Текст книги "Тяжёлград (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

  – Соломончик наш непременно вернется – говорил его отец, – ничего он не умер.

  ...... Ящеры наговорили Либеру, что когда-то давно Карпатские горы были огнедышащими вулканами, почва содрогалась, камни дробились, образуя те самые альпийские горки, которые любят переносить в свои маленькие палисадники зажиточные горожане. Кое-где на вершинах еще сохранились очертания заглохших кратеров, сильно заросшие тысячелетними пихтами и искривленными лиственницами. Внутри гор остались сводчатые пещеры с чистейшими озерами, питаемыми грунтовыми водами. Озера эти соединены между собой узкими, невидимыми сверху, протоками. Мелкие речки, прикарпатские ручейки, родники тайно питают их кристальной влагой.

  В далекие геологические эры, когда по земле волочились хвостами и лапами тяжеленные ящеры и шныряли мелкие, забитые млекопитающие, а в небесах парили гигантские птеродактили, карпатские вулканы извергались каждый день. Воздух был плотнее, в нем чувствовалась едкая сера, огромные черные облака выжимали частые и кислые дожди.

  Но пролетели миллионы лет. Подземные печи остыли. Карпаты начали зарастать лесом, чьи корни впивались в удобренную пеплом землю. Серой пахло все меньше, в воздухе стало больше кислорода. Любимые папоротники и хвощи измельчали, буйная растительность, некогда скрывавшая целиком тираннозавра, теперь едва достигала его брюха.

  Вымирающие монстры собрались тогда на совет. Они не знали: в иных краях давно уже погибли их сородичи и что откуда-то издалека сюда идут странные создания на двух ногах, в леопардовых шкурах и с топориками.

  Им очень пригодились бы мясо и кости плезиозавров, щитки бронтозозавров, мембранная кожа птеродактилиных крыльев. Да и сами птеродактили, обжаренные на открытом огне – вкуснотища!

  – Куда же нам деться? – вопрошали древние ящеры и летучие драконы – скоро мы умрем! Придут лысеющие двуногие чудища, их вредные дети непременно загонят нас в яму с кольями, закатят пир, а мои острые зубы пойдут на ожерелья какой-нибудь наглой девочке!

  Спорили, ругались, пока не придумали укрыться в подземных пещерах, залечь на дно подземных озер и впасть в спячку на миллионы лет.

  – Когда проснемся, может, что-нибудь изменится! – заявил один хиленький птенец кецалькоатля, закрывая свои громадные глазки.

  Спали они эру, спали две, без них создавались и рушились царства, свершались великие открытия, устраивались перевороты, шли крестовые походы, горели костры инквизиции. Без них, чешуйчатых, гунны жарили чумных сусликов, без них варвар отнимал у императора-подростка корону, без них склонялись знахари над изувеченной ногой юного Тимура, не они стояли у королевских плах. Продрыхли когтистые в своем подземном озере, а птеродактили – провисев на стенах пещер, самое интересное, что творилось в мире.

  А проснувшись нечаянно летом 1914 года, узнали они, что вокруг обожаемого вулкана стоит прекрасный город Львов, на гербе его красуется давно истребленный пещерный лев, цепляются кроны за готические шпили, едут по железным рельсам электрические трамваи. Узнали они, что край их, родная мезозойская обитель, называется теперь королевством Галиции и Лодомерии, а сами они никому неизвестны, кроме ученых-палеонтологов. И те месяцами собирают их скелеты на подставках, сцепляя желтые кости специальными крючками.

  Выругались ящеры, хотели заснуть, да не могут. Бессонница их одолела. Скучно им, решили немного косточки размять, развлечься, вмешаться в людские дела. Возмечтали они в политику влезть, на заседаниях в Ратуше посидеть, в кофейнях поболтать, газеты почитать. Но не влезет диплодок в дверь, позабыли наделить мезозавра избирательными правами, не смогут птеродактили в сюртук затянуться и часы серебряные на пояс прицепить. Трудно им дышится новым воздухом, еще хуже ходить по новой земле, страдают они в своих темных укрытиях, и все придется через человека проворачивать. Это ж не Вавилон, когда могли ящеры выскочить из моря и спокойно народ учить. В Галиции не выскочишь – паника будет. Дамы в обморок упадут.

