Текст книги "Тяжёлград (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

  В начале апреля 1915 года у меня внезапно расстроился желудок, а послать в аптеку некого: Соломия Францевна уехала к родственникам, оставив весь дом на управляющего и горничных.

  Делать нечего, вышел, шляпу на глаза надвинул, спускаюсь с горки, вдруг дорогу мне перебегает знакомая мордаха. Бежит тот самый гимназист Гринько, вид сосредоточенный, карман оттопыривается. Поздоровались. Спрашиваю – а что ж ты несешься?

  Гринько признался – достал по случаю парабеллум.

  – Зачем?

  – Разве неизвестно, что идет война? А на войне побеждают те, у кого хватит смелости пожертвовать собой во имя будущего. Вы же сами мне об этом говорили! Так я убью ключевую персону, сам умру, но историю пойдет по-другому! Наподобие Гаврилы Принципа, только наоборот – он стрелял, чтобы учинить хаос, я же стреляю, чтобы этот хаос прекратить.

  Выпалил – и убежал. Да, думаю, малец-то совсем голову потерял. Жуткий возраст. Надеюсь, парабеллум его неисправен.

  Через день во Львов прибыл российский император Николай II и великий князь Николай Николаевич, которого прочили на престол Галиции взамен Габсбургов. Император сомневался в необходимости этой опасной поездки, но великому князю не терпелось познакомиться со своими будущими подданными. Я узнал об этом от горничной – она прибежала отпрашиваться, и это было слышно сквозь стенку. Мне стало ясно, для какого случая Гринько разжился парабеллумом и в кого он намерен выстрелить.

  .... Юный террорист-одиночка рссуждал так же, как и многие взрослые. Войну развязала цепочка трагических событий и необдуманных поступков всех заинтересованных сторон, но в Лемберге эту вину целиком и полностью перекладывали на Россию. Казалоь, достатоно выдернуть одну фигуру – и европейская бойня сразу же прекратится. Только я был уврен, что получиться у Гринько ничего не могло. Точнее, могло, но шансы были неизмеримо мллы. Даже не подумал предупредить российскую разведку. Ну что сделает подросток ?! Маршрут следования заранее не объявляется. Если даже представим, что он узнает, куда идти, попытается прбиться сквозь восторженную толпу русских солдат и сестер милосердия, окажется на достаточном для выстрела расстоянии – но вряд ли сумеет в адской тесноте и давке вытащить оружие!

  Оставалось сидеть за запертой дверью, ожидая, грянет ли страшный выстрел, превратится ли Львов в новое Сараево или все обойдется?

  – Конечно же, его схватят! Гринько – мальчик, он сразу выдаст себя волнением, при первом же страже порядке бросившись бежать наутек. А их сейчас в городе полным-полно. Но если он побежит обходными путями? По дворам? Господи, да тут секунды решают, слепая случайность – и все сорвется. Выстрелить с большого расстояния, разумеется, Гринько вряд ли б смог, но последствия для него были б самые отвратительные. Он повторил бы судьбу Гаврилы Принципа, избитого при задержании благонамеренными гражданами так, что в тюремной больнице ему отрезали гниющую руку.

  День этот, восстановленный до крупиц, в изложении несостоявшегося террориста прошел бурно, но бесцельно. Гринько отлично выспался – перед решающим выстрелом он наелся снотворных пастилок и храпел как боров в хлеву. Очухавшись, тщательно вымылся, нацепил свою форму – кто придерется к гимназисту? Он идет на урок и, увидев скопление народа, захотел полюбопытствовать. Парабеллум засунул за пояс. Посмотрел еще раз на часы, запер дверь, вышел на лестничную клетку. Пансион – на третьем неудобном этаже. Вниз ведет винтовая лестница с высокими ступенями. Сверху она кажется гигантской улиткой. Спускаясь, террорист перенервничал. Ноги его одеревенели и не желали ступать. Чувствовал себя хуже, чем накануне экзамена по математике. Гринько запнулся, едва не упал, но схватился за перила и удержал равновесие. Теперь надо было выбрать маршрут. Идти главными улицами, где его каждый мог остановить и обыскать, гимназист побоялся. Сквозь дворы – дольше, но зато проспавший ученик никого не удивит. Он всегда ходил на занятия окольными путями, через парки и третьестепенные закоулки.

