Текст книги "Собрание сочинений. Том третий"
Автор книги: Ярослав Гашек
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)
Несколько минут мы толковали об этом; затем Чижек вычесал собаку, и мы отварили ей рису с костями. Она сожрала два горшка этого варева, но осталась такой же вялой и жалкой на вид. Лизала нам ботинки, совершенно безучастно бродила по квартире и, видимо, была огорчена, что хозяин не довел ее до живодера.
Чижек попробовал придать ей более устрашающий вид. Так как она была светло-рыжая с белыми или даже седыми пятнами, он провел ей тушью по всему телу большие черные полосы, благодаря чему она стала похожа на гиену. На другой день покупатель, придя за ней, в страхе отпрянул.
– Какое страшилище! – воскликнул он.
– Своих она не трогает. Зовут ее Фоксом. Погладьте, не бойтесь.
Покупатель стал упираться, так что нам пришлось в буквальном смысле слова подтащить его к чудовищу и заставить погладить. Сторожевой пес стал лизать ему руку и пошел за ним, как овечка.
Ночью этого господина обокрали дочиста.
V
Подходили святки. За это время мы при помощи перекиси водорода перекрасили черного шпица в желтого, а белого сделали черным, натерев его раствором азотного серебра. Обе собаки во время этих операций так страшно выли, что получалось впечатление, будто в распоряжении кинологического института не две, а по крайней мере шестьдесят собак.
Зато у нас было множество щенят. Вдобавок Чижек страдал навязчивой идеей, что щенята – основа материального благополучия. Перед святками он стал приносить в карманах шубы сплошь одних щенков. Посылаю его за догом, а он приносит щенят таксы. Посылаю за пинчером – приносит щенка фокстерьера. У нас скопилось тридцать щенят, и, кроме того, было роздано около ста двадцати крон задатка.
Мне пришла в голову мысль, учитывая предпраздничный период, снять на проспекте Фердинанда в Праге магазин, поставить там елку и открыть продажу украшенных лентами щенят под лозунгом: «Покупайте щенят! Лучший праздничный подарок детям – хорошенький щеночек».
Я снял помещение. Это было примерно за неделю до рождества.
– Чижек, – сказал я, – отнесите щенят в наш магазин на проспекте Фердинанда, поставьте елку побольше, разместите поэффектнее щенят на витрине, купите мху… Словом, полагаюсь на вас, устройте все хорошенько, со вкусом. Понятно?
– Будьте спокойны. Все устрою к вашему удовольствию.
Он увез щенят в ящиках на ручной тележке, и я после обеда пошел посмотреть, какое удовольствие он мне там приготовил и как выглядит витрина.
Завидев издали возле магазина толпу, я сразу понял, что щенята вызвали огромный интерес. Но, подойдя ближе, услыхал возмущенный ропот:
– Какое зверство! Надо вызвать полицию! Как можно это допускать?!
Протолкнувшись к витрине, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги.
Чижек для вящего эффекта развесил на ветвях высокой рождественской елки, словно конфетки, до дюжины щенят. Бедняжки болтались, высунув языки, как повешенные на дереве средневековые разбойники. А под елкой было написано:
«Покупайте щенят! Лучший праздничный подарок детям – хорошенький щеночек».
На этом кинологический институт окончил свое существование.
Роман Боженки Графнетровой
Боженка Графнетрова, о которой пойдет речь, вовсе не была какой-то законченной суфражисткой, но та великая эпоха наложила на нее такой же отпечаток, что и на ее сестер в Англии, она смотрела на мужчин так же холодно, и голубые глаза ее глядели по сторонам совершенно спокойно, как бы говоря: «Нет, меня вы не проведете!»
Если ей приходилось вступать в какое-нибудь деловое общение с мужчиной, хотя бы со служащим продовольственной таможни, она делала это без тени кокетства, и глаза ее сохраняли при этом холодное, строгое выражение.
Могла ли она смотреть на мужчин иначе, когда ее подруги в Англии жгли железнодорожные станции, особняки и доходные дома, когда эти нежные существа вели себя хуже башибузуков?
