Текст книги "Чудовы луга"

Автор книги: Ярослава Кузнецова

Соавторы: Анна Штайн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

31

– Ццц…

Чудовы старейшины выглядели точно так же, как и остальная чудь. Маленькие, встрепанные, с растянутыми до ушей ртами на лупоглазых лицах.

Радо стоял впереди, бесстрашно разглядывал мелких нетварей, время от времени потирая бок – Котя ткнула его хорошенько.

И на удачу. На яростные вопли драконида сразу чудь набежала. А не то бродили бы еще невесть сколько времени. Или Тальен пришиб бы ее под горячую руку.

– Покажите нам дуб, – Радо вынул из кошеля золотую авру, повертел перед малышами. – Мы заплатим.

Старейшины залопотали что-то между собой, часто кивая. Потом самый всклокоченный, с мелкими зелеными бусинами в гнезде волос, требовательно протянул сухую лапку.

Взял блестящий кругляш, оглядел, надкусил. Потом снова повертел перед глазами.

Котя отчетливо видела зеленые тягучие потеки на жарком золоте.

– Ццц!

Ядовитые! Серебро бы разъело поди, а золоту хоть бы хны.

Старейшина вразвалочку подковылял, вцепился в кошель.

Тальен без возражений отдал оставшиеся монеты.

– К дубу, дубу ведите, – нетерпеливо повторил он.

Истинно нелюди, подумала Котя. Служат своему колдуну, а папашку его готовы за золото людям на растерзание отдать.

Это потому что родства не различают, как гадюки или лягухи.

К счастью для нас с Радо.

– Не вецем, – проскрипел чуд в бусинах. – Холоцно. Покаццццем.

– Так покажите.

Чуд прищурил свои плошки и они сделались, как у змеюки.

– Сцамое дорогое.

– И что это? – Тальен тоже прищурился, приобретя внезапное сходство с нетварью. – Золота мало?

– Сцамое дорогое. И она, – чуд потыкал пальчиком. – Сцамое дорогоеццц.

– Ну у тебя, предположим, самое дорогое – это девство, – заметил Тальен, оглянувшись на Котю. – Эх, надо было раньше расстаться с этакой драгоценностью.

Девушка смолчала, закусив губу.

Чуд пялился на Радо, змеиные щелки сделались совсем узкими, черными.

Котю мороз продрал по спине, хотя влажно и жарко было, как в бане.

Рыцарь не отводил глаз, потом шагнул вдруг вперед, чудята попятились все, кроме самого главного.

– Черт с вами, – выдохнул Тальен и поднес руки к пряжке ремня.

Котя зажала себе рот, глядя в ужасе.

Изукрашенный бляхами рыцарский ремень падает наземь. Остается только простой кожаный, с мечом в ножнах. Позолоченные шпоры.

Одна. Вторая.

Чудята молча смотрели.

Радо оглянулся. Бледное, покрытое испариной лицо не выражало ничего.

Шпоры и рыцарский пояс отдать! Да как он решился на такое!

– Ну, – сказал он. – Давай. Самое дорогое.

Котя воровато, пряча глаза, приблизилась к груде металла и пристроила с краю дареное зеркальце.

* * *

«… надо сказать, что прошлым летом Руц Двоебородый привез каменотесов из Доброй Ловли для обновления нашей церкви и починки башни, о чем я упоминал в надлежащем месте. С ними приехал святой старец из прореченской обители, именем Авва, почтенной сединой убеленный, богонравием славный».

– Ай-яй-яй! – взвыла Ланка, перекрывая доносящийся сквозь запертую дверь разбойничий хор. – Мамочки, рожаю!

Она даже не попробовала поспать, как велела ей Ласточка, скулила и хныкала всю ночь, не давая спать лорду. А теперь завопила, корчась на подстилке.

– Ай! Ой-ей! Рожаю, рожаю, взаправду рожаю, тетенька-а!

