Текст книги "Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ)"

Автор книги: Ян Громов

Соавторы: Ник Тарасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Я говорил, а Игнат слушал, и его лицо становилось все серьезнее. Он больше не видел во мне «купца-недомерка». Он слушал своего нового командира, который ставил ему боевую задачу. Сложную, но понятную.

– Это не на один час дело, – наконец произнес он.

– У нас есть два дня, – отрезал я. – Через два дня я хочу иметь на руках полную картину. Справишься?

Он посмотрел на свои огромные кулаки, потом снова на меня.

– Языки развязывать умею. Не только кулаками. В полку всякое бывало, приходилось и дезертиров вылавливать, и воров полковых. Есть у меня пара знакомцев тут… из бывших служивых. Один в охране у купцов вертится, другой при обозе. Покручусь, поспрашиваю. Люди любят поговорить, если знать, о чем спрашивать.

– Вот именно, – кивнул я. – Действуй. А я пока займусь другим нашим будущим партнером.

Игнат коротко кивнул, надел шапку и, не оглядываясь, растворился в суете поселения. Я смотрел ему вслед с чувством глубокого удовлетворения. Я не ошибся. Он был не просто солдафоном. Он был разведчиком, аналитиком, человеком, который понимал, что информация – такое же оружие, как и штык.

А я направился на поиски Степана. Найти его оказалось несложно. Он сидел на крыльце кабака, обхватив голову руками, и страдал. Страдал громко, с подвываниями, от вчерашнего перепоя.

Я смотрел на него, и во мне боролись два чувства, пришедшие из прошлой жизни. Фельдшер во мне видел пациента на последней стадии алкоголизма: тремор, обезвоживание, интоксикация, одутловатое лицо землистого цвета. Человек из XXI века видел опустившееся существо, вызывающее брезгливую жалость. Но Андрей Петрович Воронов, купеческий сын, которого я лепил из себя последние сутки, видел нечто иное. Он видел сложный, заржавевший, но потенциально бесценный инструмент.

Я не стал подходить к нему сразу. Такого человека нельзя было брать нахрапом. Его нужно было препарировать, понять, где у него под грязью и отчаянием спрятана та самая кнопка, нажав на которую, можно запустить механизм.

Я развернулся и пошел не к нему, а к постоялому двору. Мой позавчерашний «партнер» по сделке, купец в лисьей шапке, как раз выходил на крыльцо, кряхтя и позевывая. Его лицо было помятым, но самодовольным. Он увидел меня и скривился, как от зубной боли.

– Ты еще здесь, оборванец? – просипел он. – Я же велел, чтобы духу твоего не было!

– И вам доброго утра, господин хороший, – я поклонился, но без прежнего подобострастия. Теперь я был не просителем, а клиентом. – Дело у меня к вам есть. Торговое.

Он смерил меня взглядом, задержавшись на новом тулупе и сапогах. В его глазах промелькнул интерес торгаша, который всегда сильнее любой неприязни.

– Какое еще дело? Опять шайтан-машину продавать будешь?

– Вещица та была одна, и теперь она ваша, – я польстил ему. – Нет, я купить хочу. Говорят, у вас в обозе всякая всячина заморская имеется. Мне бы для одного важного дела… бутылочку водки французской. Настоящей. И лист бумаги гербовой, самого лучшего качества.

Купец уставился на меня, как на сумасшедшего. Его лицо вытянулось.

– Водки⁈ Французской⁈ Да ты в своем уме, парень? Да за нее в столицах золото дают! А гербовая бумага… Ты что, челобитную самому царю писать собрался?

– Почти, – загадочно улыбнулся я. – Дело государственной важности. Так есть у вас товар или нет?

Я видел, как в его голове борются жадность и подозрение. Но жадность победила. Вытащить из меня обратно часть денег, которые он мне вчера отдал, было слишком соблазнительно.

– Есть, – процедил он. – Но стоить это тебе будет…

– Полтора рубля серебром, – отрезал я, не давая ему назвать свою заоблачную цену. – За бутылку и один лист бумаги. Идет?

Он на мгновение опешил от моей наглости, но я смотрел ему прямо в глаза, давая понять, что торга не будет. Он понял. Я был уже не тот забитый погорелец.

– Два рубля! – рявкнул он, пытаясь сохранить лицо.