  Первую часть дороги Гринько проскочил без происшествий, если не считать трамвай, некстати его задержавший, и каменного, вмурованного в ограду, льва, стоящего по-собачьи на задних лапах, с гербом на пузе. Гринько почесал левую киску под шейкой, погладил стершуюся звезду и розу на гербе, постоял в сомнении, но рванул. Оставалось пройти вторую половину, самую сложную, потому что тащиться предстояло либо через густые, поросшие колючими кустами и сращенными деревьями, валы, или мыкаться в лабиринтах переходов между дворами, которые уже наверняка застроены или захламлены. Чтобы не опоздать и не возвращаться в случае чего обратно, паренек выбрал первый вариант и прогадал.

  Грифы Солосии Францевны, вернее, любимее птички ее мужа-перса, тяжело переносили львовскую весну. Они норовили пробить слуховое окно чердака и вырваться наружу, чтобы беспрестанно носиться над городом, кувыркаться и хохотать человеческими голосами. К ним мечтал присоединиться бородач, уставший от утилизации куриных и говяжьих костей, оставшихся от обедов квартирантов доходного дома. В этот злосчастный день грифы сумели все-таки расколошматить хлипкое оконце и взмыли в небо. Инстинктивно они вырулили к зарослям, туда, где бежал запыхавшийся гимназист с парабеллумом за пазухой. Внезапно острые когти вцепились ему в плечо, а шею защекотали жесткие перья. Гринько заорал, пытаясь отбиться от напавшей на него хищной птицы, старого, с облезшей головой, стервятника, не понимая, что есть его и рвать на части никто не хочет. Просто птичке взбрело пообщаться – так, как она привыкла проделывать с хозяином-персом или со слугой, приставленным к обитателям чердака. Те всегда носили кожаные наплечники и перчатки, проложенные ватой – в этом наряде никакие когтищи не пробьют тело. Гринько здорово перепугался, и гриф – которого он видел только в книжке Брэма, доконал его.

  – Вы не знаете, что случилось с моими грифами? Они только что вернулись общипанные, с ранами на шеях, а у одного даже коготь сломан! – спросила у меня взволнованная домовладелица. – Улетели утром с чердака, слуховое окно грохнули, полдня пропадали......

  Да, грифушки выглядели жалко – с выдранными перьями, с опустившимися усталыми крыльями, с больными красноватыми глазами. Они не могли даже спокойно стоять на мощных лапах и раскачивались туда-сюда. Хищники беспрекословно позволили себя прижечь и забинтовать. На всякий пожарный я влил им в клювы по столовой ложке мадеры.

  11. Прошу пана на Кульпаркив!

  22 июня 1915 года военный генерал-губернатор граф Шереметьев оставил Львов. Город вновь стал Лембергом, возвратившись в австро-венгерское королевство Галиции и Лодомерии. А мне пришла повестка, чему сильно изумился – думал, будто паспорт, врученный еще на вокзале в Петербурге, поддельный, записанная в нем фамилия не попадает ни в какие реестры. Увы, и паспорт, и повестка оказались самыми настоящими. С горя отправился смотреть оперетку. Мое унылое выражение лица резко контрастировало с прекрасной летней погодой, буйной зеленью и веселым настроением гомонящей толпы. Я не знал, что делать. Оставаться в городе для меня все еще опасно. Но и уехать в Россию, пока не вернули паспорт, тоже невозможно. Меня бы арестовали на первой приграничной станции. В это время бывший российский консул Николаев пьет дома кофе с жирными сливками и совсем не думает о страданиях бывшего агента-информатора, по его милости застрявшего в оставленном Львове. Мысленно прокляв его, я взял программку. Народу на оперетку пришло удивительно много – точно все они ждали этого дня, чтобы так глупо его провести за тривиальной сценой с пошлыми шутками.

