Текст книги "Лицом к лицу"

Автор книги: Йожеф Леньгель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Мы сидим на кровати, прижавшись друг к другу. Он просит меня – и мы раздеваемся. Мой халат порвался, на нем длинная прореха. Все эти годы он продержался в лагере, а сегодня порвался. Я рада, что так случилось.

Теперь нужно ему сказать о Виде. Нет, подожду еще немножко…

– Как тебе показался твой друг?

– Это очень честный человек, он таким всегда был, таким и остался. Но он стал меня немного бояться. Когда я сказал, что хочу бороться, исправлять ошибки.

– Зачем ты ему сказал? Зачем вообще говорить о таких вещах?

– Потому что я должен. Пойми – должен.

Он так уверен в себе, совсем, как Константин Владимирович.

– Что значит, должен? Кто должен? И можно ли вообще? И почему ты?

– Я. Это мое дело. Потому что слишком много таких, которые будут стараться оберегать «родину» от «великого потрясения».

– И что дальше? Что ты ему сказал?

– Все. Это и все остальное. Сказал, что здесь произошло, что происходит, чего нельзя терпеть.

– И не будет неприятностей?

– Нет, из-за этого разговора не будет.

– Ты уверен?

– Более, чем уверен.

– Скажи, а Виде ты тоже так доверяешь?

– Нет, конечно, нет. Только потому, что он венгр? Конечно, нет.

– Хорошо. Потому что я сразу поняла, стоило мне поглядеть ему в глаза – это иуда. Он тебя продаст. Сначала тебя, потом меня. И скидку сделает, за двадцать серебреников продаст.

– Ну, этого я не знаю… Но у тебя верный глаз. Может, и продал бы.

– Я многого не понимаю, но на людей у меня чутье.

– Мне с ним и говорить не приходилось, кроме «Здравствуйте, как поживаете?» А вообще, мне сдается, что он больше интересуется тобой, чем мной.

– Это не имеет значения. Даже если и так, тем более будь осторожен. Он тут был вчера. Сказал, что забрали одного, фамилия Раб или Рааб, ты его знал?

– Знаю, кто он… Значит, такие дела! Я шел со станции с одним здешним, нашим соседом, он говорил, что рассчитывать на возвращение сомнительно. Хозяин и Тито передрались между собой, а ты знаешь, для нас, лагерников, сложить два и два…

– Конечно. Раз началось…

– Вот именно. Я говорил об этом с Баницей, я сказал ему.

– Думаешь, это имеет смысл?

– Да. Я ему сказал, что нужно торопиться, если он хочет мне помочь. Он порядочный человек, честный и верный товарищ. Мы обо всем говорили, надо было выяснить все. Видишь, у меня может оказаться мало времени, я с ним разговаривал по праву последнего слова. Понимаешь?

– Понимаю. Но ты ведь не был там обвиняемым.

– Не был. Но он тоже нет. И все-таки я напал на него, словно генеральный прокурор… Я, именно я – примитивный жалкий дурак, полчеловека, вытерпевший все, вместо того, чтобы умереть, вместо того, чтобы давным-давно сойти с ума.

– Это еще может случиться, и довольно скоро.

Он смотрит на меня, и я ласкаю его руку:

– Но я уверена, что у нас в запасе еще месяц, или два, а может, даже три… Пока суд да дело, пока нас найдут… – Я слышала, что уже месяц назад арестовали нескольких «жен», но ничего не говорю.

– Может быть, а может быть и нет. У нас считанные дни, минуты.

Я не отвечаю. Я сама это знаю и вижу, что он в отчаянии.

– Но ведь вполне возможно, что тебе удастся уехать к себе.

– Мы поедем вместе.

– Зачем? Чтобы висеть у тебя на шее?

– Не говори глупостей. Мы поедем домой, вместе. Вместе… Поедем?

– Я поеду позже, ты за мной пришлешь.

Я чувствую, что поеду… поеду в Казахстан, в Сибирь… Может быть, это он будет для меня обузой… Так всегда – или один или другой… Я начинаю жалеть его, во мне уже больше жалости, чем любви.

– Обо мне ты не беспокойся, – говорю я, стараясь его успокоить. – Никого у меня вроде нет, но меня уже приглашали приехать. В Казахстане есть подруга, она пишет, что там можно устроиться. Младшая сестра тоже приглашает, у нее муж моряк, это совсем другие люди, чем старшая сестра. У той муж в органах. Когда они поженились, он был сереньким захолустным пограничником, а теперь – майор. А тот моряк хороший.

Когда напьется, плачет, и сестра пропет, что он меня любит.

– А майор?.

– Что? А, нет, он не следователь. По крайней мере, так сестра говорит. Но она боится меня приглашать.

– Ты совсем одна, видрппь, совсем одна.