Голос у нее был звонкий, хороший голос. Она, наверное, пела хорошо.

Ласточка отложила непереплетенные листы, поднялась, морщась от колючих мурашек в затекших ногах, подошла к девице.

– Ну что ты там рожаешь, дай-ка гляну. На спину ляг.

– Ой, болит, спина болит! Ой, тетенька, я прям чувствую, идет уже! Прям лезет, уже совсем, мамочки, господи, больно-то как!

Ласточка вытащила руку из мокрых юбок.

– Воды отошли, но рожать ты еще не начинала. Лежи себе смирно на боку, или на четыре становись, как псица, все полегче будет. И дыши – смотри на меня – вот так дыши, ну ка?

Ласточка показала, как дышать, Ланка засопела старательно, всхлипывая.

– И не бойся, все у тебя путем. Бабы к родам знаешь, как хорошо приспособлены? А ты – лучше многих, молодая, здоровая, бедра широкие…

– Дите-то правильно лежит?

Ланка с Ласточкой одинаково вздрогнули, уставившись на кучу мешков и тряпок, в которой потерялся старостержский лорд. Зашуршала солома.

– Дите, спрашиваю, правильно расположено?

– Правильно, милорд, все правильно, все как надо идет. – Ласточка обмахнулась большим пальцем, чтоб не сглазить, поднялась с колен и подошла к Раделю. – Всем бы так рожать. Как милорд себя чувствует?

Потрогала Раделю лоб, пощупала под челюстью. На бледной коже выступила испарина, действие марева закончилось.

– Я свою Лару сам на руки принял, – похвастался лорд. – Застряли мы у Рандов на Волоках, Нержель поднялся от дождей… помнишь, какой буран был четыре года назад?

– Еще бы не помнить. Столько крыш посносило. Я помню, как вы в город с малышкой въехали, по размытым улицам. Вокруг разгром, а вы с леди Диттой аж светитесь.

– Помнишь, да? – лорд разулыбался, треснула корочка на губах. – Я и после Дитту за руку держал, когда она прошлой зимой Рамиро рожала.

– Дай бог миледи такого счастья еще много раз.

Внизу, в зале, голосили разбойники. Во дворе плясали или дрались. В трубе выл ветер, огонь едва шевелился среди торфяной трухи. Пахло кислым дымом.

– Сейчас повязку поменяем, – сказала Ласточка. – Милорду что-нибудь требуется? Накапать еще чудова молочка?

– Лорду твоему горшок требуется. И воды простой напиться. А с молочком этим обождем пока. Не след мне привыкать к мороку. Не помер – и хорошо, а там по старинке как-нибудь справимся.

Он прав, думала Ласточка, пока руки выполняли привычные действия. Капелька на язык – и нет ни усталости, ни боли, годы долой, голова легка и взгляд ясен. Ласточке не помешала бы эта капелька – чтобы спину не ломило, чтобы не щипало глаза, чтобы сбросить одурь недосыпа… а через полчетверти еще капельку, а потом еще, а потом еще…

Она помотала головой и тут же пожалела об этом. Глухая ночь. Каевы люди гуляют. Утром штурм. Чем закончится, даже думать неохота. Ничего, в могиле наспимся.

«…названный священник смело приступил к божьему делу, а кроме того, проповедовал простецам, призывая их отбросить богомерзкие ритуалы языческие и заменить их обрядами пути Спасения. Так-то, благословлял поля, дабы полные непристойности детородные члены, из дерева излаженные, перестали умащать маслом и медом, сочетал браком живших доныне во грехе и окунал в купель младенцев»

– Ыыыыы! – подвывала Ланка. – Господи боже, за что мне наказание такое, мамочки мои!

Она стояла на коленках, повиснув на перекошенной стойке для оружия, и покачивалась из стороны в сторону.

– Это не наказание, а обычное для бабы дело, – Ласточка передвинула светильник поближе. – Рожать ты, дай бог, через полчетверти начнешь.

