Текст книги "Конец каникул"

Автор книги: Януш Домагалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Глава 11

Не раз у же приходили мне в голову такие мысли, но сейчас, пока я смотрел за игрой, было время подумать хорошенько. Взять, к примеру, Борунскую. Знаю ли я ее? Попроси кто-нибудь рассказать о ней, у меня и двух фраз не наберется. А как насчет других ребят из класса? Все мы сходимся на несколько часов в школу вот уже семь лет. И ничегошеньки друг о друге не знаем. Мама спрашивала меня иногда о классе, о том, какие у нас новости, о товарищах. Я что-то ей всякий раз сообщал, но это были ничего не значащие пустяки, и уже на следующий день все забывалось. А через месяц, через год?.. Каждый в школе знает по-настоящему только трех-четырех человек. Я мог бы насчитать сейчас немало девочек из класса, да и ребят тоже (но меньше), с которыми, если вспомнить, не разговаривал месяцами. Не верится – больше чем месяцами.

Борунская… Могу поручиться головой, что в седьмом классе я не сказал ей ни слова. Да и она мне тоже. В шестом, а может, в пятом Черный подставил ей ножку в дверях, и получился скандал. Почему я запомнил? Потому что Черного вызывали к директору, только из-за этого. Но если б тут был замешан не Зенек, а кто-то другой, это забылось бы через два дня. Вот и все про Борунскую. Сидела она около окна. Ага! И отец у нее милиционер… Что еще? Однажды она написала дурацкое сочинение о грибах, и весь класс выл от смеха.

В середине июля, приехав от дяди из деревни, я горевал, что придется просидеть вес каникулы одному в городе. Одному – это значит, без Зенека, Збышека, без Толстого. Будь в городе весь класс, я б и тогда посчитал, что я один. Пришло бы мне в голову идти, скажем, к Борунской и спрашивать: «Борунская, пойдешь на пруд?» Я и по имени-то ее никогда не звал, только по фамилии. В нашем классе обращались друг к другу чаще по фамилии.

А ведь для этих двух парней из техникума она не какая-нибудь там Борунская у окошка, нет, она… Может, для одного из них она значит не меньше, чем для меня Эльжбета? Ведь она хорошенькая. А там, в классе, никто этого не замечал или, может, за каникулы она так сильно изменилась? Вряд ли. Может, она очень славная девчонка, гораздо лучше других? Но это как-то никому не приходило в голову, верней, не приходило в голову мне. Странно… Да и не в Борунской тут дело, с остальными то же самое. Значит, каждый из нас для разных людей совсем разный? Для одних он существует, для других его нет? Или: для кого-то он существовал и перестал существовать, исчез, провалился сквозь землю… Как для меня сейчас Збышек. А Борунская… Не было ее, и вдруг появилась: играет с Эльжбетой в теннис, они переговариваются, смеются. Выходит, она существует и для меня.

Странно как-то… Только мне приходят в голову такие мысли или у других тоже бывает? И такие и похожие мысли о самых разных вещах, о которых не говорят ни в школе, ни дома, вообще не говорят никогда ни с кем…

– Ты не скучаешь, Юрек? Может, сердишься?

Это Эльжбета. Она стоит возле; скамейки, помахивает ракеткой, раскрасневшаяся, веселая. Я улыбаюсь:

– Нет, почему же? Я сижу, думаю…

– О ком?

– Думаю, почему сегодня утром ты плакала?

– Не стоит и вспоминать! Тетка устроила мне головомойку: шляюсь, мол, ночью по улице, в грозу, неизвестно где и неизвестно с кем…

– Збышек не наябедничал, с кем?

– Видимо, нет. Он делает сейчас аквариум, собирается разводить рыбок. Занят по горло! Со мной вообще не разговаривает! Да оно и лучше. Но с теткой случилась истерика! И утром я плакала. Нарочно, чтоб она меня пожалела…

С корта крикнула Борунская:

– Эльжбета, сыграешь еще?

