Текст книги "Тяжёлград (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

  – Сосновый гроб самый дешевый – застучали в мозгу слова этого хитрого предпринимателя.

  Первые часы мне казалось, будто все это объясняется просто: Эрманн, желая спасти помешанных от пересмотра диагнозов, исполнил свое обещание дать всем кокаину, но нечаянно напутал с дозой. Поэтому уже двое суток не могу выскочить из этого неестественного полусна, полубреда. Но я не помнил, давал ли мне Эрманн кокаин. Кажется, нет. В его аптечном шкафчике лежали самые простенькие лекарства – хина, бром, касторка, дезинфекционные растворы, может, немного, ртутной мази и совсем мало порошка из высушенных листьев дерева коки. Но потчевать ими разрешалось лишь в экстремальных случаях, а все рецепты и дозировки Эрманн должен был вписать в особый журнал.

  Пока валялся ни живой, ни мертвый, Кульпаркив пережил новое нашествие. Не все семена гороха, бобов и тыквы дали тонкие ростки – часть их склевали грачи. Но и выросшая ботва оказалась в одночасье съедена непонятными черными рыбами. Больничный огород остался с одиноко торчащими обглоданными стеблями. Рыбы появились внезапно, из высокой травы, накинулись на нежные листочки. Заметила их гревшаяся на солнце кусачая Маженка. Переполох с угрями, съевшими (или не съевшими) будущий урожай, заставили Эрманна забыть про мои «похороны». Вспомнив об этом, он приказал старичку-сторожу наточить могилу и сам подыскал удобное место для ямы. Церемонию назначили на четверг. Требовалось непременно присутствие священника и врача. Но со священником он промахнулся. Доктор Эрманн, как и многие образованные люди того времени, был агностик, к религии прохладный. Формально лютеранин, однако в кирхе на Замарстынове прихожане никогда не встречали доктора. Торопясь и не подумав, он позвал не православного, а греко-католического священника. Первым ко мне приблизился врач. Он взял мою руку, что-то пробормотал, пощупал пульс, и, не веря, что у пролежавшего три дня умершим человека может остаться столь розовый цвет лица, прижег для верности мне пятку железом. Ничего не почувствовал, но унюхал сладкий запах прожженно мяса.

  – Мертв – вынес он свой вердикт.

  – Жив – подумал про себя я.

  Греко-католический служитель пропел мне страшную отходную. Я тоже не знаток Унии, но догадался – что-то здесь нечисто. Слова не те. Священник ненастоящий. На пальце у него красовался серебряный перстень с адамовой головой – черепом, державшим в зубах колючую ветку розы. Покоился он на двух скрещенных костях. Этот узор двух костей и стебля розы – создавал три буквы: ХИР. Что они обозначали, не знаю. Наверное, перекрученную надпись латынью – Христос – иудейский царь. Лопата пронзила весеннюю землю. Комья слпшейся глины ударили по крышке гроба. Когда ее заколачивали, Эрманн лично вырвал молоток из рук сторожа.

  – Разве ж так заколачивают? – сердился он. – Тише надо. По моим глазам чья-то тонкая нежная ручка провела платочком с вышитым цветком шиповника. Она же поднесла к губам чашу. Холодное толстое стекло с отвратительным маслянистым напитком. Касторовое масло! Гадость это отменная.

  12. Мои дальнейшие мытарства.

  Я ожил, открыл глаза, но очутился почему-то не в гробу, не в доме умалишенных, а в большом помещении с высокими потолками стояло несколько рядов одинаковых узких коек. Кругом кашляли, стонали, хватались за животы и ругались. Дико воняло лизолом. Издалека доносились звонкие женские голоса.

  – Где Кульпакрив, доктор Эрманн, Карл 12-й, кусачая Маженка, человек-пугало?

  – Очнулся?! – прикрикнула на меня санитарка – бегом в уборную. У меня суден чистых нет. Сам встанешь? Ну и хорошо.

  Уборная, плотно заспанная снегом хлорной извести, воздух, увы, не очищала. Заглянув в дыру, я едва не зашатался. Казалось, ее вонючее жерло уходило в глубины преисподней и сообщалось напрямую с реликтовым ртутным озером, где спали приснившиеся мне древние ящеры.

