Текст книги "Мир приключений 1984 г."

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Георгий Гуревич,Александр Горбовский,Юрий Папоров,Владимир Фирсов,Абрам Палей,Ким Селихов,Е. Ефимов,Ирина Радунская,М. Андронов,Лев Минц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 54 страниц)

Вскоре, однако, я нашел в литературе точное упоминание фамилий днепродзержинских подпольщиков.

В издательстве “Известия” в 1976 году вышла книга генерал-полковника Грушевого Константина Степановича “Тогда в сорок первом…”, бывшего в те годы секретарем Днепропетровского обкома партии. В этой книге есть портреты и Ляудиса и Лукьяновой. На странице 155 читаю: “… Вечной славой покрыли себя и подпольщики-комсомольцы Днепропетровской области. Они действовали в Днепродзержинске, где вожаком подпольного горкома комсомола была Л.Е.Лукьянова…”

Очень меня это порадовало! Это была та самая Лида Лукьянова, которую я уже лично знал.

Константин Степанович Грушевой далее пишет: “Мария Францевна Корнецкая, мать пятерых детей, прятала у себя в доме секретаря подпольного горкома К.Ф.Ляудиса. После провала явки у Марии Францевны квартиру Ляудису смело предоставила комсомолка Анна Александровна Киреева. Она не колебалась, хотя рисковала не только собственной жизнью, но и жизнью находившихся вместе с ней престарелых родителей…”

И я тоже не мог не рассказать в своей книге о советских патриотах, о тех людях, которые помогли мне бежать из фашистского плена, чтобы снова участвовать во всенародной борьбе с немецкими оккупантами.

ЖАН КРИНКА

– А вы один на ферме? – спросил я пожилого, сутулого человека с редкой рыжей бородкой на отекшем лице.

– Сейчас один. – Он посмотрел на меня белесыми глазами и пододвинул горшок с парным молоком. – Кушайте, кушайте.

– Дети у вас есть? – Я взял со стола лепешку и с удовольствием откусил, запивая ее молоком.

– Два сына в полиции. Воюют за Гитлера! – Он показал на портрет Гитлера, что висел на бревенчатой стене пятистенного сруба. – Я их в полицию со своим оружием послал. В самом начале войны, когда красные отступали из Латвии, мои сыновья немало их уничтожили… (Этот подлец говорил вполне откровенно.) Бог мой! Когда же, наконец, мы избавимся от жидов и большевиков?! Что, Москву еще не взяли? Я смотрю, у немцев тут в Латвии огромная сила собирается.

– Да, да, – ответил я, жуя лепешку. – Вот вы этой силе и должны помогать.

– Помогаю, помогаю. Отдал гебитс-комиссару коров и лошадей, свиней тоже… Вот только сволочь партизанская нам мешает.

– Кто?

– Целыми семьями в леса ушли. Ловят их да вешают. – Он выразительно покрутил рукой в воздухе и вздернул ее кверху. – А до одного гада никак не доберемся.

– Кто он?

– Кринка. Такая уж у него фамилия. Прикидывается простачком. А я знаю, чем он занимается… Коммунист он…

– И вы знаете, где он живет?

– В тридцати километрах отсюда. Недалеко от Ауца, на хуторе Цеши.

…В июльских сумерках верхом на вороном жеребце я ехал через молчаливый хвойный лес, еще хранивший дневное тепло. Багровел закат. Казалось, густой смолистый запах пропитывал меня насквозь. Еловые ветки хлестали по лицу. Я ехал к советскому патриоту – в этом я не сомневался. Сердце радостно билось. На небольшой поляне около хвороста копошились два старика. Увидев меня, они прекратили работу.

– Эй, друзья! Где хутор Цеши?

Латыши, услышав русскую речь, подошли ко мне.

– Километра три будет, – по-русски ответил один из них. – Лес кончится, держись правее. Минуешь хутор, завернешь направо, проедешь молодым леском, а за ним и Цеши. – Оба настороженно оглядывали мою немецкую форму.

Вскоре показался хутор Цеши.

Против большого деревянного дома, во дворе, стояли конюшня и сарай. За домом – фруктовый сад, огород и пасека. Из дома вышел мужчина. Среднего роста, крепкий, он стоял на крыльце и строго смотрел на меня. Я спешился.