– Немножко устала. Пусть они теперь сыграют между собой! Иди, Ядя, посидишь с нами…

«Ну вот, пожалуйста… Она знает ее уже лучше, чем я! – пронеслось у меня в голове. – А через минуту окажется, что я знаю Борунскую лучше, чем Збышека… Так зачем они были нужны, эти семь лет? Забавно, все меняется так быстро, что не поспеваешь…»

– Витек хорошо играет, правда? – спросила Борунская, словно желая этим похвастаться.

– Витек, это который? – поинтересовался я.

– Да вон слева… Не помнишь его? Два года назад он кончил нашу школу. Еще выступал со стихами на торжественных вечерах, не помнишь? Собирался стать актером.

– Ага, – буркнул я, но совершенно не мог его припомнить. Я никогда не слушал стихов. На вечерах мы с ребятами играли в «балду» или в «морской бой». Только когда раздавались аплодисменты, мы тоже били посильней в ладоши и орали «Бис!».

– Что он теперь делает?

– Учится в Домброве Гурничей, в этом большом техникуме. Я тоже иду туда с сентября…

– Какой это техникум? – спросила Эльжбета.

– Горно-металлургический, я поступила на механический факультет.

Я посмотрел на Борунскую с сомнением. Наверно, потому только и пошла, что там учится этот парень… Она? На механический?

– Зуля тоже там, знаешь? Вместе со мной…

– Какая Зуля?

– Техомская. А Ванда Липник в Катовицах, в училище технической эстетики.

Меня нисколько не интересовало, кто из них куда подался. Но надо ж было о чем-то говорить. И мне пришло в голову, что я даже не знаю, куда будет ходить с сентября Эльжбета… Выручила меня Борунская:

– А ты, Эльжбета?

Я в общеобразовательную, в лицей.

Те двое, видно, тоже устали, потому что бросили игру и подошли к нам.

– Что это вы о лицее? – спросил один из них. – Каникулы, а они о школе!

– Да это мы так… – сказала Борунская. А потом, помолчав, Эльжбете: – А ты где живешь? Ты откуда?

– Из Варшавы…

– Из Варшавы? – заинтересовался Витек. – Кто б мог подумать… Я был там раза два. Неплохой городишко, даже металлургический завод есть! Только давка в трамваях. И все куда-то спешат, неизвестно зачем… Пошел я как-то на матч. Польша – США. Хороший стадион, почти как в Хожове!

– Хотела бы я жить в Варшаве, – вздохнула Борунская.

Я почувствовал себя вдруг не в своей тарелке, сам не знаю почему. Может, потому, что они не обращались ко мне и, разговаривая, смотрели только на Эльжбету. А может, потому, что она сейчас была какой-то другой, не такой, как со мной и с Толстым. А еще Борунская со своими вопросами. Самое лучшее – встать да уйти, только я не знал, как это сделать. Ну и не знал еще, пойдет ли за мной Эльжбета.

Она вся сияла, точно этот дурацкий разговор доставлял ей удовольствие. Вела себя как-то неестественно. Нет, наверно, мне это казалось. Но я уже понял: мне не по сердцу, если рядом с ней парни постарше. Я сердился и раньше, если кто-то заговаривал с ней, пробовал знакомиться на пруду. Почему она без конца улыбается? Не лучше ли прекратить этот разговор и вместе со мной уйти отсюда?

– Слушайте, у меня идея, – сказал один из парней. – Пошли купим мороженого, у меня две десятки, хватит!

Я поднялся, теперь уже без колебаний.

– Привет! Мне пора домой.

– Почему домой? – спросила Эльжбета. – Ведь еще рано.

– Забыл молоко на плитке, думаешь, убежало? – пошутил Витек.

– Вот именно! – ответил я. – Что-то вроде этого… – И зашагал к выходу.

