Текст книги "Айвазовский"

Автор книги: Юлия Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава 8

…С тех пор я знаю, что стать Айвазовским непросто, что художник Главного морского штаба имел в кармане мундира секрет, при помощи которого умел делать на полотне воду мокрой…

В. В. Конецкий

Через неделю к дому семьи Ованеса подъехала коляска Казначеева. Айвазовский выбежал из дома и сразу же повис на шее своего второго отца. Они обнялись, и Константин Григорьевич радушно пригласил Александра Ивановича в дом. Последние несколько лет Ованес начал присылать родителям деньги, так что было что на стол поставить, причем было в избытке.

Дома сестры уже суетились, выставляя на стол хлеб да оливки, орехи и зелень. Гость в дом – счастье в дом. Обнаружилась нехватка вина: в доме Константина Гайвазовского не держали хмельного. Казначеев попытался уговорить хозяев, что зашел ненадолго и вполне может обойтись без вина, но его тут же усадили на почетное место, рядом со светящимся счастьем Ованесом. Прикладывая руку к груди, Казначеев сообщил, что и ел и пил, да разве их уговоришь? «Ах, спорить с вами»! – его снова усадили, рядом на стол водрузили большую глиняную миску с виноградом.

А из кухни уже доносятся аппетитнейшие запахи: томится мясо в ароматных травах, варится рыба, того и гляди, сейчас сестры-невесты начнут метать на стол миски да тарелки. Эка напасть!

«Ну уж нет, – со смехом отгораживает руками ближе к себе часть стола Александр Иванович. – Бог свидетель, ни крошки в рот не возьму, пока Ваня мне свои новые работы не покажет. Стосковался. Сил нет».

И пока смущенный и радостный, ну просто улыбка до ушей, юноша раскладывает перед гостем листы, Александр Иванович любуется своим названным сыном, Иваном Константиновичем Айвазовским – мальчиком, превратившимся в юношу, лебеденком научившимся летать и ставшим прекрасным белым лебедем.

На следующий день Казначеев забирает Ваню с собой. Рипсиме бы не отпустила, сколько времени она слезы лила, днем и ночью за своего мальчика бога молила, но муж говорит – надо, значит, надо. Да и Ованес не навсегда, поди, улетит с этим господином. Не может она относиться к бывшему градоначальнику так же тепло, как это делает ее сынок. Не по чину ей, что бы Оник ни говорил. Не может, хотя и понимает, если бы не градоначальник, ее сын, пожалуй, до сих пор бы мел полы в грязной забегаловке у грека, или, того хуже, грузил мешки в порту. Мать понимает, что до конца дней своих будет она молиться за раба божия Александра, а ведь не отмолит всего, что тот сделал для ее ребенка. Тем не менее – это для Ованеса Казначеев друг, благодетель, а пожалуй, и второй отец, а для нее он прежде всего господин Казначеев. И ничего с этим не поделать. Не сможет она породниться с бывшим губернатором и его женой, что из княжеского рода, даже ради сына не посмеет.

А Ованес уже летит за Казначеевым, прихватив свою столичную одежонку и художественные принадлежности, ибо поманил его великий волшебник неземными красотами, которые просто обязан увидеть молодой художник: Ялта, Гурзуф, Симферополь… Крым.

Упорхнул золотой птахой необыкновенный птенец гнезда Гайвазовских, на комоде денег оставил – много. Столько и не нужно было. Кинулись было догнать, да разве ж их догонишь? Далека дорога, змеится, петляет то вниз, то вверх, над ней синее небо, а внизу бескрайнее море – сверкает, блестит, аж глаза слепит. И солнце… такое солнце, что смотреть невозможно. Теплое, нежное, доброе.

Айвазовский откидывается на подушки открытой коляски, и кажется ему, будто бы летит он над этим прекраснейшим миром. Как же хочется объять необъятное, впустить в себя и разноцветные просторы, и ветер, и песню, что доносится откуда-то.

И вот уже перед путниками цветущая Ялта с ее горами в золотистой легкой дымке, море, ласковое и нежное – купайся или сразу начинай рисовать. Да, прилежный художник должен был бы поселиться здесь на долгие годы, но даже прожив жизнь, не сумел бы, пожалуй, запечатлеть всего достойного быть перенесенным на холсты, сохраненным для вечности.

