Текст книги "Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ)"

Автор книги: Ян Громов

Соавторы: Ник Тарасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 1

Меня убил медведь на Полярном Урале.

А очнулся я под тёплым солнцем за полторы тысячи километров.

В девятнадцатом веке. В разгар золотой лихорадки.

Но я забегаю вперёд…

Тишина здесь особенная. Не мертвая городская, зажатая между бетонных коробок. Настоящая – та, что звенит в ушах после того, как глохнет дизель моего «ТРЭКОЛа». Каждый шорох, каждый треск ветки – целое событие. На Полярном Урале тишина – главный хозяин. А мы всего лишь гости.

Костер выхватывал из сумрака три фигуры. Меня на рассохшемся бревне. Напротив – Петровича, геолога старой закалки с лицом, похожим на карту этих гор: морщинистым, обветренным, нечитаемым для новичка. И Витьку, молодого аспиранта с горящими глазами и городским идеализмом, который еще не выветрился.

– Душевно, – выдохнул Петрович, отхлебывая чай, от которого пар шел, как из печной трубы.

– После двенадцати часов по… этому, – Витька запнулся, ища цензурное слово, – любое ровное место кажется раем.

Я усмехнулся в бороду. Дорога. Смешной. То, по чему мы сегодня продирались на моем шестиколесном «Звере», даже звериной тропой назвать язык не поворачивался. Каменные реки, что ворочались под колесами, как живые. Ледяные броды, грозящие залить движок. Мой «ТРЭКОЛ» ревел, пыхтел, но лез. Это его работа. А моя – доставлять таких вот романтиков в задницу мира.

– Ты, парень, настоящих дорог еще не видел, – пробасил я, швыряя в огонь сухую сосновую лапу. Он сожрал ее мгновенно, с жадным шипением, окатив нас волной смолистого духа. – Вот когда под тобой хлюпает болото, готовое поглотить тебя вместе с потрохами, а впереди еще сотня километров такой же радости – вот это дорога. А сегодня была так – легкая разминка.

Петрович одобрительно крякнул. Он-то знал. Не первый сезон вместе топчем эту землю. Он видел во мне не простого водилу, а часть этого пейзажа. Того, кто чует, где под снегом прячется трещина, а где под мхом – гиблое место.

– Андрей прав, – сказал он, глядя на аспиранта, как на неразумное дитя. – Север ошибок не прощает. Он как красивая баба – манит, обещает, а зазеваешься – подомнёт, сожрет и косточек не выплюнет.

Разговор потек лениво, как смола. Пробы грунта, завтрашний маршрут, отменная тушенка. Я молчал, слушал. После армейки и трех лет фельдшером в скорой, эта вольная жизнь была как наркотик. Никаких начальников, никаких бабок с давлением в три часа ночи. Только ты, машина и эта первобытная, равнодушная к тебе красота.

Солнце рухнуло за щербатый хребет. На иссиня-черный бархат неба кто-то сыпанул пригоршню колотых алмазов – звезд.

– Жутковато, – вдруг ляпнул Витька, поежившись. – Тишина давит.

– Привыкнешь, – буркнул я. – Главное, от костра не отходить. Хозяин шастает.

– Медведь? – в глазах пацана смешался страх и щенячий восторг.

– Он самый, – подтвердил Петрович. – Сейчас злой. Голодный. Ему что лось, что геолог – просто белок на двух ногах.

Я похлопал по карману, где лежал тяжелый цилиндр фальшфейера. Не оружие, конечно, но иногда спасает.

– Штука ненадежная, – покачал я головой, перехватив их взгляды. – Одного отпугнет, другого только разозлит. Как пьяного в кабаке. Лучшая защита – своя голова на плечах. И не совать ее, куда не просят.

Мы замолчали. И в этой тишине я его услышал.

ХРУСТЬ.

Громко. Четко. Так ломается толстая сухая ветка под чем-то неимоверно тяжелым. Слишком близко. Прямо за границей света.

Мы замерли. Три статуи у догорающего костра. Я плавно, миллиметр за миллиметром, потянул руку к карману. Сердце из груди переехало в глотку и забилось там, мешая дышать.

Из темноты донеслось рычание. Низкое, утробное, от которого кровь стынет в жилах. А потом ударил запах. Смрад мокрой псины, гнили и тухлого мяса. Запах большого, голодного зверя.