– По рукам, – я тут же согласился, так и рассчитывая отдать два. Из кармана я достал отсчитанные монеты.

Через десять минут один из его охранников, злобно косясь на меня, вынес сверток. Внутри, завернутая в тряпицу, лежала пузатая бутылка темного стекла с сургучной печатью и аккуратно сложенный вчетверо плотный, желтоватый лист бумаги с водяными знаками и оттиском двуглавого орла в углу. Я спрятал свое приобретение за пазуху и направился обратно к кабаку.

Степан все так же сидел на крыльце, но теперь его мучительный стон перешел в тихое, безнадежное хныканье.

Я подошел и молча сел рядом с ним на грязную ступеньку. Он не обратил на меня внимания. От него несло так, будто он ночевал в бочке с брагой. Руки его, лежавшие на коленях, мелко и непрерывно дрожали.

– Плохо? – спросил я тихо.

Он что-то промычал в ответ, не поднимая головы.

– Лекаря бы… да где ж его взять. А похмелиться не на что, – продолжал я вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. – И снова этот круг: выпил – плохо, чтобы стало хорошо – надо выпить, а потом снова плохо, только еще хуже. И так до самой могилы. Жалко.

– Чего тебе жалко, купец? – вдруг прохрипел он, подняв на меня мутные, красные глаза. – Меня? Не утруждайся. Все жалеют. А толку…

– Не тебя мне жалко, Степан, – ответил я ровно. – Талант твой жалко.

Он замер и уставился на меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на осмысленное выражение.

– Талант? Какой еще талант… Сгинул он давно. Пропит.

– Враки, – я покачал головой. – Говорят, талант не пропьешь. Мастерство – оно в руках, в голове. Его можно грязью замарать, в вине утопить, но оно все равно там. Просто спит. Говорят, ты можешь составить такую бумагу, что сам губернатор не подкопается. Говорят, твое перо острее любого ножа, а слово твое может сделать бедняка богачом, а богача – нищим. Врут?

Степан молчал. Он смотрел на свои трясущиеся руки с отвращением.

– Что толку от этих рук, – прошептал он. – Они и пера-то удержать не могут.

– Это мы сейчас и проверим, – сказал я.

Глава 5

Я медленно, с расстановкой, достал из-за пазухи свои сокровища. Сначала на ступеньку рядом с ним легла бутылка. Она тяжело стукнула о дерево. Солнечный луч отразился от темного стекла, на котором виднелась витиеватая французская этикетка. Степан вздрогнул, его взгляд прикипел к бутылке. Ноздри его затрепетали, пытаясь уловить несуществующий запах.

Затем я развернул и показал лист гербовой бумаги. Чистый, плотный, царственный.

Степан перевел взгляд с бутылки на бумагу, и в глазах его отразилось что-то похожее на священный ужас. Для него, писаря, этот лист был алтарем. А бутылка – дьявольским искушением, стоящим рядом.

– Что… что это? – просипел он.

– Это вызов, Степан, – ответил я, глядя ему прямо в глаза. – Это водка. Настоящая, французская. Не та бурда, что здесь наливают. Один глоток – и руки твои перестанут дрожать. Голова прояснится. Ты сможешь работать. Она твоя. Вся. Но только после того, как работа будет сделана.

Я кивнул на лист бумаги.

– А это – работа. Мне нужно прошение на разработку участка. На имя чиновника из Горной конторы. Но прошение хитрое. Мне нужен участок, который все считают пустышкой. Старый, отработанный, заброшенный. Чтобы все, кто прочтет эту бумагу, посмеялись надо мной. Чтобы сам чиновник, подписывая ее, думал, что делает одолжение дурачку. Но в этой бумаге, между строк, в каждой запятой и завитушке, должно быть спрятано право. Неоспоримое право на все, что на этом участке будет найдено. Не только золото. А «иные ценные минералы и каменья». И право на отвод воды из соседнего ручья «для промывочных нужд». И право на «возведение подсобных строений для хозяйственных надобностей». Ты должен составить не прошение, Степан. Ты должен составить крепость. Неприступную юридическую крепость на одном листе бумаги.

Я замолчал, давая ему осознать масштаб задачи. Я апеллировал не к его жажде выпить. Я апеллировал к его гению. К тому самому таланту, который, как он думал, он давно пропил.