– Да, после того, как отец умер в ленинградскую блокаду. Он меня любил больше всех, однажды взял меня к себе на шхуну, хотя они не пускают женщин на борт. Я помогала чинить паруса. Это тяжелая работа, но я справлялась не хуже парней.

– А теперь – воплощенная женственность.

Я глажу его руку. Потом беру его рубаху и портянки.

– Пойду намочить.

– Нет, не надо, оставь, пожалуйста.

– Что ты, такая мелочь. Я это сделала бы для каждого.

– Ты сильная…

Он произнес это в тот самый момент, когда я собиралась сказать: «давай покончим с собой вместе». Зачем это говорить? Может быть, это не ему нужно, а мне? Выношу его вещи на кухню и возвращаюсь с распоротым платьем золовки.

– Не шей сейчас.

– Так время быстрее идет.

Он немного обижается. Так быстро?.. Но он сразу же мирится, и я обещаю ему, что мы вместе пойдем за карточками и картошкой. Потом он сказал мне, что сосед, с которым он вчера возвращался со станции, советовал покупать тресковую печенку, потому что она дешевле. А потом, сметывая платье, я рассказала ему, как рассказывают маленьким детям, об отце, уходившим за рыбой в море, о сетях, которые мы развешивали сушить на солнце. Отец просиживал во дворе весь день, и все время молчал, только пыхтел своей трубкой. А когда я подходила, он гладил меня по голове. Никто, кроме меня, не осмеливался к нему подходить.

А теперь он мне гладит голову. Он просит меня встать. И смотрит на мои волосы, светлые, густые, такие длинные, что падают ниже талии…

– Охранники снимали волосы каким-то химическим средством, но мне один сказал: «Давай, проходи быстрее. Не могу такое сделать»…

– В тебя каждый мужчина влюбится.

– Если перестанут влюбляться, незачем больше жить.

Я снова могла сказать: умрем вместе. Но я не говорю. Он счастлив, что я принадлежу ему – и я молчу. Я любила принадлежать только самой себе… Этого я ему тоже не говорю. Но и не скрываю.

– Я уж так устроена, – мне кажется, он должен понимать, о чем я говорю, – когда меня били, по голове – вот тут, в затылок – я не плакала. Ни за что. Я решила, что эта сволочь не дождется моих слез. А когда он сказал: «К чему упрямиться? Ваш муженек сознался, как миленький», я не поверила ни на секунду. Я же знала, что ни предателем, ни шпионом, ни врагом Константин Владимирович не был. И знала, что он не наговорил бы на себя, не дал бы ложных показаний. Я была дочкой рыбака, а Костя – дворянским сынком, учился в Морском кадетском корпусе. В 1917 году он был уже мичманом. Но из нас двоих он был настоящим коммунистом. Вы, мужчины, живете в воображаемом мире.

– А ты?

– Я раньше его увидела, что происходит. Тогда он говорил: «В нашей стране невиновных не арестовывают». Я ему говорила: «А твои товарищи, Костя? Как ты можешь так говорить?» А он отвечал: «Всех невиновных освободят». Тогда я ему говорила: «Наш черед тоже придет», но он не верил. И говорил, что я не разбираюсь в политике. Это верно, я не разбираюсь и не строю из себя ученой, но все же я была права… к несчастью.

Андрей смотрит на меня:

– Я был немножко, как Константин Владимирович, и немножко, как ты. Я все время сам с собой спорил…

– А потом… следователь показал мне его фотографию… Знаешь, в профиль и анфас. Он поседел за те несколько недель, бедняга, и в глазах у него стояли слезы.

– Это могло быть отражение, за аппаратом всегда лампы.

– Нет! Слезы. Я-то знаю.

Теперь он смотрит перед собой.

– Что касается меня, то я все понимал еще до ареста. Не потому, что я был умнее, а потому, что был штатским, нас меньше сжимали рамки таких понятий, как дисциплина, предательство, заговор.

– И что ты сделал, когда понял?

– Ничего. Ждал. Напуганный, беспомощный. Трус.

– Я бы убежала, честное слово, если бы за мной не пришли той же ночью, убежала бы. Женщине легче улизнуть.

– Конечно. И ты была бы в своей стране.

– Это тоже важно. И еще я думала бы о мести. За Константина Владимировича… Извини, что я все о нем… В Бутырках меня посадили в общую камеру, там сидело, наверное, больше сотни женщин. Они плакали, ругались, некоторые старались найти оправдание, как будто это кому-нибудь было нужно… А я сидела на кровати и качалась взад-вперед, как китайский болванчик. Я не проронила ни слова несколько недель подряд. Они думали, что я тронулась. А я просто вспоминала всю мою жизнь, все думала и поняла, что все кончилось. Кончилось тогда, кончается сейчас…

– Не кончается! Сегодняшний день еще наш. А может быть, и завтрашний, и мы сами не знаем, сколько еще будет таких дней. Поверь мне, Елена, это большое счастье – каждый день любить друг друга, зная, что нельзя рассчитывать на следующий день. – Он обнимает меня: – Хочешь?