– В машину… – прошептал я, не отрывая взгляда от черноты. – Медленно. Спиной не поворачиваться…

Поздно.

Тьма раздвинулась, и на поляну вывалилась смерть. Бурая, косматая, неправдоподобно огромная. Ребра торчат сквозь свалявшуюся шерсть, а в маленьких глазках-бусинках плещется голодная ярость. Медведь. Самый страшный зверь тайги.

Он встал на задние лапы, заслоняя звезды. И в этот миг все мои знания о выживании превратились в прах. Нет времени думать. Нет времени бояться. Есть только инстинкт.

– НАЗАД! – заорал я, срывая чеку с фальшфейера.

Хлопок! В руке вспыхнул ослепительный магниевый факел. Адский красный свет залил поляну, выжигая на сетчатке перекошенное ужасом лицо Витьки и морду зверя.

Он не испугался. Он взбесился.

Рев, от которого, казалось, задрожали сосны. И он бросился. Не на геологов. На меня. На источник боли и света.

Последнее, что я помню – летящая на меня гора мышц и меха, распахнутая пасть с желтыми клыками и удар. Удар, от которого мир взорвался болью. Я почувствовал, как трещат ребра, как когти рвут грудь. Фальшфейер, шипя, покатился по земле, заливая кровавым светом эту бойню.

А потом свет погас.

* * *

Я очнулся от запаха теплой хвои. И боли не было.

Первая мысль была до идиотизма простой: «Живой».

Вторая – полным бредом. Боли не было. Совсем. Я сел, лихорадочно ощупывая себя. Куртка и свитер – в клочья. На груди зияет дыра. Но кожа под ней… целая. Ни царапины. Ни капли крови. Только тупая ломота во всем теле, будто меня долго пинали.

«Шок», – подсказал мозг фельдшера. – «Адреналин. Раны не чувствуешь».

Я встал. Ноги-вареные, но держат. Огляделся. И холодок пополз по спине.

Я был один.

Ни костра. Ни моего «Зверя». Ни Петровича с Витькой. Вокруг стоял густой, чужой лес. Высоченные сосны-мачты, чуть дальше белоствольные березы, густой подлесок. Ни следа нашего лагеря.

– Петрович! – голос сорвался на хрип. – Витька!

Ответил только ветер в листве.

Паника начала душить. Что за черт? Меня эвакуировали? Но почему бросили здесь одного, в рванье? Где вещи? Где спутниковый телефон?

Я сделал шаг и провалился в мягкий, пружинящий мох. Воздух… он был другим. Не резким, кристальным и холодным, как на Полярном Урале. А теплым, густым, пахнущим грибами и прелой листвой. И деревья… они были слишком живыми. Не искалеченные ветрами уродцы, а лесные гиганты.

Я продрался к ручью, напился ледяной воды и посмотрел на свое отражение. То же лицо, заросшее, с парой царапин.

Где я, твою мать?

Я залез на холм, чтобы осмотреться. И то, что я увидел, заставило меня забыть о медведе.

Я не узнавал эти места. Но общие очертания холмов, высота деревьев, изгиб далекой реки… Это был Средний Урал.

Невозможно. Категорически. Между нашим лагерем и этим местом – тысячи полторы километров по прямой. Неделя пути на вездеходе. А тут – один удар медвежьей лапы.

«Кома. Глюки под морфием», – пытался я убедить себя. Но мир был слишком настоящим. Ветер ерошил волосы. Пчела гудела над цветком.

Так не бывает.

Весь день я шел на юг, и с каждым шагом чувство неправильности нарастало. Ни дорог. Ни ЛЭП. Ни единого инверсионного следа от самолета в небе. За весь день. В районе, где они должны чертить небо каждые полчаса.

К вечеру я забился в скальную нишу, развел костер из уцелевшей зажигалки. Лег на лапник и уставился в темнеющее небо. Ждал.

И вот они зажглись. Звезды. Миллиарды. Яркие, наглые, как осколки стекла на черном бархате. Я смотрел час. Другой.

Ничего.

Ни одной ползущей точки спутника. Ни МКС. Ничего. Небо было девственно чистым. Таким, каким оно не было с 1957 года.

И тут до меня дошло. Не как мысль. Как удар под дых.

Дело было не в том, где я.