– Вы Кринка? – спросил я по-немецки.

Он утвердительно кивнул.

– Можно к вам зайти?

– Пожалуйста.

– Где оставить коня?

Он молча провел меня к конюшне и привязал лошадь возле двери.

– Пойдемте, – сказал он по-немецки.

В прохладной, чисто прибранной комнате были его жена и дочь – черноволосая девушка лет двадцати двух.

– Можно нам поговорить наедине? – спросил я.

Кринка по-латышски попросил женщин удалиться, и мы, закурили, сели на лавку.

В Кринке я не ошибся. Как я и ожидал, он оказался настоящим советским патриотом, добрым и умным человеком. Долго пришлось мне убеждать его в своих целях и намерениях… В конце концов я увидел, что он склонен поверить, что в его дом явился советский солдат в немецкой форме, надетой для маскировки, явился для того, чтобы с его помощью и при его непосредственном участии продолжать борьбу против фашистов. Я назвал себя разведчиком, действующим под кличкой Сыч во вражеском тылу…

Кринка все колебался и продолжал смотреть на меня своими строгими глазами из-под насупленных век.

– Закончим разговор после ужина? – сказал он, и по интонации голоса я почувствовал, что он начал сдаваться.

Кринка дружелюбно поглядывал на меня, когда хозяйка угощала меня русскими блинами, и сам подкладывал мне на тарелку ветчины и подливал в кружку молока.

Ужин закончился, хозяйка с дочерью убрали со стола посуду, мы опять остались одни.

– Так чем же я смогу вам помочь? – спросил он, доставая кисет с махоркой и скручивая самокрутку.

– Главное, – сказал я, – надо иметь тесную связь с населением и стараться мешать угону людей в Германию. Я хотел бы выступить перед людьми, рассказать об обстановке. Смогли бы вы помочь мне во всем этом? – спросил я Кринку. – Есть ли здесь поблизости надежные люди?

– Найдутся…

– А смог бы я жить где-нибудь здесь неподалеку, не попадаясь посторонним на глаза?

– Это организуем.

– Тогда ждите меня. Я скоро вернусь, привезу оружие и буду жить в лесу.

Мы вышли во двор. Спускалась июльская ночь. В конюшне похрустывали сеном копи, изредка глухо ударяли копытами в перегородки. Я заметил, что мой конь разнуздан, перед ним лежит охапка сена п стоит пустое ведро. Видно, хозяйка позаботилась. Я взнуздал копя, вскочил в седло, попрощался с хозяевами.

*

Ночью я вернулся в немецкий обоз.

– Пиколо! – позвал я своего друга.

Мальчишка тут же подбежал ко мне. Мы сели в сторонке на влажную от росы траву.

– Сегодня ночью я ухожу в лес. Хочешь со мной?

Паренек глотнул воздух от волнения:

– Хочу!

– Готовь себе лошадь с седлом. Уйдем верхом.

За несколько месяцев я узнал Пиколо, верил ему. Его решительность и отвага не вызывали у меня сомнения.

Ночь была лунной, только яркие звезды караулили недолгий прибалтийский сумрак. Немцы улеглись в полуразрушенном сарае, оставив автоматы у входа. Я прилег возле оружия на соломе и стал ждать. Пиколо лежал на подводе под плащ-палаткой. Возле его подводы, пофыркивая, щипали траву две лошади. Часовой с автоматом бродил вокруг сарая и дома, где тоже спали немцы.

В два часа ночи я тихо вышел из сарая. Часового не было. Я заглянул в окно дома и увидел, что он сидит за ящиком, на котором стояла бутылка вина и лежал автомат, и при свете свечи с кем-то из своих друзей играет в карты.

Я вернулся к Пиколо:

– Седлай коней и жди.

Я вынес из сарая два автомата. “Больше оружия брать, пожалуй, не стоит – рискованно, – подумал я. – С двумя автоматами отвертишься от часового, если он спохватится, а с четырьмя влипнешь!” Подошел к оседланным коням и вскочил на одного, держа в руке оба автомата.

– Ну? Что там? – шепнул я, видя, что Пиколо никак не удается взобраться на лошадь.

– Стремян нету! – в отчаянии бормотал он.