Могла ли она улыбаться, придя в магистрат по какому-нибудь поручению отца и разговаривая там с множеством молодых людей, коли это все те же мужчины, которые в Англии насильно кормили в клетках пойманных хищниц?
Если же, с другой стороны, мы учтем, сколько приходилось ей читать об обманутых женщинах, то не будем удивляться, что она глядит на вас скептически и что взгляд ее, остановившись на вас в трамвае, как бы выражает ее излюбленный лозунг: «Нет, меня вы не проведете!»
Вы даже не думали о том, как провести эту голубоглазую блондинку. Бог свидетель, вы вовсе не обращали внимания на Боженку Графнетрову! Но это вам не поможет. Отыскав среди сидящих в вагоне представителя мужского пола, особенно молодого, глаза ее тотчас объявляют ему то же самое, что заявила эта юная особа господину, подсадившему ее в вагон: «Нет, сударь, меня вы не проведете!»
У Боженки Графнетровой была своя система, при помощи которой она давала понять, что проникла в замыслы мужчин. Система эта состояла в высматривании и выискивании тех, кто заслуживает неожиданного ледяного душа.
На улице она то и дело оглядывалась, и если какой-нибудь простак, заметив это и поняв превратно, возвращался и пробовал ее догнать, она, оглянувшись еще раз, останавливалась у витрины, неподалеку от постового полицейского. И когда – господи, прости этому дурню! – молодой человек подходил к ней со словами: «Разрешите проводить вас, сударыня!» – она кидалась к блюстителю порядка:
– Помогите, пожалуйста! Этот молодой человек пристает ко мне!
Полицейские, постоянно дежурившие на проспекте Фердинанда, излюбленном пражанами месте прогулок, очень хорошо ее знали, так как она часто применяла эту свою охлаждающую систему именно там.
Знали Боженку Графнетрову и в сальмовском полицейском участке, куда, по ее требованию, был доставлен один упорный юноша, прельщенный ею и отвергнутый, но желавший во что бы то ни стало проводить ее и на ее энергичное: «Сударь, отстаньте от меня!» – возразивший: «Ладно, ладно, душенька!»
Она страшно обижалась, когда ее называли так. Как-то раз один таможенный чиновник спросил ее:
– Что несете, душенька?
– Кто это «душенька»? – сурово переспросила она. – Я буду жаловаться.
Она ворвалась в канцелярию. Там начальник ласково осведомился:
– Что вам угодно, душенька?
Когда к ней вернулось сознание, она выбежала из канцелярии и дома плакала от ярости. Черт бы их побрал, этих мужчин! Стоит упасть в обморок, как они уже норовят расшнуровать корсет!
С той поры Боженка из осторожности отказалась от корсета, думая с удовольствием: «Теперь уж меня не проведете!»
Золотая моя Боженка Графнетрова! Как стойко отбивались вы от мужчин, – не хуже Гретхен, которая на обращение к ней Фауста: «Прекрасная барышня!» – ответила с девическим целомудрием: «Я не барышня и вовсе не прекрасная». (Хорошо, что он не назвал ее «прекрасной девой».) Не столь энергично ополчалась Орлеанская дева против рыжих детин Генриха, сколь отважно наша героиня ездила в Стромовку, где всегда так много индивидуумов мужского пола, бездельников, подсаживающихся к боженкам на лавочку и начинающих с ними заговаривать с целью завязать знакомство.
Боженка ездила в этот опасный район гордо и смело, как все завоеватели мира.
Нет, она не даст подкупить себя льстивыми словами, ей хорошо известны эти мужские козни! Она брала из отцовской библиотеки какую-нибудь книгу в красивом переплете и, приехав в Стромовку, в ожидании жертвы скромно садилась где-нибудь на уединенную скамейку.
Раз она обратилась к господину, севшему рядом с ней и не сказавшему ей ни слова, с вопросом:
– Что вам от меня надо, сударь?
– Ничего, деточка.
– Я вам не деточка, понимаете? И мне прекрасно известно, зачем вы здесь сели. Вы собираетесь заговорить со мной об осени, о том, как падают пожелтевшие листья, о том, что ваша жизнь – тоже осень, в ней нет солнца, и как его вам не хватает. Но меня на это не поймаете. Будьте здоровы. – И с обиженным видом удалилась.