  ....... Докопаться до чужих секретов мне помогла случайно попавшаяся русская газета. Вернее, оставшийся от нее изорванный клочок. Дело в том, что при временной российской администрации доброхоты-панслависты забросали Галицию тысячами экземпляров агитационных брошюр и несвежей прессы, а когда вернулись австрийцы, то не знали, куда это девать.

  Тюки и пачки жгли, резали, выкидывали в выгребные ямы, запирали в сырые погреба, оставляя на растерзание мышам и плесени. Казни подверглись так же местные издания, не угодившие цензуре, тонкие книжечки из народных библиотек. Месяцами это мокло под дождем и снегом, разносилось холодными ветрами по задворкам, служило обертками или просто валялось, чтобы когда-нибудь подобраться бережливыми горожанами.

  Тогда в моей комнате стоял зверский холод. Если раньше, из-за вечной дороговизны дров, ее топили хворостом, то теперь, чтобы согреться, я попросил у домовладельца кипу ненужных газет. Разведя ими огонь, кинул обломки старой грубой табуретки, и, пока она прогорала, стал читать оставшиеся кусочки. Все они были черносотенные – «Киевлянин», «Новое время». Пробегая по строчкам, остановился на знакомой фамилии. Заметка посвящалась аресту митрополита Шептицкого и его насильственного препровождения в Курск. Раньше я ее не видел.

  Неизвестный публицист сообщал, что, оказавшись в Курске под наблюдением, пастырь продолжал получать тайные послания. Письма были вроде б о церковных делах, однако за простыми фразами подозрительный перлюстратор с курского почтамта углядел скрытый политический смысл.

  Но меня ошарашило не это – стал бы переживать из-за заказной статейки в «Киевлянине»?! Автор убеждал, будто любое слово в письме имеет по несколько значений, что, например, воспитанники униатских приютов, об успехах которых сообщают митрополиту – это не маленькие сиротки, его крестники, а платные агенты австрийской разведки на особом жаргоне. И часто, очень часто упоминаются некие близнецы – без имен, без инициалов, выпорхнувшие неизвестно откуда.

  – Ох, и бред, подумал я, – это всего лишь талантливые сельские детишки, коим митрополит пытался помочь, и помог бы, если б не война.

  Но тотчас вспомнил: Янина, убитая послушница – гермафродит. Rebis алхимиков. Двойная вещь, двуполое совершенное существо, изображаемое в виде двухголового человека. Или – головы с двумя лицами, мужским и женским, смотрящими в противоположные стороны. Зодиакальный знак гермафродита – близнецы. Лунные брат и сестра, соединившиеся телами и душами, символ идеальной целостности, единства противоположностей. Кроме того, Янина – тоже крестница митрополита, а ее родители – родственники. Греко-католическая церковь могла не признать их союз, уж тем более не согласиться благословить дитя инцеста. Странно, неужели никто об этом не знал? Отрекшийся поп Аристарх Ягайло говорил, что, венчая будущих отца и мать этой девушки, он опасался вероятных проблем из-за их родства. Но все обошлось. Янину не только не исторгли, но еще и позвали, когда она выросла, пройти послушание не где-нибудь в карпатском захолустье, а в самом Львове, в главном униатском храме, около митрополичьих покоев. Было у нее и золотое кольцо – подарок графа. Только оно потерялось.

  Я мигом оделся, потушил чахлое пламя, закрыл дверь на ключ и побежал в университет, к историку Левику, но не нашел его в привычном месте.

  – Он разбирает ящики с музейными экспонатами, застрявшие на железной дороге – сказали мне.

  Ловко вырывая гвозди, раскрывал ящики с имуществом естественнонаучного собрания. Шкуры, чучела, скелеты, заспиртованные лягушки.....

  – Не мой профиль, ответил Левик, пропустив мимо ушей мои отчаянные слова, – но больше некому. Побьют ведь при сборке, изверги! А тут бесценные экземпляры. Хвост истребленной стеллеровой коровы – подарок зоолога Дыбовского. Череп он перетащил в Варшаву, а хвост оставить студенты упросили..... Или вот – прелестный броненосец, не правда ли? Это гигантский панголин. Считался вымершим. Каждая пластинка его брони покрыта неизвестным составом, защищающим от индейских стрел.