– А ты, тетенька, сама-то рожала?

Огонек гнулся и плясал от сквозняка, ласточкина тень, горбатая, как горгулья, раскачивалась на стене.

– Нет, Лана, не рожала. Но сестры вашей навидалась немало, и деток немало приняла, так что слушай старую мудрую тетеньку, и все будет хорошо.

«Каждое воскресенье читал он святую божью проповедь, и, да будут все окрестные жители мне свидетелями, всякая из них была понятна и благочестива, как истинно божественное откровение»

– Ой-ей-ей, молочка бы мне, тетенька! Сил нет терпеть.

– Правда, дай ей зелья, – подал голос лорд Радель.

– Не дам, милорд. Ничего сверх того, что женщина вытерпеть может, с ней не происходит. Если что пойдет не так – тогда дам.

– Злая ты, тетенька! Не ты Каю ребеночка рожаешь, вот и ревнуешь.

Ласточка хмыкнула.

– Кай наш дурень еще, чтоб спасибо тебе за ребеночка сказать. Живы будем – разберемся, кто кому за что спасибо скажет.

– Он-то, может, и дурень, а ты-то… ой-ей-еоооой! Что б тебя так же скрючило, тетенька!

Ласточка снова хмыкнула, переворачивая лист.

«К великому прискорбию моему и всех жителей Верети, когда нареченную лорда нашего, леди Криту, в бесчуствии полном из лесу привезли, а с ней рыцарей ее, мертвых или израненных прежестоко, претерпели мы горе дважды большее»

Ланка взвыла с новой силой:

– Ай, разорвет он меня изнутри, как бог свят, разорвет! От демона же ребеночеееек!

Ласточка поморщилась.

– Что за чушь. Никакой Кай не демон, человек он. Кровь у него красная, и солю носит. Ты же сама лорду говорила. Он в церковь ходил со мной.

– Демон, демон! Взглядом леденит, Шиммель ему отеееец! Разорвет меня его отродье! Изнутри проест!

– Ну, тогда чудье молочко тебе вообще нельзя. Так ты у нас вроде мученица получаешься, а демонские милости известно куда приведут.

– А милорд-то пиииил! И ты пила!

– А с милорда спрос другой. Он как в сознание пришел, так сразу отказался. А я проверяла, можно ли милорду. Ланка, будешь нести бред, головой в ведро макну. Хочешь головой в ведро?

Ланка, упершись лбом в доски, тихонько скулила.

В пару ей выл ветер, одиноко и особо жалостно. Разбойники, вроде, угомонились.

«Мрачнее тучи ехал лорд Кавен по правую руку от повозки, ужас внушало чело его, рука на мече лежала.

Остановил блаженный старец свадебный поезд у ворот, и благословил леди бесчувственную, как благословлял до того поле засеянное, жатве обреченное.

Помутился тогда разум у лорда нашего, и с содроганием написать я должен, что пал его меч, как молния разящая, и отсек голову благочестивому старцу».

– Милорд, – Ласточка, повернувшись от света, потерла пальцем лоб между бровей. – Не подскажете ли мне, милорд, где принял кончину святой Авва Старосольский?

– Где-то в наших краях, – Радель поворочался на мешках, устариваясь поудобнее. – Тело привезли в Проречь в пчелиной колоде, когда ее вскрыли, оно оказалось нетленно. Отец рассказывал, был большой шум, Маренги собственного святого заполучили. Я тогда как раз в Оке Гор служил, оруженосцем у сэна Лобо. А что ты его вспомнила?

– Почитайте это, милорд.

Ласточка передала Раделю пергаменты и перенесла поближе светильник.

Ланка затихла, улеглась на подстилку, свернувшись клубком. Ее отпустило, не надолго, конечно. Ветер тоже утих, стало слышно, как наружи кричат вороны.

Еще одна ночь прошла.

Сунув пару брикетов на уголья, лекарка помахала фартуком, раздувая.