– Да, – отвечаю я и позволяю ему делать все, что он хочет. Но теперь это уже не так, как в первый раз, когда это я его взяла…

– На всю жизнь, – говорит он.

Я тоже верю, что на всю жизнь, но чувствую, что мы причиним себе много страданий. Но он говорит правду. У него характер тверже, угрюмее, чем у Кости, он мог бы даже меня убить; а я… я буду более нетерпеливой, более жестокой. Я буду всегда стирать его рубахи и портянки, буду стоять возле него с полотенцем, пока он будет мыться. Но он, как Костя… будет думать только о том, что хочет меня, и никогда не задумается о моих желаниях. И пусть так будет, я не скажу ни слова, я захочу, может быть, избежать боли, обиды, и поэтому все обернется горем и страданием. Костя страдал моча, а меня это выводило из себя… Почему я не могу быть сама по себе, одна, совсем одна… но не как тут, не как до вчерашней ночи…

– А тебе не кажется, что будет лучше, если ты уедешь, а я останусь?

Он не понимает, что я имею в виду, и не верит в мою искренность.

– Нет, мы поедем вместе. Или ты приедешь ко мне. Я добьюсь! Без тебя я не хочу жить.

– Хорошо. – Я уже знаю, что его путь лежит на восток, только он еще не хочет этого понять. Я поеду за ним, хотя ничего хорошего из этого не выйдет… Хорошее только здесь, сейчас… А потом…

– Что бы ты хотела больше всего? – спрашивает он.

– Ничего. Или… отомстить – за Костю.

– Нам не месть нужна, а исправление всего, что произошло. А может быть, просто продолжать жить вместе – ты и я – просто жить, жить… в тумане желания.

– Ты хочешь жить больше, чем я. Вы, мужчины, верите в цели, в разум.

– А ты?

– Я ни во что не верю, кроме настоящего, того, что в этот момент…

– Я тоже, ведь я тебе говорил.

– И даже в то, что сейчас, не очень… Сожми мою руку, крепко, крепко!

Он сжимает мою руку, ему она нужна, поэтому я попросила… Я уже знаю, что сильнее его, и что я должна притворяться слабее.

Что это, игра?

Стемнело. Он лежит возле меня. Спрашивает:

– Вот мир, какой он, ты его понимаешь?

– Да, понимаю… но не умом, а жалостью, хотя он и не стоит этого.

– Послушай, – приподнимается он, опираясь на локоть. – Бывает смирение, но бывает и сопротивление, – говорит он медленно, чеканя слова: – То, что мы знаем под именем исторической необходимости, заключает в себе обе возможности.

– Будет смирение…

– Но могло быть иначе.

– А почему ты думаешь, что это ты обязан вытягивать весь мир на правильный путь?

– Не только я…

– Тогда о чем беспокоиться? Ты же знаешь, что жизнь – это всего один день.

Милый бедняжка, зачем портить ему удовольствие? Я же ему не строгая мамаша, я его любовница.

Радио надрывается, но сегодня это не мешает, скорее, наоборот. Иначе сквозь стенки слышно было бы каждое наше слово. Правда, они не слушают. Им все равно. Если кто-нибудь подслушивает, сразу ясно – стукач, другие не слушают.

Он снова начинает строить планы. Мы купим картошку, целый мешок, возьмем у хозяйки санки, накупим хлебных карточек.

– Тебе нужно кашне.

– Нет, никаких товаров «постоянного пользования»!

– Но кашне тебе, на самом деле, нужно, и носки тоже. Или давай купим шерсть, я свяжу…

– Не будь мамашей, – просит он.

– Знаешь, когда у меня вязанье, я становлюсь, как маленькая девочка. Меня научила вязать бабушка, мать отца. Мы, женщины, сидели спиной к печке и всю зиму вязали. Рыбакам нужны теплые фуфайки.

– Ты любила бабушку?

– Любила, наверное, так мне помнится.

– А кого ты любила больше всех?

– Отца.

– А мать?

– Ее тоже. Только мать всегда сидела дома и вмешивалась во все, что мы делали. А отец уходил в море, иногда на несколько дней. Зимой ловили рыбу подо льдом. Отец не был, как дом, стол, печь, как мать. Они всегда были на месте. А отец исчезал, чаще всего его просто не было, а потом он вдруг возвращался. Вот почему мы любим рыбаков и моряков.

– Значит, ты меня любить не будешь, потому что я буду сидеть дома.