Провести вечность у этого моря! Срастись с нагретыми на солнце камнями, ничего не делать, просто лежать на песке, с восторгом вглядываясь в голубое небо! У Айвазовского определенно впереди целая вечность. Но у Александра Ивановича никакой вечности нет, и он торопится. Айвазовский делает множество зарисовок днем, а ночью в полном изнеможении смотрит на огромные южные звезды, которые в свою очередь смотрят на художника, недоумевая, отчего тот не хватается за кисти и не спешит запечатлеть одну из них.

После Ялты путь лежит в Гурзуф. Место, где жил Пушкин – знаковое для Айвазовского место. Не отдыхая, они отправляются на первую прогулку к дому Ришелье, где восемнадцать лет назад жил поэт. Возле кипариса Ованес стоит какое-то время, представляя, как на его месте когда-то стоял Пушкин, что поэт видел это самое дерево, судя по возрасту, кипарис, предположение выглядит вполне реалистично. Ованес здоровается с деревом, отвешивая ему легкий дружелюбный поклон. «Наверное, так делал и Пушкин», – подумалось.

Все время пребывания в Гурзуфе Айвазовский приходил к дому Ришелье поговорить с пушкинским кипарисом.

«В Юрзуфе (Гурзуфе) жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского lazzarone. [94]94
  Lazzarone (um.) – неаполитанский бродяга, бездельник.


[Закрыть]Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря – и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество. Вот все, что пребывание в Юрзуфе (Гурзуфе) оставило у меня в памяти». [95]95
  Из письма A.C. Пушкина А. Дельвигу.


[Закрыть]

Это было необыкновенное время, чуть ли не каждый день Ованес отправлялся рисовать на природу, Казначеев же старался не мешать, время от времени увлекая юношу прогулками и собранными им сказаниями об этих местах:

– Старики говорят, что когда-то на вершине Медведь-горы красовался великолепный замок, в котором жили братья-близнецы, молодые князья Петр и Георгий и их старый учитель и маг, а может быть и бог – великий Нимфолис.

Он был при братьях всю их жизнь, уча сражаться на мечах, управлять конями и колесницами, метко стрелять из лука. Когда же юноши выросли, Нимфолис покинул их, одарив на прощание двумя перламутровыми ларцами и наказав никогда не пользоваться его дарами ради недостойной цели, нечестного дела, ради и во имя зла. В первом ларце был жезл, по приказу которого расступалось море, в другом крылья, которые могли поднять в воздух человека, его коня или даже целый дом. Но только всем этим можно было пользоваться в целях познания и созидания. Братья горячо поблагодарили любимого учителя и принялись изучать дно морское или подниматься в небо, оглядывая оттуда землю. Долго ли, коротко ли радовались новым возможностям близнецы, да только однажды прознали они, что у кого-то из соседних князей, – знаешь, Ваня, много их здесь – князьев-то, – подросли красавицы дочери, и тоже близняшки.

Обрадовались братья и решили при помощи своих подарков похитить девушек. В общем, дурость задумали по малолетству да тугодумству. Поди, отец-князь подобру уступил бы двум хозяевам Медведь-горы своих красавиц, явись к нему братья с лаской да дорогими подарками. Да и девушки полюбили бы ладных и смелых князей и добровольно пошли бы за них.

В общем, сказано – сделано. Украли девиц, привезли их в замок на гору, быстро свадебку сыграли, а может, и без свадьбы так… день живут, два, неделю. Да только что ни ночь, воротят от них свои хорошенькие личики жены-невольницы. Не по нраву гордым княжнам грубое обращение, насилие породило ненависть. Хуже турок проклятых возненавидели они своих молодых, красивых мужей. Слезы льют, лица руками закрывают, страшные слова в тишине бормочут, не сегодня завтра вообще зарежут во сне.

Есть о чем задуматься, да только не повернуть время вспять. Так что либо убивай любимых жен, либо ищи способ с ними как-то поладить. Тогда и решили братья покорить сердца своих княгинь, показав им чудо-подарки. Рассудили так покатают сестер по небу, до самого солнца домчатся. Женщинам ведь – дорогие подарки во все времена приятны были, ласковые слова, да чтобы мужчины в их честь совершали подвиги. В общем, женщину нужно поразить. А кто больше для любимой женщины сделает, если не братья с их ларцами-подарками? Расступятся воды морские, пройдут они по дну как посуху. Удивятся, испугаются, а затем будут восторгаться красавицы, не проклинать, а славить судьбу свою, что с такими удальцами их связала.