– Милорд, укройтесь получше, проветрим немножко. Дышать у нас нечем. И ты, Ланка, укройся.

Отошла к окну, сдернула рогожу, отворила перекошенный ставень. Небо было цвета старого шелка, цвета жемчуга над заснеженными крышами, над горбом осыпавшейся башни. Провал двора полон ледяного тумана, в воздухе морозная взвесь, синее и серое глубоко внизу, пепельно-розовое, золоченое над краем стены.

Солнышко выглянуло, нежданный гость. От свежего воздуха закружилась голова.

Глубоко под туманом, на дне двора, чернели полосы грязи. Ночью тут катали телеги, что ли?

– Слушай, – сказал из комнаты Радель. – Это же конфетка. Сахарный пирог. И я его так подам, что церковники слопают и еще попросят. Оно и Соледаго убедит. И Маренга, если постараться.

Ласточка повернулась к говорившему. Холодный воздух потек ей за шиворот. Светлое утро стояло перед глазами, и она, как ни смаргивала, не могла разглядеть лица Раделя.

– Конечно, старый вояка Кавен в гробу перевернется, – говорил тот, шурша пергаментом. – Но нам надо думать о живых. Наш Вентиска – это прямо таки кара божья, ниспосланная на головы убийц святого старца. А? Звучит неплохо.

Ласточка молчала, боясь спугнуть удачу.

– Ну-ка, позови его ко мне, – велел лорд. – Скажи охранникам за дверью, если парень пьян, пусть принесут его. – Бледная рука сжалась в кулак. – И пусть готовят белый флаг. Переговоры. Я сам поговорю с Мэлом.

Глубоко внизу, во дворе, кто-то закричал. Неразборчиво, кажется, по-найльски. Затрубил рожок.

Ласточка выглянула – сквозь туман, по внутренней галерее стены, словно рыбы в илистой воде, проносились белые тени. Одна, другая… третья.

Крики внизу. Коротко взлаяла собака.

– Что там? – спросил Радель.

Пересекая следы тележных колес, по двору бежал человек. Белая тень – с галереи или откуда еще – нагнала его, опрокинула ничком, сорвалась дальше. Белая на белом, почти не видно.

Под стеной донжона пробежали еще двое, черные, с мечами. Ува-увауваааааааа, выл рожок. Кричали по-найльски.

– А-ай! – откликнулась Ланка. – Ай, мамочки! Ай, не могу!

– Там урсино, – сказала Ласточка, повернувшись в комнату, но голос потонул в воплях.

Радель ее не услышал.

* * *

Когда Мэлвир выбрался из шатра, уже рассветало. Энебро давно ушел, а молодой рыцарь долго сидел без сна, думая о предстоящем штурме.

За несколько долгих недель он уже свыкся с мыслью о том, что каждую часть победы, даже самую маленькую, приходится выгрызать зубами. Никакого геройства. Никакой славы. Только унылая постоянная работа.

Мельник, пахарь, жнец, любой крестьянин или ремесленник поняли бы его.

В уме он разделил приготовления по борьбе с разбойниками на множество мелких частей. Закончив одну, тяжелую и нудную, следовало переходить к следующей. И так – до конца.

Соледаго окинул взглядом просыпающийся лагерь. Шатры, наспех разгруженные телеги, пятна погасших кострищ. Тянуло холодным ветром с Лисицы, медленно несущей темные воды вдоль пологого берега. Ровно шумели сосны на левом, высоком и отвесном, источенном ласточкиными норами. На торчащих балках заснеженной пристани лениво переговаривались две галки.

Он вспомнил красивое и надменное лицо Тальена, поморщился. Дезертирство с поля боя каралось повешением. Что вступило в голову гордому и надменному дракониду, если он позволил себе поступить подобным образом…

Черт его разберет. Предатель.