За оградой, у калитки, меня догнала Эльжбета. Минуту мы шли рядом, не говоря ни слова. Потом она принялась смеяться. Сперва хихикала, а потом разошлась вовсю. Я остановился. Она тоже.

– У тебя будет икота. Над чем смеешься?

– Над тобой. И над ними тоже!

– Почему над ними?

– Потому что я уговорилась с ними завтра на корте. Скажем, в двенадцать…

– Ага… – сказал я, и дыхание у меня перехватило. Она подошла ближе.

– Юрек, ты глупый, знаешь?

– Не знал. Спасибо!

Эльжбета снова принялась хохотать.

– На здоровье! Теперь, по крайней мере, знаешь. Пошли! – потянула она меня за руку. – Пройдем здесь, через парк.

А минуту спустя, когда мы очутились у грота с водопадом, она сказала:

– Знаешь, где мы будем завтра в двенадцать? Мы поедем на велосипедах к замку. Не прихватить ли с собой Толстого? Или нет. Поедем одни. Может, встретим там Казика?

– Какого тебе еще Казика?

– Великого. Ведь это он построил замок в Божехове. Казимир Великий. Так, по крайней мере, я в школе учила.

– Это хорошо, что учила, – буркнул я и улыбнулся, хоть улыбаться не собирался. Просто не мог сдержаться.

Мы сели на скамейку возле грота. Как раз напротив. Может, эта была та самая скамейка, где сидели вчера мы с Толстым? Эльжбета думала, видно, о том же.

– Слушай, Толстый мне сказал, будто это было так: Збышек вылез из той вон дыры, а ты спросил, где я. И тут он тебе наврал, что я уехала, правда?

– Да. А почему спрашиваешь?

– Я скажу тебе, только не смейся. Не будешь смеяться, ладно? Так вот, ночью, когда я засыпаю, мне вспоминаются разные вещи – то, что было днем. И разговоры тоже… Глаза у меня закрыты, но я все вижу, как в кино. Вижу то, что мне хочется видеть. Смешно, правда?

– Нет. Я тоже так делаю. Но не всегда. Чаще засыпаю сразу. А вот Толстый может уснуть в течение минуты, в любое время дня. Отец говорит, в армии ему это пригодится. Эльжбета!

– Что?

Но я ничего не сказал. Она тоже задумалась. Подняла камешек, бросила перед собой, взяла со скамейки оструганный прутик, оставленный тут, наверно, каким-нибудь ребятенком, принялась его разглядывать.

– Странно это…

– Что странно?

– Все. Сам хорошо знаешь. Когда читаешь об этом в книгах, все выглядит по-другому. Или в кино… Как знать, может, и не по-другому…

– Помнишь, как мы вчера бежали в грозу? – рискнул я спросить. – Сперва стояли под воротами. А потом…

– Молчи. Знаю, о чем ты вспомнил.

– Сердишься на меня?

– Нет…

Эльжбета не переставая чертила палочкой круги на песке, квадраты, зигзаги. Долго не поднимала головы. Сидела так, точно меня здесь не было. Почему? Трудно понять ее, странные эти девочки.

– Эля… – обратился я к ней и осекся: она взглянула на меня почти со злостью..

– Что это взбрело тебе в голову? Не смей называть меня Элей. Не называл и никогда не называй! Эля… Элюня… «Эля, надень кофточку, свежо!», «Элюнька, зачеши по-другому волосы, в школу так не ходят…», «Эля! Как ты говоришь? Как хулиган. Что это значит: влипла на матёме? Ты хочешь сказать: я получила двойку по математике, не правда ли?», «Элюша, вымой после обеда посуду…»

– Кто это так говорит? – прервал я ее.

– Мама так говорит. А отец зовет меня «Элек» или просто «Элька» – Элька то, Элька се…

– А мальчишки?

– Какие тебе еще мальчишки?