Он растерянно глядел ей вслед, бормоча себе под нос:
– Девчонка с ума сошла! У меня и в мыслях не было с ней заговаривать. Я слова ей не сказал!
А достойная Боженка Графнетрова шла по дорожкам Стромовки, твердя про себя: «Ловко я его срезала!.. Даже здесь девушке нет покоя от мужчин!»
Но как-то раз на другом конце Стромовки она на свой вопрос получила грубый ответ:
– Тогда чего вы сюда шляетесь?
Ее самолюбие было глубоко этим задето, и она здорово отругала обидчика.
Часто она думала, бродя по дорожкам Стромовки: «Вот, привел бы бог, кто-нибудь попробовал бы меня поцеловать: я дала бы этому человеку пощечину и убежала!»
Так она и поступила с одним господином, сидевшим на скамейке, на которую она решила сесть. Он осведомился, что у нее за книга. Боженка сама не знала, какая у нее книга в руках, так как не заглядывала в нее.
– Сударь, – ответила она. – Это ловушка, я очень хорошо понимаю: так завязывают знакомства. Но меня не проведете! Потом вы назовете меня какими-нибудь ласковыми словами и потребуете поцелуя, но я вам покажу!
Она дала ему пощечину и убежала.
Ночью она спала спокойно и видела во сне, будто рубит мужчинам головы. Сон был такой приятный, такой яркий и красивый… Но наступило утро, и пришлось вставать, так как отец послал ее в банк получать какие-то деньги.
Она охотно отправилась туда, потому что никто из тамошних молодых людей не обращал на нее внимания, после того как она не раз заявляла им, что считает их распутниками.
Ей выплатили по чеку триста крон, и она пошла домой, гордая, смелая, спрятав деньги в сумочку.
У выхода ей встретился красивый черноглазый молодой человек в элегантном костюме.
Поклонившись, он учтиво промолвил:
– Простите, мадемуазель. Вы не скажете, как пройти на Лазарскую улицу?
Такого вопроса ей никто еще не задавал. Мгновение поколебавшись, она ответила:
– Пойдемте, я покажу вам. Я иду на Смихов.
Они пошли. Он извинился, объяснил, что приехал из Пльзени, и просил ее не сердиться.
Она возразила, что не сердится, но что все мужчины лживы.
– Вы правы, они негодяи, – согласился он.
Это ей понравилось. В глазах ее, обращенных на него, уже не было выражения: «Меня вы, сударь, не проведете!»
А когда они на Перштыне попали в толпу, этот милый, славный молодой человек вырвал у нее сумочку и скрылся.
Золотая моя Боженка Графнетрова! Что делалось, наверно, в твоей невинной головке, когда тебя же потом обзывали дома потаскушкой и попрекали тем, что ты бегаешь за мужчинами!
Какой мучительный получился роман, смиховская Гретхен!
Весенние настроения
Наконец-то пан Гартл решился издать книгу стихов о весенней природе. Этой решимости он, разумеется, был обязан женщине. Женщиной же этой была не кто иная, как м-ль Милена, прочитавшая в одном из модных журналов, что возлюбленные призваны вдохновлять своих избранников на великие дела. Поначалу пан Гартл сопротивлялся, утверждая, что человек, построивший, например, обсерваторию, любовницы не имел.
Она заплакала, испытанно, примитивно и в то же время как-то изощренно всхлипнула, как эти существа умеют, и потом начала говорить о банальности и прозе жизни. А после вкрадчиво прошептала:
– Знаешь, стоит тебе только захотеть, и я вдохновлю тебя на великие дела. О, если б ты умел писать стихи и посвящал их мне…
С той минуты в нем проснулось страстное желание стать поэтом. А поскольку у м-ль Милены был обворожительно ласковый взгляд и нежные, прямо-таки шелковые ручки – он ощущал это всякий раз, когда она его гладила, – он заметил в себе глубокие поэтические перемены. Он вычитал, что известный русский поэт Кольцов до того, как стать поэтом, пас свиней. Это укрепило его в убеждении, что он, бухгалтер фирмы лакокрасок, и подавно сможет преуспеть на поэтическом поприще.