Вереть, углами и зубцами башен проступавшая в тумане, местами уже была подцвечена лучами восходящего солнца. Дневное светило, яркое, праздничное, проглядывало сквозь седую взвесь, расплываясь по ней топленым золотом. Оранжевые лучи окаймляли тяжелую, смутно видимую громаду крепости.

Туман все наползал, уплотнялся, поднимаясь с реки и из низин, солнце полосовало его, как мечом. Башни и стены вдруг засияли таким нестерпимым светом, каким горит во время святой мессы чаша священника.

Мэлвир сморгнул, прогоняя резь в глазах.

Странно.

Вереть, разбойничье гнездо, нора каторжников и душегубов…

Золотое сияние сбивало с толку, превращая суровую северную крепость в ангельский город из детских сказок.

Это нечестно, подумал рыцарь. Нечестно, когда нельзя понять, что перед тобой – твердыня зла или замок небесных жителей.

Нечестно.

Холодное ноябрьское солнце поднималось все выше. Ветви облетевших деревьев обволокло золотым, алым, багряным.

День Цветения.

Сегодня мы покончим с той мерзостью и возрадуемся.

Наполненная негреющим светом ладья всплывала по серым волнам. Снег, слабый и местами прорванный, лежал на взгорках и ровной земле, на палых листьях, на скатах крыш.

«Возвеселитесь, живые и мертвые…сила, слава на небесах и для праведных вечная радость…».

Пахло морозным воздухом, тлеющей листвой, угольями от костра. Речной засыпающей водой, дохлыми перловицами, известью.

От Верети, по развороченному осадными башнями полю двигался ровным шагом всадник на светлой лошади. Вот он попал в косой сноп солнечных лучей, шею и голову лошади окрасило розовым и золотым. Блеснуло стремя, пряжка на поясе, полосы металла на наруче. Серые или седые волосы свисали на плечи, кольчужный капюшон откинут.

На мгновение у Мэлвира мелькнула шальная мысль, что это сам демон Шиммель, полновластный хозяин окрестных лугов и болот, едет сразиться с ним в поединке.

Однако лошадь и всадник заехали в глубину тумана и пропали, как не было.

Даже глухой стук копыт сделался не слышен, только базарили галки и жалостно нудел отчитываемый оруженосец у какого-то из рыцарских шатров.

32

– А здесь, господин хороший, надо уже слегу брать, – сказала Котя.

Впереди, сквозь зеленоватый туман, проступала мутная мгла. На краю Чаруси было так же душно и влажно как в глубине, но по ногам тянуло сквозняком.

Радо перескочил темный ручеек с бурой накипью по берегам.

– Посеял я где-то слегу. Хорошо еще, меч при мне.

– Держитесь тогда за мной, добрый господин, след в след… эх, рыцарские шпоры и пояс чудикам отдали…

– Котя, отстань. Слушай, а где чудики-то? Проводники наши где?

Чудей след простыл. Вот только что косматая копешка в бусах маячила перед носом, а вторая, с хохлом из перьев цапли – по правую руку. А теперь нет никого.

Котя заозиралась. Тишь, гладь, кочки торчат, рыжая осока, желтенький гусиный лук. Падают капли. По разноцветной грязи текут ручьи.

Ой, батюшки-светы, это не ручей!

Котя вскинула руку, но Радо уже увидел, судя по сиплому вздоху за спиной.

По цветной грязи потоком земляного масла текло змеиное тело. Совершенно бесшумно. Мох и осока плыли отражениями в черных боках, расчерченные косой сеткой чешуй. На мгновение Коте показалось, что это их с Радо несет вдоль неподвижно лежащего гада, словно вся Чарусь отчалила с исконного места и пустилась вплавь.

Взгляд метнулся вперед – между кочек черным грибом вырастала голова, плоская, треугольная, с соляной короб размером. Котя ясно видела желтый глаз, похожий на накрытый льдинкой листочек смятого, а потом расправленного сусального золота, прорезанный вертикальной щелью зрачка.