– Ну там, у вас в классе… товарищи…

– Ты что, не знаешь, как с нами разговаривают мальчишки? Низко кланяются и говорят всегда: «Здравствуйте, барышня», «Большое спасибо, дорогая одноклассница», «Чем могу помочь, мой ангел?» Такие слова, как, например, «Вали отсюда, дура!», мы знаем, разумеется, только из книг. Разве не так?

– Если желаешь, могу тебя звать «мой ангел»…

– Обойдусь! – Она поднялась со скамейки и стала снимать сандалии.

– Что ты делаешь? – удивился я.

– Хочу заглянуть в грот, ладно? Что там, собственно, внутри? Мы подошли к болотцу.

Шаг за шагом Эльжбета осторожно пересекла его. А я стоял на дорожке и, как вчера, глядел на вершины деревьев, которые слегка покачивались, на проплывающие облака. Снова по дорожке скакал воробьишка, а по камням грота катилась не спеша никому не нужным водопадом вода. Но сегодня я смотрел на это иначе, – все было другим. Выходит, одно и то же – это каждый раз что-то другое?

Эльжбета заглянула в грот и попятилась.

– Нет! Не полезу, там темно! Одна боюсь… – И вернулась.

Глава 12

День был хороший, пока не привел с собой вечера, а вместе с ним и моего вопроса. Простого вопроса насчет маминого адреса…

После ужина я достал недописанную тетрадь, вынул конверт и ручку, расположился за столом. Отец не спрашивал, что я делаю, он читал «Желтого тигра». Наверно, Ирка принесла книжку, пока я ходил на чердак засыпать голубям зерно. Последнее время я мало ими занимался, чаще, по-моему, с ними возился отец. «Может, показать их как-нибудь Эльжбете? – мелькнуло в голове. – Вылупились птенцы, девочки любят такие вещи. Вот только захочет ли прийти?» Я принялся за письмо.

О чем писать? После трех-четырех строчек все мысли пропали. Когда уезжаешь из дому, писать проще. Если сидишь дома, неизвестно, о чем сообщать. Но еще одна, еще две фразы, и страничка все-таки дописана.

– Дай мне конверт с адресом! – сказал я отцу. – С адресом того санатория, где мама…

Отец отложил книгу и уставился на меня.

– Ты это о чем?

– Конверт. Письмо, которое прислала мама.

– Зачем тебе конверт?

– Сам видишь, я написал письмо! Теперь мне нужен адрес.

– Ага, тебе нужен адрес, – буркнул отец, словно только сейчас понял, в чем дело. Сунул руку в карман, в другой… – На!

Я взял конверт, перевернул, чтоб найти адрес отправителя. Пробежал взглядом и тут… Тут прочитал еще раз, вслух, слово за словом, не веря собственным глазам.

– Как же так? Ведь это адрес тети Ванды, правильно? Значит, мама не уехала в санаторий? Ты знал об этом?

Отец смутился. Не глядя на меня, протянул руку за конвертом.

– Знал. Она у тети Ванды. Но ведь тетя живет в Отвоцке! В санатории или у тети – какая разница? И там и там один и тот же воздух, правильно?

– А вы сказали, мама едет в санаторий. Почему?

– Ты уже переписал? Отдай письмо.

– Я спрашиваю, почему вы так сказали? У мамы что-то с легкими? Это серьезно?

– Да, легкие… Ничего серьезного. Отдохнет, подышит воздухом… Не огорчайся!

– А когда она приедет? Когда вернется?

Отец посмотрел на меня. Он смотрел долго и наконец тихо сказал:

– Не знаю. Может, через месяц, два… В общем, через какое-то время…

Я встал из-за стола. Взял письмо, которое только что написал, порвал.

– Что ты делаешь? – резко спросил отец.

– Ничего. Напишу другое. Если она не в санатории, напишу другое. Это не годится.