А пока что пан Гартл в глубоком раздумье обходил склады и, согнувшись над книгой учета, писал:
«200 кг индиго, 500 кг слоновой кости, 200 кг кошенили».
Но при этом он чувствовал, что благодаря Милене способен создать великое творение о том, что на дворе, позади складов, вступает в свои права весна, распускаются сады, цветет кустарник… А слуга Франтишек в это время безмятежно храпит на мешках жженой кости, скучный и лишенный всякого воображения, как и вся прозаическая атмосфера склада.
Потом на склад прибыли бочки со свинобродской зеленью. Когда их открыли и пан Гартл увидел тонкую ядовитую краску медной зелени, он невольно вспомнил о нежной зелени лугов и деревьев, о яркой зелени озимых, о полях, волнуемых ветром.
Да, помимо Милены, он обязан был вдохновением и краске – свинобродской зелени.
На улицах он видел девушек с букетиками фиалок, а на рынке – плетеные корзины с первоцветами и другими весенними цветами. Укладываясь в тот вечер спать, он пришел к твердому убеждению, что в душе его родился поэт, и теперь со стихами, воспевающими красоту природы, все пойдет как по маслу.
Для начала он купил тысячу листов бумаги и два вечера убил на то, чтобы разрезать их на четыре тысячи четвертушек. Приобрел твердые папки и все их надписал красивыми округлыми буквами с завитушками: «Весенние настроения, запечатленные Ольдржихом Л. Гартлом».
И в выходной день, вооружившись несколькими блокнотами и четырьмя авторучками, он действительно отправился на охоту за «настроениями».
Сойдя с поезда на маленьком полустанке, он поднялся по склону сразу за путевой сторожкой.
Пан Гартл был ошеломлен впечатлением, какое произвела на него березовая роща. При виде мелких нежнозеленых листочков на тоненьких ветках он невольно опустился на шелковую молодую траву, и возникшее в душе его неведомое прежде томление знаменовало собой наступленье долгожданного мгновения…
Он достал ручку и собрался запечатлеть что-нибудь великое на первой странице девственно чистого листа.
Но не тут-то было. В голову лезли только привычные фразы делового содержания: «Сообщаю Вам, что березы имеют цвет хромовой зелени № 26, образцы коей прилагаются».
«Будто от фирмы Дрюкнер в Страсбурге, – вздохнул он. Надо будет им ответить».
Он поднялся выше, сел на пенек и посмотрел на долину. Внизу широкими зелеными полосами простирались поля ржи, и он вспомнил о кобальтовой зелени № 3 берлинского производства.
«Уже кончается, – подумал он, делая себе пометки, – пора бы заказать побольше».
«Вот бы такой узор на обои! – сказал он рассудительно, глядя с холма на молодые всходы. – Верхняя полоса выглядит, как сочная зелень, ее у нас осталось тридцать кг по пять крон, итого – на сумму сто пятьдесят крон. С августа она снова подорожает, но пока что будем считать – сто пятьдесят крон. Но как все-таки быть со скидкой при уплате наличными?..»
Он встал и пошел к лесу. Тропинка вывела его к ельнику, отливавшему зеленым пигментом № 4д. Это ему сразу бросилось в глаза.
«Интересно, – бормотал он про себя, – добьется ли австрийский лакокрасочный синдикат того, чтобы, вопреки намерениям правительства, не отменили таможенную пошлину на поступающие из Германии краски? Но пусть тогда ликвидируют картель! – воскликнул он гневно, колотя тростью по молоденькой елочке. – На эту проклятую малахитовую зелень цены подняли уже с февраля!»
Он успел перебить елочку пополам, когда сзади кто-то цепко схватил его за ворот.
– Я уже давно наблюдаю за вами, – промолвил кто-то, разворачивая его к себе, – сейчас вы пойдете со мной в муниципалитет. Видите этот знак?