Он смотрел то на бутылку, то на бумагу. В его мозгу, затуманенном похмельем, шла титаническая борьба. Искушение было невыносимо. Но вызов, брошенный его профессиональной гордости, был еще сильнее.

– Никто… никто так не ставил задачу, – прошептал он. – Все просят просто: «Напиши, Степа». А ты…

– Потому что мне нужен не просто писарь. Мне нужен художник, – закончил я за него. – Так что скажешь? Сможешь? Или талант и вправду пропит окончательно?

Он медленно, с видимым усилием, отвел взгляд от бутылки и уставился на свои трясущиеся руки. Затем он сжал их в кулаки с такой силой, что костяшки побелели.

– Воды, – прохрипел он.

Я тут же сбегал к колодцу и принес ему полную кружку ледяной воды. Он пил жадно, захлебываясь, проливая воду на грудь. Выпил одну, попросил еще. После второй кружки его дыхание стало ровнее. Он поднялся на ноги. Его шатало, но он стоял.

– Пошли, – бросил он. – Нужны чернила и перо. Хорошее перо.

Он повел меня в свою каморку. Это была даже не комната, а чулан при общем бараке. Вонь здесь стояла такая, что резало глаза. Пустые бутылки, грязное тряпье, объедки. А в углу, на шатком столике, стояла чернильница и лежало несколько перьев. Это был его рабочий алтарь посреди этого ада.

Он сел за стол, брезгливо отодвинув грязную кружку. Я поставил перед ним бутылку французской водки. Он посмотрел на нее долгим взглядом, сглотнул, но не прикоснулся. Затем он взял в руки гербовую бумагу. Он гладил ее пальцами, как слепой гладит лицо любимой женщины. Его руки все еще дрожали, но уже не так сильно.

– Участок, – сказал он, не глядя на меня. – Какой именно? Мне нужны его номер или приметы.

– Разрез «Лисий хвост», – ответил я, вспоминая разговоры старателей в «Медвежьем угле». – За три версты к северу отсюда. Его забросили прошлой осенью. Сказали, жила иссякла.

Я не случайно выбрал это место. Проходя мимо него несколько дней назад, я заметил то, на что старатели не обратили внимания. Склон оврага был усеян не только обычной галькой, но и тяжелыми, серовато-белыми камнями, которые они выбрасывали вместе с пустой породой. Мои школьные знания по химии и геологии кричали мне, что это не просто булыжники. Это был галенит, свинцовый блеск. А где галенит, там часто бывает и серебро. И, что еще важнее, сама структура породы, слоистая, с кварцевыми прожилками, говорила о том, что основная, материнская жила может лежать глубже, под слоем глины, до которого они просто не докопали. Для них это был отвал. Для меня – неоткрытый клад.

Степан кивнул, что-то прикидывая в уме.

– «Лисий хвост»… Помню. Там еще Прохорова артель работала, материлась, что место гиблое. Хорошо. Это упрощает дело. Никто и не посмотрит в ту сторону.

Он взял перо. Обмакнул его в чернильницу. Его рука замерла над девственно чистым листом бумаги. Дрожь почти прошла. В глазах его вместо похмельной мути загорелся огонь. Огонь творчества.

– Отойди, купец, – проговорил он. – И не мешай. Художнику нужен покой, – хитро подмигнул Степан.

Я молча отошел к двери и прислонился к косяку, наблюдая за этим преображением. Это было похоже на чудо. Рука, еще полчаса назад не способная удержать кружку, теперь выводила на бумаге первую, идеальную по своей красоте, витиеватую букву.

Я стоял и наблюдал за метаморфозой. Перо не скрипело – оно пело, оставляя за собой идеальный, каллиграфический след.

Я не диктовал ему слова. Я диктовал суть, идею, а он, как гениальный переводчик, облекал мои грубые мысли из будущего в изящную, непробиваемую словесную броню этого века.