Одного только не поняли братья: можно напугать, можно заставить восхищаться, но нельзя купить любовь. И те, кто это совершают, творят зло. А значит, недоволен будет старый Нимфолис, а он то ли маг, то ли бог. ив том, и в другом случае лучше не гневить.

На следующий день выбрал Григорий самого здоровенного коня, уселись на него братья, усадили своих жен, конь странный, необычный в этих краях, с серебряными крыльями, тут же в небо их понес. Но невысоко поднялись супруги. Вдруг услышал Григорий голос учителя среди облаков: стоят оба бледные, от страха зуб на зуб не попадает.

«А ну назад!»

Испугался, вниз коня направил. Опустились на зеленый луг, а жены им в лицо смеются. «Что же вы нас до солнышка-то не довезли. Или кишка тонка?»

В общем, неудачно получилось. И особенно обидно, что жены голоса страшного Нимфолиса не слышали, а значит, не понимали причины возвращения.

На другой день приготовил Петр колесницу, запряженную резвыми конями, снова сели вчетвером, Петр впереди всех, как к морю подкатили, так он жезлом приказал волнам расступиться. Точно невидимым ножом разрезало море. Дорога открылась, по обеим сторонам две стены из зеленой воды стоят, и рыбы в них плещутся. Погнал Петр колесницу. Сколько-то проехали. И тут голос учителя как заорет в самое ухо вознице: «Назад!» Стиснул зубы Петр, не подчинился приказу. Тогда возник перед ним царь подводный и поразил трезубцем братьев и их жен. Сомкнулось море над их головами.

Только местные говорят, что не погибли они полностью, потому как тел их никто тогда не выловил.

В море скалы-близнецы Адалары торчат из воды как вечное напоминание о тех, у которых было все, но они встали на путь недостойный, пытаясь добиться любви силой.

Глава 9

 
Я видел море, я измерил
Очами жадными его;
Я силы духа моего
Перед лицом его поверил.
 

А. И. Полежаев

Только в июле Айвазовский вернулся в Феодосию, привезя с собой этюды, некоторые из которых должны были в дальнейшем превратиться в картины.

Теперь для Ованеса мало просто написать море, чтобы оно выглядело похожим. Он ставит перед собой новую задачу – передать через живописные образы свои собственные ощущения. Солнце должно сиять и слепить, если изображен яркий день – зритель должен ощущать идущее от картины тепло.

Написать солнце – в Академии его учили писать солнце в дымке, солнце, пробивающееся из-за облаков или ветвей деревьев, только свет солнца без изображения самого светила. Нарисовать солнце по-другому, не так, как видели его старые мастера – было в определенном смысле вызовом, но он не боялся брать на себя столь сложную задачу.

Он устраивает себе мастерскую дома и каждый день напряженно работает, стремясь к выбранной цели. Казначеев заваливает его приглашениями приехать в Симферополь, но теперь Гайвазовский вынужден огорчать отказами своего второго отца. Он не может отказаться от работы, его солнце – то самое солнце, которое светило над маленьким Оником, солнце, о котором он грезил в далеком и теперь похожем на странный сон Петербурге, его солнце упорно не желает освещать новые картины молодого мастера. В Академии учат копировать природу, но разве можно написать один в один солнце? Гайвазовский запирается у себя, не желая видеть ни прежних друзей, ни соседей. Он упорно отклоняет все приглашения, и только устав и измучившись, ходит к морю, где подолгу сидит на песке или прибрежном камне, уставившись в даль. Время от времени знакомые рыбаки зовут его с собой в море. С борта лодки он снова всматривается в волны и солнце, пытаясь разгадать загадку, раскрыть тайну, из-за которой почему-то не может изобразить солнце таким, как видят его глаза.

Желающий достичь солнца свободно парящий в небесах Икар разбивается об землю, которую неосторожно покинул, устремившись за мечтой. Быть может, и его – Ивана Гайвазовского – погубит его южное солнце?