Дело было в том, когда я.

И это был уже не страх. Это был первобытный, ледяной ужас человека, который понял, что он не просто заблудился в лесу.

Он выпал из времени.

Ужас – это не холод. Холод можно перетерпеть, забившись под лапник, прижавшись к едва тлеющим углям. Ужас – это пустота. Та самая, что раскинулась над головой вместо привычного, испещренного спутниками неба. Пустота, которая означала, что все, что я знал, все, кем я был – стерто.

Первую ночь после этого открытия я почти не спал. Мозг, привыкший к логике и порядку, бился в истерике, подсовывая одно объяснение безумнее другого. Кома. Сон. Изощренный эксперимент. Но тело не обманешь. Оно чувствовало укусы комаров, вдыхало сырой запах земли и ныло от усталости. Этот мир был настоящим. Слишком настоящим.

К утру ужас перегорел, оставив после себя только твердый, холодный шлак решимости. Я – Андрей. Я отслужил в армии. Я вытаскивал людей с того света, работая на скорой. Я водил шестиколесного монстра там, где волки боятся ходить. И я умер. И если этот мир дал мне второй шанс, я за него зубами вцеплюсь.

Первым делом – выживание. Моя зажигалка «Крикет» стала моим божеством. Я берег ее, как зеницу ока. Еда. Вода. Движение.

Я шел на юг. Просто потому, что на юге должно быть теплее и больше шансов встретить людей. Дни слились в один бесконечный марафон. Утром – ледяная вода из ручья, горсть прошлогодних ягод, найденных под листьями. Днем – ходьба. Бесконечная, тупая ходьба сквозь буреломы и овраги. Я ориентировался по солнцу и мху на деревьях, как учили в детстве. Примитивно, но работало.

На второй день голод стал невыносимым. Желудок сводило так, что темнело в глазах. На мелководье в прозрачной речушке я увидел стайку хариусов. Они стояли на течении, лениво шевеля плавниками. Рыба. Белок. Жизнь.

Я потратил час, чтобы сделать подобие остроги. Нашел молодой, прямой ствол орешника, обтесал его осколком кварца, который подобрал на берегу. Конец расщепил, вставил клин и заточил четыре зубца. Получилось грубо, первобытно. Но это был инструмент. Мой первый инструмент в новом мире.

Охота была проверкой на терпение. Я стоял в ледяной воде, не шевелясь, пока ноги не сводило судорогой. Рыба была пугливой. Несколько раз я промахивался, и косяк мгновенно исчезал. Но я был упрямее. Когда острога наконец пронзила серебристое тело, я заорал от восторга. Дико, первобытно.

Я зажарил ее на палочке, едва дождавшись, пока она пропечется. Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее. Эта рыба была не просто едой. Она была доказательством. Я могу. Я выживу.

Шли дни. Я вспомнил как находить съедобные коренья, различать следы. Мое тело, изнеженное цивилизацией, грубело. Руки покрылись мозолями, лицо обветрилось. Рваная куртка превратилась в лохмотья. Я все больше походил на дикаря. Но мозг работал. Он впитывал, анализировал. Лес был тот же, уральский. Но какой-то другой. Более дикий, нетронутый. Ни одной пластиковой бутылки, ни одного окурка. Девственный.

И вот, на пятый или шестой день пути, я наткнулся на нее. Просека. Неровная, прорубленная, очевидно, вручную, но это была она. Дорога. След человека.

Сердце забилось чаще. Я двинулся вдоль нее, ступая с осторожностью зверя. И вскоре услышал голоса. И стук металла о камень.

Я подполз к краю неглубокого оврага и замер, вжимаясь в папоротники.

Картина, открывшаяся внизу, была как ожившая страница из учебника истории. Десятка два мужиков. Бородатые, в каких-то нелепых портах, подпоясанных веревками, в рубахах из грубого полотна. Некоторые были в овчинных тулупах, несмотря на тепло. На ногах – лапти или тяжелые, грубые сапоги.

Они работали. Примитивными кирками с короткими рукоятками долбили склон оврага, ссыпали породу в деревянные лотки и промывали ее в ручье. Золото. Я понял это сразу. Золотая лихорадка. Та самая, про которую я зачитывался еще в школе. Урал, начало 19 века.