  – А пулей пробьет?

  – Смотря какого калибра. Дробь бесполезна. Пуля нужна хорошая, как на медведя.

  – Я к вам не за броненосцем пришел. Что вы знаете о гермафродитах?

  – О ком, простите? Каких еще Афродитах? Опять в кого-то втрескались, беспутник?

  – Об алхимических гермафродитах – пояснил я. – Расскажите мне о них.

  – Да чего уж тут сложного? Все эти забавные, но почти исчезнувшие, как панголин, братства мечтали преобразить грешную человеческую натуру.

  Монашеские ордена называли это уподоблением Христу. Братья и сестры должны стать бесстрастными, бескорыстными. Подавить голос плоти. Пытались хранить целомудрие. Вериги навешивали, во власяницах бегали, годами не мылись, сушеным калом питались. Это особенно в русских монастырях развелось. Мух глотали. В гробах необитых спали. Я нарочно примитивно все это рассказываю, потому что мне эти фокусы смешны. Но, если покопаться, за этими юродствами кроется нечто большее, чем вызов природе.

  Понимаете, есть одна вещь, которую труднее всего преодолеть. Это тайна пола. Что угодно можно над собой совершать – а это не уберешь. Или вы считаете, будто об этом лишь вчера говорить начали? Крафт-Эбинг, еще новый доктор появился по сексуальным неврозам, некто Фройд.

  – Фрейд – поправил я. – Мне о нем психиатр Эрманн рассказывал. Они вместе за истеричками наблюдали в клинике, потом разошлись в методах.

  – Вот, Фрейд. Он говорит: если о бабах не думать, эти бабы, во сны придут. В потайных мыслях являться станут. Знавал я одного монаха – он на стенке известку отковыривал ногтями, и всегда у него эти выемки в форме дамских ягодиц получались. Хоть он клялся, что женский пол презирает.

  – А причем тут гермафродит?

  – Притом, что он – высшее, ангельское существо, объединяет в себе вечно разделенное мужское и женское. Он и то, и это. Он цельный, когда все остальные разделены, без противоположного пола жить не могут, теряют из-за этого уйму драгоценного времени, гибнут духовно и физически. Чуть ли не половина города носит под панталонами фиксирующие повязки, впитывающие гной. Триппер теперь вроде насморка – поболел, отлежался – прошло.

  – Простите, я понимаю, что это – реакция на разложение нравов, на эпидемии венерические, но если все будут двуполы – как же тогда размножаться? Они что, род человеческий мечтали извести?

  Левик вздохнул и ответил:

   – Алхимия стремиться к искусственному зарождению жизни в ретортах. Грезили тайной непорочного зачатия. Вероятно, им это не удалось, но кто-то смог к этому подступиться. Или история Голема – еврейский средневековый фольклор?

  – Голлем вышел неудачный. Дуболом двухметровый с маленькими глазками и умом пятилетнего ребенка.

  – Первый блин всегда комом. Потом улучшат. Настоящий искусственно рожденный внешне неотличим от обычного человека, но должен превосходить его духовно. Искусственно рожденного не зачинали. Его создали. Он Адам. Знает все изначально. Ему неведомы яростные борения с этой проклятой сферой. Он свободен от первородного греха– родительского и прародительского.....

  – Но ведь монашество – отличный инструмент для подавления всех этих темных сфере, телесных низов..... возразил я. – Чего-то они добивались!

  – Увы, я спешу читать лекцию по всеобщей истории и могу сказать только, что если монашескую братию начали переодевать в светские одежды, учить наукам, а теперь еще решили привлечь алхимиков – значит, все у них действительно плохо. Не работает классическое монашество больше. Постригаются деревенские дурачки и дурочки. Юродивых развелось – в Византии столько не было! То-то говорят, не любит униатский пастырь московского духа, потому что видит, во что там православие превратилось. Старцы да старицы вещие носятся, колдунов хуже, людям головы морочат, а все в грехе, на всех проклятие висит. Интеллигенция сатане молится, грядущего зверя зовет. Тут не то что к алхимикам в ноги бросишься, а с самим нечистым договоришься. Чтоб хоть на 20 лет эту бездну отсрочил.