Я пошел на кухню выкинуть клочки бумаги. И внезапно ощутил страх. Что он от меня скрывает? Уехала вроде бы в санаторий, всем и всюду об этом рассказывали. А живет у тети Ванды. Само собой, воздух что в санатории, что в Отвоцке, но… но в чем все-таки дело? Мне показалось, будто над головой собираются тучи. Ведь хороших вестей не скрывают.

Когда я вернулся в комнату, отец по-прежнему читал книгу. И я спросил как можно спокойнее:

– Слушай, а что мама писала тебе, ну… в этом письме?

– Ничего особенного. В основном о тебе. Беспокоится, как мы тут справляемся. Просит поцеловать тебя. Разве я не говорил?

– Нет! Об этом письме ты не сказал мне ни слова!

Он будто не слышал моего ответа. И в этот вечер мы с ним больше не разговаривали. Но тишина в квартире стояла напряженная, слишком много было незаданных вопросов, несказанных слов. В такой тишине одна минута превращается в невыносимых пятнадцать минут!

На следующий день я встал очень рано. Проснулся в шесть и не мог больше заснуть. Встал и потихоньку оделся. Отец еще спал.

Я пошел на кухню, закрыл за собой дверь и написал длинное письмо, такое длинное, что сам себе подивился. До сих пор не было у меня письма длиннее, чем на двух сторонах тетрадного листка. На почту я пришел раньше восьми, пришлось немного подождать, пока не откроют окошечко. Я послал письмо экспрессом. Через пять-шесть дней должен прийти ответ. Что она мне напишет? Как ответит на все мои вопросы? Когда я вернулся, отец сидел за завтраком. Он был в отличном настроении, а может, просто притворялся.

– Принимаюсь за стирку! – весело крикнул он. – Рубах пять уже скопилось. Перекуси – и в магазин за порошком. Где ты пропадал?

– На почте. Я послал письмо.

– Да? Это хорошо. А я уж было подумал, что ты со своей девочкой в такую рань встречаешься.

Зачем он это? Ни разу еще не говорил про Эльжбету. Почему именно теперь об этом? Может, дает мне тем самым понять: у каждого свои тайны, ведь и я говорил ему не все, а он тем не менее не спрашивает… Нет, чушь. Что это лезет мне в голову?..

– С Эльжбетой? Нет. С ней и с Толстым мы встречаемся всегда в десять, на пруду.

– Понятно… – И отец улыбнулся. – Только что был тут Толстый, сказал, что не видел тебя вчера целый день. Принеси мне порошок и отправляйся к нему. Он будет ждать около своего дома.

Польная улица, где жил Толстый, называлась так не зря. Это была улица на окраине города, рядом с полем, усеянным грудами камней. Не знаю, проезжала ли по ней хоть раз в месяц машина; ребятишки играли здесь стайками на мостовой.

Толстый сидел на краю тротуара около дома и забрасывал то и дело увесистый камень, который его сумасшедший пес тут же ему приносил. И так полдня – собака неутомимая. Я поднял с земли прутик и крикнул:

– Ландыш, ко мне! Хоп! Ну, хоп!

Я держал прутик не выше чем на метр от земли, но овчарка не пожелала прыгать. Подбежала, завиляла хвостом – и все.

– Хорошо, что ты пришел! Наконец-то! – буркнул Толстый.

– Слушай, что с собакой? – обратился я к нему. – Гналась, помню, за курицей, перемахнула через двухметровый забор. А через прутик не хочет.

– Потому что собака умная. Чего ей ни с того ни с сего через прутик скакать? Ты б стал скакать на ее месте? Не заговаривай мне зубы. Не для того я тебя больше часа жду!

– Ждешь!.. Будто сам с ней только что не играл. Скажешь, нет? – И я уселся возле Толстого. – Чего огрызаешься?