  Санитарка ничего не слышала, или врала, что не слышала, но солдат, лежавший на соседней койке, рассказал – меня привезли сюда в тифозном бреду, с высокой, как у грача, температурой, и временно разместили в этом заразном бараке, приписанному к ближайшему госпиталю. Чтобы меня и еще троих заразных психов туда взяли, доктор Эрманн дал из личных средств небольшую взятку, а еще угостил врача и санитарок шнапсом.

  – По три бутылки на рыло – добавил выздоравливающий холерный с другой койки. – Я бы тоже глотнул, да меня в этот день рвало безбожно.

  Заразный барак стоял неподалеку от венерического. Там жилось веселее – между перевязками заразившиеся играли в карты, распевали неприличные песенки и плевались в прохожих, высунувшись из окон. Почему-то считалось, что холерных, тифозных и дизентерийных кормить не надо. Нам приносили только один раз в день кружку морковного отвара, маленький кусочек серого хлеба. Утром, в обед и вечером давали гольный кипяток. Солдаты приходили, поправившись, за жалованием, покупали себе еду и табак в лавках.

  Мне же, переведенному из смирительного дома, ничего не полагалось. Я был там чуть ли не единственный штатский. Моих «коллег» запихнули к другим больным, и я их ни разу не видел. Наверняка, они умерли или удрали. Пробудь там еще недельку, я околел бы от истощения и холерных вибрионов, если б не счастливый случай.

  Стоял, наверное, конец марта 1916. В заразный барак вошел врач и объявил – сейчас к выздоравливающим больным зайдут попечительницы. Мы не поверили – обычно филантропки предпочитал спасать души сифилитиков. Сейчас, подумал, влетят две богомольные селедки из общества милосердных капуцинок и начнут дарить карманные молитвенники. Еще и спросят, где я воевал, а я скажу – нигде, я из психиатрической лечебницы, и все засмеются.

  Но вместо двух тощих селедок влетели две миловидные девушки в серых косынках и черно-белых сорочьих одеждах. Лица я их где-то видел. Вспомнил – они с женских курсов, подружки студентов. Изучают акушерство. Что ж, холера – не их профиль, осматривать и резать не будут,

  гной не выпустят, мазью не намажут, порошков не пропишут. А то мне показалось по их большим корзинам, завязанным старыми выцветшими платками, что девушки принесли шприцы и лекарства.

  Курсистки не только никого не порезали, но обошлись без проповедей смирения и миссионерских брошюр. Они безмолвно, словно им позавчера отсекли языки, распаковали свои ивовые корзины и вытащили теплых ржаных жаворонков с острыми загорелыми клювиками. У каждого жаворонка в ямки глаз были вдавлены две черных блестящих изюминки.

  Мне досталась крупная птичка с пустыми глазницами и куцым хвостом. Откусив ей голову, я увидел, что две изюминки не пропали – чья-то рука с силой вдавила их внутрь круглой головки.

  Разделив жаворонков, девушки спросили, не т ли у нас к ним просьб. Я написал огрызком свинцового карандаша маленькую записочку и подал курсистке.

  – Отнесите, пожалуйста, ее тем, кто меня знает. Пропадаю.

  По этой записке меня отыскала пани Гипенрейтер, в доходном доме которой обитал раньше. Она пришла не одна, а со своим морганатическим супругом, персом, принесла поесть, уговорила не возвращаться в Кульпаркив.

  – Но куда я денусь? Война все идет! Окна вашего доходного дома наглухо заколочены – возражал я.

  – О вас еще один человек побеспокоится – убедил меня пришедший с ней коммерсант Фархад. – Правда, Сулеймия?

  – Истинный крест – сказала пани Соломия. – Вас, паныч, журналист разыскивает. Тадеуш Крезицки его имя. У него срочное дело намечается.

  .... В день выписки за мной из Кульпаркива никто не явился.