  – Это какого зверя они зовут? – не понял я. – Броненосца, что ли?

  – С семью рогами, друг. Читайте Апокалипсис – крикнул Левик, удаляясь по коридору.

  19. Галка приносит хорошие вести. Мария-Владислава и монах.

  Осужденный священник Афанасий Рымко не поверил своим близоруким глазам, когда болтливая черная галка принесла ему тонкий листок зеленоватой бумаги.

  – Этой ночью, – прочел он, – вас выведут на задний двор вешать, но не пугайтесь. Я распорядился, чтобы в петле болталось прилично состряпанное чучело в рясе, а сами вы незаметно будете выведены за тюремный забор и увезены оттуда в бочке золотаря.

  Чего только не припомнил он в камере! И споры свои с митрополитом, и подозрения, и наветы, и эту омерзительную гадость, которую выкинула его глупая племянница Геля. Особняком стояли жуткие приключения в Хыровском иезуитском коллегиуме, через который он прошел вместе со своим другом юности, умненьким мальчиком Аристархом Янайло.

  То горе, те упреки и прельщения, коих он натерпелся, служа церкви, затмились нынешним его страданием. Ведь отец Рымко не симпатизировал московской партии. Его заставили отслужить обедню, а потом объявили, что весь приход теперь православный. Он не мог сопротивляться. И вот теперь над ним смеются, присылают дрессированную галку, обещают вывезти в бочке с нечистотами! Да там утонуть запросто. Позорная смерть, хуже петли. А воплей будет в газетах! Кто ж пропустит сенсацию – священник утонул в поганой бочке! Этим журналистам только повод дай – поглумятся, наглецы!

  Афанасий не знал: благодаря расследованиям такого наглого журналиста его освободят, перевезут в укромный монастырь, сберегут как важного свидетеля. А в петлю полезет тот, кто ее достоин.

  ..... – Нам предстоит одна встреча – сообщил Ташко. – К кому, куда – там сообщу. Это для агентства. Всем молчок! Жду.

  Дорогу приятель выбрал путаную – через валы, колючие монастырские сады, потом сквозь двор заразной больницы, и, наконец, встали перед дверью чьего-то погреба. Я испугался.

  – Отворяй – приказал Ташко. – Это кратчайший путь. Пригнись.

  Пахнуло плесенью. Мы спустились по каменным ступеням, и, пройдя всего несколько метров, перепрыгивая копошащиеся пискливые комочки (не то крысят, не то котят), неожиданно ловко выскочили наружу и оказались прямо в комнате дворца униатских митрополитов.

  – Идем – Ташко взял меня за руку и потащи по темному коридору. Раздались шаги. Наш дуумвират неожиданно предстал перед заказчиком. Тогда я даже не подумал, что, раз он провел меня уверенно, значит, тут явно не впервые.

  – Вы детективы? Вас пригласили мои помощники? Очень рад. Скажите мне – в ту ночь, когда свершилось это дерзкое убийство, с книжных полок не пропало ничего, кроме небольшого ларчика?

  – Именно так – ответили мы хором.

  – Сам я знаю отнюдь не все, но уверен: под покровом нашего общего дома (церкви) таится глубоко спрятанная чернокнижная секта. Ее последователи мечтают восстановить в своих правах отринутые науки, алхимию и магию. Они – противники христианства, личные мои враги. Но весь кошмар в том, что мне неведомы их имена! Подозревать можно всех, но что это даст?

  – Припомните, – сказал Ташко, – тех, кого вы часто приглашали, показывали библиотеку, долго беседовали. Мы ж не можем ловить невидимок.

  – Что ж, охотно: в последнее время – то есть до войны – сюда приходили многие. Например, ваш непосредственный начальник, издатель и редактор «Курьера Львовского», пан Болеслав Вислоух. Он собирает старинные предметы и книги. Изучал химию в России. Уже одного этого, казалось бы, достаточно, чтобы заподозрить его в москвофильстве? Но так можно и до абсурда дойти! Я ведь тоже ..... бывал в России лет 10 тому назад. Что, и меня в черный список?