– Это не игра… Надо согнать с нее жир, она стала толстеть. Пора погонять ее немного. Отцепись, в конце концов, от собаки! Ни о чем другом не говоришь!

Толстый был явно не в духе. Я, конечно, не знал, что случилось, но спрашивать не стал. Все равно вопросами из него много не выжмешь. Лучше подождать, пока сам не скажет.

– Дурацкая, знаешь ли, история… – начал наконец Толстый. – Встречаю это я вчера вечером нашего старика, он тут рядом живет, дома три отсюда…

– Какого старика?

– Ну, Зонтика. Идет с ведром за водой, к колодцу, в пальто, понимаешь? Август, а он в толстом пальто с поднятым воротником. Я подошел, говорю: «Воду вам могу принести…» А он странный какой-то, понимаешь? Только потом догадался, что у него температура… Жаром от него так и пышет!

– Надо было спросить, что с ним такое, а не догадки строить. Толстый глянул на меня и покачал головой.

– Ишь шустрый какой… «Надо было спросить»!

Он замолк и уставился на ребятишек, копошившихся на мостовой. Наконец встал. Я тоже.

– Ну и что будем делать?

– Да с чем делать? Ты говори по-человечески! – рассердился я.

– Когда я ему, понимаешь, принес ведро, он сказал, что лежит так уже несколько дней. И чтоб утром я заглянул, если нетрудно. Он собирается кой о чем попросить. Он живет один!

– Один? Такой старый? Сколько ж ему в общем лет?

– Много. Может, семьдесят… Но он один. Ты об этом не знал?

– Откуда мне знать? Ну, пошли, зайдем! – И я направился к дому, где жил старик. Но Толстый не двинулся с места. Остановился и я.

– Не ходи, нет смысла… Я только что оттуда. Он почти без сознания. Он и на ночь-то не запирался, дверь была открытая. Дышит тяжело, еле говорит. Врача бы надо! Что будем делать?

Я знал не больше, чем он. На шахте есть поликлиника, но врач с шахты не придет, потому что там лечат только рабочих. «Скорой» у нас нет, не позвонишь. Остается больница. Теперь до меня дошло, отчего это Толстый такой злой: попалось нам ни с того ни с сего чужое дело, да еще какое! Кому это нравится? Тут, пожалуй, не отвертишься…

Толстый подумал, наверно, то же самое. Тихонько выругался и сказал:

– Дернуло меня встретить его вчера у этого колодца…

Тут мне стало не по себе. Мы взглянули друг на друга. Толстый закусил губу, но сказанного не вернешь. Я был в более выгодном положении: он сказал то, что думал я, но сказал-то все-таки он… Мы направились в поликлинику. Это было неблизко, но мы не проронили ни слова, пока шли через город. И только перед самым входом Толстый дернул меня за рукав и пробурчал:

– Юрек, я не то хотел сказать… Ты неправильно меня понял!

– Ясно, не то… – поспешил я с ним согласиться. Оба мы знали, что врем друг другу.

Перед окошечком в регистратуру очередь. Ждать пришлось больше получаса: никому и в голову не пришло пропустить нас вперед. Наконец я очутился с глазу на глаз с девушкой в окошечке. «Фамилия… имя… возраст… адрес…» – выбрасывала она из себя, как автомат. Толстый мне подсказывал, и с этим мы как-то проскочили.

И тут вопрос:

– Чем болен? Прошу страховую книжку.

– О боже! – простонал Толстый. – У нас нет страховой книжки…

– Что значит нет? – закипятилась девушка. – Не морочьте мне голову, без книжки визит к больному не регистрируется! Следующий!

Я просил, объяснял, что это важно, что старый человек, учитель. Вцепился в окошечко, потому что люди стали меня оттирать. Кто-то сзади кричал, чтоб я не занимал места. Поднялся шум.

Девушка все не унималась:

– Мне все едино, что пекарь, что учитель! Каждый должен иметь страховую книжку!