– О чем же ты думал, дурень? – И я, приподняв его за шиворот, помог забраться в седло. – Бери сразу галоп! – сказал я, перескочив канаву. Обернувшись на скаку, увидел, как Пиколо, обхватив коня руками и ногами, мчится за мной по дороге.

Вот и знакомый лес. Теперь вес в порядке. Вокруг тишина, только сосны, шумя вершинами, медленно покачиваются под рассветным ветерком. Мы придерживаем взмыленных копей, идем шагом. Я проверяю автомат. Он на предохранителе.

В доме Кринки одно окно было освещено. Мы спешились, я постучал в окно. Он тут же вышел: ждал нас.

*

– Что за малец? – спросил Кринка, беря за поводья наших лошадей.

– Это Пиколо, мой друг. Не тревожьтесь. Он со мной идет с Украины. Помогите устроить его к кому-нибудь.

Кринка понимающе кивнул головой.

– А вы, – обратился он ко мне, – входите в дом и отдыхайте, я постелил.

Пиколо медлил, вопросительно глядя на меня.

– Иди, иди. Завтра увидимся…

Утром меня пригласила завтракать хозяйка Юлия Васильевна. Дочь Кринки, Зоя, ждала меня с полотенцем, мылом и кувшином воды. Умывшись, я зашел на кухню к Юлии Васильевне и был крайне озадачен, застав там каких-то двух женщин и мужчину. Увидев меня, они вышли.

– Жан на конюшне стрижет хвосты и гривы вашим лошадям, а мальчишку вашего он устроил к одним старикам на соседнем хуторе, ему там будет хорошо, – шепнула мне Юлия Васильевна, стоя над примусом и помешивая в кастрюльке ячневую кашу с салом.

Было девять часов утра, когда мы с Кринкой вошли в лес. Пробирались чащей, без троп. Минут через пятнадцать он подвел меня к моему новому жилищу. Шалаш был сделан на диво. Уложенный на кольях густой еловый лапник не пропускал ни дождя, ни света. Невдалеке протекал ручей, возле него был громадный камень. Мы договорились, что под этот камень Жан будет класть для меня провизию, если на ферме или поблизости окажутся немцы.

Ежедневно я мог знать: если провизии не будет, значит, можно идти на ферму, ничего не опасаясь; если сверток с едой тут под камнем, лучше не показываться.

Мы присели возле ручья. Он бежал по ярко освещенной солнцем поляне, заросшей ромашками, хвощом, колокольчиками. Глядя на эту мирную природу, слыша треск кузнечиков и гудение шмелей, видя целые семейства крепких белых грибов, словно выбегавших из леса на поляну, трудно было представить себе, что совсем рядом идут жаркие бои, горят дома, льется кровь. И только рокот самолетов высоко в небе и далекие взрывы авиабомб напоминали об этом…

Мы сидели с Кринкой возле шалаша. Я чистил и смазывал свой ТТ, а Жан расспрашивал меня о моей жизни. Я понял, что это человек незаурядной воли, умеющий точно и хладнокровно судить обо всем. Он был необыкновенно сдержан, внутренне собран, и всю свою страстную веру в наше общее дело таил где-то глубоко, ничем внешне не выдавая своих чувств.

Биография его очень интересна. Он участвовал в боях за Советскую власть еще в 1917 году. Был в рядах латышских революционеров, бравших Зимний дворец. Его однажды вызывал Владимир Ильич.

И вы лично разговаривали с Лениным? – спросил я. Да. Это самая памятная минута в моей жизни… – Кринка машинально вертел в пальцах лиловую метелку мяты и вдыхал ее острый аромат. – Я тогда еще плохо говорил по-русски, но доложил Владимиру Ильичу Ленину все как полагается. Л позже, в гражданскую войну, я был послан на помощь латышским рабочим Рижского завода, который с 1915 года находился в Воронеже. И там мы громили белогвардейские банды… В Воронеже я учился, там и встретил Юлию Васильевну, и мы поженились. У нее там сестра осталась. А младшая ее сестра в Москве…

В Москве? Где она живет?

– На Кузнецком мосту. Ты знаешь такую улицу? – Жан улыбнулся.

– Ну как же, я там в шахматном турнире участвовал. Играл в шахматном клубе, еще в тридцать восьмом году.