Впрочем, нельзя сказать, что поездка с Казначеевым не принесла вообще никаких плодов, как раз наоборот. Уже готова «Лунная ночь в Крыму. Гурзуф» [96]96
  Лунная ночь в Крыму. Гурзуф. 1839 г. Холст, масло. 101 * 136,5 см. Сумский художественный музей.


[Закрыть]– нежная поэтичная картина с тем самым кипарисом, с которым художник здоровался и разговаривал о Пушкине. Вот как отзывается о проделанной работе сам художник в письме к Оленину: «По прибытии в Крым, после кратковременного свидания с родными, я немедля отправился, как Вам известно, с благодетелем моим А. И. Казначеевым на южный берег, где роскошная природа, величественное море и живописные горы представляют художнику столько предметов высокой поэзии в лицах. Там пробыл я до июля месяца 1838 и сделал несколько удачных эскизов; оттуда возвратился в Симферополь и в короткое время нарисовал множество татар с натуры, потом устроил свою мастерскую на родине моей в Феодосии, где есть и моя любимая стихия. Тут отделал я пять картин и отправил их месяца три тому назад к Александру Ивановичу Зауервейду, прося представить их по принадлежности; о сем тогда же донесено мною и В. И. Григоровичу.

К сожалению, до сих пор не имею я никакого известия об участи посланных картин. Вероятно, Вы уже благоволили их видеть. Кроме сих, я приготовил шесть сюжетов, из которых три – отделаны и к выставке будут представлены Вашему высокопревосходительству. Одна представляет лунную ночь, во второй – ясный день на южном берегу, в третьей буря. Сверх того, сделал я еще несколько новых опытов и эскизов, думал уже приступить к отделке всего, чтобы привезти с собою в Петербург, не пропуская данного мне срока».

Лунная ночь в Крыму. Гурзуф. 1839 г. Холст, масло. 101 * 136,5 см. Сумский художественный музей.

Одновременно с летом закончились выданные Академией деньги, и Гайвазовский вынужден просить выдать ему хоть сколько-нибудь на продолжение работы. Проклятая нищета, вот, казалось бы, совсем недавно вернулся из Петербурга с карманами, полными денег, и что же, они покинули его, точно перелетные птицы. Предатели деньги!

Впрочем, рано предаваться панике, Гайвазовский на хорошем счету, учителя за него горой, академическое начальство знает – этот не подведет, не обманет. «Вследствие словесно представленной мною просьбы Вашей к Академии, в письме на мое имя Вами изъясненной, об оказании Вам денежного пособия для пребывания в Крыму и спокойного продолжения занятий Ваших живописью с натуры, по уважению к тому, что Вы употребили уже почти всю сумму, пожалованную Вам государем императором за картины, на заготовление художественных потребностей к путешествию, собственную экипировку, проезд в Крым и переезды в Крыму, а также на пособие родным Вашим, Правление императорской Академии художеств, приняв во внимание эти обстоятельства, а равно известное трудолюбие Ваше и хорошую нравственность, с согласия его высокопревосходительства г. президента определило: назначить Вам в пособие 1000 руб., которые при сем к Вам и посылаются, но с тем, чтобы Вы взамен оных, представили по возвращении Вашем какую-либо картину в собственность Академии». [97]97
  Сообщение конференц-секретаря Академии художеств И. К. Айвазовскому об удовлетворении правлением Академии его просьбы о выдаче денежного пособия. 26 октября 1838 г.


[Закрыть]

За зимой пришла и новая весна. Время, неизменно значимое и полное сюрпризов для художника. На этот раз к дому Гайвазовских подъехала рессорная бричка, из которой вышел сам начальник Черноморской береговой линии, знаменитый, легендарный генерал Раевский, среди прочих подвигов и славных дел которого, в частности, значился эпизод двадцатого года, когда во время войны с французами боевой генерал не только шел в авангарде войск, на передней линии, а плечом к плечу с ним бились его юные тогда сыновья. Как написал о генерале восторженный Жуковский:

 
Раевский, слава наших дней,
Хвала! Перед рядами
Он первый, грудь против мечей,
С отважными сынами.
 

Айвазовский прекрасно знал современную поэзию, а Николай Николаевич Раевский был ко всему прочему интересен ему дружбой с Пушкиным, который, а из этого не делалось секрета, посвятил Раевскому поэму «Кавказский пленник».

 
Прими с улыбкою, мой друг,
Свободной музы приношенье:
Тебе я посвятил изгнанной лиры пенье
И вдохновенный свой досуг.
 