  – Доктор Эрманн мог бы кого-нибудь прислать – говорил я, поглядывая на дорогу, не едет ли лохматая, низенькая, слепнущая больничная лошадка, не стукается ли ободьями ее повозка, застеленная рогожей. Подождав еще немного, накинул на плечи старую холщовую сумку с бритвой, книгами и порошком хины, помахал на прощание солдатам и вышел в город. Он за почти год изменился. Война закрыла любимые мои кофейни и магазины. Я страсть как хотел вафель, мороженого, трубочек с кремом. Но ничего этого не продавалось.

  – Разве это Лемберг? – сказал мне Ташко вместо «здравствуй». – Это смесь монастыря и военной части. Кто эвакуировался, то пропал, кто ушел в стрельцы и ни слуху ни духу от них. В плену, наверное. Ты газеты читал?

  – Газет в психушку не приносят – ответил я.

  Новости оказались удивительные. Старушка Австро-Венгрия стремительно проигрывала войну даже в тех случаях, когда казалось, что она ее выигрывает. Полностью сдавались чешские полки. Солдаты, силком набранные из славянских народов, не желали умирать за немцев и братались с россиянами. Даже менялись шинелями – австрийские оказались тоньше и не согревали на холодных горных перевалах. Голодная, разутая, раздетая армия отказывалась воевать. Все разваливалось, и ни одна караимская гадалка не могла с уверенностью предсказать, чей флаг будет мокнуть на Ратуше в следующем году. И в это ненормальное время, когда не знаешь, останешься ты в живых или умрешь, журналист возобновленного «Курьера Львовского» Ташко вдруг учредил розыскное агентство.

  – Будем работать вместе, как Холмский и Уотсон – предложил он мне.

  – А кто такие Холмский и Уотсон? – спросил я. – Случайно не Холмс и Ватсон, придуманные Конан-Дойлем?

  – Они самые. Только я английский не понимаю, читал в украинском переводе, сильно адаптированном.

  Нет, кто тут вышел из сумасшедшего дома, я или Ташко? Вздумал в войну открывать агентство детективных услуг! Это глупая затея. Разоримся!

  Но потом пришлось стать его компаньоном. Мои счета оказались заблокированы. Юридическая практика застопорилась. Втянувшись от безвыходности, временно, вскоре увидел, что нам удалось воссоединить разрозненные семьи, найти родственников, вывезенных вглубь России. Картотека адресов и невостребованных писем распухала. К нам часто приходили с благодарностями, предлагали вместо денег живую свинью – валюту военного времени.

  Однако не было никакого счастья. Я растерялся и потерялся. Укус змеи и дом сумасшедших переделал меня настолько, что от неудачника Мардария не осталось ни косточки, ни чешуйки. Все, кого любил, к кому был хоть немного привязан, умирали. Мне не хватало теплых и живых. Кругом вертелись холодные, мертвые. Прямо чувствовал их лягушачью кожу, скользкую и равнодушную. Полусонная «покойница», Ада Кинь-Каменецкая, казалась мне единственно живой в этом загробном царстве. Но не стало и ее. Ада отравилась головками фосфорных спичек, разведенных не то в керосине, не то в теплом коровьем молоке. А умерла ли Ада или нет, точно не знаю. В моем сердце она еще жила.

  Другая новость тоже оказалась печальной. Майор-аудитор Клементий Бодай-Холера казнен самосудом за измену Австро-Венгрии и сотрудничество с российской разведкой. Я не видел его смерти. Все произошло на прифронтовой полое. Озверевшая толпа связала нескольких человек, военных и гражданских, назвала их предателями и учинила расправу. Выбрав одиноко стоящий в поле старый вяз – ветхое, иссыхающее дерево с пустым стволом, разделенным перегородками на отдельные камеры-дупла (там жили сычи), народ закинул на его сук толстые конопляные веревки и радостно, не задумываясь, повесили «шпигунов». Тело Бодай-Холеры провисело долго, его глодали окрестные собаки и клевали вороны.