  – Но, может, вспомните еще кого-то? На всякий случай.

  – Бывал частенько Теодор Чаромарницкий. И это – только один из множества моих визитеров. О, как я мог забыть трех василиан – двоюродные братья Дубельские, Леонард и Леонтий. Третий – умница Исаак Айзикович.

  – Это тот самый одаренный еврей, вернувшийся из Америки? – спросил я.

  – Он. Я его крестил вопреки воле родственников. У него есть сестрица, хитрая, коварная язычница.

  – Но вредную сестрицу Айзиковича берем на карандаш.

  – Бойтесь ее – предупредил митрополит. – Айзикович называет свою сестренку «прелесть, что за мерзость». Она блондинка с синим льдом в глазах. Слава Богу, я монах. А вам, панове, мое миллионное предупреждение. Она многих уморила. И вас уморит, если влюбитесь.

  ..... Настала самая темная, самая поздняя, самая безлунная ночь, какая только может быть. Бедный священник Афанасий Рымко тихо молился, загибая пальцы о прутья решетки. Издалека доносился волчий вой – оголодавшие серые хвосты тайком направлялись в рейд по городским окраинам, мечтая загрызть жесткую курицу или стащить кусочек сала из будки путевого обходчика.

  Одному волку скорый поезд отдавил лапу, и он громко выл, вертясь от боли волчком. Это очень редко случается – когда волк волчком извивается.

  – Чего они воют? Луны же нет! – удивился узник, склоняя голову. Его сморило в сон. Через полчаса священника выведут на тюремный двор, поставят перед виселицей, но вместо дощатого эшафота палач схватит его и впихнет в вонючую бочку. Телега тронется, и Рымко, по плечи в мерзопакостной жидкости, будет трястись по неровным дорогам Галиции.

  На первой безопасной остановке его вытащат и отправят в баню. Одежду его придется сжечь, волосы остричь. Телега, ветхая и ссохшаяся, пронесется мимо веселого предместья Кульпаркив. А там, за высокими соснами, не спят пациенты сумасшедшей больницы, мается в новых кошмарах доктор Чебряк. Почти свободная панна Василина идет в темноте с безымянным другом в обнимку, и где-то далеко в озере пищит толстая русалка. Хорошая была ночь. Крутившийся волк отполз от шпал и сел зализывать израненную лапу длинным языком. Его розовая мякоть при фонарях казалась сизой.

  – Ах ты, пёсик – услышал он женский голос – иди сюда, сейчас лапу перевяжу. Ишь, какой ты мордастый! А ушки! Не скаль зубы. Перевяжу и отпущу.

  Ева Айзикович схватила «пёсика» за шкирку и потащила во флигель своего огромного дома. Волк упирался, но силы его вытекли вместе с горячей кровью из лапы, он слабел, цепенел и к концу недлинного пути перестал сопротивляться. Желтые глаза закатились. Волк умирал. Никогда еще он не чувствовал таких мук – даже когда щенком угодил в терновый овраг. Очухался он от невыносимо жгущей боли – рану прижигали адским ляписом. Потом повязка и снова забытье.

  – Поставь ему укол камфары – свербит вдалеке чей-то незнакомый хриплый говор.

  – Обойдется. Я ему морфию вколола. Он мой будет, этот пёс – отрезала Ева.

  – Вообще-то он волк. Молодой волк. Красавец. Шкура с дымчатыми переливами. Когти алмазные.

  – Волк? Это хорошо. А я думала – овчарка..... – засмеялась панна Айзикович.– Ладно, спать идем. Четвертый час. Гаси лампы.

   ..... Пора рассказать об Айзиковичах. Проходя мимо запыленных, засиженных мухами стрельчатых окон готического дома, ни за что в них не заглядывай! Но если заглянул – пеняй на себя. Ничего хорошего ты в них не увидишь. Огромный холодный мрачный особняк, выстроенный по заказу нефтепромышленника и свечного дельца Марка Айзиковича, регулярно попадал в криминальную хронику. В этом доме вечно случались пожары, потопы, кражи. Сын Исаак сбежал в Америку, непонятно на что растратил миллион, а вернувшись, неожиданно выкрестился и стал жить в монастыре. Дочь Ева, стоило ей только выскочить из дорогущего пансиона, пригрозила побегом и заставила отца отписать ей долю наследства. Вскоре после этого старый Марк Айзикович умер, подавившись за обедом утиной костью. Дальше началась война, и его вдова, отправившаяся летом 1914 года в Иерусалим, умудрилась застрять на Востоке до весны 1916-го.

