Текст книги "Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ)"

Автор книги: Ян Громов

Соавторы: Ник Тарасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Цена?

Гюнтер назвал сумму. Илья Гаврилович, стоявший рядом, ахнул и закачал головой. Цена была заоблачной.

Я молча развязал один из мешков и высыпал на прилавок гору серебряных рублей. Они рассыпались с глухим, тяжёлым звоном.

– Мы берём всё, – сказал я. – Все пятнадцать. И ещё пороха, свинца и капсюлей с запасом. Вдвойне.

Глаза немца расширились. Он смотрел то на гору серебра, то на меня, и его профессиональная спесь улетучилась, сменившись алчным блеском.

– И ещё, – добавил я. – Мне нужны два хороших пистолета. Тоже капсюльных. И нож. Не для охоты. Такой, чтобы удобно было в сапоге носить и в рёбра врагу загонять.

Через час мы вышли из лавки. За нами двое работников Гюнтера тащили на постоялый двор тяжёлые, просмоленные ящики. Илья Гаврилович шёл рядом, молча качая головой. Он понял, что ввязался не просто в юридическую помощь, а во что-то куда более серьёзное.

Следующие два дня превратились в сплошной, лихорадочный шопинг. Но это были не покупки богача, тешащего своё самолюбие. Это были инвестиции. Каждый потраченный рубль был вложением в выживание, в эффективность, в будущее моей маленькой империи.

На железном ряду я скупил всё, что могло пригодиться: топоры из лучшей стали, пилы, буравы, молотки, напильники, лопаты и кирки – не те хлипкие, что ломались после недели работы, а настоящие, горнозаводские. Я нашёл лавку, где торговали инструментами для кузнечного дела, и, к удивлению Игната, потратил немалую сумму на набор молотов, клещей и наковальню.

– Зачем нам это, командир? – спросил он. – У нас же нет кузнеца.

– Пока нет, – ответил я. – Но будет.

В мануфактурных рядах я закупил несколько рулонов толстого сукна – на новую одежду для всей артели. Взял два десятка овчинных тулупов, добротных, не чета нашей рванине. Купил тёплые валенки, шапки, рукавицы. Я одевал свою армию к зиме.

Провиантский склад был последней и самой важной точкой. Я закупался с размахом, которого не видел даже ушлый приказчик. Десятки мешков с мукой, крупой, солью. Бочонки с солониной и салом. Я знал, что голодная армия – это не армия, а сброд. А сытый и тепло одетый человек будет сражаться за своего командира до последней капли крови.

К вечеру второго дня наша телега, которую мы предусмотрительно поставили под навес, превратилась в передвижной склад. Она аж скрипела под тяжестью ящиков, мешков и тюков. Деньги таяли, но я не жалел. Я видел, как на моих глазах абстрактное богатство превращается в конкретную силу.

– Боюсь, не доедем – развалится, – сказал я Ингату, доставая кошель. – Найди еще хотя бы одну телегу, лошадь и распределите груз.

Тот как обычно молча кивнул, взял кошель и ушел.

Перед отъездом у меня был последний, самый важный разговор. Я снова пришёл в контору к Илье Гавриловичу, но на этот раз один.

– Вот, Илья Гаврилович, – я положил на стол золотой империал. – Это вам. За помощь.

Старик посмотрел на золото, потом на меня.

– Это слишком много, Андрей Петрович. Наша работа столько не стоит.

– Ваша работа только начинается, – сказал я. – Степан вам, верно, писал, что он человек пропащий. Что его единственная ценность – его каллиграфический почерк и знание законов. Так вот, это неправда. Его главная ценность – его ум. Я хочу вернуть его в город.

Я выложил перед ним свой план.

– Мне нужен здесь свой человек. Свои глаза, уши и руки. Мне нужен управляющий, который будет вести мои дела. А для этого ему нужен дом. Не кабак, не съёмный угол, а настоящий, добротный дом, где он сможет жить и работать. Где он снова почувствует себя человеком, а не спившимся ничтожеством.

Я пододвинул к нему мешочек.

– Вот на эти деньги вы купите для Степана Захаровича дом. Небольшой, но крепкий. На тихой улице. Обставите его. И наймёте ему в услужение какую-нибудь вдову, чтобы готовила и убирала. Он не должен думать о быте. Он должен думать о деле.

Илья Гаврилович молчал, и я видел, как в его глазах зажигается интерес.

– А когда он приедет, вы передадите ему вот это, – я положил на стол второй мешочек, поменьше. – Это его подъёмные. И мой первый приказ. Он должен будет нанять двух толковых, грамотных парней. Не из дворян. Из мещан, из поповичей. Голодных, злых, честолюбивых. Они станут его ногами. Будут бегать по канцеляриям, собирать слухи, выполнять поручения. Мы создаём здесь, в городе, нашу контору. Наш штаб.