Мозг отказывался верить. Одно дело – пустые звезды. Другое – вот они, живые люди из прошлого, в десятке метров от меня. Я лежал, не в силах пошевелиться, оглушенный этим зрелищем. Они кряхтели, ругались, смеялись.

Один из них, здоровенный детина с рыжей бородой лопатой, выпрямился, разгибая спину, и его взгляд случайно скользнул вверх. Прямо на меня.

На секунду он замер. Его глаза расширились. Он что-то промычал, ткнув в мою сторону грязным пальцем.

Разговоры смолкли. Десятки голов повернулись в мою сторону. Наступила звенящая тишина, нарушаемая только журчанием ручья. Я попался. Как мышь в мышеловке.

Вставать не было смысла. Я просто сел, поднимая руки, показывая, что они пусты.

Оцепенение старателей длилось недолго. Оно сменилось враждебностью. В их глазах я был чужаком. Опасностью. Двое отделились от толпы и полезли вверх по склону. Один, тот самый рыжебородый, второй – жилистый, чернявый, с цепким, злым взглядом.

Я встал им навстречу. Они остановились в паре шагов, разглядывая меня с головы до ног. Мои рваные, но явно нездешнего покроя штаны и остатки свитера. Мое бритое, если не считать недельной щетины, лицо. Мои волосы, коротко стриженные.

– Ты чей будешь, барин недобитый? – прохрипел рыжий. От него несло потом, луком и махрой. Вопрос был брошен как камень.

Язык. Они говорят по-русски. Слава богу. Мозг, вышедший из ступора, заработал с бешеной скоростью. Легенда. Нужна легенда.

– Я… – голос прозвучал чужим, севшим. Я откашлялся. – Дворянин я. Ехал в карете… на завод. Разбойники напали. Всех побили, имущество забрали. Я в лес бежал, несколько дней плутал…

Рыжий хмыкнул, не веря ни единому слову. Чернявый обошел меня кругом, как диковинного зверя. Его взгляд остановился на моих ботинках. Старые треккинговые ботинки, потрепанные, но все еще крепкие. С рифленой подошвой и шнуровкой через металлические люверсы.

– Барин, говоришь? – протянул чернявый. – А сапоги-то у тебя диковинные. И одёжа… не нашего шитья.

Он шагнул вперед и грубо ткнул меня в грудь. Я пошатнулся, но устоял на ногах. Инстинкт требовал врезать в ответ, но я понимал – меня тут же забьют насмерть.

– Говорю же, разбойники… все сняли, а это тряпье бросили, – соврал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я Андрей. Андрей Воронов.

Рыжий сплюнул под ноги.

– Врешь ты все, гладкая морда. Нет тут ноне никаких разбойников. А кареты по этим тропам не ездят.

– Что с ним делать, Прохор? – спросил чернявый, не сводя с меня глаз. – Может, прикопать от греха?

– Погодь, Захар, – остановил его Прохор. – Вишь, не боится. И говорит чисто. Не похож на беглого каторжника. А ну, выворачивай карманы!

Я медленно вывернул карманы. Пусто. Только она. Мое сокровище. Зажигалка.

Я выложил ее на ладонь. Красный пластиковый овальчик с металлическим колесиком.

– Это что еще за блоха? – нахмурился Прохор.

– Огниво, – сказал я. И, чтобы доказать, чиркнул колесиком. Вспыхнул крошечный язычок пламени.

Оба мужика отшатнулись, как от змеи. Захар даже перекрестился. Внизу, в овраге, послышался изумленный гул.

– Колдун, – прошептал Захар.

– Заткнись, дурень, – шикнул на него Прохор, но в его глазах тоже появился страх, смешанный с жадным любопытством. Он осторожно, двумя пальцами, взял зажигалку. Повертел. – Штука занятная. Откель взял?

– Подарок. Заморский, – ответил я, решив ковать железо, пока горячо.

Прохор сунул зажигалку за пазуху.

– Ладно. Врать ты мастер, поглядим. Убивать не станем. Пока. Пойдешь с нами в поселок. Там приказчик решит, что с тобой делать. А дернешься – пеняй на себя.

Он развернулся и пошел вниз. Захар подтолкнул меня в спину дулом старого, еще кремнёвого ружья, которое я до этого и не заметил.

