Текст книги "Собрание сочинений. Том третий"
Автор книги: Ярослав Гашек
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)
Счастье улыбнулось у моста через Литаву: за ним увязался тощий пес с заросшей мордой столь отвратительного вида, что его обходили стороной все собаки, бродившие вокруг консервной фабрики. За мостом пес втянул ноздрями запах из ресторанной кухни и ринулся туда, но тут же, отчаянно скуля, вылетел обратно и, ковыляя на трех ногах, скрылся в переулке, выходящем к реке.
Снова оставшись в одиночестве, Швейк вышел на центральную улицу. Навстречу ему попадалось много породистых собак, чаще всего на поводках, а те, что были без него, лишь презрительно оглядывались на манящее «Поди сюда!», преданно вышагивая у ноги хозяина.
Швейк зашел в ресторан «У голубого цветка», уселся в распивочной, заказал себе кружечку (в то время в Австрии еще было пиво) и завел разговор с одним солдатом, на рукаве которого тоже была красная нашивка, оповещавшая мир, что и этот служащий австрийской армии принадлежит к ее элите, то есть к офицерским денщикам.
Коллега Швейка был венгр; успев опрокинуть в себя несколько стопок сливовицы, он испытывал состояние блаженства и нежной любви к окружающим. Со Швейком он говорил на смеси венгерского, словацкого, немецкого и хорватского языков.
Швейк рассказал ему о поручении, пожаловавшись, что ничего подходящего пока не подвернулось.
– Baszom az anyát [102]102
Грубое венгерское ругательство.
[Закрыть], – сказал венгр. – Čo vraviš man muss stehlen, boga mi [103]103
о чем ты говоришь, украсть надо, черт возьми ( слов., нем., хорв.)
[Закрыть], – и заключил: – Красть надо – и все тут, а то не видать тебе собаки как своих ушей. Ступай к виллам в пригороде по дороге к Нейштадту. Там по садам полно собак бегает. У моего хозяина собака тоже оттуда. Сперва кусалась, потом привыкла.
Как в гипнозе, вышел Швейк из ресторана, зачарованный волшебными словами: «Ступай к виллам… Там по садам…»
Вскоре Швейк убедился, что венгр говорил чистую правду: в роскошном, застроенном особняками квартале, где жило высшее офицерство и военные поставщики, каких только собак не бегало по зеленым газонам!
Возле одной виллы навстречу Швейку вышел огромный боксер. Швейк погладил его по голове. Боксер, подняв морду, обнюхал его и, дружески помахивая остатком обрубленного хвоста, проводил к реке до самого парка.
Швейк разговаривал с ним и по-чешски, и по-немецки, и боксер, будто что понимал, то крутился рядом, то отбегал в сторону, возвращаясь с таким дружелюбным видом, что Швейк, заманив его в старый заросший парк, приступил к действиям.
То, что юридически называется похищением, практически выглядело так: сняв с себя ремень, Швейк надел его на шею боксера. Собака сопротивлялась, дико вращая глазами, но Швейк затянул ремень потуже – боксер, высунув язык, подчинился, имея лишь один шанс избежать удушения – поскорее следовать за новым хозяином.
Грустно оглянулся он назад, на родной квартал, где прошла его молодость: «Куда ты меня тащишь? Что замышляешь? Уж не собираешься ли сожрать меня?»
Швейк был с ним ласков и обходителен. Чего только не обещал – кости, ребрышки с кухни.
Он привел его к Дауэрлингу, который так и засиял, увидев собаку. Жалкий вид боксера ничуть его не смутил. Он спросил, как его кличка.
Швейк пожал плечами:
– Я его всю дорогу Балабаном звал…
– Дурак, – рассердился Дауэрлинг, – у такой собаки благородная кличка должна быть. Погоди, придет Биглер, он у нас голова – пусть и придумывает.
Пришел Биглер, Дауэрлинг показал ему собаку: тяжело переживая новое рабство, она грустно лежала у кровати и жалобно скулила. Дауэрлинг пнул было ее ногой, но Биглер остановил его, заявив, что собака – не солдат, собака – из всех, животных самое умное и достойное быть другом человека.
Воспользовавшись случаем, Биглер прочел целую лекцию о собачьих достоинствах, настоятельно подчеркивая, что нельзя обращаться с ними, как с какими-нибудь там австрийскими пехотинцами. Собака заслуживает любви и уважения и в отличие от солдата никогда не погрешит против dienstreglement [104]104
служебного регламента ( нем.).