Поэтому можно себе представить гамму чувств, которая охватила молодого человека при виде кумира своего детства.

Николай Николаевич много слышал о талантливом феодосийском художнике, читал о нем, кроме того, о «морском волчонке», как прозвали Ованеса моряки-балтийцы, ему прожужжали все уши на его собственном корабле. И вот теперь Раевский лично заехал познакомиться с Гайвазовским, а заодно сделать ему заманчивое предложение.

Сам Николай Николаевич держал путь на Кавказ, дабы руководить высадкой десанта.

Целый день они провели вместе, Айвазовский показывал Раевскому самые прекрасные места Феодосии, Николай Николаевич рассказывал ему об Александре Сергеевиче. Последние работы художника вдруг словно вернули Раевского в дни его молодости, в то время, когда Пушкин читал ему свои стихи и стихи Байрона, [98]98
  Байрон Джордж Ноэл Гордон, с 1798 г. 6-й барон Байрон, широко известный как лорд Байрон (22 января 1788 года, Дувр —19 апреля 1824 года, Миссолунги, Османская Греция) – английский поэт-романтик.


[Закрыть]а рядом плескалось теплое море. Рядом были дети – вся семья в сборе.

Раевский рассказывал о том, как вместе с Пушкиным они поднялись на Ай-Петри, чтобы увидеть оттуда восход солнца, и художник немедленно попросил проводить его на то же самое место. «Восход солнца с вершины Ай-Петри, откуда Пушкин любуется им» – хорошее название для картины, несколько длинновато, но почему нет? Хотелось написать Пушкина, стоящего над бурным морем, чтобы небо было темным от туч, а волны пенились, грозя неминуемой бедой. Поэт, читающий стихи бушующей стихии или просто вглядывающийся в даль. Впрочем, отчего не написать несколько картин?

Айвазовский законспектировал рассказ Раевского и тут же не удержался и приписал название запланированных картин: «Пушкин у гурзуфских скал», «Семья Раевских и Пушкин», ну и разумеется, «Восход солнца с вершины Ай-Петри, откуда Пушкин любуется им».

Знакомство с H.H. Раевским само по себе подарок судьбы, но великолепный генерал приехал отнюдь не из праздного любопытства, в его силах пригласить художника отправиться с ним на Кавказ, где можно будет наблюдать настоящие боевые действия флота, а заодно порисовать виды восточных берегов Черного моря! Добавим – порисовать берега, в то время еще малоизученные и неизвестные русскому зрителю.

Небывалая удача, подарок, от которого молодой маринист просто не имеет права отказаться, но как же тогда приказ государя? Что произойдет, нарушь он приказ вернуться в установленный срок? Ованес уже знает, как несладко попасть в немилость. Но Раевский, Кавказ, самая настоящая высадка десанта…

Не в силах отказаться от предложения Николая Николаевича, Гайвазовский пишет письмо президенту Академии художеств, в котором просит продлить срок командировки и разрешить ему участвовать в военных маневрах русской эскадры у кавказских берегов: «…генерал Раевский, начальник прибрежной кавказской линии, проезжая через Феодосию к своей должности для совершения военных подвигов при занятии мест на восточных берегах Менгрелии, был у меня в мастерской и настоятельно убеждал меня поехать с ним, дабы обозреть красоты природы малоизвестных восточных берегов Черного моря и присутствовать при высадке на оные войск, назначенных к боевому занятию означенных береговых мест.

Долго не решался я на это без испрошения позволения Вашего, но, с одной стороны, убеждения генерала Раевкого и принятые им на себя ходатайства в испрошении мне сего позволения, с другой – желание видеть морское сражение при этакой роскошной природе и мысль, что изображение на полотне военных подвигов наших героев будет угодно его императорскому величеству, наконец, совет доброжелателя моего Александра Ивановича Казначеева – решили меня отправить в поход аргонавтов, тем более, что и сам А. И. Казначеев, давний друг Раевскому, отправился с ним почти для меня». Мы не станем приводить полный текст письма, повторюсь, что Гайвазовский действительно находился в Академии на хорошем счету, добавлю только маленькую подробность, которая, я надеюсь, убедит читателя в том, что Иван Айвазовский или Ованес Гайвазовский, как называли его в Феодосии, был отнюдь не пай-мальчиком. Когда ему было велено вернуться в стены доверяющей ему Академии? 1 марта 1839 года. Письмо же Оленину датировано ни много ни мало 27 апреля 1839 года, то есть без малого после двухмесячного прогула, и пишет его «послушный академист» не из Феодосии, а из местечка Тамань, что по пути на Кавказ. Иными словами – не спрашивая никого и ни о чем, Гайвазовский рванул за Раевским, догадавшись отписать Оленину, упросив его продлить отпуск, уже находясь в дороге.