Так, под конвоем, я спустился к ним в овраг. Остальные старатели расступились, провожая меня молчаливыми, тяжелыми взглядами. В них не было сочувствия. Только подозрительность и затаенная враждебность. Я был чужим. А чужих здесь не любили.

Мы шли около часа. Дорога превратилась в грязное месиво, разбитое сотнями ног и копытами. Наконец, лес расступился, и я увидел его.

Это был не город. И даже не деревня. Это был частокол. Высокий, из заостренных бревен, с единственными воротами и смотровой вышкой. Грязный, неуютный, временный, как и жизнь его обитателей. За стенами виднелись крыши грубых срубов, из труб которых тянулся дым.

Ворота со скрипом отворились, и мы вошли внутрь. Запах ударил в нос – смесь перегара, нечистот, дыма и чего-то еще, кислого и неприятного. Внутри было тесно. Между кривыми избами по колено в грязи бродили такие же бородатые мужики. Кто-то тащил мешок, кто-то рубил дрова, кто-то просто сидел на завалинке, тупо глядя в пустоту.

Каждый взгляд, брошенный на меня, был как укол. Они оценивали, взвешивали. Я чувствовал себя голым под этими взглядами.

Прохор провел меня через всю эту клоаку к самому большому срубу, у которого на крыльце стоял вооруженный мужик.

– К приказчику, – коротко бросил Прохор. – Чудного привели.

Меня грубо втолкнули внутрь. В полутемной комнате, заваленной бумагами и счетами, за столом сидел человек. Он был единственным здесь, кто не походил на каторжника. Одетый в добротный сюртук, гладко выбритый, с холеными руками. Но глаза у него были как у Захара – цепкие и злые.

Он поднял на меня взгляд, и я понял – мой первый и главный экзамен в этом мире начинается прямо сейчас.

Глава 2

Приказчик, чьего имени я не знал, отложил перо. Он не спешил. Он рассматривал меня так, как Петрович разглядывал интересный образец породы: с холодным, оценивающим любопытством. Изучал рваную синтетику моей куртки, странный крой штанов, мое лицо, лишенное привычной для этих мест окладистой бороды.

– Значит, Андрей Воронов, – произнес он ровным, безэмоциональным голосом. – Дворянин, говоришь?

– Так точно, – я старался стоять прямо, хотя ноги гудели от усталости, а в желудке урчало так, что, казалось, это слышно было по всей комнате.

– И на какой же завод путь держал, господин Воронов?

Мозг ускорено перебирал обрывки знаний из школьной истории и краеведческих музеев. Демидовы. Строгановы. Кто тут был главным?

– На Невьянский, – брякнул я первое, что пришло в голову. – К родственникам по материнской линии.

Он слегка приподнял бровь.

– Невьянский… Далече забрался. И говоришь, разбойники? Странно. Места у нас дикие, но тихие. Народ все больше делом занят, грабить на больших дорогах некому. Да и где она тут, дорога-то?

Он смотрел прямо в глаза. Это был не Прохор с его прямолинейной агрессией. Этот был тоньше. Опаснее. Он играл, расставлял ловушки в каждом вопросе.

– Напали на тракте, верст за сто отсюда, – импровизировал я на ходу. – Карету разбили, кучера с охранником убили. Я чудом в лес ушел. Плутал, пока на ваших людей не наткнулся.

– И что же, все отняли, а сапоги диковинные оставили? – он кивнул на мои ноги. – И огниво заморское? Прохор сказывал, у тебя вещица чудная.

Он протянул руку. Прохор, стоявший у двери, вытащил из-за пазухи мою зажигалку и почтительно положил на стол перед приказчиком. Тот взял ее в руки, повертел, потрогал пластик, покрутил колесико. Не чиркнул. Боится? Или просто не понял, как?

– Подарок, – повторил я свою легенду. – Англицкий. Родственник из столицы привез.

– Англицкий… – протянул он, и в глазах его мелькнул алчный огонек. – Что ж, может и так. А может, ты шпынь какой залетный. Или беглый. С каторги нынче много кто бежит.

Он встал, подошел ко мне вплотную. Ростом он был мне по плечо, но от него веяло властью. Той самой, что позволяет решать, кому жить, а кому гнить в яме. Он грубо схватил меня за подбородок, поворачивая голову к свету.