[Закрыть]. Увы, находится еще немало тех, кто поминутно тузит свою собаку за малейшую провинность, не отдавая себе отчета, за что истязает бедное животное.
– Как ты думаешь, Швейк, почему они это делают?
Швейк долго думал и наконец ответил:
– Чего там, эта пакость только палки и заслуживает.
Оба взъелись на него, изругав так, что даже боксер на него заворчал. Спохватившись, Швейк стал называть эту здоровущую взрослую псину «миленьким, хорошеньким, малюсеньким щеночком».
В конце концов Биглер предложил кличку «Билли», на что резко возразил Дауэрлинг, утверждая, будто имя это английское, а поскольку в ресторане даже бифштекса не закажешь из-за английского названия, то его собаке кличка Билли и подавно не годится. Лучше назвать ее Гинденбург.
Тут вспылил Биглер:
– Возьмите свои слова обратно! – кричал он, расценив это как страшное оскорбление немецкой нации.
Дауэрлинг немедля признался, что ляпнул это по глупости, есть за ним такой недостаток, он и сам знает.
Долго еще продолжался спор о том, как назвать собаку. В конечном счете решили подобрать что-нибудь нейтральное, остановившись на кличке «Занзибар».
Биглер заметил, что недурно было бы выкупать пса, извозившегося в грязи, пока его сюда тащили.
– Я вернусь за ним через час, – сказал Дауэрлинг, – пойду куплю поводок и ошейник.
Однако он тут же вернулся:
– И не вздумай учить его чешскому языку, а то еще немецкий забудет, – строго предупредил он Швейка, – и ни по-чешски, ни по-немецки понимать не будет.
Опасаясь, как бы за время его отсутствия собака не забыла немецкого языка, Дауэрлинг ушел. Швейк вычистил Занзибара щеткой, короткая шерсть приобрела некоторый блеск. Шкура у него была грязно-желтого цвета и напоминала выгоревшее местами австрийское знамя. Занзибару, без сомнения, случалось участвовать в собачьих драках, о чем свидетельствовал шрам на голове, придававший ему сходство с каким-нибудь буршем.
Дауэрлинг принес из города красивый ошейник с гравировкой «Für Kaiser und Vaterland» [105]105
За кайзера и отечество ( нем.).
[Закрыть]. Эпоха была столь великой, что патриотические лозунги писали даже на ошейниках.
– Занзибар должен привыкнуть к новому хозяину, – сказал Дауэрлинг, пристегивая поводок к ошейнику. – Пойду прогуляюсь с ним по аллее.
Для боксера продолжалось хождение по мукам. Дауэрлинг тянул его за поводок, пытаясь вытащить из казармы, а пес думал, что его ведут к новому хозяину. Это не укладывалось в его собачьей голове, и он восстал. Швейк изо всех сил помогал Дауэрлингу, и в конечном счете все трое выбрались на аллею.
Великолепная тенистая аллея военного лагеря в Бруке-на-Литаве стала свидетелем ожесточенного бунта. Занзибар явно не желал идти дальше, то и дело приходилось волочить его по земле. Более того: пес вошел во вкус, и временами казалось, что прапорщик Дауэрлинг, впав в детство, тянет за собой тележку. Вскоре развлечение наскучило боксеру; вскочив, он сам начал тянуть Швейка и Дауэрлинга за собой.
В это время по другую сторону луга, за гауптвахтой, проходил какой-то высокий чин с дамой, направляясь к фотографическому павильону. Увидев их, боксер замер, принюхался, повернув морду в их сторону, и с радостным лаем через весь луг потащил за собой Дауэрлинга.
Лай привлек внимание дамы к происходящему на аллее. Посоветовавшись о чем-то со своим кавалером, она окликнула боксера:
– Мурза, Мурза!
Боксер понесся к ней гигантскими прыжками, увлекая за собой Дауэрлинга и Швейка, а спутник дамы позвал:
– Kommen Sie, Herr Fähnrich! [106]106
Подите сюда, господин прапорщик! ( нем.).
[Закрыть]
Мигом оказавшись у фотографического павильона, боксер стал радостно скакать, кладя грязные передние лапы на грудь то дамы, то военного.
Дауэрлинг побледнел: перед ним стоял генерал фон Арц, начальник лагеря в Бруке-на-Литаве.