По здравому разумению, Гайвазовский конечно же понадеялся на то, что и Раевский и присоединившийся к «походу аргонавтов», как окрестил его сам художник, Казначеев найдут способ добиться для него разрешения на оное путешествие. Но и сам бы мог поторопиться. В конце концов страна, в которой жизнь подчинялась военной дисциплине, могла и не простить загулявшего в отпуску художника.

Во всяком случае, разрешение о принятии участия академистом И. К. Гайвазовским в экспедиции генерал-лейтенанта Раевского было официально дано военным министром, после чего тот изложил просьбу министру Двора, а тот уже непосредственно государю: «Начальник Черноморской прибрежной линии и Командующий действующим там отрядом генерал-лейтенант Раевский, узнав, что с высочайшего соизволения находится в Крыму для снятия морских видов академист Гайвазовский, и полагая, что величественная природа восточных берегов Черного моря, плавание эскадры и военные сцены при занятии десантом неприятельской земли представят предметы, достойные кисти этого художника, предложил ему отправиться в экспедицию».

Выслушав доклад министра Двора, государь император позволил художнику задержаться в Крыму еще на год, повелев выдать еще тысячу рублей ассигнациями, которые тот должен был получить в Керчи.

Из автобиографии Айвазовского мы знаем, что поход состоялся и он: «Находился сначала с H.H. Раевским на пароходе «Колхида», потом перешел к М. П. Лазареву на линейный корабль «Силистрия», капитаном которого был П. С. Нахимов… [99]99
  Нахимов Павел Степанович (1802–1855) российский флотоводец, герой Севастопольской обороны.


[Закрыть]» До нас дошли несколько рисунков и картин Айвазовского этого периода, изображающих Лазарева, [100]100
  Портрет вице-адмирала М. П. Лазарева.1839 Картон, масло. 47 * 39 см. Центральный Военно-морской музей, Санкт-Петербург. Лазарев Михаил Петрович (1788–1851) – русский адмирал, путешественник, участник трех кругосветных плаваний, губернатор Севастополя и Николаева.


[Закрыть]Нахимова, Раевского, Корнилова, [101]101
  Корнилов Владимир Алексеевич (родился в 1806 г. в селе Рясня Старицкого уезда, ныне Тверская область; погиб 17(5) октября 1854 г. в Севастополе) – начальник штаба Черноморского флота, генерал-адъютант и вице-адмирал, организатор обороны Севастополя в ходе Крымской войны.


[Закрыть]Панфилова и др.

На военном корабле «Колхида» Айвазовский знакомится с Львом Сергеевичем Пушкиным, [102]102
  Пушкин Лев Сергеевич (17 (29) апреля 1805 года, Москва – 19 (31) июля 1852 года, Одесса) – младший брат A.C. Пушкина и его литературный секретарь, боевой офицер, участник персидских войн и кавалер российских орденов.


[Закрыть]младшим братом Александра Сергеевича – человеком безусловно талантливым и незаурядным. Как вспоминает о своих встречах с Львом Пушкиным племянник Антона Дельвига, [103]103
  Дельвиг Антон Антонович, барон (6 (17) августа 1798 года, Москва – 14 (26) января 1831 года, Санкт-Петербург) – русский поэт, издатель, друг и одноклассник A.C. Пушкина.


[Закрыть]Андрей Андреевич Дельвиг: «Он был остроумен, писал хорошие стихи, и, не будь он братом такой знаменитости, конечно, его стихи обратили бы в то время на себя общее внимание. Лицо его белое и волосы белокурые, завитые от природы. Его наружность представляла негра, окрашенного белою краскою».