  В оперетке неожиданно встретил антиквара Богдана Лозика, которого, оказывается, ничуть не убили непонятным способом в Моршине два года тому назад. Восставший из мертвых преспокойно здоровался со своими знакомыми, пожимал им руки и даже обнимался, чему они нисколько не противились. Ничего не соображая от ужаса, я вылетел на улицу и решил, что, наверное, вместо Лозика мне на глаза попался чей-нибудь другой труп, а сам он был в отъезде и очень удивился, увидев статьи о собственной смерти. Но это пока неизвестно, а раз так, надо с чем-нибудь одним разобраться.

  Как поступить с повесткой, явиться немедленно или медленно? Или вовсе игнорировать?

  – Надо вспрыснуть керосину – посоветовал журналист Ташко. – Образуется нарыв. Его необходимо ежедневно смачивать слюнями, лучше всего – чужими. Если удастся собрать во флакон слюни бешеной собаки, их тоже втирают в нарыв. Через некоторое время начнется гнойный процесс. Руку отпилят плотницкой пилой. Неприятная процедура, но зато от военной службы освободят пожизненно.

  – А нет ли другого способа? – со страхом поинтересовался я.

  – Инъекции эфира с добавками. Но это дольше. Сейчас впрыскивают бензин – запах улетучивается быстрее, да и нарыв выглядит естественней. Можно щепок грязных в нарыв загнать. Хочешь газовую гангрену?

  – Ни за что! Придумай что-нибудь не столь изуверское. Например, сифилис.

  – Где ты возьмешь острую форму с гнойными выделениями? Она в три дня не разовьется. Отпадает – буркнул Ташко.

  И тут меня озарила одна шальная идея – почему бы не пойти сдаваться властям?! Нет, то было не минутное повреждение! Все как раз логично. Я хотел ответить абсурдом на абсурд. В те времена малейшего подозрения в шпионаже или дезертирстве оказывалось достаточно, чтобы отправить человека на виселицу. Но что, если агент российской разведки сам явится с повинной? Смотрится моя история правдоподобно. Граф Бобринский действительно засылал в Галицию своих «детушек» – фанатичных панславистов, чаще всего местных уроженцев, воспитанных в России. Большинство из них погибли, но кто-то выжил, умело притворялись деревенскими юродивыми, нищими, паломниками. Почему я, юрист и вольнослушатель университета, не могу оказаться таким агентом? Чего мне стоит устроить скандал прямо на медицинской комиссии? Влезать на стол и кричать – как я могу стрелять в своих родственников и друзей?!

  Не хочу брать оружие! Верните меня домой, в Петербург! У всех отвалятся челюсти. Сказать такое мог разве что помешанный, коему хочется поиграть на струнах чужих нервов. Меня немедленно направят в сумасшедший дом, признают невменяемым и оставят до конца войны. Там я спокойно отсижу, а потом выйду и защищу диссертацию по государственному праву.

  Чтобы удостовериться, верно ли рассуждаю, сказал Ташко, что хочу переждать войну, симулируя сумасшествие.

  – Но это же больница! – предупредил меня Ташко. – Писал я про нее однажды. Доктор – немец. Строгий распорядок. Два раза в день дают пить бром. За плохое поведение связывают руки и бьют. Санитары – морфинисты. Ради очередного укола готовы подопечным шеи свернуть на 360 градусов. Колотят всех. Еда плохая. Огорожено высоким забором, что в случае чего оттуда не убежишь.

  – Недавно прочитал, что на Кульпаркиве лечат методом удержания. Запрут на ключ, и сиди, бесись, сколько влезет. А бром скорее сам доктор с санитарами принимают, ибо тошно на психов целый день глядеть – парировал я. – Все решено, Ташко! Нет у меня иного варианта! Или ты хочешь, чтобы меня, как подозрительную личность, в Талергоф отправили? Ты смерти моей жаждешь?! Какой я солдат? Стрелять не умею. В первом же бою убьют.

  ....... Перед комиссией зашел в кофейню, запил два миндальных пирожных чашкой пшевруцоной кавы. Пирожные оказались маленькими, с кремом непривычного, не сливочного, вкуса. Маргарин! Тьфу.

