Текст книги "Конец каникул"

Автор книги: Януш Домагалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава 7

Эльжбета сильно загорела и день ото дня становилась красивее, а может, так мне казалось. Мы целыми днями разговаривали, о чем именно – не объясню. Или, наоборот, не произносили ни слова, но молчать нам было легко. Не странно ли? Иногда мне приходило в голову, что не мы с Эльжбетой смеемся, купаемся, ездим на велосипедах, что все это происходит в кинофильме, который я вижу на экране. Может, и в самом деле я видел что-то похожее в кино?

Вот уж придумал! Но с мыслями бывает по-всякому, иногда самые невероятные лезут в голову, и обычно тогда, когда человек к ним не подготовлен. Все чаще убеждался я в этом.

Однажды я сказал Эльжбете:

– Ты, пожалуй, другая, не такая, как все эти девчонки из нашего класса, ну… и все здесь вообще…

– Почему другая? – удивилась она. – Какая же я?

– Так мне кажется… Знаешь что? Только ты не смейся! Я думаю, это хорошо, что мы не ходили вместе в школу, скажем, с первого класса, а?

Я чувствовал, она меня не понимает, но объяснить не мог. Девчонок из своего класса как-то не замечаешь. Вроде бы они и есть и в то же время… А может, дело не в этом? Не знаю. Получали они пары или пятерки, ссорились ли между собой, мирились ли, опаздывали на уроки или сдували на контрольных – все они делали так же, как мы. Меня раздражало, когда они строили физиономии или хихикали неизвестно над чем. Писали друг другу на уроках записочки… Впрочем, не только девчонки девчонкам. Зенек и другие ребята тоже получали от них послания. Некоторые девчонки были даже очень хорошие. В танцевальном ансамбле и клубе я два года танцевал в одной паре с Ханкой Карбовской. Она приходила иногда к нам домой за тетрадкой или еще за чем. Маме она даже нравилась, мама говорила, что она очень хорошенькая. Может, так оно и было, да что из этого? Потом я ушел из клуба, и она перестала приходить. Зенек сказал, что она втрескалась в нового учителя рисования. Год назад он появился у нас в школе, говорили, что художник… Тоже мне придумала – влюбиться в учителя! Он же с бородой. Совсем, что ли, дуры девчонки, не понимаю…

Так я думал о нашем классе. Хорошо, что Эльжбета не ходила с нами в школу… Но теперь, после седьмого, могла бы, пожалуй, и пойти. Интересно, как там будет в новой школе, в лицее?

Я задумался и позабыл, о чем мы с ней говорили. Мы ехали на велосипедах к Толстому, собирались позвать его на пруд. Вдруг Эльжбета притормозила и остановилась. Я тоже.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Ничего не случилось. Я жду, когда ты скажешь, какая я такая? Все думаешь да думаешь… Наверно, что-то уже придумал. Ну?.. – И улыбнулась.

А я и не знал, что сказать. Ничего путного не приходило в голову. Я смотрел на нее, нет, глазел и думал, думал.

– Юрек, скажи… скажи, я тебе нравлюсь?

Вопрос был такой неожиданный, что, наверно, только через минуту дошел до меня, и то как бы с расстояния. Мне показалось, что она оторопела от собственного вопроса. Я чувствовал, необходимо сразу ответить, даже знал, что надо сказать. Но шли секунды, а я молчал. Так бывает во сне: кто-то преследует тебя, вот-вот нагонит, хочешь крикнуть, а из горла – ни звука! А здесь все так просто. Почему я не сказал ей этого?

Эльжбета посмотрела на меня выжидающе и наконец тихо сказала:

– Тогда знай, что… ну, что ты мне очень нравишься… Улыбнулась, как обычно, и повторила громко:

– Слышал? Очень нравишься!

И вдруг нажала изо всех сил на педали, рванула и помчалась вперед. Я постоял – и следом.

И потом все время, до самого вечера, Эльжбета как-то странно вела себя у пруда. Не так, как обычно. Разговаривала только с Толстым, они вместе возились, сталкивали друг друга с обрыва в воду, носились по берегу. Вроде меня и не существовало.

Этого было мне не понять. Я лег на песок, закрыл глаза и притворился, будто загораю или сплю.

Понемногу пляж опустел, приближался вечер. Только на другом берегу, на «итальянском», виднелись еще склоненные над водой фигурки рыболовов. Но это меня не интересовало. Над обрывом в парке качались на ветру и шумели деревья.