– Это клуб на углу Рождественки, такой гранитный массивный дом?

– Он самый.

– Ну так вот, сестра жены живет через дом, возле выставочного зала, во дворе… Александра Васильевна Зудова. Вот я письма ее специально для тебя прихватил. – Он вынул из кармана несколько писем.

Спрятав в кобуру пистолет, я с жадностью ухватился за исписанные листки. Они были написаны еще осенью 1940 года, в дни, когда моя семья провожала меня на границу. Волна дорогих воспоминаний невольно захлестнула меня…

Настал один из ответственных дней.

Мы ехали с Жаном на его бричке, запряженной коренастым битюгом. Темнело. Я всецело был поглощен своими мыслями Затаенная тревога перед неизвестностью, как всегда, давала о себе знать. “Как себя вести? Смогу ли ответить на все вопросы? Смогу ли выбрать принципиально твердую позицию в предстоящей беседе? Главное сейчас, чтобы люди мне поверили… Гласное – организовать людей на борьбу”.

…Это была просторная комната в доме на лесном хуторе. За столом на лавках разместилось восемь человек. Четверо из них дремучие, бородатые старики, лет под семьдесят каждый Все курили, и, когда мы с Кринкой вошли, над столом висело облако сизого дыма. Видимо, они не ожидали, что разведчик окажется таким несолидным субъектом в форме немецкого солдата. С полминуты они молча разглядывали меня.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал я, и вдруг все встали. Мы подошли к столу. – Я думаю, Жан Кринка рассказал вам, кто я и зачем прибыл сюда. Я знаю, все вы люди преданные Советской власти и хорошо знаете друг друга. Это очень важные обстоятельства.

Я подсел к столу. Люди внимательно слушали меня. А я говорил, что гитлеровцы проиграли войну и скоро Красная Армия освободит Латвию. Рассказал о дезертирстве в немецких частях, о разложении и упадке боевого духа среди немецкого офицерства, говорил о необходимости сплочения отдельных боевых групп, действующих с оружием в руках против фашистов в его тылу. Разбирая обстановку немецкого прифронтового района, я сказал:

– Фронт приближается сюда. Немцы в прифронтовой полосе сжигают дома мирных жителей, уничтожают скот… Они угоняют молодежь, женщин, детей в Германию. Как все это предупредить? Надо сейчас же, пока не поздно, построить в лесу убежища, землянки, загоны для скота. Сено свезти не на сеновалы, а в лес. Малых детей и женщин укрыть в землянках, заготовить запасы продовольствия, чтобы, когда фронт приблизится, можно было уйти в лес.

– А что, фронт близко? Когда он подойдет сюда?

Я высказал предположение, что фронт будет здесь к зиме, сказав, что сейчас советские войска ведут бои на Рижском направлении, перемалывая под Ригой мощную вражескую технику.

Один бородач, почесав бороду и поблескивая глазами из-под мохнатых бровей, поинтересовался тем, не угонят ли его с насиженного места, когда придут советские войска, у него два сына ушли, мол, с красными, когда те отступали из Латвии в начале войны, а двух младших немцы в полицаи забрали. Придется за них, за младших, ответ держать или нет? Я твердо ответил:

– Всем, кто будет действовать против фашистов, участвовать в партизанских делах, гарантируется полная неприкосновенность.

Мое заявление прозвучало убедительно. Я видел, что люди возбуждены и довольны встречей. Еще раз призвал создать партизанскую патриотическую группу для помощи наступающей Красной Армии. Фамилии участников группы я обещал передать советскому командованию.

Забегая вперед, скажу, что спустя несколько месяцев, уже будучи у своих, я по зписной книжке и по памяти передал нашему советскому командованию оперативные сведения по Латвии и сообщил пофамильно о латышах-париотах, с оружием в руках боровшихся против гитлеровцев.

А пока шел деловой серьезный разговор.

– Мы окажем любую помощь, что в наших силах, – сказал один из молодых латышей.

Другие его поддержали:

– Говорите, что нужно нам делать.

– Мы готовы.

– Не подведем!