  Медицинская комиссия встретила меня неприветливо. Пахло йодом. На осмотр приходили отцы семейств с букетом хронических болезней и

  легкими увечьями. Помню плотника, у которого еще до войны некстати выскользнувший топор отсек половину ступни. Кажется, его все-таки призвали. Я оказался единственным молодым человеком, поэтому меня осматривали и расспрашивали особо тщательно. Честно сознался, что, как российский поданный, не должен служить в австро-венгерской армии.

  – Где же тогда ваш российский паспорт? – ядовито зашипели комиссионные крысы.

  – Сдал в консульство, а оно сейчас закрыто – невозмутимо объяснил я. – Если не верите, телеграфируйте в Петербург, они подтвердят мое имя.

  Меня тотчас же связали «козлом», засунули в рот кляп и повезли в лечебницу душевных хворей, в окраинное место Кульпаркив. Сюда, как в Рим, ведут все дороги.

   ...... Профессор Вольф Эрманн, специалист по психическим болезням, с остервенением наблюдал воронью драку за сухую, заплесневелую горбушку.

  – Надеюсь, сегодня уже ничего не случится – сказал он самому себе, беря из застекленного шкафа большую книгу «Типы истерий и истеричных маний». Денек выдался – помилуй, Боже! Дневник наблюдений раскрыть некогда! Маженка искусала соседок по палате и забилась под кровать, откуда ее еле вытащили, пихая метлой. У прусского короля Фридриха опять обострение. Две ведьмы беспрестанно воют. Привезли свихнувшегося дезертира, пытавшегося перерезать горло офицеру осколком суповой тарелки.

  Перечисляя все это, Эрманн вздрагивал, будто бы и он тоже – один из больных, нуждающихся в срочном лечении. Вороны тем временем больно бились острыми клювами, калеча друг друга. На оконный откос сыпались жесткие черные перья. В коридоре зазвенел металлический колокольчик.

  – Герр Эрманн, обратился к нему по-немецки молоденький санитар-поляк. – Простите. Доставили еще одного. Тяжелый бред. Орёт, что он – тайный агент российской разведки, называет себя диковинным именем и требует, чтобы его немедленно подвергли военно-полевому суду. Не хотел вас беспокоить, но я ничего не понимаю. Очень странный пан.

  Доктор отправился осматривать пациента. Перед ним валялся, связанный по рукам и ногам, человек с отросшими волосами и непропорциональными ушами. Изо рта торчала мочалка.

  – Вытащите кляп, Мацек – приказал Эрманн.

  Санитар вынул мочалку, и я тотчас харкнул ему на халат.

  – Каюсь – трагическим голосом выпалил, – в том, что, будучи российским гражданином, был направлен в Лемберг с целью диверсий и шпионажа.

  – Имя? – строго спросил Эрманн.

  – Мардарий Подбельский. Жил по документам Ференца Фретышынского.

  – Дворянин? – с отчаянием в глазах поинтересовался Эрманн.

  – Столбовой – ответил я и пояснил – столбовыми у нас называют дворянские рода, вписанные в столбовую книгу.

  – Дело плохо – печально произнес психиатр. Придется положить его к прусскому королю.

  – И давно он у вас мается? – с вызовом завопил я. – Законопатили бедного Фридриха, изверги!

  – Может, его все-таки лучше к Карлу 12-му? – передумал Эрманн.– Да, давайте к Карлу. Я и забыл, что Фридрих сегодня слишком агрессивен.....

  Когда меня втащили в палату к шведскому королю, не сдержался и выкрикнул – Полтавская битва проиграна! Отдайте мне свою шпагу – я переломлю ее!

  Из угла сверкнули два зеленых глаза, зашевелилось одеяло, раздался сипящий, простуженный свист – это кто еще задирается? Вместо помешанного из-под одеяла вылетел большой тропический попугай с желтыми, яркими перьями на грудке и с кобальтовыми, невозможно синими, на хвосте и крыльях. Под кроватью послышалось легкое движение, и через несколько секунд передо мной предстал во всем своем сумасшествии человек, считавший себя шведским королем Карлом 12-м.

  По виду это был школьный учитель или страховой агент – худенький, белокурый, невысокого роста. С плеча на живот перекидывалась выцветшая шелковая лента. Мундиром ему служила старенькая куртка почтальона.