– Начинай с унижения, Степан, – говорил я тихо, почти шепотом, чтобы не сбить его с ритма. – «Челобитная от безродного погорельца, купеческого сына Андрея Петровича Воронова, волею судеб в сих диких местах оказавшегося…»

– «…и ныне в крайнем утеснении пребывающего», – подхватил он, не отрываясь от листа. Его перо заскрипело, выводя затейливый вензель. – «Господину Аникееву, чей суд и милость известны во всей округе…»

– Хорошо. Теперь суть просьбы. Прошу не милости, а возможности трудом своим кусок хлеба добыть, – продолжал я. – Отвоевать у природы-матушки то, что другим не надобно.

– Так и запишем… «Не смея обременять Вашу милость просьбами о месте доходном и теплом, уповая лишь на собственный труд и мозоли, прошу дозволения на разработку участка земли, всеми оставленного и за пустошь почитаемого…»

– Именно! – я подошел ближе, указывая пальцем на воображаемую карту на столе. – Участок «Лисий хвост». Опиши его так, чтобы урядник, читая, хмыкнул от жалости. «Земля каменистая, жила золотая, по слухам, давно иссякшая, и лишь старое, пересохшее русло ручья напоминает о былых стараниях, да и то, водой не богатое…»

Степан на мгновение остановился, поднял на меня свои прояснившиеся глаза, в которых плясали дьявольские искорки.

– Хитро, купец. Очень хитро. Ты просишь пустошь, но хочешь закрепить за собой воду. «…для промывки скудной породы из оного ручья воду брать дозвольте, хоть и говорят, что к осени он и вовсе пересохнет». Так?

– Так! – я едва сдерживал восторг. Он понимал меня с полуслова. – А теперь главное. Капкан. После описания участка, добавь фразу. Что-то вроде… «И дабы не утруждать более начальство просьбами, прошу закрепить за мной право на все, что на земле сей и в недрах ее промыслом моим отыщется, будь то крупица золотая или камень-самоцвет бесполезный, коим вся земля сия, по слухам, изобилует».

Я сделал ударение на последних словах. «Камень-самоцвет бесполезный». Так они называли все, что не было золотом. Мой галенит, свинцовая руда с примесью серебра, идеально подходил под это определение.

Степан оскалился, обнажив гнилые зубы. Это была улыбка творца, нашедшего идеальное решение.

– Понял, – прошептал он. – «Камень-самоцвет бесполезный». Гениально. Чиновник прочтет и решит, что ты дурак, готовый ковыряться в булыжниках. Он тебе это право швырнет, как кость собаке.

– И еще одно. Строения. Мне нужно право строить. Не дом, нет. Что-то незначительное.

– «…а для хранения инструмента шаткого и защиты от непогоды лютой артели своей, дозвольте возвести на том участке временный сарай бревенчатый аль землянку из подручного материала, дабы казну не обременять».

Я смотрел, как под его пером рождается мой плацдарм. «Временный сарай» мог превратиться в мастерскую. «Землянка» – в склад. «Право брать воду» – в право построить плотину и шлюз. А «камень-самоцвет бесполезный» – в источник моего будущего богатства. Все было спрятано за формулировками, которые звучали как лепет нищего просителя.

Он писал почти час. Это была не работа, это была поэма. Каждая буква была на своем месте, каждая запятая – как солдат в строю. Когда он закончил, она разогнулся на скрипучем стуле, и по лицу его катилась крупная капля пота, смывая дорожку в слое грязи. Руки его больше не дрожали.

– Готово, – выдохнул он. – Эту бумагу можно самому губернатору на стол класть. Не подкопается.

Я взял лист. Читал и восхищение боролось во мне с холодной радостью хищника. Это было произведение искусства. Документ, который мог дать мне все, не прося ничего.

– Степан, – сказал я, и в голосе моем было неподдельное уважение. – Ты не художник. Ты – гений.

Он махнул рукой, но я видел, как вспыхнули его глаза. Он давно не слышал таких слов. Он привык к ругани и насмешкам.

– Я же говорил. Мастерство не пропьешь.

Он посмотрел на бутылку. Я думал, сейчас он вцепится в нее, как в спасение. Но он лишь поморщился.

– Убери ее, – сказал он тихо. – Не хочу.

Я опешил.

– Как… не хочешь?

– После такой работы… пачкаться этой дрянью? – он покачал головой. – Нет. Пойдем лучше щей горячих поедим. И хлеба. И квасу. А потом работать будем.

Он посмотрел на меня своим новым, ясным взглядом.