  Увидев Еву после двухлетней разлуки, мать оказалась потрясена и горда одновременно. Потрясена тем, что дочь пренебрегает приличиями, живет так, как ей вздумается. Горда – что состояние их ничуть не растаяло, неуклюжая девочка выросла, стала светской львицей, за которой волочатся, высунув язык, сынки нефтяных магнатов. Волка, правда, мать не приняли, Проходя мимо вольера, она старалась не смотреть в ту сторону.

  Как такое может быть, что у темноволосых смуглых родителей – светловолосая бледная дочь с синими глазами? Все просто. Настоящая Ева Айзикович умерла малышкой от свинки. К ним пришел Бруснивер, тогда еще сам сбивавший гробы, а не торговавший готовым товаром, и, не сказав ни слова, начал снимать мерку с девочки. Она показалась ему настолько маленькой, что Бруснивер даже растерялся. Гробовщику еще не доверяли детские гробы. Та, их Ева выглядела обыкновенной еврейской девочкой – кучерявая, с оливковой кожей и черными быстрыми глазками.

  Похоронили дочку тем же днем, а наутро в гостиную вошла кухарка и сказала: принесли большую корзину черешни, обернутую сверху листьями папоротника.

  – Но я не заказывал никакой черешни! – изумился свечной делец. – Это, наверное, ошибка. – Да и откуда черешня в середине февраля?

  Папоротники развернули. В корзине лежала хорошенькая беленькая девочка одного возраста с умершей Евой. На дне корзинки, под одеяльцем, нашли метрику. Девочка была законнорожденная, полька Мария Владислава. Ее отца-егеря убили вместо оленя, а мать уехала наниматься в большой город. С малышкой ее никуда не брали, а отдавать дочь в монастырский приют женщина испугалась.

   Айзиковичи почесали голову, да и оставили Марию Владиславу под видом своей дочери Евы. Метрику засунули в сейф и забыли о ней. Но голос крови забыть не удалось. Официально – еврейка Ева, а на самом деле – полька Мария Владислава предпочитала играть на улице, ее с дикими криками тащили вечером спать. Она встречала рассветы, тихонько притворив окно в детской. Сбегала с уроков, чтобы побродить днем по крестьянским полям или собрать в лесу мелкие цветочки. Просилась в горы – взяли ведь ее из деревушки в Карпатах, родилась она в охотничьем займище, на медвежьей шкуре. В гимназии лучшие гербарии были ее. Прочитав Дарвина, панночка захотела стать биологом и запросилась на женские курсы! Мечтала изучать эволюцию.

  Старый Айзикович тогда носился по особняку, возмущаясь, что никогда еще не видел дочь нефтяного и свечного дельца, занимавшуюся «дьявольскими науками». Дарвинизм он не признавал.

  – Это что, я обезьяна? Моя прабабушка Фейга – обезьяна? – возмущался он. – У тебя где хвост растет? Какие мы обезьяны?

  Старая кухарка вспоминала – кроме метрики и одеяльца на дне корзины валялся маленький оторванный хвостик ящерицы. Как он туда попал – неизвестно.

  ...... Панна Айзикович сама явилась ко мне.

  – Вы детектив? – спросила она.

  – Детектив – ответил я. – Но «Холмский и Уотсон» занимается поиском лиц,

  пропавших без вести. Если вы хотите, чтобы мы тайно следили за вашим женихом или уладили проблемы с наследством......

  – Нет, у меня нет жениха – надулась панночка. – Я хотела бы узнать – не поможете ли мне вернуть мое настоящее имя? Дело конфиденциальное. Хорошо заплачу.

  – Вернуть ваше имя? Но все вас знают как Еву Айзикович, дочь покойного Марка Айзиковича. Мы все покупаем ваши свечи и заливаем в лампы ваш керосин. Еще вы держите дома пантер.

