. Тяжба, отложенная на несколько лет, теперь возобновилась и грозила братьям потерей хорошего участка. Я представлял противную сторону, хотел убедить Чаромарницкого подписать с хозяином поля мировое соглашение. Меня встретили еще в дороге, препроводили в большую комнату, заставленную книгами. Жадно посматривая на шкафы с латинскими и польскими книгами, ждал его, но обещанная аудиенция никак не начиналась.

  – Обедня, что ли, затянулась? Без четверти 11, а назначено на десять.

  В это мгновение дверь распахнулась. Вместо Теодора вышел молодой послушник и тихим скорбным голосом объявил:

  – Не ждите. Он не сможет прийти.

  – Что ж, понимаю. Скажите только, в какой день он сможет меня принять.

  – Он никогда не сможет – ответил послушник, и я увидел, что на ресницах его блеснули слёзы. – Он сегодня преставился.

  Сказать, что меня это изумило – мало. Пробормотал обычные в таких случаях слова, направился к выходу. Меня уже никто не провожал, и, проходя по коридору, стал свидетелем печальной процессии. Тело почившего монахи несли на расстеленном одеяле из верхних покоев вниз, в залу, чтобы уложить в гроб. Его безжизненная рука свесилась, и мне бросился небольшой перстень на тонком пальце: череп с колючей розой, две скрещенные кости и надпись ХИР. Я сразу же вспомнил, что мне все это уже знакомо.

  Плохая примета, если в самый разгар детективного сюжета от остановки сердца неожиданно умирает основной подозреваемый! Теодор Чаромарницкий и вправду страдал сердечными припадками, настигавшими его после многочасовых праздничных молитв, но раньше это проходило. Полежав в тишине и попив боярышниковых капель, настоятель вновь возвращался к своим обязанностям.

  Отравили ли его? В пище Чаромарницкий отличался аскетизмом. Накануне рокового утра даже не завтракал. На ночь Теодор выпивал один стакан кипяченой воды и с этого стакана всегда начинал свой день, но на этот раз его рука не успела протянуться к столику. Обедал он той же постной похлебкой с маленьким кусочком сухого черного хлеба, что и его подчиненные. Похлёбку варили сами монахи на кухне, в начищенном котле, из собственноручно выращенных овощей и размолотых злаков. А черный, спрессованный в длинный брусок с треугольными краями, хлеб они покупали у монашек в Самборе раз в неделю. Ничего съестного больше в обители студитов не водилось. Так что версия об отравлении отпадала сразу. Если, конечно, ночью к Чаромарницкому кто-то не влез и не влил в рот яду.

  Протокол осмотра трупа, добытый ловкими журналистами Ташко в полиции, указывал только на одну возможную зацепку – на левом предплечье сухую желтоватую кожу украшала еле заметная дужка. Шесть маленьких красноватых точек, словно настоятель штопал и ненароком уколол себя иголкой повыше локтя. И потом еще раз попал рядышком той же иголкой, и еще, и еще, чуть повыше от первых. У меня тоже бывали такие уколы – если за починку порвавшейся сорочки берется мужчина, это еще ничего. Можно ведь и глаз себе сдуру выколоть, и в солнечное сплетение острие воткнуть. Послушник, рассказывая обо всем, чем занимался покойный в свой последний день, упомянул о штопке и вынул маленькую шкатулочку, где хранились черные нитки, набор новых острых иголок разных калибров.

   – Мы сами чиним свои одеяния – пояснил он.

  Все это кажется верным, но не может быть эти две точки – следами от змеиных зубов? Или от уколов шприцем? Однако шприцов в обители не нашлось, не всякий сумеет им яд впрыснуть.

  Зато нашествия пресмыкающихся беспокоили монахов почти каждую весну. Полозы и гадюки беспрепятственно вползали в кельи, забирались в постели и в обувь, но не кусались. Наверное, обитель построили на месте древнего змеиного лежбища и рептилии упрямо зимовали в пустотах под фундаментом Скниловской обители. Эта версия мне не нравилась, но я ее решил не отбрасывать.

  – От полоза, может, и не умирают, – усмехнулся Бенедикт Дыбовский, профессор зоологи, – у него зубки маленькие, неядовитые. Но стрела-змея по весне вырабатывает сильную отраву, и укус ее, если не принять никаких мер, действительно смертелен. Еще в Скнилове полно гадюк. Гадюка – она глупая, ей после спячки надо проснуться, согреться, ради этого она и в костер залезет. В дома частенько забирается, в сараи, в хлев, к скотине под вымя.