– Морда не битая. Руки… – он перехватил мою ладонь, перевернул. Мозоли от остроги и таскания дров были свежими, но кожа под ними была еще относительно мягкой. – Не похожи на рабочие. Но и не барские. Кто ты таков, Андрей Воронов?

Я молчал, выдерживая его взгляд. Любой ответ сейчас мог стать последним.

Он отпустил меня так же резко, как и схватил. Вернулся к столу, взял зажигалку.

– Ладно. Верится с трудом, но… доказательств обратного у меня нет. Прикопать тебя в овраге – дело нехитрое, да только зачем? Пользы никакой. А работные руки тут всегда в цене.

Он бросил зажигалку в ящик стола и задвинул его. Мое сердце ухнуло. Последний привет из моего мира только что был конфискован.

– Значит, так, «господин Воронов», – в голосе его зазвенел металл. – Дворянство свое можешь засунуть… куда подальше. Здесь все равны. Кто работает – тот ест. Кто не работает – тот дохнет. Если хочешь, можешь пойти в артель к Прохору. Будешь породу таскать. За харчи и место на нарах. Ну или если есть чем – плати. А там поглядим. Если ты и вправду тот, за кого себя выдаешь, то как-нибудь свяжешься со своими родичами. А если нет… – он не договорил, но угроза повисла в воздухе плотнее дыма. – Прохор! Забирай. И глаз с него не спускать.

Прохор коротко кивнул и грубо дернул меня за рукав.

– Пошли, барин. Рабочий день еще не кончился.

Меня вывели из конторы приказчика обратно в грязь и вонь поселка. Я шел, оглушенный. Я выкрутился. Пока. Меня не убили. Но я стал бесправным существом, чья жизнь зависела от прихоти вот этого рыжебородого детины и его начальника. Цена моей жизни – миска похлебки и угол на нарах. А цена моей свободы – красная пластиковая зажигалка.

* * *

До вечера я таскал тяжеленные деревянные бадьи с породой от забоя к промывочным лоткам. Мышцы, не знавшие такую нагрузку, горели огнем. Руки стерлись в кровь в первый же час. Я работал молча, на автомате, под постоянной руганью Прохора. Остальные старатели косились на меня, но молчали. Я был чужаком, не таким как все.

Когда солнце начало клониться к закату, Прохор объявил конец рабочего дня. Работа кончилась. Люди, измотанные, черные от грязи, побрели к длинному бараку, откуда уже тянуло кислым запахом варева.

– Эй, барин! – окликнул меня Прохор. – Пошли. Заслужил.

Мы вошли в полутемное, душное помещение, заставленное длинными столами и лавками. В углу в огромном котле двое мужиков разливали по деревянным мискам бурду, отдаленно напоминающую суп. Мне тоже сунули миску с серой жижей, в которой плавало несколько кусков чего-то волокнистого, и краюху черного, липкого хлеба. Я сел на краешек лавки, стараясь никому не мешать, и принялся есть. После нескольких дней голодовки эта похлебка казалась пищей богов.

Прохор уселся напротив, с шумом хлебая из своей миски.

– Ну как, барин? Нравится хлеб старательский? – ухмыльнулся он.

Я только пожал плечами, не отрываясь от еды.

– Ничего, привыкнешь, – он уже не выглядел таким враждебным. Скорее, уставшим. – Тут все так. Пашешь от зари до зари, а что намыл – все приказчику, этому упырю, Арсению Семёновичу. Он тебе пайку выдаст, если повезет. А нет – так и с голоду сдохнешь.

Съев все до последней крошки, я почувствовал, как жизнь возвращается в тело. Прохор, дохлебав свою порцию, крякнул и поднялся.

– Пошли. Надо это дело промочить. А то глотка пересохла.

Он потащил меня из барака к другому срубу, поменьше, из окон которого лился тусклый свет и доносился пьяный гомон. Над дверью висела грубо намалеванная вывеска: «Медвежий уголъ».

Если снаружи поселок вонял грязью и нечистотами, то внутри кабака к этому букету добавлялись запахи перегара, дешевого табака, кислого пива и десятков немытых мужских тел. Дым стоял коромыслом, так что едва можно было разглядеть лица. За сколоченными из неструганных досок столами сидели старатели. Пили мутную брагу из глиняных кружек, резались в карты, орали, смеялись, ругались. Это был центр местной вселенной. Единственное место, где можно было забыться.