Во время южной ссылки A.C. Пушкина в 1820–1824 годах, Лев Сергеевич постоянно переписывался с братом, выполняя любые его поручения, связанные с издательскими и даже личными делами поэта. Это именно ему были посвящены стихотворения: «Брат милый, отроком расстался ты со мной»(1823), «Послание к Л. Пушкину» (1824) и пр.

Лев Сергеевич обладал редкостным талантом по свидетельствам современников, буквально с одного прочтения он мог запомнить стихи и целые поэмы. По словам П. А. Вяземского: [104]104
  Вяземский Петр Андреевич (1792–1878) – князь, русский поэт, литературный критик.


[Закрыть]«С ним, можно сказать, погребены многие стихотворения брата его не изданные, может быть даже и не записанные, которые он один знал наизусть».

В кают-компании «Колхиды» офицеры так часто просили Льва Сергеевича читать им наизусть стихи Александра Сергеевича, что тот начал требовать за свое выступление оплату в жидкой валюте. Нововведение понравилось и сразу же прижилось, офицеры исправно проставляли выпивку, довольный чтец с выражением читал написанное братом, вино текло рекой.

О Льве Пушкине ходил забавный анекдот, что тот будто бы всю жизнь испытывал непонятную и ничем не обоснованную ненависть к питьевой воде, отчего пил исключительно вино, пренебрегая чаем, кофе и никогда не прикасаясь к супу. Вина же он мог потребить сколько угодно. И если поначалу странные требования Льва Сергеевича относительно оплаты его выступлений встречались корабельным начальством с неодобрением, тот факт, что последний мало пьянел и после любого количества выпитого продолжал исполнять свои обязанности, характеризовало младшего Пушкина как человека, безусловно, надежного. Впрочем, его все любили, опасаясь единственно обсуждать с Львом Сергеевичем обстоятельства гибели его брата, так как выпивши, Лев много раз порывался отправиться во Францию, дабы непременно стреляться там с Дантесом.

О смерти брата он узнал, будучи на Кавказе, сохранилось его письмо к другу, написанное вскоре после получения известия о смерти Александра Сергеевича: «Сам я получил только контузию, будучи вечно под пулями; бедный же брат мой погиб в это время от одной, ему обреченной. Несправедлива тут судьба, его жизнь необходима была семейству, полезна отечеству, а моя – лишняя, одинокая и о которой, кроме тебя и бедного отца моего, никто бы и не вздохнул».

В этих строках все – боль и ужас утраты, и признание собственного ничтожества, и загубленной попусту жизни. Думаю, что если бы роком Льву Пушкину выпал шанс погибнуть вместо брата, он без колебания встал бы под пулю Дантеса.

Вот с таким замечательным человеком свела судьба нашего героя. Впрочем, на этом сюрпризы не закончились.

На корабле все было отлажено так, что каждый человек прекрасно знал свое место и что должен делать, так что офицерам не приходилось указывать своим подчиненным, и свободное от вахт время они проводили, куря на верхней палубе или играя в картишки в кают-компании. Не курящий и равнодушный к вину Айвазовский принес на палубу этюдник и занялся привычным занятием принялся переносить на лист медленно проплывающий мимо крымский берег.

Два первых дня были перенасыщены разговорами с моряками, стихами, которые декламировал Лев Пушкин, то и дело мечтательно прикладываясь к бутылке, рядом с его креслом уже валялось несколько опорожненных им сосудов, когда он уставал, кто-нибудь из офицеров неизменно принимал поэтическую вахту, продолжая чтение, или начинал увлекательный рассказ. Эта спокойная с виду обстановка ничем не напоминала об истинной цели флотилии. Поэтому, когда на третий день пути «Колхида» подошла к устью горной речки «Псезуапе», что в долине Субаши, где должен был высадиться десант, Гайвазовский никак не мог вникнуть в серьезность происходящего. Морские офицеры, которые буквально вчера мирно резались в карты, читали стихи и говорили о женщинах, в один миг сделались серьезнее. Теперь им уже было не до их гостя и попутчика, начиналась обычная военная работа, в которой штатским не было места.