  – Ужина не будет – сказал попугай. – Це ж Кульпаркив, моя ты холера! Кого привезли после обеда, в списки включают только наутро. Если уж так голодны, вырвите у меня перо и пожуйте. Оно вкусное.

  – Нет, благодарю покорно – прошипел я ехидной птице.

  Проснувшись поутру в непривычной больничной кровати, удивился, что мне это не почудилось. Принесли завтрак – скудную мисочку жидкой клейстерной каши неизвестной крупы и кружку остывшего кофе. Оно оказалось искусственным.

  – Нет, а чего вы хотели? – осуждающе посмотрел на меня Карл 12-й. – Выдумали себе отвратительную историю болезни. Не могли изобрести что-нибудь более правдоподобное! Какой из вас русский?

  – Действительно, добавил попугай, – вы галичанин и никто больше. Спорим?

  – Доктор разберется – буркнул я.

  Потом санитар Мацек повел меня записывать. Стоя на весах, отвечал на вопросы по-русски, и это очень его злило. Тогда перешел на латынь.

   – Все ясно – вы студент! Какого факультета? – обрадовался санитар. – Что ж сразу не сказали? Убоялись мобилизации? По чьему справочнику готовились?

  – По Генрику Сенкевичу – ответил я польским языком. – Уйди, ненормальный!

  Санитар перестал пререкаться и, поддерживая за локти, отвел меня к доктору Эрманну. Тот сидел на скамейке у павильона для больных с неправильным поведением и кормил черных белок сухарными крошками.

  Я подошел и слизал их с его руки.

  – О, это вы, вчерашний буйный – приветствовал меня Эрманн. – Язык шершавый, точно рашпиль. Присаживайтесь. Как самочувствие?

  – Поймите, мне незачем симулировать раздвоение личности! Я и в самом деле россиянин, Мардарий Подббельский! Наверное, вас смущает мое редкое имя? Но это в честь мученика Мардария, родом, кажется, из Персии. Так же Мардарием звали одного монаха, который сочинял духовные стихи и был книгопечатником.

  – Хорошо, я спрошу при случае у священника – сказал Эрманн. – Но расскажите мне что-нибудь еще о себе. Не бойтесь, все останется в строжайшем секрете. Медицинские журналы, для которых обычно пишу статьи, из-за войны не выходят. А то бы я о вас написал. Будьте честным, и я вам поверю.....

  – Доктор, ну зачем тратить время? Вы сейчас спросите, живы ли мои родители, страдали ли они падучей болезнью, не попадались ли у нас в семье помешанные, а я ничего об этом не знаю. Моя мать умерла, рожая брата, когда мне не исполнилось двух лет. Я и лица ее не помню – только по портретам и фотографиям. Брат тоже умер. Отца почти не застал. Воспитывала меня бабушка.

  – Это очень печально – сказал Эрманн. – Но подтверждает мои наихудшие предположения. Вам настолько хотелось быть частью большей семьи, иметь длинную родословную, нежные воспоминания детства, что придумали этот бред про русское дворянство, дядю-генерала и разведку.

  – Вы сами себе противоречите – взмутился я. – Раз, по-вашему, я галичанин, то записался бы в коронные шляхтичи. Они ничем не хуже Фридрихов и Карлов. Их владения превосходили добрый кусок Европы.

  Большая черная белка запрыгнула доктору на колени и заискивающе посмотрела в глаза.

  .... Там же, но только в отдельном женском павильоне, томилась беглая монашка Василина. Ее дело было намного хуже. Несчастную в невменяемом состоянии привезли сюда из тюрьмы и должны держать неопределенно долго, даже если она излечится. Обвинений в детоубийстве никто с нее снимать не собирался. Нечаянно, бродя по коридорам, напоминающим монастырь, Василина отперла засов и выпустила наказанную за укусы Мажену. Та очень удивилась неожиданной свободе и села на пол, вертя глазами. Потом достала из кармана длинное острое шило без рукоятки и, стянув в складку кожу на шее, проткнула ее этим острием. На ее старенький серенький фартук (до помешательства Мажена была горничной в хорошем доме) брызнуло несколько жалких капелек темной крови. На длинной узкой койке, предназначенной скорее для египетской завернутой мумии, чем для живого человека, сидела, свесив ноги, Василина и плакала. Оказывается, здесь хуже тюрьмы. Кусаются, режутся, ссорятся, играют засаленными картами на ломоть хлеба, выдаваемый к обеду, жалуются и доносят друг на друга санитарам. До нее по-прежнему никто не придет, не скажет – панна, давайте разберемся, что у вас случилось?