  – А какой формы след оставляет гадючий укус? – поинтересовался я.

  – У нее два крупных зуба на самом переднем крае челюсти – трубчатые, с ядом. После них – 3-5 мелких зубчиков. След – подковка на коже. Опытный медик сразу это заметит. Хотя смертность от гадюк невелика. Взрослый здоровый человек в расцвете лет гадючий «поцелуй» может перенести. А маленькие дети и ослабленные старики с больным сердцем – бывает, умирают.

  21. Несгораемый Феникс.

  Необычайно звездным вечером в начале 1918 года я, счастливый, возвращался со свидания с панночкой Айзикович, и, подняв голову к небу, заметил высокое алое зарево, полыхающее где-то в предместье.

  – Красивая комета с пушистым беличьим хвостом – подумал тогда, надо успеть загадать желание. Хотя зачем? Мария-Владислава и так моя, а ничего больше мне в мире не надо.

  Но в тот же миг меня едва не сбили несущиеся во весь опор пожарные.

  – Прочь с дороги! Живее, живее! Ослеп, что ли? Радость какая – Кульпаркив горит! – закричали они, и десятки бочек со шлангами загремели по брусчатке.

  – Ура! Психическая горит! – заорали мальчишки, влезая по скрипучей лестнице на высокую крышу, откуда хорошо был виден огонь.

  – Смотрите, шеи не сверните – прошипел им и свернул в проходной двор.

  ..... Знаменитый сумасшедший дом вспыхнул в субботу, около девяти часов вечера. В воздухе сразу разнесся едкий керосиновый аромат. Больные скопом выскочили на улицу. Раздетые, в одних своих изношенных хламидах, босые, без шапок, равнодушными глазами смотрели на пылающие стены своего узилища. Тушить здание до приезда пожарных решились только новый доктор и несколько его помощников – сестры, Василина, Карл 12-й. Они кидали в огонь комья блестящего белого снега, он таял с адским шипеньем и испарялся. Заводилой поджога оказался мнимый король Фридрих Прусский. Приобщение к демократическим ценностям, которое доктор Чебряк полагал целительным для психики буйных, его ничуть не умиротворило. Фридрих хотел возглавить больничный совет, но вместо него туда прошла нормальная панна Василина. Фридриху не хватило всего-то трех голосов.

  Весь месяц Кульпаркив готовился к выборам. Каждый допущенный кандидат агитировал за себя столь же рьяно, как и вменяемые политики перед выборами в Галицкий Сейм. Они писали воззвания. Подкупали избирателей кусочками хлеба и сушеными морковными кубиками из американских пакетов. Пакеты эти хранились в сарае, и, пока романтичный доктор Чебряк читал венский журнал по психопатологии, запершись в кабинете под уютной лампой, Фридрих Прусский пробирался в сарай через окно, вскрывал замок загнутым гвоздем, ногтями прорывал в пакетах незаметную дырочку. Нацедив в ладони кусочки сладкой сушеной морковки, псих возвращался в палату и подкармливал соседей.

  – Только не забудьте в воскресенье поставить за меня галочку! – напоминал он. – Если выберете другого, он не даст вам ни моркови, ни галет.

  Высокую пачку сухих галет мнимый король упер из шкафчика, где сестры хранили кольдкрем, бинты, йод. Это был подарок от военнопленного солдата, убежавшего из лагеря в Австрии и потихоньку пробиравшегося к себе в Тверь. Одна из сестер прятала его в чулане.

  Краденый пакет американской сушеной морковки и пачка английских галет от россиянина, увы, не помогли Фридриху Прусскому пройти в совет. Желтый дом предпочел ему предсказуемую Василину, шившую голодранцам штаны и рубахи, связавшую гору теплых чулок. Шить и вязать раздетым страдальцам бывшая монашка начала задолго до суматохи с выборами, еще до пана Чебряка, и все это отлично помнили.

  Когда объявили об избрании Василины, Фридрих Прусский истерически зарыдал. Его пытались уложить, но он вырвался, убежал в сарай, где сторож оплошно забыл канистру с керосином. Кульпаркив уже ложился спать, когда кусачая Маженка, прятавшаяся в углу, учуяла дым. Больные начали орать, едва не расколошматив кулаками двери. Услышав шум, доктор Чкбряк выскочил из кабинета и, заметив пламя, ринулся выводить всех наружу. В панике забыли про человека-пугало – он был туг на ухо после контузии, и, если б за ним не ринулся неудавшийся самоубийца, он бы сгорел.