Выйдя на палубу, Гайвазовский насчитал пятнадцать судов черноморской эскадры. Все они дожидались Раевского с его «Колхидой». Впрочем, «Колхида» отнюдь не являлся флагманским кораблем. Узнав о том, что Николай Николаевич собирается перейти на «Силистрию», где его уже дожидались адмирал Михаил Петрович Лазарев и капитан «Силистрии» Павел Степанович Нахимов, художник хотел уже требовать, чтобы его тоже взяли с собой, его ведь пригласили наблюдать за действиями десанта, а с флагманского корабля это было сделать сподручнее, но Раевский и не думал оставлять юношу на «Колхиде», о чем Гайвазовского известили, попросив взять с собой все, что нужно для работы. Поэтому быстро забрав художественные принадлежности, Гайвазовский вместе с Раевским и некоторыми заранее отобранными Николаем Николаевичем офицерами перешел на «Силистрию».

Часть команды «Силистрии» составляли моряки с Балтики, которые познакомились с Ованесом во время его летней практики. Художник с радостью остался бы с ними, но пообщавшись какое-то время наедине с Лазаревым, Раевский забрал своих людей, и в том же составе они вернулись на «Колхиду».

Ночь Гайвазовский провел в своей каюте, а наутро его вдруг вызвали в каюту к Раевскому, где уже сидел адмирал Лазарев. Они познакомились, после чего Михаил Петрович пригласил художника перебираться на флагманский корабль.

Это было как исполнение мечты, сначала он подумал, что Раевский перейдет на «Силистрию» и захватит его с собой, оказалось, приглашали его одного. Должно быть, офицеры с Балтии рассказали Лазареву о молодом художнике, и тот пожелал, чтобы Гайвазовский видел высадку десанта с флагманского корабля. Надо ли говорить, что бредящий морем Гайвазовский боготворил героя флота адмирала Лазарева и с восторгом побежал бы за ним хоть на «Силистрию», хоть в зубы к морскому черту, помани тот его пальцем, но не обидит ли его уход добрейшего Николая Николаевича Раевского?

С другой стороны, возможно ли отказать Лазареву, не оскорбив его при этом? Раевский и Лазарев наблюдали метания молодого человека. Что в конце концов возьмет верх? Художник-профессионал желающий одного – как можно лучше выполнить поставленную перед ним задачу, или человек, внутренняя интеллигентность и порядочность которого не позволят ему нанести обиду не сделавшему ему ничего плохого человеку? Поняв, что Ованес просто не способен сделать выбор, Раевский сжалился, придя на помощь художнику, приняв собственное и единственно верное решение. Гайвазовский бесспорно должен перейти на флагманский линейный корабль «Силистрия», где ему будет сподручнее запечатлеть происходящие события. Иначе зачем же он здесь?!

Художнику выдали пистолеты, хотя непонятно, как бы он совмещал рисование и стрельбу по движущимся мишеням? Зачем нужен десант, с кем собираются сражаться его новые друзья – этих вопросов попросту не существовало. Художник всецело растворился в готовящемся сражении, так что даже его штатское платье уже не казалось чем-то чужим и неуместным здесь.

Кто враг? Моряки называли их шапсугами [105]105
  Шапсуги (самоназвание: адыгэ, шэпсыгъ) – субэтнос адыгов. Проживают в Турции, Сирии, Иордании. В России живут на территории исторической Шапсугии – в Туапсинском районе и Сочи (Лазаревский район), в Краснодарском крае, а также в Адыгее. Говорят на шапсугском диалекте адыгейского языка, относящемся к абхазо-адыгской семье языков.


[Закрыть]– слово, само по себе ничего не говорившее ни Айвазовскому, ни тем более русским морякам. Просто есть приказ, а значит, завтра будет бой и кого-то недосчитаются и на той, и на этой стороне. Такая уж работа, ничего не попишешь. Впрочем, куда больше, чем вопрос «кто прав, кто виноват», Айвазовского интересует его собственная подготовка к десанту. Ведь он должен будет зарисовывать как можно точнее то, что увидят его глаза. Эти рисунки нужны не только ему, они могут пригодиться Раевскому или кому-то из высшего командования – иначе для чего ему позволили продлить отпуск? Он не настолько наивен, чтобы предположить, будто Раевский явился в их крохотный феодосийский одноэтажный домик по воле собственного сердца, а к вам, любезный читатель, просто так часто приходят в гости малознакомые адмиралы? Что строгий, требующий неукоснительной дисциплины и точнейшего выполнения приказа государь вдруг любезно согласился продлить отпуск, к тому же приплатив академисту-прогулыцику целую тысячу рублей ассигнациями.