Зубы у прапорщика застучали, заикаясь, он проговорил:
– Zum Bebebefehl, Excellenz!
– Откуда у вас эта собака?
Дауэрлинг пробормотал нечто невразумительное, и тут Швейк, выступив вперед, как из шеренги, отдал честь и решительно начал:
– Осмелюсь доложить… – он внимательно посмотрел на фон Атца и осекся, не будучи уверенным в его чине, ибо познания его кончались полковником. – Осмелюсь доложить, не знаю какой генерал, это наша собака, я ее нашел.
– Она потерялась сегодня утром, – сказал фон Арц. – Ваша фамилия, господин прапорщик?
– Конрад Дауэрлинг, ваше превосходительство.
– Дауэрлинг, Дауэрлинг… – вспоминал генерал-лейтенант. – Ведь это вы были замешаны в кирайхидской истории, о которой писали в венгерских газетах? А теперь, значит, расхаживаете по лагерю с чужой собакой, принадлежащей вашему начальнику? Видно, делать вам нечего, а нам на фронте офицеры нужны. Раз у вас хватает времени на подобные скандалы, рота ваша определенно обучена. Присоединим-ка мы ее к Двадцать второму маршевому батальону Семьдесят третьего пехотного полка. Получите взвод – и послезавтра на фронт. Остальное вам сообщат в полковой канцелярии.
Швейк тем временем отстегнул поводок счастливцу Занзибару; дама вытащила кошелек.
– Вы нашли собаку, – сказала она приятным голосом, – вот вам награда.
Швейк сунул в карман гимнастерки хрустящие двадцать крон, подумав, как все-таки выгодно красть генеральских собак.
Они побрели домой. Дауэрлинг шел притихший, понуро свесив голову. За ним на почтительном расстоянии следовал бравый солдат Швейк с поводком и ошейником.
Вернувшись в казарму, Дауэрлинг тяжело опустился на стул, а Швейк спросил, положив поводок с ошейником на стол:
– Осмелюсь побеспокоить, что прикажете, господин прапорщик?
Дауэрлинг поднял на Швейка тяжелый, укоризненный взгляд:
– Вот что, Швейк, погубил ты меня – так ступай теперь, ступай надерись на радостях, но сперва верни десять крон, которые я уплатил за поводок с ошейником.
– Слушаюсь, господин прапорщик, вот двадцать крон, с вас десять сдачи.
После его ухода Дауэрлинг еще долго сидел, уставясь в угол затравленным взглядом. За стеной денщик капитана чистил сапоги, напевая:
Грустную песенку сменила частушка:
Пушки грохнули чуть свет —
голова была и нет.
Неохота нипочем
без башки шагать с ружьем.
Дауэрлинг поглядел на ошейник, сверкавший надписью: «Für Kaiser und Vaterland».
Только так! Für Kaiser und Vaterland! Дауэрлинг тихо заплакал.
Он долго не мог успокоиться, а по лагерю уже ползли слухи, что Конрад Дауэрлинг, прапорщик 11-й роты 91-го пехотного полка, украл собаку у генерал-лейтенанта фон Арца…
Тем временем бравый солдат Швейк, выполняя приказ, сидел в гарраховском винном погребке у леса и опрокидывал стакан вина за стаканом, горланя, что отправляется на фронт.
XIV
Всю дорогу на передовую с маршевым батальоном Дауэрлинг строил из себя героя. Когда поезд шел по Венгрии, он все высовывался из вагона и с пафосом изрекал:
– Отличные места для позиций! Вот бы где повоевать!
На станции в Мишкольце он объелся груш, схватил расстройство желудка и просидел в уединенном помещении со сливным устройством до самого Липецкого перевала.
В Галиции его мужество, и без того подточенное грушами, стало убывать, дойдя до минимума на станции Самбор, зато аппетит вдруг разгорелся зверский. Он слонялся возле кухни и выклянчивал у поваров куски мяса, поучая, что пора урезать порции офицерам-резервистам, и без того им в армии вольготней, чем дома.
Более всего пекся он о личных запасах провизии на дорогу, вот и канючил в обозе сахар, а раз даже выпросил наполовину протухшую голландскую вяленую рыбу, предназначенную для рядовых.
Швейк таскался за ним с чемоданами, тяжелевшими по мере того, как Дуэрлинг закладывал туда все новый провиант. То кусок копченой колбасы тащил, то несколько банок кофе, да еще все подбивал Швейка стянуть где-нибудь консервы с супом.