Старик смотрел на меня, и в его глазах я видел уже не удивление, а восхищение. Он видел не просто размах, он видел систему.

– Вы строите государство в государстве, Андрей Петрович, – прошептал он.

– Я строю своё дело, Илья Гаврилович. И я привык делать его хорошо.

* * *

Обратный путь был ещё более нервным. Нагруженные доверху телеги еле ползли. Мы замаскировали ящики с оружием мешками с крупой, но я всё равно чувствовал себя так, будто сижу на пороховой бочке (хотя, по сути, это так и было – пороха мы везли много). Но удача была на нашей стороне. Дорога была пуста. Рябов, очевидно, не ожидал, что мы так дерзко решимся на поездку в город.

В лагерь мы въехали на рассвете четвёртого дня. Нас встретила тишина. Только за пару минут до приезда, я услышал как крикнула сойка. Игнат улыбнулся:

– Фома в дозоре, – сказал он.

Едва скрипнули наши телеги, из казармы и сруба начали выходить люди. Заспанные, хмурые. Они увидели нашу телегу, гружённую доверху, и замерли.

Я спрыгнул на землю, разминая затёкшие ноги.

– Ну что, артель, принимай товар! – крикнул я. – Зима близко!

Это было как сигнал. Они бросились к телегам. Когда они увидели рулоны сукна, новые тулупы, валенки, мешки с мукой, они глазам не поверили. А когда Игнат с Лысым и Сычом начали выгружать тяжёлые, просмоленные ящики с оружием, на поляне воцарилась благоговейная тишина.

Мои артельщики смотрели на меня с уважением, благодарностью. Как на человека, который не просто обещает, а делает.

Я собрал их всех перед срубом.

– Это всё – ваше, – сказал я, обводя рукой гору товаров. – Каждый получит новый тулуп и валенки. Марфа сошьёт всем новые штаны и рубахи. Еды хватит до самой весны. Инструмента хватит, чтобы перекопать весь этот хребет до основания.

Я сделал паузу, давая им осознать масштаб.

– Но самое главное – вот это, – я указал на ящики с винтовками. – Это – наша безопасность. Это – наша свобода. Каждый из вас научится стрелять. Каждый будет не просто работягой, а солдатом. Солдатом нашей артели.

Потом я подозвал к себе Елизара. Старовер подошёл, степенно пригладив бороду. Я, не говоря ни слова, протянул ему тяжёлый кошель с серебром.

– Это тебе, отец. На твою семью. На общину. За верность, за помощь, за науку.

Он посмотрел на меня своими глубокими, пронзительными глазами.

– Мы помогали тебе не за деньги, Андрей Петрович.

– Я знаю, – кивнул я. – Но в нашем мире за добро принято платить добром. Возьми. Это не плата. Это благодарность. И знак того, что мы теперь – одна семья.

Елизар помолчал, а потом медленно протянул руку и взял кошель.

– Да сохранит тебя Господь, – тихо сказал он.

Последним я позвал Степана. Он стоял в стороне, бледный, осунувшийся, и смотрел на всё это с отстранённым ужасом. Он боялся города. Боялся возвращаться в тот мир, который его сломал.

– Пойдём, Степан. Поговорим.

В конторе я рассказал ему всё. Про дом, про деньги, про контору, про его новую роль. Он слушал, и его лицо менялось. Страх боролся в нём с надеждой, отчаяние – с тщеславием.

– Я не смогу, Андрей Петрович, – прошептал он, когда я закончил. – Я сорвусь. Я запью.

– Сможешь, – сказал я твёрдо, глядя ему в глаза. – Потому что у тебя больше не будет на это времени. Потому что на тебе теперь будет ответственность не только за себя, но и за всех нас. Ты – не писарь. Ты – мой управляющий. Мой министр финансов и юстиции. Без тебя я здесь – как без рук.

– В городе первым делом зайди к Илье Гавриловичу. Не на постоялый двор, а сразу к нему. Завтра утром Игнат и двое бойцов отвезут тебя в город. Теперь там будет твоя новая жизнь. Не подведи меня, Степан.

Глава 20

Возвращение из города было похоже на укол адреналина в самое сердце нашей маленькой, затерянной в тайге крепости. Ликование от победы над Аникеевым сменилось осязаемой, материальной уверенностью. Одно дело – отбиться от врага, и совсем другое – держать в руках новенький, пахнущий смазкой штуцер, примерять на себя добротный, не продуваемый ветром тулуп и знать, что на складе лежат мешки с мукой, которых хватит до самой весны. Страх не ушёл, но он перестал быть хозяином. Теперь он сидел на цепи, как злой пёс, и лишь иногда глухо рычал из темноты.