  – Не пантер, а волчка-подростка, пока у него лапа не заживет.

  – Виноват. Так вы просто хотите поменять имя, данное при крещении?

  – Я еврейка – улыбнулась девушка, – у нас не крестят. Дело вот в чем.....

  Выслушав ее, я решил, что случай нисколько не экстраординарный, все это можно сделать, написав прошение с приклеенной гербовой маркой.

  – Закон, надеюсь, это позволяет, раз сохранилась метрика – обнадежил ее.

  Мы познакомились в среду, а в четверг я уже ходил влюбленный, несмотря на предостережения униатского митрополита. Думаю, даже сам Папа не переубедил меня, отшлепав красной туфлей. Что они понимают в женщинах, эти монахи? Им под каждой юбкой дьявол мерещится. Почему я обязан их слушать?

  Особо ухаживать за ней не умел. Да и чем удивишь дочь свечного дельца?

  Мы ловили пушистых белок, я держал их маленькие когтистые лапки, а Мария Владислава расчесывала им хвосты деревянным гребешком.

  Белки терпеливо сносили мучения. Если посмотреть на нее издали, ни за что не скажешь, что она – миллионерша. Шапочка, шубка, муфточка – простенькие. Сапожки венгерские кустарные. Шарф сама вязала.

  Зимой 191718 года я позвал ее на каток.

  – Не пугайся, я в штанах – предупредила она. – Холодно.

  – Тебя же арестуют. Не положено в штанах – сказал я.

  – Меня? Нет. Никто и не увидит. Я сама их сшила. Специальные дамские штаны для занятий спортом. В Англии их уже носят.

  – Есть же костюм-амазонка.

  – Это не то.

  – Может, ты отдашь мне свои миллионы? Ты и без них проживешь. Модисткой станешь. А мне деньги нужны – пошутил я.

  – Зачем? – спросила она.

  – Я поеду в Россию и убью Ленина.

  – А кто такой этот Ленин?

  -Лидер партии большевиков, про которых я ничего не знаю.

  – Большевики – это несерьезно – засмеялась Мария-Владислава. – Держи меня, а то опять на повороте в дерево въеду. Берегись! – закричала панночка и полетела по белому молочному льду.

  Я стоял и грустил. Как далеко теперь вся моя петербургская жизнь – отчим, катки, Сфинксы, университет, тюрьма!

  – А знаете, отец меня в Петербург не пустил на курсы! – засмеялась Мария Владислава. – Поехала бы – в революцию попала и с вами не встретилась.

  О том, что если не ложный донос, тюрьма и дядя-генерал, друг графа Бобринского, я бы мог встретить панну в Петербурге – молчу.

  – Хоть бы война кончилась – сказала она на прощание. – Тогда и мой брат Изька вернется. Он же постригся, чтобы не воевать. Он этот, как их...

  абсолютист -эсперантист.

  Тут-то я вспомнил про Исаака Айзиковича! Монаха ордена василиан.

  ...... В темноватой прохладной келье сидел чахоточного вида сгорбленный юноша с черными глазами. Его наголо остриженная голова мерзла. Я спросил его, кому он говорил о визитах к митрополиту, насколько подробно расписывал тамошнее убранство, антиквариат, книги?

  – Да я всем хвастался – сказал монах – Всем, кроме домашних. Приятелем по гимназии, ребятам из Политехники – я ведь четыре года назад там ученье начинал, но бросил. Знакомым, соседям. Бывшему Евиному дружку тоже.

  – А кто этот бывший дружок?

  – Ретушер из фотоателье. Моя сестрица воспитана демократически. Знакомства у нее самые обширные. Шофера, авиаторы, фотографы, клерки, художники, медиумы. Она собрала нечто вроде химического кружка. Опыты показывает. Для чего – не знаю. Наверное, для отцовских заводов дешевый рецепт свечей изобретает. Химия в быту. Я в этом ничего не соображаю.

  – Очень любопытно, – сказал я., – но, ходят слухи, она отняла у вас долю наследства?