Прохор протолкался к стойке, за которой стоял беззубый, потный кабатчик, и бросил на дерево несколько мелких, криво отчеканенных медных монет.

– Два пива.

Нам налили в кружки пенной, дурно пахнущей жидкости. Мы нашли свободный угол, и я присел, стараясь быть как можно незаметнее. Я не пил. Я слушал.

И мир вокруг меня обретал четкие, пугающие очертания.

– … за золотник всего два рубля дает, ирод! – жаловался один бородач другому. – А в городе, говорят, цена уже к трем подбирается! Грабит нас вчистую!

– А ты поспорь с Арсением Семёновичем, – хмыкнул его собеседник. – Он быстро тебе в карцере объяснит, почем фунт лиха.

– … а у Митьки-то на участке вчера самородок вылез! С кулак! – шептал кто-то за соседним столом. – Он его спрятал, ночью уйти хотел. Так на выходе поймали. Утром высекли на площади. Живого места не осталось.

– … Государь-император наш, Александр Павлович, говорят, новую грамоту издал. Про вольных старателей. Да только дойдет ли она до нас? Этим упырям закон не писан…

Александр Павлович… Александр I. Я похолодел. Мозг судорожно заработал. Годы правления: 1801–1825.

– … француза-то прогнали, а житья лучше не стало, – вздыхал старик с седой бородой. – Думали, воля будет. Какая там воля…

Француза. Война 1812 года. Значит, сейчас уже после. Но насколько после?

Я сидел, вцепившись в свою кружку, и мир вокруг меня рушился окончательно. Это была не кома. Не глюки. Это была реальность. Девятнадцатый век. Российская Империя. Золотая лихорадка на Урале.

Все обрывки разговоров, все эти детали – цены на золото, жестокость приказчика, страх перед властью, имена, события – складывались в одну ужасающую картину. Я провалился в прошлое. Глубоко. Безнадежно.

Моя жизнь, мои друзья, мои родители, двадцать первый век – все это было там, за непреодолимой стеной времени. Все, что я знал, все, что умел, здесь было бесполезно. Мой диплом фельдшера, мои права на управление вездеходом, мои знания о компьютерах – все это превратилось в прах.

Я посмотрел на свои руки. Руки человека, который умел спасать жизни и управлять сложной техникой. А теперь я таскаю камни за похлебку.

Прохор толкнул меня в бок.

– Ты чего скис, барин? Пей давай! За новую жизнь!

Он заржал, опрокидывая в себя остатки пива.

А я смотрел на его лицо, на лица других мужиков в этом прокуренном аду, и ужас, который я испытал в лесу, показался мне детским страхом. Там была неизвестность. Здесь была безнадежность.

Я не просто заблудился. Я был стерт. Вычеркнут. Моего мира больше не существовало.

Есть только этот. Грязный, жестокий, непонятный поселок на краю света. И я в нем – никто. Чужак без прошлого и, скорее всего, без будущего.

Я сидел в этом чадном аду, именуемом «Медвежий уголъ», а в голове стучал молот. Александр Павлович. Война с французом. Урал. Золото. Это не просто прошлое. Это конкретная, осязаемая точка на карте времени, куда меня зашвырнуло, как щепку в водоворот.

Прохор, уже изрядно захмелевший, хлопал по плечу очередного собутыльника и басил что-то о «барине-недомерке», то есть обо мне. Я был для них диковинкой, шуткой, временным развлечением. Но шутка была живой, и ей отчаянно хотелось жить дальше.

Безнадежность, накрывшая меня после осознания реальности, начала отступать, сменяясь злой прагматикой. Я умер. Я здесь. Точка. Правила старого мира больше не действуют. Нужно учить новые. И быстро.

Я поднял голову и начал смотреть. Не просто глазеть, а анализировать, впитывать, как делал это в тайге. Этот кабак был срезом всего поселка, его нервным центром. Вот артельщики, сбившиеся в кучу, мрачно пьющие на последние гроши. Вот одиночки, угрюмо сидящие по углам, – скорее всего, фартовые, намывшие что-то сверх нормы и боящиеся это показать. А вот… вот они.