– Давай снова в воду, – сказала вдруг Эльжбета. – Юрек! Ты сегодня, кажется, совсем не купался. Что с тобой случилось?

– Со мной? А что могло со мной случиться?

– Может, животик болит? – сострил Толстый и сам засмеялся своей шутке. – Слушай, Элька, может, он влюбился, а? Интересно только, в кого?

Меня это разозлило. Я поднялся с песка.

– В тебя, слон! – крикнул я Толстому и прыгнул в воду. Они – следом.

Вода была не такой теплой, как казалось. Мы доплыли только до средины пруда и повернули обратно. Я старался плыть как можно медленнее. Прямо перед нами было солнце, оно заходило за темной громадой сортировочной машины, подсвечивая сзади вытяжные стволы шахт и бросая багровые полосы на воду.

Эльжбета первой вышла на берег. И стояла так – по рукам текла вода… Набросила на себя мой свитер, лежавший на куче с одеждой. Она смотрела на шахту.

Я не спеша подплывал к берегу. Позади, метрах в трех, фыркая, приближался Толстый.

Эльжбета не заметила, как я стал рядом. Я прикоснулся слегка к ее плечу, она вздрогнула.

– Тебе холодно?

Она не отвечала, засмотревшись на этот пейзаж из сказки. Шахта была теперь, казалось, совсем рядом, огромная, вся какая-то таинственная, черно-багровая… Без устали грохотала сортировка, вдали свистнул протяжно поезд, шумели над обрывом высокие клены.

– Я не жалею, что приехало сюда на каникулы. Знаешь, Юрек? Уже не жалею…

Мы помолчали. Из-за березовой рощицы, из-за старых терриконов вынырнул длинный состав с углем. Пролетая над маленьким железным мостиком, он стучал каждым вагоном по-особому, и от этого постукивания получалась мелодия, которую ветер то приближал, то отдалял от нас.

Эльжбета считала вполголоса вагоны:

– Восемнадцать… двадцать семь… тридцать четыре… Как много!

– Ты бывала там, дальше? – спросил я. – Там другой пруд. Стоит как-нибудь съездить. А тут, вот за этими терриконами, строят «Анну», новую угольную шахту…

– Сорок два… Сколько вагонов, видал? – перебила меня Эльжбета. И вдруг глянула как-то особенно внимательно, точно только сейчас заметила, что я рядом. – Юрек, а если б ты построил шахту, как бы ты ее назвал?

– Что, не догадываешься?

– Нет…

Толстый выкарабкался наконец на берег, подошел к нам. Ему было холодно, он стал отряхиваться.

– Я назвал бы ее «Эльжбета»…

– О чем это вы?.. Будь она неладна, эта сырость, – заговорил Толстый. Он торопливо растирался полотенцем, пыхтел и фыркал. – Говорите по-человечески! Ничего не понимаю…

Эльжбета громко рассмеялась: – Это очень хорошо!

– Что хорошо? – начал допытываться Толстый, недоумевая.

– То, что ты ничего не понимаешь…

– Ага, ясно… – И он бросил в нее полотенцем.

Не попал, но стал удирать по берегу. Она понеслась за ним следом с его сандалетой в руке… Я начал потихоньку одеваться, глядя на них с улыбкой. «Ты прав, Толстый, – пронеслось у меня в голове. – Я и в самом деле по-настоящему влюбился…»

Вот, значит, как оно бывает, если человек влюблен. Но вели мне кто-нибудь рассказать, как все-таки оно бывает, у меня б, наверное, ничего не вышло. Да и не стал бы рассказывать. Никому, даже ей. Зачем?

Раньше я иногда думал; как это случится? Может, не один я, товарищи тоже. Только никто не признавался. Сразу бы засмеяли!

Сколько раз я сам потешался над другими! Не знаю почему, но нам доставляло это огромное удовольствие, скажем, в пятом или шестом классе. Стоило кому-то постоять чуть дольше с девочкой в школьном коридоре или на улице, как тут же сыпались остроты:

«Сматывайся скорее, теща с метлой идет!» Или: «Ты, когда свадьба?»