  Чужую родню «Холмский и Уотсон» находило исправно. Но заменять собою адресный стол быстро надоело. Мы стали детективами поневоле. И виноват в этом, разумеется, Ташко. Он рвался к сенсациям, я же хотел одного – дотерпеть как-нибудь до подписания мира, а там уж сволочное консульство обязано вернуть мой настоящий паспорт.

  ..... Уже поворачивая, на углу улиц меня окликнул чей-то знакомый голос. Я обернулся. Это был доктор Вольф Эрманн из психиатрической больницы.

  – Голубчик, спросил он, схватив за рукав, – почему вы не вернулись? Надо же продолжить курс!

  – Хотел, но лошадь за мной так и не прислали.

  – Я сам виноват в том, что вы не вернулись – признался Эрманн. – В тот день наша бедная лошадка пала. Шла, шла, внезапно остановилась – и брык копытами кверху. Другого транспорта в больнице нет. Добрались бы пешком. От заразного барака до Кульпаркива не столь уж далеко.

  – Но вы же меня на время умертвили, обернувшись змеем, задушив, положили в гроб, заколотили и стали отпевать по униатскому обряду! Это возмутительно!

  Эрманн рассмеялся. – Никто не умирал. Это была тифозная галлюцинация. Не верите, могу принести медицинский справочник. Там написано: бред тифозных больных может сопровождаться не только эффектными видениями, превосходящими реальность, но и звуками, запахами, осязательными ощущениями. Гладкое кажется пупырчатым, меняются цвета окружающих предметов, восприятие речи искажается до неузнаваемости.

  – А священник? Я точно видел его, с перстнем, в черных одеждах!

  – Священник, скажу честно, появлялся – сиделки пригласили его к одной больной женщине. Он потом обошел все палаты, кропил и молился на искаженном праславянском «язычии». Этот древний богослужебный язык, естественно, вы приняли за тарабарщину и перепугались.

  – Вот почему пахло чем-то церковным! Не то ладаном, не то застывшим костяным клеем – вскрикнул я. – Но признайтесь – вы давали мне наркотик?

  – Нет, сказал психиатр, – кроме камфары, чтобы сбить жар, ничего не колол. Просто вы от природы наделены сильным воображением и сами способны создавать иллюзорные миры. Наверное, часто видите цветные сны, а происходящее в них похоже на реальность?

  – Да, сознался я, бывает, – и не обязательно во сне. Люблю фантазировать.

  – Что тогда с вас взять? Сами придумали, сами и мучайтесь. А я уезжаю домой. Вместо меня будет местный доктор, уж он-то шороху наведет!

  – Тогда я не вернусь. Новая метла по-новому метет, боюсь, мне достается на орехи. И поверьте – я действительно россиянин, очень хочу после войны вернуться в Петербург.

  – Ну-ну, иронически покачал головой Эрманн, – если перемирие заключат через год, то будьте добры, пришлите мне открытку осенью 1917-го!

  – Отчего ж не послать? Пошлю в 20-х числах октября – пообещал я. Надеюсь, за отказ шпионить не запрут в Алексеевский равелин.....

  Вечно меня тянет на неуместные шутки, которые потом оборачиваются катастрофами. Дошутился я с летом в Сараево, погорел и на открытке из Санкт-Петербурга. Не было уже этого города.

  13. Зубы сатаны.

  Влетает ко мне Ташко, мокрый, как зверь и кричит:

   – Горячая новость! Убит старый монах-библиотекарь. Тело обнаружили в одной из запертых комнат резиденции униатских митрополитов. Он, кажется, студит.

  – Жаль, конечно, старика, – вздохнул я, – но это дело церковное. Надеюсь, мы не собираемся его расследовать?

  – В церкви тоже читают криминальную хронику «Курьера Львовского». И меня лично две высокие персоны, близкие к опальному митрополиту, попросили этим заняться – объяснил Ташко. – Сказали, им нужна помощь сторонних, светских лиц.

  – Значит, своим братьям во Христе они не очень доверяют – резюмировал я. – Да, а как же твоя иерофобия? Боишься духовных особ? Надеюсь, она прошла?

  – Потому и взялся – вздохнул приятель. – Не могу им отказать. Боюсь.