– Вы изволите быть лесником, не правда ли? – мирно осведомился пан Гартл. – Что ж, я готов дать в муниципалитете свои чистосердечные показания относительно малахитовой зелени.
– И чего лезет, – сказал строгий страж лесов.
– Малахитовая зелень – очень дорогой продукт, – объяснял по дороге пан Гартл, – советую вам запастись ею заблаговременно, потому что, возможно, на нее еще накинут цену.
– Так и лезет, ненормальный…
Они вышли на проселочную дорогу.
– Это красный железняк, – сказал пан Гартл, обратив внимание на красный цвет дороги, – наша фирма может вам его поставить немедленно, один килограмм идет по кроне двадцать.
В муниципалитете без долгих разговоров составили протокол, и пан Гартл как-то машинально уплатил 20 крон штрафу.
Однако он тут же вернулся обратно и, подавая свою визитную карточку, сказал секретарю муниципалитета:
– Если вам когда-нибудь понадобится хромовая зелень, кобальтовая зелень, сочная зелень, зеленый пигмент и малахитовая зелень, обратитесь в нашу фирму. Платежи и оформление бумаг осуществляются в Праге. При уплате наличными – пять процентов скидки. Муниципалитетам – поставки-франко!
И пан Гартл двинулся дальше в путь. «И в самом деле, поля выглядят, как хромовая зелень, – сказал он себе, приближаясь к маленькому городку. Надо будет послать им сюда образцы и прейскурант».
Вечером он оказался в районном городке и зашел в гостиницу «На почте», сделав по пути еще разные нужные заметки, касающиеся рассылки офферт фирмам. В ресторане он заключил торговую сделку со своим старым клиентом – тамошним материалистом – на поставку пяти бочек охры и утром отбыл обратно в Прагу.
Уже подъезжая к Праге, он выглянул из окна и заметил небольшое поле, отчаянно вклинившееся между домов предместья.
И тут пан Гартл вспомнил, зачем он, собственно, выезжал за город, и у него родилась блестящая мысль.
Он выхватил карандаш и записал в блокнот:
«Озимь молодая зеленеет везде».
И это было все. Потом он видел только дома и дома. Трубы заводов и развешенное на балконах белье.
Итак, в книге «Весенних настроений, запечатленных Ольдржихом Л. Гартлом», появилось:
«Озимь молодая зеленеет везде».
А ниже:
«Поставить Р. Вошару в Камыку пять бочек охры (получу 19 крон комиссионных). Дорога обошлась в 7 кр. Денежные расходы – 10 кр. Штраф – 20 кр. Леснику на пиво, чтоб выпустил мой воротник, – 1 кр. Убыток от «Весенних настроений» —19 кр.».
Визит в город Нейбург
Ей-ей, поразительно порой баварское гостеприимство. Иной раз даже кажется, что ради гостеприимства баварцы готовы пожертвовать и благополучием своей родины; пример этому – Ингольштадт, премиленькая крепость на Дунае, образующая некий центр обороны между Нассау и Ульмом; жители его из чисто эгоистических соображений готовы удержать натиск вражеских армий, продвигающихся по долине Дуная, с востока или запада – это неважно. Укрепления здесь строили еще старые римляне, и милые баварцы подражают ныне мастерам тактики оборонительных укреплений. Крепостей с таким количеством всевозможных укреплений и фортов иностранные государства, можно сказать, не знали.
Сегодня любой младенец в генеральных штабах за границей знает, что Ингольштадт окружен системой маленьких крепостей в виде ромба, и это благодаря тому, что гостеприимство горожан поистине беспредельно.
Добрый зажиточный город позаботился о неимущих путниках, построив «специальный» дом, где любой из них в течение трех дней получает на обед два маза [20]20
Маз равен 1,45 л.
[Закрыть]пива, на ужин три маза пива, постель и завтрак. Баварское министерство внутренних дел, однако, сочло это расточительством по отношению к народному достоянию и распорядилось, чтобы каждый путник отработал за это гостеприимство.
Город, таким образом, издал распоряжение о том, что каждый бродяга, когда выпьет положенное ему пиво и проспит свои три ночи, обязан полдня работать на укреплениях, строить насыпи, возводить тайные ходы и тому подобное.