Однажды, это было давно, мы так измывались над сестрой Толстого, Зоськой, что та расплакалась на улице. Она стояла с женихом у кино, Толстый подговорил меня, и мы вместе заорали: «Зоська, беги домой, мама колбасу купила!» Это не помешало ей, впрочем, выйти потом замуж, но Толстого мать порола так, что ремень гудел в воздухе. Мне это сошло с рук. «Умные» мы были, ничего не скажешь.

Теперь мы смотрим на девочек по-другому. Наверно, мы завидуем в глубине души тем парням, с которыми они дружат. Но на такие темы говорить не принято, хотя мне уже не раз казалось, что и Толстый и Зенек не прочь потолковать об этом. Неохота только начинать разговор.

Оставаясь один, я думал часто о девочке, не такой, как все те девочки, которых знал, во сто раз красивее. Я не представлял себе, какая она, высокая или нет, какие у нее волосы и какая у нее улыбка. Потому что эта девочка никогда не существовала. И меня мучило, что мне никак не удается ее себе представить.

Иногда она появлялась в книжке или в кино. Лучше, если в книжке. Потому что на экране кто-нибудь обязательно окажется с ней рядом. А в книжке можно всегда быть тем, кто с ней говорит, о ком она думает. Такую книжку перечитываешь снова и снова, останавливаешь время, одну страницу можно читать целый вечер. А теперь вдруг у девушки есть уже имя и лицо, она улыбается, у нее длинные светлые волосы, она красивее всякой другой, и не знаешь наперед, что она скажет, что сделает в следующую минуту. А когда рядом кто-то третий, то он чувствует, что он всего лишь рядом, но не с нами. Даже если он твой лучший товарищ, он все равно ничего не поймет.

Знает ли она об этом? Как у нее спросить? Может, и спрашивать-то не надо, не надо вообще говорить об этом… Хорошо, что это она, не другая. Смешно… Да ведь это вообще не могла быть никакая другая! Как же ей сказать, что это может быть только она, что существует только она одна и другой даже в мыслях не бывало?

Мы шли через темный парк. Толстый то и дело подпрыгивал на одной ножке, тряс головой, лез пальцем в ухо.

– Булькает что-то, шумит, – жаловался он. – Стоит капельке попасть внутрь, потом долго болит. Что за уши!

Я громко засмеялся:

– Это в голове у тебя хлюпает, не в ухе. Помнишь, на уроке истории Зонтик как-то сказал, что у тебя в голове ветер гуляет. Значит, и для воды место найдется!

Ты, я вижу, веселый, да? Хотел бы я, чтобы и у тебя так хлюпало… О боже! Еще и колет!

Не обращай внимания! – стала утешать его Эльжбета. – Хуже, когда влезет не в ухо, а в глаз.

Влезет… Ты хочешь сказать, бросится в глаза? – принялся за свои остроты Толстый. – Это значит, тебе кто-то приглянулся, да?

– Кто-то? Ты! Сам не видишь?

Мы шли рядом с Эльжбетой, она схватила меня за руку и крепко стиснула. Толстый, шедший на полшага впереди, как раз обернулся и заметил. Смерил ее долгим взглядом, но Эльжбета не отняла руки. Он покивал в ответ.

– Да уж чего там… Вижу… – пробурчал он. – Еще как вижу! – И непонятно почему вспылил. – Да отвяжитесь вы от меня, пожалуйста! Развлекайтесь одни, привет!

Когда я вернулся домой, свет на кухне был погашен. Сквозь приоткрытую дверь я увидел отца, сидевшего в комнате за столом. Я не поверил собственным глазам: он чинил… электрическую плитку! В самый разгар лета! Я расхохотался.

– Юрек? Я и не слышал, как ты вошел. Чего ты так веселишься? Я согрел себе чаю и со стаканом в руке сел в комнате за стол.

– Спрашиваю, чего веселишься? – повторил отец. – Приготовь и мне чаю, только, знаешь, покрепче. И садись, я хотел с тобой поговорить…

Когда я поставил перед ним стакан с очень крепким, почти черным чаем, какой он пил, и сел рядом, отец сказал:

– Что-то последнее время ты целыми днями пропадаешь. Лепишевская сказала…

– Что она может знать? – прервал я отца на полуслове. Терпеть не могу эту бабу. Вечно торчит в окошке и глазеет во двор, а потом наговаривает на соседей. – И ты веришь этой сплетнице? Она же про всех говорит одни только гадости!