Первым делом я устроил то, что на языке XXI века назвали бы тимбилдингом, а здесь – просто справедливой раздачей. Вся артель, включая Марфу и её внучку, выстроилась перед грудой тюков, сваленных у сруба.

– Раздевайся, артель! – крикнул я, и мужики, недоумённо переглядываясь, начали стаскивать с себя рваные, пропотевшие рубахи и армяки.

Я сам взял нож, вспорол первый тюк с тулупами и под хохот и удивлённые возгласы начал швырять их в толпу.

– Лови, Петруха! С твоим ростом этот в самый раз будет! Егор, держи! Михей, не спи!

Это была не просто раздача одежды. Это был ритуал. Я ломал старый мир, где мужик ходил в рванье до самой смерти. Я одевал их в новое, чистое, тёплое. Я давал им не просто тулуп – я возвращал им человеческий облик. Следом полетели валенки, шапки, рукавицы. Через полчаса передо мной стояла уже не толпа оборванцев, а строй крепких, по-зимнему экипированных мужиков. Они неловко топтались в новой одежде, трогали густую овчину, сгибали руки, привыкая к непривычной добротности. В их глазах было что-то большее, чем радость. Была гордость.

– А теперь, – я понизил голос, и все затихли, – самое главное.

Игнат с Лысым и Сычом вскрыли просмоленные ящики. Внутри, на ложе из промасленной ветоши, лежали они. Пятнадцать льежских штуцеров. Чёрные, хищные, смертоносные.

Я взял один. Он лёг в руки как влитой. Тяжёлый, надёжный. Я провёл пальцем по холодному металлу ствола.

– Это, мужики, – сказал я, и голос мой прозвучал глухо, – наша с вами свобода. И наша жизнь. С сегодняшнего дня каждый из вас, помимо кирки и лопаты, будет учиться владеть вот этим.

Я передал штуцер Игнату.

– Ты – инструктор. Сделай из них солдат. Чтобы каждый мог с двухсот шагов попасть в ростовую мишень. Чтобы перезаряжался с закрытыми глазами. Чтобы чистил оружие после каждой стрельбы. Времени у нас мало.

На следующий день наш лагерь превратился в учебный полигон. Игнат оказался не просто солдатом – он был прирождённым прапором. Жёстким, требовательным, но донельзя справедливым. Он не кричал. Его тихий, ровный голос действовал на мужиков лучше любого мата.

– Семён, приклад в плечо упирай плотнее, иначе ключицу выбьет! Тимоха, дыши ровно! Выдох – выстрел! Петруха, ты не дрова колешь, а курок жмёшь! Плавно!

Первые выстрелы были похожи на пьяную канонаду. Грохот, дым, ругань. Мужики, привыкшие к отдаче дедовских кремнёвок, от неожиданной мощи штуцеров шарахались, как от удара. Пули уходили в «молоко». Но Игнат был неумолим. Стойка, прицел, дыхание, спуск. Снова и снова. До седьмого пота. И пусть каждый выстрелил по разу, а дальше лишь в холостую отрабатывая раз за разом технику – Игнат замечал малейшие ошибки и всё начиналось заново.

Самым сложным был отъезд Степана. Мы провожали его на рассвете. Он стоял у телеги, бледный, как полотно, и его била мелкая дрожь. На нём был новый, с иголочки, сюртук, купленный мной в городе, но сидел он на нём, как на пугале. В руке он сжимал саквояж, в котором лежали его бумаги.

– Я не смогу, Андрей Петрович, – прошептал он, глядя на меня умоляющими глазами. – Город меня сожрёт.

Я взял его за плечи и крепко встряхнул.

– Слушай меня, Степан. Тот спившийся писарь, которого я нашёл в канаве, – он умер. Его больше нет. Ты слышишь? Ты теперь – Степан Захарович. Управляющий делами купца Воронова. У тебя будет свой дом. Свои подчинённые. Своё дело. Тот мир, который тебя сломал, теперь будет работать на тебя. Ты понял?

Он судорожно кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

– Илья Гаврилович тебя встретит. Он всё знает. Сразу к нему. Ни в кабак, ни на постоялый двор. Сразу к нему. Игнат, – я повернулся к солдату, – доставишь его из рук в руки. И проследишь, чтобы по дороге ни капли в рот не взял.

– Будет исполнено, командир.

Степан, как во сне, забрался в телегу. Игнат сел на облучок. Телега скрипнула и медленно покатилась по дороге, увозя моего «министра» в его новую, страшную для него, но такую нужную для нас жизнь. Я долго смотрел им вслед, и на душе было тревожно. Я сделал ставку. Крупную ставку на сломленного человека. И теперь оставалось только ждать, сыграет она или нет.