Я попросил их назвать фамилии предателей, работающих у гитлеровцев, тех, кто помогает оккупантам угонять население в Германию, кто грабит жителей. Затем сказал, что мне необходимо знать, где находятся немецкие военные склады, аэродромы, расположения гарнизонов, словом, любые оперативные сведения по этому району.

– Товарищ Кринка, как человек опытный в военных делах, распределит меж ту вами обязанности, и каждый сообщит ему все, что сможет. Это и будет первое задание.

Потом я обратился к старику, у которого два сына служили в полевой полиции.

– Очень важно, папаша, знать, по своей ли воле они служат фашистам?

– Какой там черт по своей воле! Взяли их, и все!

– Так вот, папаша. К вам особая просьба. Поговорите с ними серьезно. Их нужно подключить к общему делу. Им это легко сделать. Тем самым они снимут с себя вину перед народом.

Кринка поддержал меня и заметил, что эти парни могут помочь оружием. На первое время – несколько винтовок с боеприпасами.

Я посмотрел старику прямо в глаза, над которыми нависли кусты седых бровей, и понял, что он готов это сделать.

– И еще одна просьба, папаша. Надо, чтобы ваши ребята раздобыли оперативную карту этого района и график, по которому батальон полиции прочесывает леса. Тогда все будет в порядке и мы избежим облавы.

Старик принял это ответственное поручение.

Мы разошлись поздно ночью. Группа сопротивления начала существовать.

*

Июльский день выдался на редкость теплый и ясный. К четырем часам пополудни вся паша группа собралась в условленном месте. Состояла она из двенадцати человек. У нас было два автомата, три винтовки, несколько пистолетов и охотничьих ружей.

Оставив подводы под охраной тех, кто был бет оружия, мы цепочкой направились к дороге п здесь залегли в кустах по обеим ее сторонам. Я лежал последним в ряду, повернувшись лицом к дороге, и наблюдал в бинокль.

Сначала проехала колонна грузовиков с солдатами, потом промчались два мотоциклиста. После довольно долгого перерыва проехали крытые машины, везя шестиствольные минометы и на прицепах – пушки. Все это пока было нам не по зубам. Наконец в сумерках появился обоз из четырех подвод и с ним около полутора десятков солдат. В голове обоза – трое верховых.

Об этой минуте я мечтал давно. И она наступила. Ради псе стоило пережить все, что я пережил.

– Приготовиться! Внимание! – скомандовал я и тут же махнул пилоткой товарищу, лежавшему напротив меня на той стороне дороги.

Я вскочил и, опережая обоз, пробежал кустами метров тридцать. Затем вышел на дорогу и совершенно спокойно пошел ему навстречу.

Все мое внимание было сосредоточено на трех верховых. Я заметил, что один из них капитан, второй – фельдфебель, третий – унтер-офицер. Разговаривать будем по-немецки. Поравнявшись с ними, я вытянулся в струнку:

– Господин капитан, разрешите обратиться с вопросом?

Он поглядел на меня сверху вниз и придержал коня:

– В чем дело?

– Вы не скажете, господин капитан, как добраться до Ауца? Там находится штаб нашего полка.

– Подойди поближе!

Едва он ткнул пальцем в карту, как я в упор разрядил ТТ. Лошадь фельдфебеля встала на дыбы, но я успел отскочить в сторону и снова выстрелить. В эту минуту из кустов открыли огонь наши товарищи, и, как мне показалось, были уничтожены все солдаты. На землю свалился и унтер-офицер, не успевший даже схватиться за кобуру.

Я видел, как одна за другой начали останавливаться подводы. Обоз встал.

Надо было срочно очистить дорогу: могли появиться другие машины и обозы. Наши товарищи, выскочив из кустов, поймали оседланных лошадей, погрузили на подводы убитых и быстро свернули с дороги в лес. Проехав метров триста, мы остановились. Здесь обнаружилось, что двое немцев живы. Я допросил их и узнал все, что мне было нужно, в том числе номер их части, откуда и когда прибыли в Латвию, куда и зачем направлялись. Пленных мы отпустили на все четыре стороны, но без оружия. Это были шестнадцатилетние юнцы, совсем еще дети.

– Куда же нам теперь идти? – растерянно спросил один из них. – Без оружия… нам не поверят…

– Скажите, что попали под бомбежку и сами едва уцелели, – посоветовал я.