  – Ложь – быстро вскрикнул Исаак, – ложь! Отрекаясь от мира, отказываешься от всех благ! Добровольно уступил сестре свою долю, так как в монастыре все бедны. Решили мирно, без суда. Да и о чем судачить – большую часть своих денег я угрохал в одно американское предприятие. Которое, естественно, разорилось.

  – Но у вас отвратительные отношения!

  – Это ее характер. Сестра – девица жестокосердная, мы с детства в ссоре.

  – А я другое слышал. Ей жалко вас.

  – Ей? Жалко?

  – А может, вы ее тайно обожаете? Вы ведь неродные брат и сестра! Она блондинка, вы – брюнет! Она бела, вы – черен!

  – У нее в руке – нетопырь – воскликнул Исаак, – а у меня – заяц! Видел на старинной гравюре. Мы стоим на 24 дохлых орлах, сверху нас обнимает жесткими черными крыльями гигантская птица с золотой короной. Нас тянет друг к другу, но наша любовь проявляется в ненависти. Иначе нельзя.

  Соединившись, мы погибнем – пылающий свет обрушится на нас и спалит.

  Я это читал в Aurora Consurgenis. Потому ушел сюда. В нашем монастыре нет сестер.

  Он откинул голову на спинку темного холодного стула, крепко сжал руки в «коробочку» и потом тихо добавил:

  – Моя любовь-ненависть к сестре безгрешна. И я страдаю, потому что она связана с нечистой силой! Эти ее друзья-маги, кружок химиков, рунические обереги, черепа на подоконнике до добра не доведут. Из толстых стен обители я незримо удерживаю Еву на краю пропасти, молясь за ее заблудшую душу.

  Ясно и грустно. Он прав, монашек – моя новая любовь близка к краю.

  20. По следам тайных братств. Смерть студита.

  Уж что мне больше всего нравится в маленьких городках Галиции – оттуда можно прямиком уехать в Париж, Берлин, Варшаву и Вену. А если повезет сесть на восточный экспресс, то через Софию – в Стамбул. Читая расписания мелких железнодорожных станций, задумываешься – не бросить ли мне всю эту мороку, не отправиться ли в большое путешествие? Куда-нибудь в тихую степенную Европу? Да нет ее, тихой степенной Европы 19 века, погорела она в войне и все, что потом на ее пепелище вырастет, ничем мне ту Европу не напомнит. Опоздал как всегда. Бежать некуда, а чем завершится (и завершится ли?) мое расследование – даже подумать страшно. Мало желающих совать руку в нору, где живет злющий барсук.

  Меня мучила мысль, что я со своим уставом ломлюсь в двери чужих обителей и еще хочу, чтобы моя грязная работа хорошо оплачивалась униатской казной? А если граф Шептицкий узнает, откуда я родом?

  Хотя, наверняка его высокопреосвященству уже доложили обо мне во всех подробностях. Ему нужен именно бывший российский агент.

  К счастью или к несчастью, но это дело вел не я один. У меня нашлись помощники. Еще общаясь с о. Афанасием Рымко, собственными глазами наблюдал, как на суде он гордо встал, оглядел всех строго, и произнес, словно это его прощальное слово, а не интервью бульварным газетчикам:

  – Хотят наказать меня за то, что здесь в 1914 году творилось, а ведь невиновен я! Настоящий изменник на свободе, да не в 14-м все это произошло, а в 1908-м, и не в Лемберге, а в Сибири!

  Сибирь?! Он там и не был никогда! Но потом призадумался: митрополит Шептицкий в те годы действительно прилагал усилия, чтобы униатство закрепилось в снегах Сибири. Туда приезжали его посланники. Известна личная переписка с сибирскими корреспондентами – например, с дамой из кружка спиритов, с бунтующим многодетным священником откуда-то из Зауралья, возжелавшим перейти в католичество восточного обряда. Я уже подозревал, что вербовка «крота» произошла во время поездки митрополита в Россию в 1908г. Только Сибирь – это слишком растяжимо. В Лемберге – своя география. Сибирью может оказаться Урал, Поволжье и даже северные губернии в Европейской части России. Да и Россия – понятие растяжимое! Своими ушами слышал, как крестьянки из прикарпатской деревушки говорили о ком-то – он живет в России, где-то на Волыни (!!!!).