– Чертовы чудики, – пробормотал Тальен. – Надули нас, паскудцы. Но глянь, до чего хороша тварюка!

– Это князь-змея, – шепотом сказала Котя, покрепче сжимая слегу. – Помните, дядь Зарен сказывал?

– Это не змея, – вполголоса ответил рыцарь. – Это вурм.

– А?

– Вурм. Бескрылый и безногий дракон. И далеко не самый крупный. Я читал, были такие, что могли дважды опоясать город.

– Что же они жрут, такие здоровые?

– Девственниц, естественно. Надо было тебе все-таки распрощаться с самым дорогим…

Котя надулась и замолчала. Черная голова покачивалась над осокой. Коте казалось, что вурм смотрит прямо на нее.

Девушка переложила слегу в левую руку, а правой потянула из-за пояса топор.

– Не надо бояться, – сказал Тальен.

– А я и не боюсь.

– Тогда убери топор. Я думаю, разойдемся. Раз он сразу не напал.

– Пусть попробует!

– Стой спокойно.

Голова на длинной шее с шумом упала в осоку как подрубленное дерево. Маслянистая струя медленно потекла по грязи, истончаясь. За спиной Коти лязгнул вернувшийся в ножны меч.

– Ццц! – Котю подергали за штанину. – Не цапал цец, ццц! Не цапал! Пойцем, покацем! Цзуб покацем.

– Что? – спросила Котя, пытаясь разжать стиснутые на слеге пальцы.

– Цзуб!

– Дуб, – перевел Тальен. – Они все-таки покажут нам дуб.

* * *

Просыпайся, сын.

Когда Кай поднял со стола тяжелую, налитую похмельем голову, во дворе уже кричали, хрипели и умирали его люди.

Последнее, что он помнил – как держал за ворот недовольного Чуму и признавался тому в любви, как девке.

Потом похоже дотащился до комнаты, где поселил найлов, уже в полном беспамятстве, и уснул, не дойдя до кровати и не сняв сапог.

Сны ему снились скверные.

Посвист поземки, скрип выдираемых из земли морозом корней и огромные белые звери, скользящие в темноте, как зимние мороки.

Кай огляделся, потер глаза. Найлов нет, ставни распахнуты настежь, в окно задувает.

Не так уж и холодно. Во сне ему чудилось, что пробирает до костей.

Выкрики, звон железа, гортанная речь, которой он уже не слышал целую вечность. Язык южного побережья.

Низкое, яростное рычание.

Просыпайся, сын.

Сквозь дурнотную тяжесть толчками пробивалась знакомая жажда.

Пробуждение было столь внезапным, что Кай не успел поймать за хвост самого себя, и шиммелева ярость схватила его, как хватают зверя железные клыки капкана.

Сквозь толстый камень стен он видел, как падают и гаснут золотистые оболочки людских тел, как мечутся по двору четвероногие зубастые твари, слышал, как свищет и лязгает железо. Пружина ветра над центральной башней свилась так туго, что у него заломило зубы.

Не помня себя, он шагнул и оказался у двери в главную залу, как-то миновав крутой лестничный виток.

Дверь была заперта. Накрепко.

Кай зарычал и ударился плечом о дубовые, прошитые поперек железом доски.

Дверь дрогнула, но устояла.

В зале слышались громкие, спокойные голоса.

За стеной взлаяла и заскулила собака.

– Стрелы поднесите.

Лайго Экель.

Кай переглотнул, привалился к двери.

– Лайго, – позвал он, стараясь совладать с непослушной глоткой, откуда рвался звериный рык пополам с поскуливанием.

– Лайго…

Получилось почти ласково.

Он прижался щекой к выглаженным временем доскам, повозил лицом, словно пытаясь стереть злобный оскал.

– Лайго, почему ты запер меня?

Золотое сияние за дверью приблизилось. Ровный, чуть пульсирующий свет.