На этом мы и расстались.

Обоз принадлежал танковой дивизии СС “Мертвая голова” и следовал в город Тукумс. На подводах были продукты и боеприпасы, в которых мы испытывали острую нужду. Был там и бензин. К большому счастью, ни одна пуля не попала в канистры, лежащие на днище повозок.

Поздним вечером, сидя на траве на лесной поляне, мы праздновали свою первую победу.

– Ну как? – спросил меня дед, пыхтя в темноте “козьей ножкой”. – Метко бьют винтовки, что мои сыновья принесли? – и добавил, не дожидаясь ответа: – А ведь из одной-то я сам стрелял.

Недалеко от дома Кринки, на перекрестке лесных дорог, стояла старенькая, заброшенная банька. Ее хозяином был латыш Брамс, у него в то время скрывался латыш, дезертировавший из немецкой армии. В этой баньке в глубокий проем между полуразрушенной печкой и стеной я спрятал рюкзак с формой убитого капитана, его сапоги, амуници, оружие и документы.

Дела у партизан налаживались. Кринка ежедневно получал донесения. В эти дни у Кринки находился его брат подпольщик, очень симпатичный мужчина средних лет. Насколько мне помнится, на его след фашисты напали в Риге, и он решил временно скрыться от них в лесу.

Теперь наши товарищи-латыши действовали активно все замечали. Даже деды вызнавали у соседей, имевших родичей-полицаев, что делается в немецкой армии. Началась и диверсионная работа. Во всем районе вокруг хутора Цеши разрушались деревянные мосты, перерезались провода связи. Жителей хуторов, даже самых дальних, предупреждали о готовящихся против них репрессиях. Участились вооруженные столкновения с немцами.

Прибалтийские леса стали служить людям убежищем. Появились землянки, загоны для скота. Проливные дожди, осенние туманы, порывы ветра, скрип деревьев, крик ночных птнц или зверей – все было на руку людям.

Я часто бывал в доме Кринки. Мне очень дорога была материнская забота обо мне Юлии Васильевны, я гордился довернем Жана, а темноволосая, скромная и красивая Зоя учила меня говорить по-латышски и была в восторге, когда я однажды, распахнув дверь, вдруг запел популярную народную латышскую песню:

Луга люблю я и солнце майское,

Хотя в душе печаль живет…

Особенно хорошо было в доме у Кринки в дождливые, холодные предосенние дни. Так не хотелось тогда уходить в темноту ночи к своему шалашу! Но я вставал из-за дружеского стола и шел в лес.

В форме немецкого капитана я никогда у Кринки не появлялся: боялся вызвать подозрение у эвакуированных незнакомцев, которым Жан отдал половину своего дома

Все документы капитана я уничтожил, сохранил лишь командировочное предписание (“маршбефель”). В этом документе было сказано, что капитан такой-то с таким-то количеством солдат следует в город. Тукумс, в дивизию СС “Мертвая голова”. Удостоверение было без фотографии и при случае могло мне пригодиться.

Фронт приближался Ночью, лежа в шалаше, я слышал далекое гудение и грохот боя Иногда небо в той стороне озарялось отблесками пожаров. Надо было думать о переходе фронтовой липни.

В те дни я часто надевал форму немецкого капитана, ибо в ней и собирался перейти фронт, к своим. В то же время в этой форме в прифронтовых местах мне легче было сориентироваться в обстановке. Много надо было заранее разузнать и разведать, и форма немецкого офицера способствовала этому.

Советскому человеку надеть на голову фуражку с эмблемой в виде черепа – не легко. В особенности если представишь себе, какие мысли роились под этой черной фуражкой в голове гитлеровца.

Фуражка хранила запах фиксатуара и еще чего-то, отвратительно пахнувшего; подкладка лоснилась от жира, и прикосновение к ней тоже вызывало неприятные ощущения. Высокий лакированный козырек торчал впереди назойливо-надменно, а над ним выпячивался значок на околыше – этот проклятый значок с черепом. Следовательно… Если убитый капитан был из роммелевской танковой дивизии “Мертвая голова”, то наверняка эта фуражка возвышалась над люком танка, окрашенного в белый цвет, где-нибудь в песках африканской пустыни, когда Роммель выходил на линию Маррет, чтобы соединиться с генералом Арнима и его 5-й армией.