  – А это та, из «Бригидок» – услышала она голос доктора Эрманна. – Если не спит, приведите.

  Василина поднялась и рванула наружу.

  – Пан доктор, я не убивала своего ребенка! – закричала она, падая на колени.– Мальчик родился слабеньким и не мог дышать!

  – Встаньте, голубушка, прекратите рыдать. У нас хоть и сумасшедший дом, но не настолько. Должен же быть порядок!! – испугался психиатр. – Сегодня я беседую с удивительными пациентами. Один считает себя русским дворянином из какой-то столбовой книги. Общаясь с ним, я сам едва рассудка не лишился. А теперь еще ваше путаное дело....

  – Нет в нем никакой путаницы – уверенно ответила больная. – Это жестокое недоразумение. Под утро, таясь от односельчан, пыталась похоронить свое дитя в тихом месте, но меня заметил староста. Ничего не спрашивая, он решил, что это криминал, схватил, повязал и отправил в тюрьму. Как назло, в нашем селе нет доктора, только повивальные бабки. Староста пригласил сына своего знакомого, студента-медика, приехавшего из Вены на каникулы, чтобы вскрыть младенца. Человек без диплома не должен был вообще к нему прикасаться. Его выводы, скорее всего, ошибочны!

  – Сейчас все уголовные суды с цепи сорвались – сочувственно сказал Эрманн. – Вешают шпионов и мародеров. Ждите, рассмотрят ваш казус и наверняка оправдают. Но для этого необходим хороший адвокат. Он у вас есть?

  ...... Я вернулся к Карлу 12-му.

  – И что доктор Эрманн?

  – Ниц добрего до нашего брега. Сказал, не верит в мою историю. Все пошло не по плану. Теперь меня не отпустят......

  – А с чего все пошло не по плану? – спросил мой сосед.

  – Меня цапнула за палец нарисованная змейка с аптечной витрины – признался я. – Это было очень больно, неожиданно и страшно. После этого вроде бы ничего не изменилось, но чувствую, что стал другим.

  – Значит, они тебя избрали. Теперь ты будешь служить только им.

  – Кому им?

  Карл 12-й показал рукой на больничный пол.

  – Кто внизу. Ты им служишь, чешуйчатым.

  ..... Усталый Вольф Эрманн писал дневник наблюдений, закрывшись в кабинете на ключ и положив на колени запыленный выпуск психиатрического ежегодника: "Необычайно много стало острых психозов с манией преследования. Преобладают случаи запущенного раздвоения личности, ранее довольно редкие. Пациент R, уверявший ...... (написано и перечеркнуто) Вместо яркого оригинального бреда преобладают стереотипные массовые фантазии – о предателях, шпионах, поджигателях, смертоносном оружии и политических заговорах. Например, пациентка Z рассказывает о лучах смерти, выпущенными русскими с дирижабля на ее улицу, считает себя облученной ими и поэтому отказывается открывать оконные шторы. Сидит денно и нощно в кромешной темноте. Так же она требует принести ей особую колодезную воду, потому что все городские источники, фонтаны и водопровод отравлены стрихнином.

  Далее (вымарано и затушевано) пациент R говорил, что он провел детство в центральной российской губернии, но не ответил на вопросы-ловушки. Хотя, не исключаю, он двоечник, или мои сведения о климате, хозяйстве и населении этих губерний ложны. ...... (Вычеркнуто)

  Появился новый бред о черных блестящих змее-рыбо-ящерах, живущих под Юрской горой и повелевающих городом. (Клякса, похожая на разжиревшего угря)".