  Страх Ташко перед священниками, монахами, даже мальчиками, подносящими в костёле чашу, частенько становился поводом для подтруниваний и насмешек. Но сейчас я даже не улыбнулся. Наше детективное агентство вряд ли сумеет распутать клубок неведомых религиозных и политических интриг. Зачем Ташко согласился? Какой-то он стал не похожий на себя, подозрительно увлечен тайнами Юрского двора.....

  Напротив Юрского собора, на той самой Святоюрской горе, самый красивый вид с которой закрыт ажурными воротами и зарос кустарником, стоит резиденция греко-католических митрополитов. Сейчас в ней никто не живет – митрополита, графа Андрея Шептицкого, любимого галичанами, выслали в Россию. Где его теперь держат – в Курске, в Новгороде или в Суздале, точно не мог сказать даже верный служка. Поговаривали, будто графа заточили в каменный мешок Суздальского женского монастыря, пищу и питье подносят в черепе, разводят злобных крыс, которые ночами грызут его облачения. Верные поклонники рассказывали об этом со слезами, и, конечно, тайно готовили побег своему пастырю.

  Убитый монах был не просто хранителем богатой библиотеки, но считался одним из ближайших доверенных лиц графа. Происходя из знатного, но обедневшего рода, он познакомился с будущим митрополитом еще на военной службе. Затем они встретившись снова уже после пострижения, причем новое имя – Иероним – совпадало с прежним, светским (что бывает довольно редко). Вероятно, именно ему пришла мысль вывезти митрополита в Галицию через всю Сибирь, океан, Америку и Европу.

  Меня насторожило: сразу же все сошлись на одной-единственной версии -

   убийство при попытке ограбления. Это логично лишь на первый взгляд: Святоюрская гора – хранилище ценных артефактов и старинных книг. Библиотека Шептицкого оценивалась дорого, а на уникальные экземпляры существовал негласный «заказ» антикваров. Воров, кем бы они ни были, не остановили бы ни железные цепи с замками, которыми приковывались к полкам наиболее ценные экземпляры, ни сила угрожающих похитителям проклятий, ни уж тем более безоружный старичок– монах. Рано или поздно, но чья-нибудь дерзновенная рука покусилась бы на коллекцию. Ее ни от кого не утаивали и, как видим, почти не охраняли. Священники из бедных приходов, где не наберется и двух десятков книг, немели, впервые увидев столько старинных изданий, рукописей и артефактов. Приезжая домой, они разносили свои восторженные отклики по всей Галиции, не думая, что слушают их не только провинциальные библиофилы, но и воры-книжники. Да, водились такие узкие «специалисты», способные ограбить не то что Святоюрскую гору – для них и закрома Ватикана опустошить не проблема....

  По-видимому, хлипкий монах был задушен, когда, охраняя вверенное ему добро, настиг святотатцев и бросился на них. Завязалась короткая, но яростная борьба – были опрокинуты скамейки, задета, едва не сорвана, портьера. Но один худой против несколькиз верзил устоять не мог. ......

  Бедягу подмяли, заткнули рот, чтобы не мог позвать на помощь. Хранитель пытался вырваться, кусался. Тогда грабители сорвали с монашеского пояса связку ключей, затянули этот пояс удавкой вокруг шеи, а потом еще придавили бронзовым канделябром. Узкий пояс, на котором висели ключи, был весьма искусный, крепкий: на черном фоне красные узоры. Хвостики. Лапки, головки невиданных насекомых или рептилий, а может быть, древних тотемных животных, вытканных карпатским мастером.

  И все же я к этой версии особого доверия не испытывал. Она мне интуитивно не нравилась. Почему? Уж больно все просто. Неправдоподобно просто. В ту же ночь – точнее, накануне вечером, бесследно пропала Янина (Яна), крестница митрополита, послушница. Из слов монахов, оберегавших резиденцию, я решил, будто Яна – немолодая дама, готовящаяся к постригу из-за невнятных мистических исканий. Мне она рисовалась вся в черном, мрачная, с чётками из арбузных семечек. И только неделю спустя ее тело нашли рано утром, в предместье Скнилов, поперек дороги, со следами удавки на шее. Мертвая Яна оказалась молоденькой селянкой, выпускницей народной школы. У послушницы была отрублена длинная черная коса – ее девушка отращивала с детства. Нечто похожее, но без смертельного исхода, случилось два года тому назад с Адой Кинь-Каменецкой. Ее ведь тоже подобрали полуживой без косы и в одном сером чулке. Когда Яна была живая, ее глаза блестели, словно ртуть. А теперь ее нет.