– Какая муха тебя укусила? – удивился отец. – Конечно, сплетница. Но если она говорит, что ты за весь день ни разу не приходишь домой поесть, то у меня нет причины ей не верить…

Вот оно в чем дело! Я успокоился. А я-то думал, Лепишевская успела что-то уже наболтать… ну, скажем, про Эльжбету.

– Я не приходил домой, но мы брали… я брал с собой хлеба на пруд. Впрочем, в такую жарищу и есть-то неохота, – проворчал я в ответ.

– Есть неохота, и целыми днями занят, но настроение отличное, да? Давно уже я не видел тебя таким веселым, – продолжал не спеша отец. Но говорил это, казалось, скорей самому себе, потому что, но дождавшись ответа, отставил стакан и вновь принялся за плитку.

– А что тут особенного? – спросил я.

– Особенного? Ничего особенного! – ответил отец и глянул на меня, щуря глаза, будто вот-вот рассмеется. Впрочем, он был серьезен, и я не мог понять, что все это значит и к чему отец клонит. А может, это он просто так?..

Глава 8

Я решил не упускать возможности. Давно мне хотелось спросить его об этом, да все не подворачивался случай. С того самого дня, как отец застал нас с Эльжбетой в парке, этот вопрос не давал мне покоя. И я было уже открыл рот, но произошло неожиданное: отец улыбнулся, встал, подошел ко мне, похлопал по плечу.

– Ой, Юрек, Юрек… Ты уже не младенец. Я и не заметил, как ты вырос. Но не умеешь еще с собственным отцом разговаривать о себе самом, правильно? Ну, скажи: не умеешь?

Я поднял голову и взглянул на отца. Я так хорошо изучил его лицо, что мог бы, казалось, нарисовать по памяти каждую морщинку около глаз… Но теперь я увидел именно в этих глазах что-то совсем новое, чего раньше не замечал, а может, был не в состоянии заметить? Я не мог дать этому названия, да и не пытался. Но почувствовал, что на меня находит странное спокойствие и вместе с тем какая-то грусть… Не знаю…

Стыдно признаться, кажется, вот-вот расплачусь. И я понял: нет на свете такой вещи, о которой я не мог бы сказать сейчас отцу, нет мысли, которую хотелось бы от него скрыть. Я почувствовал себя так, как чувствовал себя еще совсем маленьким мальчиком… Давно это было!

Он по-прежнему улыбался. Может, догадывался, о чем я думаю? Может, ожидал, что я что-то скажу? А может, улыбался по другой причине, улыбался собственным мыслям? Отец снова уселся за стол.

– Я никогда тебя ни о чем не выспрашиваю. Договоримся, что ты сам ко мне придешь первым. С тем, что у тебя наболело…

Он отодвинул разобранную на части электрическую плитку, закурил и спокойно, как ни в чем не бывало, принялся читать газету.

А я задумался над тем, что он сказал. Было в этом что-то очень серьезное. Наверно, он сам придавал своим словам большое значение. А может, мне только показалось, что это так важно? Нет, нет. Да и откуда такая мысль? Точно мне самому не верится, что он видит во мне уже не ребенка, а взрослого человека.

И вдруг на ум пришла Эльжбета. «Пришла на ум» – сказано неверно, я ни на минуту не забывал о ней. Просто я вспомнил о вопросе, который собирался задать отцу. Как раз подходящий момент. Стоит сказать несколько слов, и все будет позади.

– Слушай, я хотел тебя кой о чем спросить… Тогда в парке, помнишь, ты встретил меня с этой девочкой… с Эльжбетой. Я сейчас каждый день с ней встречаюсь… Мы ходим с ней на пруд или ездим куда-нибудь. Она… то есть… я хочу тебя спросить, ты не сердишься на меня за это? Знаешь, так, вообще…

– Так, вообще, говоришь? Тогда я задам тебе «так, вообще» один вопрос, – сказал отец, не отрываясь от газеты. – Есть за что на тебя сердиться? Как ты считаешь? Ведь тебе лучше знать.

Я ответил с такой решительностью, что сам себе подивился:

– Нет! Тебе не за что на меня сердиться!

– Ну так что же? Вот тебе ответ на собственный вопрос. – И отец сложил газету. – Может, хватит на сегодня, Юрек, а? Пойдем-ка слать… Ага, еще одно: завтра я на весь день уезжаю в Катовицы, не забудь пообедать! И собери, пожалуйста, эту паршивую плитку.