– Тоже мне цаца! – громко сказал какой-то мужчина, который стоял позади меня. – Ей, видите ли, все равно – учитель или нет… Будто сама никогда не ходила в школу.

Она это услышала. Даже высунулась из окошечка.

– Вы пьяный! – завизжала она. – Выйдите отсюда вон!

От него и в самом деле попахивало, может, пива выпил, а может, не только пива. Теперь все сосредоточилось на нем. Минуту спустя явилась старшая медсестра, и в конце концов дело было улажено: вызов приняли, врача обещали прислать около шести вечера. А того мужчину выдворили из поликлиники, не пожелали с ним даже разговаривать.

– Гляди, Юрек, сами люди его выгнали! – сказал Толстый, когда мы вышли наконец на улицу. – Сами люди…

У меня тряслись руки, и я смотрел на них чуть ли не со страхом, никогда еще у меня такого не было. Я невольно сунул руки в карманы, стараясь унять дрожь. Было стыдно самого себя. Странное это чувство. Впервые в жизни оно овладело мной, ошеломило.

– Ну, ты очень-то не расстраивайся… Было и прошло. Ты что, жизни не знаешь? Этот дядя еще на ней отыграется. А не он, так кто-нибудь другой. Получит воображала! На всякого управа найдется… – И вдруг Толстый стал громко смеяться: – Юрек, да ведь это ж наш Зонтик говорил так в классе, а? «На всякого управа найдется!» Жаль старика, хороший был…

– Ты всегда говорил: «Старый зануда, пилит, как ржавая пила…» – вспомнилось мне. – Так что не рассыпайся.

– Грозный был старик… А ты его не боялся?

Толстый говорил что-то еще, но я не слушал. Мне пришло в голову: не много мы здесь добились. До вечера далеко. А что, если Зонтик не может ждать до вечера? Я взглянул на часы – скоро одиннадцать. Минуточку… Одиннадцать? И только тут я вспомнил: ведь Эльжбета ждет меня уже почти час! В двенадцать мы собирались ехать с ней на развалины замка… Что делать? Глупейшее положение!

– Ты прав, врач в шесть вечера – это, наверно, не лучший выход! – согласился Толстый. – А что делать? Как-никак мы его вызвали, сделали все, что в наших силах. Лучше, чем ничего. Ага, я забыл тебе кое-что сказать…

– Что еще?

– Мне, понимаешь, придется с тобой расстаться. Нам с матерью надо ехать в Сосновец, покупать мне костюм. Скоро начало учебного года… техникум и все прочее. Надо ж мне прилично одеться, не пойду ж я в штанах по колено в техникум!

Я остановился как вкопанный. Злость меня душила… Значит, бросает меня здесь, а сам – в Сосковец. Ловко! А что мне делать со стариком?

– Толстый! – сказал я. – Знаешь ли…

– Честное слово, Юрек, мне надо ехать! – стал бить себя в грудь Толстый. – Мать и так, наверно, уже сердится. Она специально взяла отгул на сегодня… Надо ехать! Ты что, не веришь, да?

Конечно же, верил. Только признаваться не хотелось. Не мог примириться с мыслью, что остался один с делом, которое выглядело теперь и хуже и трудней, чем вначале. Почему именно я? Он затеял, а свалил на меня. У меня в конце концов тоже свои неприятности. Мне вспомнился и вчерашний разговор с отцом, и письмо к маме, которое я написал сегодня утром. Да и Эльжбета ждет… Что она подумает, если я вдруг не приду? А если она пойдет на корты? Ведь она договорилась с этими ребятами и с Борунской. А Толстый едет себе за костюмчиком как ни в чем не бывало!

– Проваливай в свой Сосновец, а меня оставь в покое! – вырвалось у меня, может, и слишком резко. – Привет!

– Юрек, да ты пойми… – кричал мне вслед Толстый. – Да ведь я…

– Желаю успеха!