Похоже, Дауэрлинг считал, что Австрия ведет войну исключительно с целью обеспечения его дефицитными продуктами. Нервы у него все больше пошаливали, как-то он даже обозвал «чешскими скотами» немецких солдат. У него в денщиках бравый солдат Швейк испытал все муки, известные человечеству.
– Ах ты, подлюга, – говорил ему Дауэрлинг, – рассчитывал небось, что меня – на фронт, а сам смоешься? Ошибаешься, паразит! Думаешь, я отправлю тебя в часть, чтобы тебя там поскорей пристрелили? Нет, мерзавец, останешься при мне как миленький. Да я из тебя лучше ремней нарежу, но от меня ты не уйдешь! Я тебе ни днем, ни ночью передыху не дам, ты еще меня запомнишь. Что молчишь, дубина стоеросовая?
Бравый солдат Швейк отдал честь и с улыбкой ответил:
– Так точно, господин прапорщик, вы мне теперь ни днем, ни ночью передыху не дадите, чтоб я вас запомнил, я так понял.
– Ты еще и смеяться, болван! – расшумелся Дауэрлинг. – Ну погоди, сам увидишь, куда нас теперь из-за тебя заткнут. Ладно еще гранаты и шрапнель над самой головой, так ведь на воздух, чего доброго, взлетим!
Дауэрлинга затрясло, как в лихорадке.
– Подумаешь, – неожиданно отозвался Швейк, – так точно, взлетим на воздух и конец. Ахнуть не успеем, господин прапорщик!
– Что делать-то, Швейк? – вдруг заскулил Дауэрлинг.
– Осмелюсь доложить, знать не знаю. Война есть война, на одного офицера с денщиком больше или меньше – для мировой войны никакого значения не имеет. Снаряд жахнет – и нет нас с вами, господин прапорщик!
Швейк снова улыбнулся, чтобы подбодрить Дауэрлинга, которого бил озноб в углу вагона.
– Я тебе еще покажу, где раки зимуют, – ворчал прапорщик, – я тебя, рожа, научу, как меня в окопы загонять.
Подсев к окну, он стал обозревать галицийские равнины, покрытые могилами и крестами, – путевыми вехами империалистической политики Австрии.
На одной станции миновали дерево, на котором висел крестьянин-русин и двое его детей, мальчик и девочка. Внизу болталась бумажка с надписью: «Spionen» [108]108
Шпионы ( нем.).
[Закрыть]. Висели они уже долго, лица почернели. Повешенный мальчик смотрел в лицо сестричке.
Швейк буркнул, что детей-то, наверное, все-таки по ошибке повесили, за что Дауэрлинг съездил ему по физиономии слева и справа, в бешенстве заорав, что пора изничтожить всю преступную славянскую банду, чтобы мокрого места от нее не осталось, а когда они прибудут в Россию, он первым будет вешать детей, дабы стереть с лица земли все славянское племя.
Он до того остервенел, что слюна у него изо рта потекла прямо по мундиру. И без всяких там судов! Всех подряд на виселицу! Славян сперва вешать надо, а уж потом жалеть! В приступе безудержного героизма Дауэрлинг оплевал все окно.
Из окошка вагона открывался все тот же невеселый вид на сожженные деревни, вырубленные леса, покореженные окопами поля, и всюду кресты, кресты, кресты. Такой была вся Восточная Галиция.
В Каменце Дауэрлинг выпил коньяку и решил проверить, все ли консервы на месте. Спьяну он не мог сосчитать и трех банок и пошел по вагонам, размахивая казенным револьвером и грозясь расстрелять всех подряд. Вернувшись в свой вагон, он тут же уснул.
Спал и бравый солдат Швейк, а когда проснулся, они уже стояли за Каменцем, и за окном раздавался срывающийся звук трубы и команда:
– Все из вагонов!
У Дауэрлинга раскалывалась голова, его мучила страшная жажда. Все засуетились, перестали петь «Wann ich kum, wann ich kum, wann ich wieder, wieder kum».
Капрал выгонял солдат из вагонов и кричал, чтобы пели «Und die Russen müssen sehen, dass wir Österreicher Sieger, Sieger sind» [109]109
Мы покажем этим русским, что австрийцы победят ( нем.).