– Этот документ – только начало, купец. Его нужно подать. Зарегистрировать. Получить на руки с печатью. А это – другая война. И здесь тебе без меня не обойтись. Я знаю все ходы и выходы в конторе Аникеева. Я знаю, к какому писарю подойти, кому медный пятак сунуть, а на кого и прикрикнуть можно. Теперь мы партнеры, Андрей Петрович. И я свою долю отработаю сполна.

Мы вошли в «Медвежий уголъ» не как хозяева жизни, но уже и не как ее жертвы. Степан шел рядом, расправив плечи. Его походка еще была неверной, но в ней уже не было вчерашнего шатания затравленного пьяницы. Он был худ, бледен, но его глаза, ясные и цепкие, смотрели прямо. Это был другой человек, и завсегдатаи кабака обратили на это внимание. Гудение на мгновение стихло, десятки глаз проводили нашу странную пару до свободного стола в углу.

– Щец горячих, да пожирнее, – бросил я кабатчику, шлепнув на стойку несколько медных монет. – И хлеба краюху. И квасу две кружки.

Мы сели. Я намеренно выбрал тот же стол, за которым два дня назад сидел с Прохором, будучи бесправным рабом. Теперь я был здесь с членом своей команды, и это меняло всё.

Еду принесли быстро. Степан набросился на горячие, наваристые щи с жадностью человека, давно забывшего вкус нормальной пищи. Он ел молча, сосредоточенно, не проливая ни капли, и это тоже было частью его преображения. Я не торопил его. Этот ужин был ритуалом. Он закреплял наш негласный договор, становился первой совместной трапезой новой артели, состоящей пока из трех человек.

Доев дочиста, Степан отодвинул пустую деревянную миску и залпом осушил кружку с квасом. Он впервые за все время посмотрел на меня не как на спасителя с бутылкой, а как на партнера. Оценивающе.

– Ну, Андрей Петрович, – начал он тихо, так, чтобы слышали только мы. – Талант мой вы из грязи вытащили, бумагу мы состряпали знатную. А что дальше? Красивым слогом сыт не будешь.

– Ты прав, Степан, – кивнул я, отставляя свою кружку. – Бумага – это только ключ. Дверь нам еще выламывать придется. Денег у меня сейчас почти нет, ты сам видел. Все, что было, ушло на одежду да на наш с тобой разговор.

– Это я понимаю, – он усмехнулся краешком рта. – Человек, способный заставить самого Рябова выложить пять рублей серебром за шайтан-машину, без денег не останется. Меня другое интересует. Каков твой замысел? Просто намыть золотишка и сбежать? Или что-то большее?

Вот он, главный вопрос. Вопрос, который отделял меня от сотен других старателей, мечтавших урвать куш и сгинуть.

– Большее, Степан, – ответил я так же тихо, но твердо. – Гораздо большее. Я не хочу просто намыть. Я хочу построить. Здесь, на этом проклятом клочке земли, я хочу создать артель, которая будет работать по другим правилам. Не на страхе, а на выгоде. Не на кнуте приказчика, а на доле каждого. Я знаю, как из пустой породы, которую они выбрасывают, добывать больше золота, чем они намывают из жилы. У меня есть знания. Но чтобы их применить, мне нужны люди. Игнат – это наши кулаки и порядок. А ты, Степан, – наш ум и наш щит. Ты будешь не просто писать бумаги. Ты будешь вести наши счетные книги, составлять договора, отбиваться от таких, как Аникеев, их же оружием – буквой закона. Твоя доля в артели будет равна доле Игната. По-честному.

Я замолчал, давая ему переварить сказанное. Доля. Равная доля с «солдатом». Для него, спившегося писаря, которого все пинали, это было чем-то немыслимым.

Он долго молчал, глядя на свои руки, лежащие на столе. Чистые, но все еще бледные, с тонкими пальцами.

– Знаешь, купец, – наконец проговорил он, не поднимая глаз. – За свою жизнь я видел много людей, обещавших золотые горы. И все они врали. Но они врали с улыбкой. А у тебя глаза холодные. Ты не обещаешь. Ты рассчитываешь. В том, что ты найдешь способ заработать, я не сомневаюсь ни на грош. Ты хищник, Андрей Петрович. Из новой породы, которую я еще не встречал. А в этой тайге либо ты хищник, либо ты добыча. Я слишком долго был добычей.