  – Скнилов – дурное место – слышал я от пани Гипенрейтер. – Бесовское. В стародавние времена там было языческое капище, лилась невинная кровь. А сейчас над ним огненные шары летают.

  Некстати припомнил – орден студитов был основан именно в Скнилове.

  К убийству в митрополичьей резиденции исчезновение и гибель Яны вроде бы не имела ни малейшего отношения. На Святоюрской горе она не ночевала. Девушка приходила днем, чтобы исполнять взятый на себя обет – мыть полы, вытирать пыль, пропалывать сорную траву вокруг ограды.

  – Эти две смерти никак не связаны. Нет, ну что опять про секреты униатских орденов? Кто тебе наболтал? Майор-аудитор Бодай-Холера? Да он был морфинист! Из тех, про кого говорят – с привидениями за ручку здоровается. Это все байки – убеждал я сам себя. Хотелось еще поделиться сомнениями с Ташко, но что-то меня от этого удерживало.

  Я понимал: Бодай-Холера любил приврать под кофе с коньяком, да и былые его москвофильские убеждения тоже заставляли перегибать палку, совсем уж демонизируя и графа Шептицкого, и его духовных чад. Но Бодай-Холера – старый опытный агент. Он видел, слышал и замечал больше меня.

  Именно от полковника я услышал страшилки про студитов. А затем сам с ними столкнулся.

  Было это еще в 1913-м, в ноябре, ночью, возле маленькой церкви, состоявшей почти из одной высокой колокольни. В лужах дробились куски желтой луны. Одиноко горел фонарь. Внезапно обрушился едкий, горячий смоляной запах, послышалось тихое шуршание – вышла процессия монахов с факелами, в шерстяных грубых хламидах, с плешами, с нагрудными деревянными крестами на крестьянских, грубых веревочках. Монахи шли, освещая темное небо, затмили луну и исчезли столь же стремительно, как и появились, нырнув под землю. От факелов на брусчатке остались капли жидкой смолы и запах. Пахло адом. Они всегда думают об аде. Ад нужно носить с собою.

  Не скажу, чтобы студиты меня сильно испугали, но неприятный осадок и частички копоти на плаще остались. Нарисовал себе на запястье крестик – напоминание зайти посоветоваться насчет истории Унии. Она для меня – темный, непролазный бор, где спят медведи и ухают седые филины. Старый камень, о который еще столько раз споткнутся.

  ..... Я выпытывал у знакомого львовского историка Левика, почему сегодня мы все еще думаем о монашеских орденах, если их время ушло? И ушло ли?

  – Средневековый Львов – город монахов. Конкуренция между разными католическими орденами шла смертельная. Выживали друг друга с прибыльных паломнических троп. Соревновались не только в богоугодных занятиях, но и в рукопашной схватке. Кармелиты босые были еще те разбойники! Но в конце 18 века австрийские власти часть орденов решили упразднить – к тому времени они пришли в упадок или существовали лишь на бумаге. Оставшиеся монашеские корпорации обязались заниматься чем-нибудь полезным. Школами, больницами, приютами......

  Но это спокойствие перед бурей. Ордена все равно нужно было реформировать. Трудно не заметить: монахи давно уже не напоминают хрестоматийных мучеников, погребенных заживо в темных кельях или дробящих кирпич голыми коленками. Они занимаются науками, искусствами. Не боятся лезть в политику. Они такие же, как мы, и хотят быть лучше нас, мирян. Фотографируют, пишут и публикуют книги, преподают, ведут археологические изыскания. На Святоюрской горе, кстати, находили окаменелые кости древних рептилий, битые черепки, стрелы, застежки.