[Закрыть]. Его никто не поддержал. Ружья ставили в пирамиды, выстраиваясь вокруг.
Там, впереди, за холмами стоял гул пушек, за дальним лесом поднимался дым над горящей деревней.
Дауэрлинга вызвали на совещание офицеров рот и маршевого батальона. Капитан Сагнер сообщил, что ждет дальнейших приказов, так как железнодорожное полотно повреждено и дальнейшее продвижение невозможно. Ночью русские перешли реку и наступают на левом фланге. Много убитых и раненых.
Дауэрлинг не сдержался и вскрикнул, как будто ему на мозоль наступили:
– Господи боже мой!
Возглас был подхвачен громом канонады. Земля дрожала, и собравшиеся менее всего походили на героев.
Капитан Сагнер раздал всем карты и как командир маршевого батальона призвал офицеров строго выполнять его приказы. До сих пор нет известий, где находятся русские. Надо быть готовыми ко всему. Проинструктировать рядовых и быстро отслужить полевую обедню. Священника пригласить из 73-го полка.
Дальше капитана Сагнера занесло куда-то не туда: русские, мол, совсем рядом, скорей бы уже пришел приказ об отступлении.
Стояла тишина. Офицеры помалкивали, боясь неосторожным словом накликать из-под земли шеренги «землячков» со штыками.
В воздухе висела неопределенность. Наконец капитан Сагнер заявил, что в данном случае не остается ничего другого, как выставить «vorhut», «nachhut» и «seitenhut» [110]110
Авангард, арьергард и фланговые прикрытия ( нем.).
[Закрыть], и на этом отпустил офицеров, чтобы через несколько минут собрать снова на полуразбитом вокзале.
– Господа, – торжественно обратился он к ним, – я совсем забыл: а троекратное «ура» в честь государя императора?
Раздалось «Hoch, hoch, hoch!», все разошлись по ротам.
Через час прибыл фельдкурат из 73-го пехотного полка. Толстый, пышущий здоровьем и неуемной энергией дядька так и сыпал шуточками и вообще, казалось, был настроен на варьете с непристойными танцами. Пока собирали походный алтарь, он обозвал всех помощников «свиньями». Его проповедь – разумеется, по-немецки – была посвящена тому, как это прекрасно и возвышенно – отдать жизнь за его величество императора Франца-Иосифа I.
Грехи всем были отпущены, оркестр заиграл «Храни нам, боже, государя», впереди пылали деревни, гремела канонада, а позади все было усеяно маленькими деревянными крестами, на которых ветерок изредка покачивал австрийские фуражки.
Прибежали вестовые от командира маршевого батальона, и раздались приказы выступать.
Канонада приближалась. На горизонте расплывались облачка от разорвавшейся шрапнели, гул орудий набирал мощь. Бравый солдат Швейк как ни в чем не бывало шел за своим хозяином с одним-единственным чемоданчиком в руках – остальные были забыты в поезде.
Дауэрлинг ничего не замечал, его лихорадило. Время от времени он прикрикивал на своих солдат:
– А ну, вперед, вы, свиньи, собаки!
И все грозил револьвером одному подагрику, старому ополченцу, страдавшему ко всему прочему еще и грыжей. За столь вопиющую провокацию его признали «kriegsdiensttauglich ohne Verbrechen» [111]111
неограниченно годными ( нем.).
[Закрыть].
Это был немец, крестьянин из Крумлова, до которого никак не доходило, какое отношение имеет его грыжа к сараевскому убийству, хотя в армии ему внушали: самое что ни на есть прямое.
Он все время отставал, и Дауэрлинг безжалостно подгонял его, грозясь пристрелить на месте.
В конце концов подагрик остался лежать на дороге, а Дауэрлинг, пнув его ногой, бросил:
– Du Schwein, du Elender! [112]112
Ты, свинья, ничтожество! ( нем.).
[Закрыть]
Канонада ширилась, грохоча уже по всему фронту – не только спереди, но и со всех сторон. Справа вдоль дороги поднималась над равниной пыль: резервные колонны двинулись на помощь передовым частям.
К Дауэрлингу подошел белый как мел кадет Биглер:
– Подмоги просят, – сказал он тихо, – придется идти.
– Осмелюсь доложить, – вмешался из-за их спин Швейк, – да они из нас фарш сделают.