Он поднял на меня свой ясный, трезвый взгляд.

– Я с тобой.

Мы не пожали рук. В этом не было нужды.

Когда мы вышли из душного кабака в холодную ночную мглу, на крыльце, прислонившись к столбу, стояла тень. Тень обрела форму, и я узнал Игната. Он не курил, не пил, он просто ждал. Как часовой на посту.

– Игнат, – кивнул я.

Он сухо поздоровался в ответ и едва заметным движением головы указал в сторону темного проулка между срубами. Мы молча последовали за ним. Отойдя подальше от света и любопытных ушей, мы остановились. Игнат смерил Степана долгим, непроницаемым взглядом.

– Он с нами? – глухо спросил солдат, и в его голосе прозвучало откровенное сомнение.

– Он с нами, – твердо ответил я. – Теперь он наш партнер.

Игнат хмыкнул. Этот звук выражал целую гамму чувств: от презрения к известному на весь посёлок пьянице до удивления моему выбору. Но он был солдат и не стал оспаривать решение командира. Он просто принял его к сведению.

– Как скажешь, – бросил он и тут же перешел к делу. Его лицо стало жестким, сосредоточенным. – Я провел разведку, как ты велел. Вот что имею доложить.

Он говорил коротко, рубя фразы, как будто отдавал рапорт.

– Урядник Анисим Захарович. Бывший вахмистр из кавалерии. Списан по ранению. Сюда попал по протекции какого-то свояка из Перми. Трусоват, но жаден до безумия. Берет со всех. Но не сам. У него есть человек, кабатчик наш, Егор. Все дела проворачивает через него. Кто хочет откупиться от порки, замять драку, пронести в поселок лишнюю водку – несет Егору. Тот берет, половину себе, половину – уряднику. Ставка известная. За пьяную драку – полтина серебром. За кражу – смотря что украл, но не меньше рубля. Боится двух вещей: приказчика нашего, Арсения Семёновича, и проверок из города. Если припугнуть жалобой в Пермь – сделает что угодно.

Степан, до этого молчавший, вдруг подал голос.

– Подтверждаю, – проскрипел он. – Я ему в прошлом годе две жалобы на него же и писал от имени заезжего купца. Он потом неделю за мной бегал, медью сорил, чтобы я их обратно забрал. Бумаги боится, как огня. Особенно гербовой.

Игнат удивленно покосился на Степана, в его взгляде промелькнуло уважение. Он не ожидал от писаря такой конкретики.

– Дальше. Чиновник Аникеев, – продолжил Игнат, и голос его стал еще тише. – Этот птица поважнее и похитрее. Он здесь – глаза и уши Горной конторы. Официально – взяток не берет. Боится потерять место, оно у него теплое. Но у него есть другая хворь. Карты. Играет по-крупному. Не здесь, в нашем гадюшнике, а когда купцы заезжие собираются. Проигрывает часто. Долгов у него – как блох на собаке. Главный его кредитор – купец Рябов, тот самый, что у тебя часы купил. Аникеев ему должен, по слухам, рублей сто серебром. Сумма огромная. Поэтому Рябов вертит им, как хочет. Лучшие участки, самые богатые жилы – все достается людям Рябова. Аникеев отводит им землю по бумагам, а Рябов за это списывает ему часть долга.

Игнат замолчал. Картина была полной и безрадостной. Мы были окружены. С одной стороны – мелкий, жадный, но облеченный властью урядник. С другой – ключевая фигура, чиновник Аникеев, намертво сидящий на крючке у нашего с ним «общего знакомого», купца Рябова. Моя сделка с часами теперь выглядела совершенно иначе. Я не просто обменял безделушку на деньги. Я, сам того не зная, вел дела, пусть и мелкие с человеком, который держал в кулаке весь этот прииск.

– Вот оно что, – протянул я, глядя в темноту. – Значит, Рябов…

– Он здесь главный паук, – подтвердил Степан. – А приказчик Арсений Семёнович – второй. Они делят сферы влияния. Приказчик контролирует добычу и рабочих, а Рябов через Аникеева – распределение земли. И мы с тобой, Андрей Петрович, своим прошением лезем прямо в середину их паутины.