  Через неделю я уже освоился в больнице. Доктор Вольф Эрманн настолько заинтересовался моим уникальным помешательством, что стал приходить каждый день – расспрашивать про Россию. Сначала он выслушивал мои рассказы с недоверием, особенно когда сказал, сколько у меня пахотных земель, и какой доход ежегодно они проносят.

  – Этого не может быть – закричал нервный медик, – переведите хотя бы из десятин в ланы ! Если не врете, выходит, вы – крупный латифундист! Владеете площадями, примерно равными целой Галиции! И зачем приехали?

  – Вообще-то вы забываете, – отвечал я Эрманну, – что меня сюда направил дядя, и, если б российский консул Николаев не убежал, я сидел бы в бабушкином имении, пил бы чай со смородиновым вареньем, отчитывая служанку за то, что она плохо навощила паркет. А о существовании Лемберга мне напоминала бы только принесенная соседом панславистская газета за прошлую неделю. С удовольствием бы поставил на нее блюдце, чтобы варенье капнуло на фамилию графа Бобринского. Его б сюда заточить – интересно, побратается с кусачей Маженкой? Она ведь тоже славянка и тоже под угнетением.....

  – Маженку я час назад развязал – сказал Эрманн. – Она теперь не угнетенная, бегает на радостях по коридору.

  Так проходили дни. Постепенно профессиональное любопытство взяло в нем верх. Доктор твердо решил окончательно со мною разобраться – симулянт я или действительно психопат, и объявил меня своим другом. Благодаря Эрманну я перешел в привилегированную категорию. Мне единственному дозволялось покидать палату без разрешения, лежать на густой траве больничного кладбища, прогуливаться среди деревьев, трепаться с сиделками, а иногда даже заменять их. В нарушение всех правил Эрманн, растаяв, начал приглашать вечерами посидеть в свой кабинет. Ни одному больному не выпадала такая честь. Мы наслаждались настоящим, не желудевым, кофе, курили дорогущие колониальные сигары, болтали по-немецки о Ницше, читали вслух французские стихи. Ему нравился Эмиль Верхарн. Эрманн часто повторял его строчки о городе-скелете, чьи кости раскиданы предместьями. Верхарн писал, разумеется, о Париже, но доктор не сомневался, что поэт имел в виду «Париж для бедных» – Лемберг.

  – Разве это не про него написано? – говорил он. – Послушайте:

  Он вызывает желания, блестки чары,

  Зарево медью кидая до самого неба.

  Газ мерцающий светит золотою купиною.

   Рельсы становятся дерзкой тропою, ведущей

   К лживому счастью в сопровожденье удачи и силы.

   Это Город-спрут – осьминог пламенеющий,

   Гордый скелет на распутье. И все дороги отсюда

   Ведут в бесконечность – к Городу.

  – Мне страшно тут. Иногда я ощущаю, что под землей переворачивается с бока на бок гигантское земноводное.....

  – Это всего-навсего колебания почвы – улыбнулся я. – Тектоническая активность. Ведь рядом – Карпаты. Не бойтесь, землетрясений не было давно.

  Одно было плохо – кормёжка. Зима 1915/16 годов прошла голодно. Перестали давать ужин. Мизерная порция жиденькой водяной кашки размазывалась по детской тарелочке – большую посуду доктор Эрманн приказал убрать подальше. Сумасшедшие ловили и жарили черных белок, весело прыгающих в больничном парке. Умер попугай, которого я считал личной собственностью Карла 12-го, но он оказался ничейным. Птицу отправили сюда в наказание на распространение паники еще по распоряжению российского командования. Попугая хотели зарыть, но Карл 12-й отнял тушку и сварил суп. Если бы в окна психушки ненароком залетел феникс, он был бы немедленно изжарен.

  В начале нового, 1916 года, доктор Эрманн, напрасно ожидающий возвращения в свою клинику, посмел пожаловаться чиновникам на переполненность и нехватку провизии. Не дожидаясь ответа, психиатр сменил белый халат на замызганную кацавейку (раньше в ней рубили дрова у больничной кухни), схватил лопату, взрыхлил бывшую клумбу и посеял во влажную землю семена гороха, бобов, тыквы. Грачей от посадок отгонял своим видом человек-пугало, нацепивший на себя десяток консервных банок. После весенних заморозков Вольф Эрманн закопал несколько десятков картофельных клубней. Зато, когда зазеленели первые всходы и на теплых пригорках уже красовался гадючий лук (мышиный гиацинт), его рапорт наконец-то прочли и разозлились. Обещали наслать такую комиссию и разогнать всех симулянтов, которые мало что не желают сложить головы за цесаря, но еще смеют, негодяи, требовать себе усиленного питания!