В итоге ныне вся Европа наслышана о превосходных укреплениях крепости Ингольштадт.
С гордостью смотрят ингольштадтцы на свои укрепления, провожая любовным взглядом armbübli, бродяг, которые шествуют по городу в колоннах, с лопатой на плече. Они идут работать в крепостцы; у каждого в котомке полметра ливерных колбасок и кусок копченого мяса. Там вы увидите носителей всех индоевропейских языков. Один старый бродяга рассказывал мне, что на работах в крепости увидишь и таких чудаков, которые в перерыве ни с того ни с сего начинают что-то царапать на обрывке бумаги… А после работы, в полдень, каждому еще дают тридцать пфеннигов и талон на маз пива в пивной у Гюрта – она сразу же за воротами города Ингольштадт; потом уж бродяги расходятся кто куда по баварскому королевству.
От Ингольштадта бродяги, желающие попасть в Вюртенберг, идут вдоль Дуная по приветливым равнинам в сторону Нейбурга, где лежит прославленная «Швобенланд» – страна маленьких кнедликов, жареных кровяных колбас и кислой капусты.
Там я повстречал одного своего знакомого, возвращавшегося из Нейбурга, он был весел, сыт и благодушен. Оказывается, в Швобенланде бродягам дают по десять пфеннигов. Мой знакомец был старый, видавший виды бродяга, и для его характеристики, вероятно, стоит добавить, что вот уже пять лет он бродил по Германии с венгерским сертификатом для скота, который, судя по всему, везде принимали за рекомендательное письмо министерства иностранных дел, за документ, более авторитетный, чем паспорт с местной пропиской.
– В Нейбурге хорошо, – сказал он, лукаво улыбаясь. – Там открыли новое благотворительное заведение.
После этих слов он нырнул в тростник придунайской топи, так как мы увидели, что наверху по насыпи неторопливо шествуют зеленые брюки жандарма.
Впрочем, опасность нам не грозила, поскольку зеленые брюки улеглись на нежный мох в тени березового леска.
Но мой знакомый отвязал тем временем лодку и поплыл через Дунай на другой берег, что-то довольно напевая.
Ну, а я направился вверх по Дунаю, чтобы проверить на себе это новое благотворительное заведение в Нейбурге.
К Нейбургу я пришел в прекрасный июньский день и перед входом в город пересчитал свою наличность, убедившись, что у меня всего пять пфеннигов. Я не ошибся – как и всегда во время странствий по этой широкой дунайской равнине: ну что ж, я вздохнул и направился далее, навстречу неизвестному будущему в этом милом городе. Перед городскими воротами, где под крепостными стенами играл военный оркестр, мое внимание привлек столб с многообещающим транспарантом – там были стихи:
Ниже было написано: «Неимущим путникам рекомендуют обратиться за вспомоществованием в местное полицейское управление».
Я на минуту задумался, но вспомнил, что баварцы не способны на предательство. Этот добродушный народ наверняка не станет заманивать бродяг такими надписями в полицейскую ловушку.
Поэтому я вошел в город через ворота, на которых красовалась еще одна добродушная надпись:
Какой-то мальчик, обратив внимание на мой интернационально-бродяжий вид, сказал:
– Слава Иисусу Христу, полиция там налево.
Не успел я туда дойти, как у меня в руке оказалась монета в двадцать пфеннигов, которую дала мне юная прелестная девушка, разглядывавшая безлюдную площадь, такую старинную, что, находись она в Праге, на ней уже давно выстроили бы современные дома.
А ведь я не делал ничего, только осматривал фасады домов.
Двери караулки были распахнуты, а в коридоре сидели на холодном кирпичном полу четыре полицейских и играли в карты. Возле каждого из них стояло по кувшину черного пива, и когда я скромно остановился перед ними, один из них спросил меня без всякого вступления:
– А ты ведь хочешь пить, да, schweinbübli? [23]23
свинья ( нем.).
[Закрыть]
Я кивнул ему в ответ, а потом пил из каждого кувшина поочередно, в том порядке, как они протягивали их мне.