  Пожарные залили Кульпаркив. Черные лошади изрыгали из ноздрей горячий пар, словно драконы. Огонь уже потухал, как вдруг маленький мальчик показал рукой на странного ободранного петуха, бьющегося в узких языках пламени, но не сгорающего. Это был Феникс. Пекло дома умалишенных понравилось сказочной птице, и Феникс решил нырнуть в него, чтобы умереть и воскреснуть. Фениксу надоело бессмертие, он мечтал превратиться в обычную смертную птицу. Но у него опять ничего не получилось. Огонь не опалил его розовые крылья, не сжег его прелестный клюв, не испепелил кривые лапки. Феникс поджарился и помолодел. Складки разгладились, глаза заблестели, когти заострились, выросли новые перья. Грудь его рассекали продольные черные полоски. Феникс закукарекал и воспарил в темное небо.

  – Теперь его никто не поймает – сказала Маженка пугалу – Он свободен!

  А Феникс разочарованно глядел с высоты на угли Кульпаркива, сожалея, что ему еще не раз предстоит огненное купание. К полуночи пожар потушили. Доктор быстро нашел его причину – обгорелую канистру с керосином. Разъяренный Фридрих Прусский метнул ее в окно. Оставив головешки гаснуть под мелкими снежинками, падающими из черноты, Чебряк и сестры судорожно пересчитывали пациентов.

  Не было ни Василины, ни ее молчаливого земляка-самоубийцы, ни Фрижриха Прусского, ни Карла 12-го, ни кусачей Маженки, ни многих других, менее буйных. Остался человек-пугало – он мрачно сидел на тюке матрасов и никуда не рвался. Всю ночь пан Чебряк искал сбежавших, бегая по Кульпаркиву, но ему удалось вернуть лишь шестерых, и то на следующий день. Одного привела полиция, застав в витрине ювелирного магазина с молотком в руках. Других вытаскивали из борделей, казино, кондитерских. Поджигателя Фридриха Прусского так и не дождались. Украв гроши из заначки Карла 12-го, он направился в ближайший шинок, познакомился там с дамой, возраст которой колебался между 45 и 65 годами, приставал к ней, разорвал нижнюю юбку, ошметки которой разметал по полу. Его выгнали из шинка.

  С горя Фридрих потащился на центральные улицы Львова, ударив в ухо извозчика и отняв у него фаэтон. На этом фаэтоне псих, никогда в жизни лошадьми не правивший, добрался до оперного театра. Увидев собравшуюся толпу, Фридрих подумал: настало время сказать правду. Он произнес сбивчивую, абсурдную речь. Полиция записала и ее.

  Торжественная речь самозваного короля Фридриха Прусского.

  «Дамы и господа! Львовяне и львовянки! В сей час, когда враги сжимают вокруг нашего маленького Лемберга плотное змеиное кольцо, когда даже мелкие рыбки в водах Полтвы готовы вскипеть в возмущении, я говорю вам – война проиграна! Австрийская армия разложилась и дезертирует. Сотни тысяч насильно призванных чехов, словаков и венгров уже сложили свои винтовки и бегут скорее домой. Черные плоские орлы впились в плоских двуглавых, раскидали перья, обагрили мир кровью. В эти решающие минуты я призываю всех жителей забыть о данной присяге и начать создавать истинно демократическое государство! Каким я его вижу? О. дамы и господа, оно будет таким, каким мы пытались сделать в своем дружном дурдоме. Мы наделили всех небуйных равными избирательными правами. У нас прошли сегодня выборы в больничный совет. К сожалению, я проиграл и разочаровался в демократии. Но это не значит, что демократия – это плохо. Нет, мы ее не умеем применять. Для нас, выросших в деспотизме, это новая непонятная игрушка. Но пройдут годы, и народы научатся правильно в нее играть! – Да здравствует вольный город Львов и его вольные люди!» – крикнул Фридрих. Он был весьма доволен тем, что сумел выпалить без подготовки такую пафосную речь. Тут-то его и повязали.

  – Мы же нормальный европейский город, – плакал с досады связанный король, – у нас все должно быть демократично! Не хочу обратно в психушку!

  – Не переживай – ответил ему полицейский, – в психушку тебя не вернут. Ты ее сжёг. Вместо нее тебя переведут в хорошую тюрьму.