– Мой лорд.

– Лайго, выпусти меня, Лайго…

– Нет.

Треснула длинная щепка, отломившаяся от двери.

– Лайго…лучше открой.

Только открой…

– Я не могу тебя выпустить, мы заложили вход в башню и отстреливаемся. Если открою дверь, ты своих порубишь, – долгое молчание. – Мой лорд.

– Убью.

– Как тебе будет угодно. Но после того, как мы отобьемся.

Найл отошел от двери. Такого не уговоришь.

Кай, пошатываясь от подступившей ненависти, побрел вверх по лестнице.

Если я не выберусь отсюда, шиммелева сила разорвет меня на куски.

Проклятье.

Недолго думая, он вернулся в комнату, выглянул в окно. Верхняя губа дернулась, обнажая зубы.

Двор, еще вечером чистый и присыпанный снегом, был истоптан, взрыт до серого камня, обильно полит кровью. Серое и бурое тряпье его людей смешалось с сине-белым.

Хинеты, пешие.

С ними полсотни псов.

Скорее всего, пробрались через калитку в южной башне, пока все валялись пьяные. Кто им открыл…

С нижних этажей, с галереи, донесся женский крик.

Кай зарычал в ответ.

* * *

Бегать по болоту – смерть торопить, но осторожничать невмоготу уже. Так Котю не трясло, даже когда она провалилась под лед ранней весной, и четыре мили бежала по лесу в мокрой насквозь одежде.

Сейчас одежда была всего лишь отсыревшая, но и миль оказалось не четыре, да и быстрый, по возможности, шаг бегом не назовешь. И небо на восходе посерело только-только. У Коти болело в груди и под ложечкой, пот заливал глаза, и трясло ее так, что зубы клацали. Радо громко сопел за спиной, от него валил пар.

Чуд с бусами начертил в грязи стрелку точнехонько на Полночь и трижды перечеркнул ее – «Зцемля!» Две гривки они с Радо уже перевалили, третья смутно чернела впереди.

* * *

Сорвать ставни было несложно. Кай высунулся по пояс, пренебрегая осторожностью. Прикрытые кольчужными попонками псы безжалостно рвали его людей. На глазах одна из белых тварей перемахнула через телегу, груженную известняком, которой найлы ночью укрепили осыпь. Перепрыгнула с легкостью и тут же кинулась на бородача в коричневом кожушке. Тот упал, с тошнотворным стуком ударившись затылком о камни. Пес молча вцепился в толстый ворот, но тут же оставил мертвеца, поднял голову.

Черная найлская стрела клюнула его под лопатку.

В коридоре послышались шаркающие шаги. Чума спускался со своего насеста.

Опомнился Кай уже с внешней стороны стены, на выступающем углу каменного четверика, на котором стояло круглое тело башни. Высота и скользкие камни не помешали ему.

Это была…ерунда.

– Вентиска!

Чума высунулся в окно, выглядывал его.

– Вернись, чертово семя! Вернись! Ты же, сука, поклялся! Не лезь туда!

Старик поперхнулся собственным криком и закашлялся, сорвав глотку.

Кай с легкостью прошел по каменному карнизу, спрыгнул на крышу часовни, под ногами загудела черепица.

Присел, скрытый выступом колокольни, кинул еще один взгляд на месиво людских и звериных тел внизу.

Хрип, бульканье, полное злобы, сухой стук стрел.

Он то и дело смаргивал, пытаясь отогнать жаркое марево.

Просыпайся, сын. Я… люблю тебя.

Пружина ветра хлестнула, разворачиваясь.

Кай взвыл от боли, потом зажмурился.

Снег повалил разом, с четырех сторон. Человек бы ослеп.

Кай рассмеялся, вытащил меч и спрыгнул вниз, в густую толпу, вяло ворочащуюся в снежном месиве. Туда, где призывно сияла золотым и алым скорлупа человечьих тел.

Глаза он так и не открыл.