За отдельным, самым чистым столом в дальнем углу сидела компания, разительно отличавшаяся от остальных. Трое. Двое – мордатые охранники с пустыми глазами, одетые в добротные тулупы, несмотря на духоту. А между ними – третий. Невысокий, пузатый мужичок в лисьей шапке и суконном кафтане, расшитом по воротнику. Купец. Это было видно по всему: по лоснящемуся от жирной еды лицу, по самодовольной ухмылке, по тому, как он держал кружку – оттопырив мизинец.

Он говорил громко, чтобы слышали все. Он хвастался.

– … а в Екатеринбурге-то на ярмарке какой фурор был! Я им сукно аглицкое выкатил, так они чуть друг дружку не подавили! – он заливисто хохотнул, отчего его второй подбородок затрясся. – А на выручку, значится, побаловал себя. Вещица!

И он, с театральной паузой, извлек из жилетного кармана на толстой золотой цепочке часы. Круглые, золотые, с белым эмалевым циферблатом.

– Брегет! – гордо объявил он на весь кабак. – Сам Абрахам-Луи Брегет делал! В Париже! Понимаете, мужланы? Париж!

Старатели вокруг затихли, глядя на блестящую игрушку с жадной завистью. Кто-то присвистнул. Для них это было состояние. Больше, чем они намоют за всю свою жизнь.

Купец наслаждался эффектом. Он щелкнул крышкой, полюбовался на стрелки и спрятал сокровище обратно. А я смотрел не на его брегет. Я смотрел на свое запястье, скрытое под рваным рукавом свитера.

Там, под тканью, на коже я ощущал привычную тяжесть. Единственное, что уцелело. Единственное, что пришло со мной из моего мира, кроме зажигалки, которую уже отняли. Мои часы. Простые, неубиваемые «Командирские». Сделано в России. В другой России. Той, что будет через двести лет.

И в этот момент в моей голове что-то щелкнуло.

Это не просто часы. Это не память. Это капитал. Это мой единственный шанс перестать быть рабом и снова стать человеком.

Я медленно поднялся. Прохор, заметив мое движение, удивленно промычал: «Ты куда, барин?». Я не ответил. Я медленно, стараясь не делать резких движений, пошел через весь кабак к столу купца.

Гул стих. Все взгляды устремились на меня. Замученный, оборванный, я шел к этому островку богатства и сытости. Охранники напряглись, положив руки на рукояти чего-то тяжелого, что оттопыривало их тулупы.

Я остановился в паре шагов от стола, слегка поклонился, как видел в исторических фильмах.

– Господин купец, – голос прозвучал на удивление ровно. – Узрел я у вас вещицу знатную, заморскую. И душа порадовалась за державу нашу, что и у нас люди такое носить могут.

Купец оглядел меня с головы до ног с брезгливым любопытством.

– А ты что за чудо-юдо? – фыркнул он. – Побирушка? Прочь пошел, не видишь – люди отдыхают!

– Не побирушка я, господин хороший, – я улыбнулся самой простодушной улыбкой, на которую был способен. – Погорелец я. Все добро в огне сгинуло. А вот одна диковинка осталась. Тоже заморская. Думал, может, вашему купеческому глазу она интересна будет. Обменять бы на малость какую. На одежонку теплую да на монету медную, чтобы с голоду не помереть.

На лице купца отразилась смесь презрения и любопытства. Азарт торгаша перевесил брезгливость.

– Ну-ка, покажи свою диковинку, погорелец, – хмыкнул он. – Удиви меня.

Я медленно, чтобы не спровоцировать охрану, закатал рукав. На грязном, исцарапанном запястье показались часы. Не блестящие, не золотые. Массивный стальной корпус. Черный циферблат с крупными, светящимися в полумраке цифрами и метками. Толстое органическое стекло. Широкий брезентовый ремешок.

В кабаке повисла тишина. Мои часы были пришельцем из другого мира. Они не кричали о богатстве, как брегет. Они кричали о функциональности, о силе, о чем-то совершенно чуждом этому месту.

– Это что за шайтан-машина? – выдохнул купец, подавшись вперед. Его маленькие глазки впились в циферблат. – Цифры… светятся!

– Фосфор, – брякнул я первое, что пришло в голову. – Камень такой, в ночи светится. Аглицкий секрет.

Я снял часы с руки и протянул ему. Он взял их с опаской, как будто они могли его укусить. Охранники тоже вытянули шеи.