  ...... На обгорелом главном здании Кульпаркива выросла временная крыша, черные от сажи стены очистили и побелили, вставили новые окна. Больные сами помогали доктору латать дыры, перетаскивать в палаты матрасы. Кульпаркив снова был готов принять постояльцев. Фридрих Прусский отсидел в кутузке до ноября 1918. Освободили его события, до которых мы еще не дошли. Панна Василина, увидев, что приехали пожарные и ее помощь больше не понадобится, залезла на сосну у самого забора больницы, перемахнула через него и убежала из Кульпаркива вместе со своим возлюбленным в родное село. Где они обвенчались и жили, разводя бойцовых гусей, вместе со своими чадами до 1939 года. Про пребывание в психушке бабушка внукам никогда не рассказывала.

  Еще давно одна петербургская гадалка-ассирийка, выдававшая себя за «астральную сестру» мадам Ленорман, напророчила конец света на 1918 год. Земля на ось налетит и всем будет крышка. Что ж, дама почти не ошиблась. Лично для меня земля на ось налетела: в 1918-м я едва не умер, коварно отравленный своим другом Ташко Крезицким, потерял любимую панночку, пережил уличные бои, был ранен и еще болел.

  С продуктами становилось все хуже и хуже, приходилось добывать сладости через знакомых. В лавках толпились очереди. Процветал черный рынок, куда снес не одну приличную вещь. Особой моей страстью были эклеры и трубочки с заварным кремом. Я мог съесть их десятками, но кто ж даст?

  Пришли мы ранней весной 1918-го с Ташко в клуб, открытый на месте разорившейся кофейни. Двери ее завесили черным крепом еще прошлой зимой – хозяин с сыновьями погиб на войне, вдова не выдержала и закрылась. Долго кофейня простояла в черном, пока ее не выкупили под тайный клуб, где лился спирт, играли в карты и можно было легко подцепить триппер. За столиками сидели черные маклеры, дезертиры, заключались незаконные сделки. Пахло плохо, но зато тут никто никого не слушал. Хоть преступление планируй.

  Мы сели с Ташко поболтать о ходе расследования, узнать, кто что выкопал и как все это совместить. Имя убийцы старого монаха и девушки я практически выяснил (как мне казалось на тот момент) с точностью до 99%. Но для полиции все это нужно было логично изложить, да и митрополит должен удостовериться, что агентство «Холмский и Уотсон» не зря деньги получает. Говорим мы, говорим, объясняю я, что монах Чаромарницкий был связан с россиянами всеми частями тела, и с разведкой сотрудничал. Что он вел «мистическую» переписку с дамой из Иркутска. Где духовный наставник живо интересовался у грешницы количеством войск в Сибири и моральным разложением офицерства.

  Ташко наклонился ко мне – хочешь пирожных? Я ему – конечно, хочу!

  Принесли блюдо, и я четыре трубочки сразу съел. Мог бы и больше, да денег не хватило. Бог меня уберег. Крем оказался напичкан цианистым калием. А так как в Лемберге сахара во все добавляют меньше, то глюкоза весь яд обезвредить не сумела. Меня буквально вывернуло наизнанку, а проснулся уже в больнице. Этот Ташко, тоже друг называется, вечером сел и написал на меня заранее некролог. Решил – точно умру, приклеил утром на стенку. Я и не знал, что помимо криминальной хроники, еще и некрологами подрабатывает. Детективное агентство «Холмский и Уотсон» рассыпалось, с Ташко больше не виделся. Вести дело в одиночку оказалось труднее, и я почти его бросил.

  ....... Мария-Владислава (все-таки добился разрешения приписать Еве Айзикович в паспорт ее настоящие имена) уже называла себя моей невестой, и мы бы обязательно поженились еще весной 1918, если б не отравление и скандал. Мешала нам мать панночки. Она очень дорожила безукоризненной репутацией богатой вдовы, благотворительницы, пилигримки, ища для панночки непременно знатного жениха. Такого, который бы отворил ей, еврейке, двери светских салонов, подружил с графинями, герцогинями и баронессами. Я ей казался неприемлемым зятем – у меня не было титула. Конечно, на деньги, что лежали в швейцарском банке, можно приобрести баронскую грамоту, да и князья в родословной Подбельских встречались, но не уступать же своей несостоявшейся теще! Не признаваться же, что ты – русский дворянин! Даже не потому что арестуют. Со стыдом и удивлением узнал: оказывается, в Галиции наши аристократические гербы принимают холодно. Вы, мол, татары, потомки мелких мурз, вытащенные московскими деспотами, из убожества а мы – шляхта гоноровая, века в истории, белая кость голубая кровь! Отношения наши мама сразу приняла в штыки.