Потом самый толстый из них, комиссар, расспрашивал меня про урожай в Горных Франках. Выслушав ответ, он встал и сказал:
– Ну, тогда я тебе, сволочь, выпишу талон на ужин и ночлег, а ты пока бери мои карты, играй за меня.
Я сел и сыграл одну партию швабского марьяжа. (Сколько у игрока десяток, столько раз он должен пить. Через два часа человек уже не различает козыри.) Комиссар вернулся.
– На вот, а сейчас мы разбудим Кодла, он сегодня дежурит.
Мы пошли будить того, который дежурил, и он отправился со мной за Дунай, в трактир «У дунайской розы».
Он шел охотно, поскольку ему было обещано вознаграждение – два маза пива. Мой талон тоже выглядел многообещающе – я мог выпить три маза, съесть две порции «lebenwürsta» [24]24
ливерной колбасы ( нем.).
[Закрыть]с хлебом – этого потрясающего национального блюда; к тому же мне гарантировался ночлег в постели и было позволено, как дословно написал комиссар в талоне, безнаказанно использовать общественную благотворительность – пока я не надоем посетителям. Это превзошло все мои ожидания.
В трактире оказался один рыбак, побывавший в Чехии на Святой Горе у Пршибрама; на обратном пути он впал в такую нужду, что готов был отдать в заклад статуэтку Девы Марии, но чешские крестьяне даром напоили его, накормили и дали провизии на дорогу. «Mir san auch so roh, awer gutmütlich» [25]25
Мне пришлось туго, но потом обошлось ( нем.).
[Закрыть], – сказал он. Был там и еще один человек, утверждавший, что бывал в Австрии, и что там-де солдаты носят ружье на ремне, хотя это глупо. Его надо носить на плече, придерживая приклад ладонью, как в Баварии.
Я помню, что его прогнали – они вообразили, что меня это задело. Затем каждый из присутствующих заказал, мне по мазу пива, и я смог угостить и своего полицейского. После двух ночи меня отнесли на чердак на постель и предупредили, чтобы я не забыл погасить свечку – во избежание пожара, как недавно случилось напротив, где сейчас пожарище.
Утром, едва развиднелось, меня разбудил громкий стук в дверь, потом кто-то толкнул ее ногой, и на пороге появился мой вчерашний провожатый.
– Одевайся, прохвост, – сказал он сонным голосом, – шутки кончились. Теперь я буду с тобой официален.
Я оделся. На улице он спросил:
– У тебя есть что курить, прохвост?
– Нет.
– Давай сюда трубку.
Он набил мне трубку, раскурил ее и сказал:
– Ну, а теперь жми вперед, теперь это уже работа.
Вижу: он ведет меня за город.
Мы шли под лучами утреннего солнца около получаса, пока не пришли к какой-то каменоломне.
– Вон там тачка, – сказал он. – Ты должен отвезти камень на дорогу, перевезешь три тачки. Погоди, я тебе помогу.
Он снял мундир и принялся старательно носить камни к тачке, ворча:
– Чертовы бродяги, прохвосты.
Когда мы так, с божьей помощью, перевезли на дорогу три кучки, он сказал:
– А теперь раздробишь это – сделаешь щебень. Вот очки, а там – молотки. Я немного тебе помогу.
Он уселся на одну кучу и принялся вздыхать:
– Чертовы бродяги, прохвосты.
Солнце поднялось высоко, когда мы все закончили.
– Ну, слава богу, – сказал он, утирая пот, – я выплачу тебе здесь пятьдесят пфеннигов, как resedeld [26]26
дорожные расходы ( нем.).
[Закрыть], а потом ты пойдешь в монастырь, там тебе дадут суп, что остался от больных. Ну вот, десять пфеннигов, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят.
Он выдал мне плату, и я бросился наутек. Он удивленно смотрел мне вслед, а потом закричал:
– Если встретишь какого бродягу, говори, что в Нейбурге хорошо…
Теперь я понял, почему тот старый бродяга сказал мне, что в Нейбурге хорошо, – поскольку там есть новое благотворительное заведение.
И кого бы я ни встретил, я всех соблазнял Нейбургом.