  – Граф Шептицкий не чужд древностей?

  – Он мечтает собрать все предметы – будь то камни, скелеты, костюмы, утварь, книги, относящиеся к истории Галиции. Национальный музей должен постоянно пополняться новыми экспонатами.

  Левик вытащил из шкафа конфетную коробку и, улыбаясь, произнес – вот вам монастырский курьез – зубы сатаны.

  – Настоящие?

  – Это зубы пещерного медведя. Хранились в закрытом монастыре василиан, я не удержался и забрал себе на память о народных суевериях. Послушник показывал эти зубы за отдельную плату. Когда игумен узнал, он выпорол послушника, выгнал его, велел запрятать находку куда подальше. Там их и нашел среди всякого хлама.

  Назавтра зашел в резиденцию митрополита, завел разговор со служкой о библиотеке, спросив, не пропало ли из нее несколько древних фолиантов?

  – Нет, пожалуй, ответил он, у нас все издания учтены, есть каталог новейшей немецкой системе классификации. Мышь не пролетит. Лично проверял – все там же, где и поставлено.

  – А много ли народу пользуется библиотекой?

  – Сейчас никто не приходит. Покойная панна Яна протирала изредка – а убитый ей открывал дверь, стращал ее, кабы чего ненароком не опрокинуть. Без его высокопреосвященства здесь стало неуютно, лишний раз не зайдешь. Должны понимать – война....... Раньше семинаристы заходили, а теперь совсем никого нет.

  Я добился позволения осмотреть библиотеку и ушел впечатленным. Граф умел выбирать книги. Но никто, видимо, не прикасался к этим томам с тех пор, как митрополита арестовали. Служка придирчиво осмотрел шкафы и заметил, что все-таки один предмет убрали: не оказалось кипарисового ящичка с костьми ящера, теми самыми, про которые говорил Левик. Но этому никто не огорчился. Если эти останки представляли хоть самую малую ценность, то только для ученого. Служка и вовсе обрадовался, что никто не унес книги, хотя дверь библиотеки вскрыть успели.

  – Эти кости, скажу я вам откровенно, штука проклятая. Жаль, их не успели передать в музей. Держать в библиотеке этакую пакость! А потом жалуются, что у нас в городе и холера, и оспа, и, простите, люэс....

  – Вы считаете, что люэс – это от раскопанных захоронений? – улыбнулся я.

  – От них, окаянных – резанул служка. – И проказа тоже.

  Дальше – новый сюрприз. Ташко некогда было ждать заключения судебно-медицинской экспертизы, и он попросил меня забрать бумаги. Думал, будет заранее известно, что там написано. Но прозектор меня озадачил: Яна, миловидная девушка 17 лет – оказалась гермафродитом. Впрочем, мужские органы у нее были развиты слабо, смотрелись детскими. Смерть Яны наступила от удушения косой, которую затем отсекли, но никакого иного насилия не совершали.

  – А чего тут странного? – говорит Ташко. – Девушка, наверное, очень переживала из-за своего дефекта, боялась, что если она выйдет замуж это откроется, опозорит всю семью. Монастырь – единственное пристанище, где можно хранить эту тайну и умереть, так ее никому не раскрыв. Убийца Яны явно старался навести нас на ложный след, сымитировав нападение озлобленного импотента, который удушил ее косой. Может, старик-библиотекарь и юная послушница пали жертвами маньяка, помешавшегося на почве религиозной мести? И именно его униаты пытаются вычислить?

  Нужно покопаться в архивных делах. Вдруг уже были похожие случаи?

  Ташко монахи доверяли и впустили его к архивным документам из митрополичьих покоев. Конечно, они открыли перед ним только то, что не представляло большого секрета: некоторые письма, обращения, запросы. Поначалу это было скучно. Он засел за чтение личных дел священников и семинаристов, лежавших в картонных папках. Начал, конечно же, с лиц, исключенных за тягчайшие проступки. Их немного, но именно эти обиженные люди способны на жестокость.

  Ташко нашел досье на бывшего священника, вдовца, лишенного сана со странной формулировке – за язычество. Правда, это произошло еще в 1907 году.