– Ладно! Завтра после обеда соберу! – сказал я весело. – Могу еще дров на ползимы нарубить и вообще подмести всю квартиру!

На сердце у меня было так легко, что я с тем же пылом мог бы сейчас согласиться отремонтировать паровоз, не то что электроплитку. Я мгновенно разделся и бросился в постель. Я наблюдал, как отец ходит еще взад и вперед по комнате, и вдруг решил, что должен, во что бы то ни стало должен сказать ему, о чем я думаю в эту минуту… Знаешь, я тебе скажу, вообще-то ты замечательный! Честное слово!

Отец рассмеялся.

– Да? Ну тогда вставай сию минуту вообще с постели и умойся вообще на ночь! И перестань с этими своими «вообще»!

Проснулся я поздно. Легко было вчера сказать: соберу плитку. С этими железками пришлось биться чуть ли не полдня! С одного боку сунешь – с другого выскочит. А когда почти все уже собрал и можно было пробовать, работает ли, зацепился ногой за шнур и плитка грохнула на пол. Спираль с одной стороны снова выскочила, и пришлось начинать все сначала. Не знаю, где это отец выискал такую спираль! Пружинила так, что в матрасы вставлять – не в электрическую плитку.

Конечно, с самого начала я спешил и думал о других вещах. Об Эльжбете, конечно. Еще утром за завтраком я решил, что расскажу ей подробно о нашем разговоре с отцом. Пусть знает, Какой у меня отец. И еще скажу ей то, чего не сказал вчера. Не буду стоять как пень. Да и почему бы не сказать? Чего страшного?..

Когда плитка была в конце концов готова, часы пробили двенадцать. Я зажарил себе поскорей яичницу, чтоб можно было потом с чистой совестью сказать отцу, что пообедал. Подметать в квартире не стал. Я думаю, отец сам понял, что это шутка. И схватил велосипед.

«Она, конечно, уже не меньше двух раз искупалась! Вот, наверно, дивится, что опаздываю… – думал я по дороге. – А может, Толстый тоже там?» Я нажимал изо всех сил на педали и через какие-нибудь три минуты был у пруда, на «английском» берегу. Там купалось несколько человек. Какая-то девушка с парнем каталась на байдарке, но Эльжбеты не было.

Я объехал вокруг пруда. «Может, она около обрыва, со стороны парка?» – подумал я, осматривая все вокруг. Я вел велосипед по берегу, колеса врезались в песок, но я не обращал на это внимания. Эльжбеты по-прежнему нигде не было.

Вдруг кто-то схватил сзади за велосипед, Я повернулся, как на пружинах, – это был маленький Ясь Зимек в длинных мокрых трусах, облепленных песком, он вцепился в заднее крыло. И смеялся. В первый момент я хотел было прикрикнуть на малыша, но потом мне пришло в голову, что сейчас это единственный знакомый человек здесь, на пляже. Он видел меня как-то с Эльжбетой, значит, может ее узнать. Уж наверняка она была здесь, как обычно, в десять часов…

– Ясь, пусти… Послушай-ка! Не видал ты сегодня такой девушки… Мы и раньше вместе ходили, ты еще нас дразнил, помнишь?

– Не помню! – сказал Ясь. – Ты меня прокатишь?

– Прокачу, только скажи: была тут девушка?

– Твоя невеста?

– Ладно, пусть невеста. Была или нет?

– Была! – выпалил Ясь. – Была… Нет, постой… Не была. Знаешь, у меня есть кролик! Но он сдох.

Разговаривай с таким! Была – не была! И еще у него есть кролик, который сдох. Я рассердился и дернул велосипед. Поднял его на плечо и стал карабкаться вверх по склону.

В парке чуть ли не под первым же деревом наткнулся на Толстого, который спал в тенечке. Я тронул его, потряс… Толстый лениво перевернулся на другой бок, заспанный и злой.

– Чего орешь? – спросил он, сердясь, – Ведь я не сплю, я слышу все, что ты мне говоришь!

Я ничего еще не сказал, болван! Что ты мог слышать?! Тогда зачем трясешь, если ничего не сказал? Отцепись, дай. – И он хотел было еще раз перевернуться, но я схватил его за плечо.

– Толстый! Проснись! Говори: была тут Эльжбета?

– Что «Эльжбета»?..