Облаченный во всю эту одежду, я ехал верхом в прифронтовой полосе. При мне был бинокль, мой пистолет ТТ, неизменный румынский дамский браунинг (похищенный у румынской генеральши), в планшете – оперативные карты, в руке – автомат.

Вскоре я оказался на поляне, где расположилась какая-то немецкая часть. Дымилась походная кухня. Возле нее длинной очередью стояли солдаты с котелками.

“Посмотрим, как они со мной будут разговаривать”, – подумал я и внутренне весь подобрался, чтобы во всем – от острых носков сапог до выражения глаз под лакированным козырьком – походить на прежнего хозяина этой одежды.

Мое внимание, так же как и всех немецких солдат, привлек рокот пролетавших над поляной самолетов. В ясной синеве шел яростный поединок “мессершмитта” с маленьким советским истребителем, который выделывал головокружительные виражи и петли вокруг противника. Истребитель переворачивался на спину, подлетал под немца, обстреливал короткими очередями. Но вот, видимо, истребитель израсходовал свой боекомплект. Он неожиданно вынырнул из облака в хвост “месссршмитта” и, протаранив его, взмыл и исчез в облаках.

“Мессершмитт”, разваливаясь на куски, падал на землю. И где-то за лесом послышался глухой взрыв.

Я был так восхищен, так счастлив, что, признаться, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть себе хладнокровие и выдержку, к которым обязывала моя маскировка. Выпрямившись в седле и приняв строгий вид, я подъехал к немцам

Почерневшие от усталости, заросшие щетиной, видимо, недавно вышедшие из трудного боя, солдаты возле походной кухни ели из котелков суп.

– Какая часть?

– Особый батальон танковой дивизии “Рейх”.

Я повернул коня и ускакал прочь. Где-то вдалеке загрохотали орудия.

Весь день я провел в пути, приглядывался к обстановке, искал окно для перехода фронта. К вечеру я решил возвратиться к Кринке. Но, не доехав до его хутора около десяти километров, наскочил на пост тайной полевой полиции.

– Хальт! – гаркнул фельдфебель, выходя из придорожных кустов. Рядом появился второй. В лунном свете блестели их металлические бляхи.

– Господин капитан, прошу предъявить документы!

– Еду в штаб танковой дивизии “Мертвая голова”, везу срочное донесение. Дорогу!

Фельдфебель взял под уздцы моего копя.

– Прошу предъявить документы, господин капитан! – повторил он вежливо, по настойчиво и положил руку на автомат, висевший на его груди.

– Документы предъявлять не намерен! Дорогу!

– Тогда прошу вас, господин капитан, проследовать в штаб. Это рядом, вон в том доме, – он указал на белое здание неподалеку Там в окнах мигали огоньки.

Я мог разделаться с ними обоими легко. Но совсем рядом был хутор Кринки, и я побоялся навести на него подозрение: немцы при выстрелах немедленно бы всполошились. Поэтому я решил исполнить приказ фельдфебеля и подъехал к дому. По широкой мраморной лестнице мы поднялись на второй этаж. Напарник фельдфебеля остался на улице.

– Хайль Гитлер! – взмахнул я рукой, войдя в большую полутемную комнату, где за столом сидел офицер в расстегнутом кителе и что-то писал. – Идите! – обернулся я к фельдфебелю. – Разберемся бет вас!

Я сразу понял, что сейчас нужно сыграть на верной интонации. Я грохнул на стол свой автомат, распахнул китель, повернул фуражку набекрень, бухнулся в кресло рядом со столом так, словно именно отсюда был куда-то послан и сюда же вернулся.

– Ух, чертовски устал! Вот хорошо, что вас разыскал! Нет ли чего-нибудь подкрепиться? Целый день ничего не ел.

Я вынул портсигар, вытащил сигарету, нервно постучал по крышке, закурил.

Офицер, не отрываясь от своей писанины, мельком взглянул на меня.

– Сейчас сообразим, – сказал он и нажал кнопку звонка, вделанную в стол. Тут же вошел ефрейтор.

– Принеси капитану что-нибудь поесть и кофе.

– Слушаюсь!