  – Пусть приходит хоть триста комиссий – выругался Эрманн. – Дам больным немного кокаину из своих запасов, и они быстро всех развеселят.

  Комиссия – два полковника, три врача, писарь. Чокнутых и притворявшихся выстроили в коридоре. Читая выдержки из личных медицинских карт (в записях у него был немецкий порядок), доктор заметно волновался. Показав пальцем в мою сторону, психиатр сказал:

  – Это крайне опасная личность. Считает себя российским шпионом.

  Комиссия заулыбалась.

  – Раз он так жаждет попасть под военно-полевой суд – мы это ему обеспечим – произнес полковник. Если не докажем факта шпионажа, повесим за симуляцию. Идет война, церемониться нечего.

  Меня хотели забрать в тюрьму сразу же, но Эрманн сослался на необходимость дописать мое дело для суда и отсрочил изгнание.

  Полковник дал доктору день.

  – Если завтра в это же время он убежит – будете болтаться рядышком. Комиссия ушла, а я прислонился к стене и зарыдал.

  – Хватит – Эрманн хлопнул меня по плечу. – Придумаем. Я вам сейчас кое-что расскажу. Вдруг пригодиться....

  Он провел меня в кабинет, запер дверь и шепотом сказал:

  – Помните, вы жаловались, что нарвались в оперетке на антиквара Лозика, труп которого видели самолично? Это не галлюцинация. Он живой.

  – Ну и что? Какое это имеет значение, если меня завтра же казнят?

  – Огромнейшее. Это была не смерть, то есть, конечно, смерть, но инициация. Чтобы вступить в ал (химическое) братство, которое выше всех масонских лож, розенкрейцеровских орденов и прочих мистических объединений, нужно для начала умереть, а потом ожить. Алхимики докопались до эликсира бессмертия, поэтому избранные, выпив его, могут вырваться из загробного царства. И продолжать жить, будто они и не умирали вовсе.

  – Доктор, похоже, вы превратились в своего пациента! – заорал я.

  – Никакой это не бред, Мардарий – произнес зловеще Эрманн и изо рта его выскочил раздвоенный змеиный язык. Под белым халатом проступила молодая серебристая чешуя, ноги стали хвостом, глаза зажглись черным с желтым проблеском

   – Слушайте внимательно. Если вы убежите, мне несдобровать. Но если неожиданно умрете....... Сразу после я вас воскрешу. Только ничего не спрашивайте..... И не бойтесь, когда гроб начнут заколачивать. Это неприятная процедура, но кто говорил, что все должно даваться легко?

  Доктор Эрманн, ставший то ли змеем, то ли прозрачным, как богемское стекло, мальком угря, повернулся ко мне спиной. Теперь я видел на ней расплывающееся желтое или бледное оранжевое пятно, выложенное чешуйками в форме неправильной многолучевой звезды.

  Свист – и змеиный язык, холодный и мокрый, обвил мою шею. Я задыхался, но не кричал, чувствуя, что меня парализует и ударяет током. Через несколько минут был уже мертвец.

  – Теперь тебя можно предъявить комиссии – констатировал доктор. – Разрыв сердца после сильного нервного потрясения. Или, может, ящур?

  На этом слове из-за запертых дверей вылезли древние чешуйчатые рептилии. Над моей головой склонялись морды огромных ящериц и одобрительно кивали. Потом я ничего толком не запомнил. Кажется, девицы-сиделки мыли меня в ванне, разворачивая и отворачивая руки и ноги, словно я был неживой куклой, вытирал, сушили, переодевал в гражданский костюм с букетиком незабудок в петлице. Принесли гроб. Краем глаза прочел на крышке – гроботорговец Бруснивер, высшее качество. Под фирменным клеймом даже разглядел примечание – сосна 216.