Но постепенно Толстый пришел в себя и, уже проснувшись, сказал:

– Может быть, это я виноват, что ты потерял Эльжбету? Кто должен знать, где она: я или ты?

– Не валяй дурака… Она должна быть где-то здесь, а ее нету!

– Может, она дома. Ты проверил?

– С ума сошел? У Малецких ее искать?

– Почему бы нет? Ты что, никогда там не был? Какой застенчивый! – Толстый изобразил на лице иронию и покачал головой: – Болеслав Стыдливый, да и только!

Я не стал отвечать. Я глядел на Толстого в растерянности, взволнованный, не зная, что делать.

– Слушай, а может, она заболела? – сказал, помолчав, Толстый, теперь уже всерьез. – А? Ты не подумал об этом? У меня тоже ухо болит после вчерашнего купанья. Может, она простудилась?

Я и не подумал, что она могла заболеть. Верно. Совершенно верно.

Ну а если она не больна и все-таки не пришла? Может, поругалась с теткой? Вчера позже обычного я проводил ее домой. Может, Збышек наябедничал?

– Толстый! Пошли туда вместе, а? – попросил я. – Знаешь, как-то неудобно идти одному после этой драки со Збышеком. Пойдешь?

– Черт с тобой! – буркнул Толстый и стал подниматься. – Вот не знаю только, когда высплюсь…

Мы шли через парк напрямик – кто у нас ходит по дорожкам? Парк был старый, запущенный, трава выше колена, стебли наматывались на спицы колес. Толстый цедил сквозь зубы, как бы с трудом:

– Сегодня ночью старик снова пришел под мухой и шуровал до трех! Жить, говорю тебе, неохота!

– Да… невесело… А может, стоит позвать как-нибудь милиционера, если очень уж разойдется? – сказал я. – Может, припугнуть его или как?

Толстый остановился.

– Что ж ты, дурак, что ли? – сказал он с возмущением. – К родному отцу вызвать милицию?

– Если выхода нет…

Мы пересекли одну аллейку, другую.

– Понимаешь, – заговорил снова Толстый, – он, собственно, и скандалов-то не устраивает. Мы с матерью с ним справляемся. Он просто шумит… Ну, представляешь себе, когда отец шумит?

– Нет! Не представляю… Мой никогда не шумит.

– Конечно… – вздохнув, сказал Толстый. – У тебя отец как отец! Мы шли мимо грота с водопадом. Здесь-то мы и собирались начать поиски сокровищ.

Это была искусственная пещера, устроенная из камней на склоне небольшого холма. По камням текла вода. А возле того места, где было отверстие, ведущее в пещеру, образовалось что-то вроде маленького водопада. Раньше здесь был, по-видимому, фонтанчик, вода била тогда на каменной вершинке грота и стекала в бассейн. Но все переменилось, думаю, давным-давно, потому что бассейн превратился в поросшее ряской болотце, а фонтан – в водопад.

– Интересно, в самом ли деле грот соединяется подземным ходом с нашим замком? – сказал Толстый и остановился. – Помнишь, два года назад провалилась земля на рыночной площади, в скверике? Тогда говорили, там подземный ход из замка.

– Какой тебе подземный ход! Отец мне рассказывал: на рыночной площади стояла когда-то ратуша, ее взорвали немцы. А потом рухнул, кажется, свод в старом подвале, вот тебе и яма. Пошли! Не морочь голову! – потянул я Толстого. Но тот не двинулся. Пришлось и мне остановиться.

Откровенно говоря, к этому гроту с так называемым водопадом нас всегда тянуло. Да и не только нас – все мальчишки устраивали сюда экспедиции. О гроте ходили самые невероятные слухи, наверное, потому, что не было толком известно, кто его соорудил, когда и зачем. Приятно, если у тебя под боком что-то таинственное, особенно в маленьком городке. И потому о гроте возникали легенды. Во время оккупации рассказывали, что там сходятся партизаны. Сразу после войны поползли слухи, будто в гроте прячется гестаповец. А потом вампир, поскольку в ту пору в Шленске была мода на вампиров. А когда по всей Польше пошла мода на чудеса, старухи ставили перед гротом свечи и клялись, что им объявляется великомученик, только еще не ясно, какой, поскольку не видно пока головы. Лепишевская, например, до сих пор, проходя мимо грота, на всякий случай крестится.

– Ну что ты уставился? Маленький, что ли?.. – начал сердиться я. – Пошли, стоит ли терять время?