– Тебя, дурак, не спрашивают, – огрызнулся Дауэрлинг. – Тебе бы только отделаться побыстрее и валяться где-нибудь на поле застреленным, рылом в землю, лишь бы ничего не делать. Это у тебя не пройдет. Добраться бы до укрытия, а там я тебе покажу, почем фунт лиха!
Они поднялись на вершину холма. Пришел приказ:
– Einzeln abfallen! [113]113
Спускаться по одному! ( нем.).
[Закрыть]
– Ну вот и все, – сказал бравый солдат Швейк.
Похоже, он был прав. Равнина была изрыта траншеями, тянувшимися куда-то к лесу, где земляные насыпи повторяли ход окопов. В воздухе свистело и жужжало. Шрапнельные облачка плыли почти над их головами, издали доносилась ружейная стрельба и пулеметное «та-та-та-та-та!».
– По нас пуляют, – заметил Швейк.
– Заткнись!
Перед ними взметнулись из окопов дымные столбы, снаряды рвались с пронзительным грохотом.
– Я так думаю, – снова позволил себе Швейк, – им прихлопнуть нас охота.
Бросив на него тоскливый взгляд, Дауэрлинг полез в траншею.
Высоко над ними свистели пули; Дауэрлинг шел вперед, скрючившись чуть не до земли, временами даже казалось, что он ползет на четвереньках, хотя над ним была насыпь с метр вышиной.
– Береженого бог бережет, – бормотал он. – Пришел, видно, Судный день.
Словно в подтверждение его слов где-то совсем рядом раздался орудийный залп, и со стен траншеи посыпалась земля.
– Ich bin verloren, – заныл Дауэрлинг, как это уже бывало при Швейке, – mein Gott, ich bin verloren! [114]114
Я пропал, боже мой, я пропал! ( нем.).
[Закрыть]
Идущий по пятам Швейк пытался его утешить:
– Осмелюсь доложить, ну, сделают из нас лапшу…
По траншее они вышли в окоп, где как оглашенный носился командир роты поручик Лукас. Вокруг кишели солдаты, точно муравьи в заливаемом водой или разворошенном палкой муравейнике.
Солдаты были как полотно, офицеры и того бледней. С первого взгляда было ясно, что сердце любого из мужественных австрийцев в данный момент ушло в пятки. Каждое движение выдавало чистейшей воды трусость, с каждым взрывом кто-нибудь из офицеров кричал:
– Decken, alles decken! [115]115
Укрыться, всем укрыться! ( нем.).
[Закрыть]
Стояла ругань, солдат кляли на чем свет стоит, а те совсем скисли: так ждет неминуемой порки мальчишка, снятый сторожем с яблони.
Лишь бравый солдат Швейк был спокоен. Улыбаясь, он наворачивал шоколад, еще в траншее извлеченный из хозяйского чемоданчика.
Оказавшись на переднем крае, они сменили пруссаков, которые не ели уже два дня и выпрашивали хлеб, но и у подмоги его не было.
– Австрияки проклятые! – напутствовали их прусские солдаты.
Рота за ротой маршевый батальон растекался по позиции. Раздался приказ занять места у бойниц, и офицеры, как скотину, погнали солдат к узким отверстиям, пересчитывая рядовых, отдавая приказы нижним чинам и ретируясь во всеобщей суете ко второй линии окопов, в недоступные для снарядов землянки.
Дауэрлинг шмыгнул в одну из ведущих под землю дырок за окопами. Когда Швейк зажег свечу, его хозяин бросился на дерновую лежанку и зарыдал. Почему – он и сам не знал, но плакал искренне, как заблудившийся в лесу или упавший в лужу ребенок.
– Осмелюсь доложить, – потревожил его Швейк, – вестовой прибыл от господина командира роты.
Дауэрлинг встал, вытер глаза рукавом и прочел приказ: «Срочно в officierspatrole [116]116
офицерский патруль ( нем.).
[Закрыть]за проволочными заграждениями. Высота 278. Взять двенадцать солдат. Поручик Лукаш».
Лукаш был настолько ошарашен происходящим, что подписался по-чешски – «Лукаш», чего не делал со дня поступления в кадетский корпус.
Дауэрлинга даже трясти перестало. Не веря своим глазам, он уставился на слово «officierspatrole». Но приказ звучал однозначно.
Велев Швейку подать карту, он стал искать высоту 278. Найдя, подчеркнул синим карандашом, нацепил кобуру с револьвером, окинул землянку тоскливым взглядом и, вздохнув, приказал Швейку следовать за ним.