  – Но тебе не кажется ненормальным, что родом этот отрешенный поп из того же села, откуда убитые? из Якубовой Воли на Дрогобычщине? – спросил Ташко. Я поперхнулся.

  14. Якубова Воля.

  В каждой местности обязательно найдется несколько сел, к которым пристает ярлык «лихих». Якубова Воля – одно из таких. Ташко, сославшись на очередной приступ иерофобии, сопровождать меня отказался. Я поехал один. Как частенько бывает в подобных случаях, погода стояла гадкая. Лило ведрами. Кратчайший путь к селу пролегал между двумя холмами, после коих бедная повозка буквально влетела в старое кладбище. Колесо сорвалось. Возчик уселся на мокрый камень. Нечего делать – пришлось любоваться старинным погостом. Могилы покрывал столетний зеленый мох. Хитрые полевые мышки успели прогрызть в его мягких недрах лабиринты дырок. Отлетевшие из-за мышиных подкопов комья мха склеивались с камнем крошащихся надгробий, образуя твердую серо-зеленую корку. Под ней сидели червяки. Дорожки кладбища поросли гигантскими лопухами, а ограду заменяли высокие заросли пахучей крапивы.

  – Так и знал, что застряну в каком-нибудь проклятом месте! – за моей спиной стоял невесть откуда взявшийся мужчина лет 40, еврейской наружности. – Хорошо, хоть одну живую душу встретил – произнес он и добавил – Ветеринар я. Приехал по просьбе сельского старосты. Просили поскорее – на скотину мор нашел. И не добрался. Повозка утонула, возница сбежал. Четвертый час тут сижу.

  – Не ящур ли?

  – Ящура. Кожные покровы животных интенсивно шелушатся и приобретают вид неопрятной шкуры линяющей рептилии.

  По моему хребту словно кто-то мягкой кисточкой или змеиным языком провел.

  – Холодно здесь, в Прикарпатье, в низинах – заметил ветеринар.

  Ответить ему не успел – возница приладил колесо. Мы сами сели и подвезли нерасторопного доктора, вновь поехали по грязной дороге. Ветеринар рассказал: ему предстоит провести в Якубовой Воле два или три дня – осмотреть скот, отобрать зараженный, забить и сжечь туши на большом костре подальше от села, а несгоревшие останки закопать в известковые ямы.

  – Но как вы убедите крестьян убить и сжечь – а не съесть – своих коров, бычков и телок? – удивился я. – Их уже успели обобрать войсковыми поставками! А тут приходите вы, уводите единственную кормилицу!

  – Постараемся – сказал ветеринар. – У меня предписание. А откажутся – на то есть староста. Он заставит.

  Мы въехали в Якубову Волю и сразу увидели – здесь царила беда. Возле домов стояли глубокие лужи. Окна темные. Ни крика, ни голоса. Я выдал себя за студента, пишущего диссертацию по нервным болезням. Меня вправду интересовала психология внушения, хотелось своими глазами понаблюдать за изгнанием бесов, если повезет. Повезло. Местный священник как раз этим увлекался, пригласил меня переночевать в сенцах, а наутро поехать гнать беса. Ветеринар немедля прошелся по дворам вместе со старостой. Ящура оказалось много.

  – Завтра устроим сожжение – предупредил он меня.

  Утром, передав мне чемоданчик с книгами и большим серебряным распятием, сунув еще несколько герметичных сосудов с освященной водой и елеем, пастырь запряг тощую клячу в цыганский фаэтон, который он называл каретой, и тронулся. Ехали далеко, за немецкие фольварки, к больной крестьянке. Она ни с того ни с сего начала бесноваться. Корчилась, плевала на иконы, кричала грубым мужским голосом. Быстро поговорив с мужем больной, священник приступил к изгнанию.

  Сначала шло тихо – кропил, читал молитвы. Женщина молчала. Вдруг она стала орать, при этом все ее тело извивалось по-змеиному, она норовила выползти на землю. Собравшиеся родственники держали несчастную за руки и за ноги.