Но Толстый, чуть склонив голову, прислушивался…

– Погоди… Давай заглянем. Там что-то шевелится!

И он стал быстро снимать кеды. Я с пренебрежением засмеялся, но в гроте и в самом деле что-то заерзало.

– Толстый! Это сокровища переворачиваются с боку на бок, ждут, когда ты за ними спустишься. Поумнеешь ты когда-нибудь или нет? Это, наверно, крыса!

В гроте посыпались камни.

– Только не крыса, ладно?!.. – донеслось вдруг оттуда, и в отверстии показался Збышек Малецкий. Он выкарабкался в конце концов наружу – дыра была не очень большая, – прошел под водопадом и стал посреди болотца.

Збышек был весь в грязи и держал в одной руке фонарик, а в другой веревку. Физиономия немного растерянная, наверное, мы застали его врасплох. Он не ожидал встретить нас в этом месте, да и мы его, впрочем, тоже.

Толстый пробурчал;

– Гляди в оба, Юрек, не прозевай… Сейчас, наверно, вылезет и твое сокровище. Видишь, у меня нюх, не зря я тут остановился…

– Какое еще сокровище?

– Не прикидывайся, Болеслав Стыдливый! Сперва теряешь, а потом не желаешь признать. Кто ж там в гроте вместе со Збышеком? Король Локетек?

Странное дело, я тоже был уверен, что из грота покажется сейчас Эльжбета. Едва я увидел Збышека, как эта мысль пришла мне Б голову. Я только притворился, что не понимаю. Теперь ясно: мы с Толстым отказались искать сокровища и Збышек подговорил Эльжбету. Одному-то было, наверное, страшно. Вот почему она не появилась у пруда!

Из грота долетел стук упавшего камешка. Но никто не вылезал наружу. Збышек подошел и сказал:

– Сокровища… Ничего там нет, один мусор. Знаете… Знаешь, Толстый – поправился он, – есть там еще, правда, такой маленький то ли подвальчик, то ли дыра метра два на три… Неизвестно, зачем выкопали… Но подземного хода не видно. Я нетерпеливо его прервал:

– Ты! А где она?

– Дыра?..

– Какая тебе дыра! Я спрашиваю, где Эльжбета?

– Эльжбета? Нет ее… А что?

Он злорадно ухмыльнулся и добавил вроде бы просто так:

– Здесь ее уже нету. Сегодня утром уехала домой. В Варшаву… Я не слышал, что говорил еще Збышек; все равно обращался он не ко мне, а к Толстому. Не выпуская из рук велосипеда, я сделал три-четыре шага в сторону и сел на скамейку. Может, странно, но в тот момент я ни о чем не думал. Иногда это бывает: глаза открыты, пристально смотришь, но видишь только отдельные, не связанные друг с другом и ничего не значащие пустяки. «Воробей скачет по дорожке… ветка колышется… сейчас вон то облачко закроет солнце… из скамейки торчат гвозди…» Отмечаешь все это про себя, но тебе неинтересно, не думаешь об этом.

– Пошли, Толстый! – сказал я наконец, когда он распрощался со Збышеком и остановился у скамейки.

Но Толстый молча уселся рядом со мной и принялся смотреть все на того же воробья, который только что скакал по дорожке, а теперь с ожесточением склевывал что-то на другом конце скамейки.

– Можно и идти. Только куда? – спросил он.

Лишь в эту минуту, только сейчас, когда я понял смысл вопроса, до меня дошло, что Эльжбета уехала. Ну, да… В самом деле, нам никуда не надо идти. Нам некуда торопиться. Я больше не ищу Эльжбету, не волнуюсь из-за того, что она не пришла на пруд, не думаю, чем она занимается… Она уехала сегодня утром, и сейчас она где-то там, в другом городе, в другом месте, которое я даже не в силах себе представить, и делает там что-то такое, о чем я никогда не узнаю. Эльжбеты просто-напросто нету…

– Зацепило, а? Только не говори, Юрек, что не зацепило. Я ведь вижу, что зацепило! – подал голос Толстый.

Не хотелось говорить ни «да» ни «нет», не хотелось говорить вообще. Хотелось только сидеть на скамейке, ведь я уже никуда не спешил, меня никто не ждал.

Толстый не сказал больше ни слова. А когда мы вышли из парка, проводил до самого дома, хоть я не просил его об этом.