Швейк подхватил чемодан и пошел.
Явившись в свой взвод, Дауэрлинг спросил: есть ли добровольцы идти с ним в дозор.
Никто даже не шевельнулся. Обозвав всех трусами, Дауэрлинг стал назначать сам.
Тихо вылезли солдаты из окопов. Из лесочка впереди стреляли. Ни жив, ни мертв, Дауэрлинг приказал пробираться ложбиной. Идя за ним, Швейк выуживал из чемодана шоколад и похрустывал им, ничуть не смущаясь. Глядя смерти в лицо, можно доставить себе такое удовольствие.
За их спинами из австрийских окопов стреляли по засевшему в лесочке врагу, лесочек отвечал пальбой прямо-таки адской. Грохот стоял такой, что Дауэрлинг решил действовать немедля.
– Швейк, – сказал он, – иди вперед, передай, чтобы шли вдоль леса налево вон в те заросли, а сам возвращайся.
Когда Швейк вернулся с вестью, что все в порядке и капрал Вейсс ведет патруль в заросли, Дауэрлинг немного помедлил, видимо, что-то обдумывая, а потом сказал:
– Знаешь что, Швейк, давай-ка влезем сюда, – и он показал на большую, похожую на овраг, промоину. – Ты хоть и скотина, Швейк, но я тебя люблю. Сослужи мне службу. На тебе револьвер, стрельни мне сюда, в плечо! Домой хочу. Кирайхид, собака генеральская, передовая, да еще офицерский патруль – уж больно всего много. Прострели мне плечо, а? И пусть меня так и найдут…
– Осмелюсь доложить, господин прапорщик, если я правильно понимаю, меня за это вздернут?
Дауэрлинг вздохнул:
– Ты прав, тогда тебе или виселица остается, или бежать. Правильнее будет, если ты убежишь. Позиции рядом, а с русскими как-нибудь договоришься.
Голосок у Дауэрлинга был почти ангельский, и говорил он довольно долго, но Швейк все это время стоял не двигаясь.
– Эй ты, скотина, – рассердился Дауэрлинг, – приказываю тебе стрелять в меня! Ты знаешь, что такое приказ?
– Разве что приказ… Слушаюсь, господин поручик! – козырнул Швейк. Отступив на несколько шагов, он вытянул руку, закрыл глаза – ибо никогда ничего подобного не делал – и выстрелил.
– Господи боже мой! – только и успел крикнуть Дауэрлинг и упал, вперившись в своего денщика неподвижным взглядом.
Швейк припустил ложбиной прямо к лесочку. Вбежав в него, пересек поляну, со всех сторон прошиваемую пулями, и вынул из кармана трубку. Закурив, медленно пошел к грудам земли, перед которыми блестели проволочные заграждения.
Из окопа вылезли два солдата в чужой форме, которой Швейк никогда еще не видел так близко, но понял по плоским фуражкам, что это русские.
Он остановился и закричал им:
– Друзья, я – Йозеф Швейк с Краловских Виноград!
И поднял вверх руки.
– Осмелюсь доложить, нас там всего-то маршевая рота, а резерва никакого.
Так бравый солдат Швейк оказался в плену. Дали ему и хлеба, и чаю, а на другой день отправили в часть наших добровольцев. Там он пробыл целый день, дождался, когда привели несколько пленных из его роты – тех, кто остался в живых после вечерней атаки русских на высоте 278.
Среди них оказался фельдфебель Зондернуммер. Его как подменили, на Швейка он смотрел с почтением, обращаясь к нему на ломаном чешском языке:
– Фи нам сделаль кароший вещь. Фи нам вчера састрелить каспадин прапорщик. Фон биль мертфый, а фи бежаль и посфаль на нас русский зольдат, они нас разбить – айн, цвай… Herr Hauptmann Sagner [117]117
Господин капитан Сагнер ( нем.).
[Закрыть], – добавил он чуть тише, – подаль на фас eine Strafenzeige. Adieu [118]118
рапорт ( нем.). Прощайте ( фр.).
[Закрыть].
Так бравый солдат Швейк по ошибке совершил преступление против военной мощи австрийского государства.
И пошел бравый солдат Швейк в плен, повернувшись задом к империи и ее черно-желтому двухголовому орлу, у которого начали вылезать перья…