Я тут же начал:

– Целый день в седле, будь ты проклят! Ног разогнуть не могу. Скачешь как полоумный по этой грязи.

– А ты откуда? – вставил офицер, но меня остановить было уже трудно. Желчно, нервно, громко я продолжал:

– Черт знает что творится! – Я взмахнул руками. – Одна дивизия сменяет другую, одна на отдых, другие на фронт, неразбериха полная. Линия фронта все время меняется. Какое сегодня число?

– Первое августа. Русские взяли Тукумс.

– А говорят, танковая “Рейх” прибыла сюда. Ну и дадим теперь жару иванам! – я задорно засмеялся. – Теперь дело пойдет на лад. – Голос мой с раздражительного топа стал переходить к уверенным выкрикам в стиле застольных речей: – Где мы только не были? Ты подумай! И во Франции! И в Бельгии! И на Крите! И на Сицилии! И в Италии! И с Роммелем в Африке! И вот наконец добрались до Курляндии, черт побери!

– Война, – устало вякнул офицер. – Дай сигарету.

Я раскрыл портсигар. В это время ефрейтор внес поднос с едой. Я встал с кресла.

– Вот сейчас поедим! – я потер ладони и схватился за козырек, собираясь снять фуражку, и вдруг спохватился: – Ох, как же я лошадь не поил весь день! Сейчас, минутку!

Офицер и ефрейтор не успели опомниться, как я уже летел по мраморной лестнице вниз, рывком открыл дверь, оглянул темноту – вокруг никого. Мгновенно отвязал коня, вскочил в седло и был таков. Автомат так и остался на столе в штабе Немецкой тайной полевой полиции.

*

Теперь, через много лет, когда я думаю, как могло случиться, что мне удалось так провести опытного немецкого офицера, становится ясно, что этот эпизод был подготовлен всем предшествующим, многими и многими обстоятельствами. Подумать только, какой путь довелось мне пройти от дунайской границы, где загремели первые залпы вражеских пушек, до этой сцены, в которой мне пришлось разыгрывать роль немецкого офицера с черепом на фуражке!

Бесспорно, что большое значение имела и моя еще довоенная служба в погранвойсках. Пограничная закалка, пограничная выдержка, пограничная бдительность человеку так, сами собой, не даются. Эти качества воспитываются и прививаются повседневно – и особым трудом, и особой учебой. Пограничная служба воспитывает в воине боевые и высокие моральные качества. Эта служба помогла мне в ходе войны выстоять в самых сложных и самых трудных ситуациях.

Таким образом, в том поединке с фашистским офицером я должен был проявить настойчивость и решительность в достижении поставленной цели, инициативу и смекалку, уверенность в себе, в своих силах, самообладание и самоотверженность, трезвый учет обстановки и возможного риска – словом, все главное как результат службы в погранвойсках.

Нельзя не сказать и того, что постепенно, еще в фашистских лагерях и немецком госпитале в городе Днепродзержинске, а потом в роте майора Бёрша из танковой дивизии “Великая Германия” изо дня в день, из месяца в месяц я изучал психологию врага, его быт, правы, манеры, готовя себя к будущим боям. Изучал искусство маскировки. Тренировал память. “Как ты выполняешь присягу?” – этот вопрос я часто ставил перед своей совестью и на деле проверял себя: все ли я сделал, что мог сделать в своей необычной ситуации, чтобы оправдать доверие Родины в глубоком тылу врага; все ли возможности уже использованы и исчерпаны в борьбе с лютым и ненавистным врагом или еще имеются резервы? И я старался найти, обнаружить эти резервы и все, что могло мне когда-нибудь пригодиться, даже, казалось бы, совсем мелочи – все брал на вооружение! Мозг мой так привык засекать обороты немецкой речи и разговорные интонации, что в конце концов я стал думать по-немецки. Постоянно остерегаясь разоблачения, я фиксировал в мозгу все, что могло быть полезным в моей работе. Нервное напряжение, умение быстро переключаться из одного состояния в другое, способность преодолевать физическую боль формировали характер, закаляли волю. Вот почему мне удалось провести того немецкого офицера. И вера в то, что я выполняю свой солдатский долг перед Родиной, где бы я ни был н что бы ни делал, всегда руководила каждым моим шагом, каждым поступком.