– У тебя не такой характер, чтобы все время сидеть дома. Сейчас другое дело… это наш медовый месяц.

– Да, да, медовый месяц. Это наше свадебное путешествие в этой орущей, трясущейся деревянной коробке…

– Нет, мы еще не путешествуем, мы сидим тут, как русские сидят перед отъездом. Есть такой обычай: если предстоит далекое путешествие, надо в последний момент после всех сборов сесть и недолго посидеть.

– Да, я знаю. Нужно сидеть молча.

– Это для того, чтобы сосредоточиться, тогда можно увидеть будущее.

– Давай попробуем? Посидим?

– Так не получится.

– Прошу тебя, попробуем.

– Не надо…

Но все же мы идем на кухню. Там два табурета. Мы садимся. Молчим.

– И что? – спрашивает он.

Я раскачиваюсь всем телом, как качалась тогда, в тюрьме.

– Скажи, ну, сделай это для меня…

– Мне… мне кажется, что мы будем жить долго. У тебя даже будут удачи, но мы не принесем друг другу счастья. – Его лицо темнеет, и я поспешно добавляю: – Но это все неправда. Мы же не прощаемся со старыми местами, а видеть будущее невозможно. Может быть, нам посчастливится, и мы скоро умрем… А теперь твоя очередь.

– Я вижу озеро у меня на родине, тихое, чистое и теплое озеро. И мы с тобой, ты прекрасна, а я возле тебя: старый, бородатый, спокойный.

Я только качаю головой. То, что я видела, случится. И я почти плачу. Хотя мне казалось, что мои слезы давно высохли. Я не плакала с тех пор, когда была маленькой девочкой. Я люблю Андрея, я очень его люблю…

– Можно встать? – спрашиваю я, улыбаясь. Но он замечает слезы, которые не хотят литься.

– Прости меня. Ты же не веришь в эти предрассудки?

– Верю.

– Не надо… Понимаешь, машина, которая нас затянула, в действительности, очень проста. Она может сказать лишь «Да» или «Нет». «Да» означает тюрьму и остальное, мы знаем все это. «Нет» значит, что машина выпускает нас, выбрасывает из своих расчетов. По крайней мере, на время; и тогда нам кажется, что это на веки вечные, и мы кричим: «Вот она, свобода!» Но для машины это – просто «Да» или «Нет». Но может быть, это только затмение солнца? Будущее человечества – ослепительное, прекрасное солнце. Сегодня на его пути холодная луна. Но не надолго… Надежда есть. Бывает «Да» и бывает «Нет».

– Можно просто играть в орла и решку.

– Машина действует по-своему. Когда она работает нормально, «Нет» случается чаще, чем «Да». Или столько же. Но ее безумные хозяева колотили в нее молотками. Машина помнит удары, в ней перегорели какие-то лампы.

– Помнит? Мой белый халат… он тоже будет помнить, что порвался этой ночью?

– Да, потому что если ты его выбросишь…

– Я не выброшу его до самой смерти.

– Ну, скажем, потеряешь. Ведь можно потерять.

– Можно сказать. Потерять нельзя.

– Допустим тогда лишь на одну секунду: он порвался и потому попал к тряпичнику. Если бы он не был порван, то жил бы еще некоторое время. Может быть, говорить «помнит» не совсем точно, но случившееся с ним припечатало его судьбу, или то, что мы называем судьбой. Попав на скалы, корабль тоже…

– Но я люблю его… Я сошью его малюсенькими стежочками, он будет, как новый, я починю его в благодарность за то, что он дожил до этой ночи.

Я умолкаю. Теперь он вдруг осознает, что я предвидела нашу судьбу.

– Теперь мы будем бояться только друг за друга…

– Да, – отвечаю я. Но я думаю, что он должен взбунтоваться, говорить, как он говорил вчера со своим другом – бывшим другом… Потому что Константин Владимирович, если бы он жил, снова бы пошел во флот. Он верил бы и дрался бы до конца за свою родину!

– Мы уже никогда и нигде не будем по-настоящему счастливы, – говорю я.

– Даже вместе?

Я не отвечаю. Но я желаю – желаю изо всей мочи, – чтобы сейчас, сегодня, было настоящее счастье… И счастье приходит…

Большего я не смогла бы дать даже Константину Владимировичу.

Пип-пип-пип. Восемнадцать часов ноль минут. Передаем прогноз погоды и программу наших вечерних и утренних передач. Прогноз погоды: завтра…

Конец – их конец.

notes

Примечания

1

Банди – уменьшительное от Эндру.

2

После 1945 г. венгры меняли имена, звучавшие по-немецки или по-еврейски, на чисто венгерские.

3

Михай Бабич (1883–1941) – венгерский поэт.

4

Эндре Ади (1887–1919) – венгерский поэт.

5

Русская форма венгерского имени Эндре.