Жизнь в артели вошла в новую колею. Утро начиналось со стрельб. Потом – работа. Шлюз мыл золото, горн плавил его в слитки, топоры стучали, готовя дрова на зиму. Люди, которых я послал косить сено, возвращались с полными волокушами. Мой муравейник работал слаженно, как часовой механизм. Вечером, после ужина, мужики уже не расползались по углам. Они собирались у казармы, где волки Игната, эти суровые, неразговорчивые ветераны, показывали им, как разбирать и чистить штуцеры. Работяги и солдаты становились одним целым.

Прошла неделя. Тихая, напряжённая, рабочая. Разведка доносила, что в посёлке затишье. Рябов сидел в своей берлоге и не подавал признаков жизни. Это молчание пугало больше, чем открытые угрозы.

И вот, в один из таких дней, это случилось.

Сойка Фомы на наблюдательном посту крикнула один раз. Не тревога. Один гость. Я вышел на крыльцо, инстинктивно проверяя, на месте ли пистолет за поясом. Игнат материализовался рядом, его рука легла на приклад винтовки.

На опушке показался всадник. Он ехал не спеша, на сытом вороном коне, который шёл лёгкой, уверенной рысью. На всаднике был добротный суконный кафтан, подбитый бобром, и высокая лисья шапка. Он был один. Ни охраны, ни свиты. Он ехал так, будто направлялся на прогулку по собственным угодьям.

– Рябов, – выдохнул Игнат.

Я похолодел. Этого я не ожидал. Я ждал наёмников, засады, подкупа, чего угодно, но не этого. Не визита самого главного паука.

– Отставить тревогу, – скомандовал я тихо. – Пусть все остаются на своих местах. Работаем. Игнат, твои люди – по местам, но не высовываться. Пусть наблюдают.

Рябов подъехал к нашему лагерю и остановился, оглядывая всё с хозяйским любопытством. Его взгляд скользнул по достроенной казарме, по дымящему горну, по людям, работающим на шлюзе. Он не выказывал ни удивления, ни злости. Просто демонстративно наблюдал.

Я медленно спустился с крыльца и пошёл ему навстречу.

– Добрый день, – поздоровался он, не слезая с коня. Голос у него был низкий, с лёгкой хрипотцой. Голос человека, привыкшего отдавать приказы. От него исходила волна такой уверенности и силы, что становилось не по себе.

– И вам того же, – ответил я, останавливаясь в нескольких шагах.

– Стало быть, ты Воронов, – он усмехнулся в пышные, ухоженные усы. – Весь посёлок только о тебе и гудит, Воронов. Колдун, говорят. Из ничего золото делает. Чиновников, говорят, как щенков, носом тычет. Людей моих покалечил.

Он говорил это беззлобно, почти весело, как о забавном недоразумении.

– Делаю, что могу, Гаврила Никитич. Оно когда своё защищаешь – всякое же случается.

– Своё? – он огляделся ещё раз. – А что здесь твоего, Воронов? Земля государева. Лес – мой. Люди, что на тебя работают, – вчера ещё на меня батрачили. Даже воздух, которым ты дышишь, и тот, считай, мой.

Я молчал. Спорить было бессмысленно.

– Ладно, – он махнул рукой. – Не за тем приехал, чтоб права качать. Поговорить хочу. Как купец с купцом.

Он наконец слез с коня. Двигался он на удивление легко для своей комплекции. Подошёл ко мне вплотную. От него пахло дорогим табаком, кожей и деньгами.

– Умён ты, Воронов. Признаю. Хитёр. Таких здесь давно не бывало. Все норовят силой взять, а ты – умом. Уважаю.

Он обошёл меня, заложив руки за спину, и остановился, глядя на горн.

– Вот эта штука, – он кивнул на вентилятор. – И шлюз твой хитрый. Это ведь твоих рук дело? Из головы твоей вышло?

– Моих, – подтвердил я.

– Вот. Об этом и разговор. Продай мне секрет, Воронов.

Я поднял бровь.

– Назови цену, – продолжал он, не глядя на меня. – Любую. Я заплачу. Золотом, серебром, векселями. Хочешь – прииск тебе ещё один отпишу. Настоящий, жильный, не эту твою пустыню. Продай. И уезжай отсюда. Куда хочешь. В Москву, в Петербург. С такими деньгами везде хорошо будет.

Он говорил так просто, будто предлагал купить мешок овса.

– А если я не хочу уезжать? – спросил я. – Если мне и здесь нравится?

Рябов медленно повернулся ко мне. Его добродушные с виду глаза стали холодными и твёрдыми, как речная галька.

– Тогда есть второй путь. Войди со мной в долю, Воронов. Ты даёшь свой ум, свои машины. Я даю всё остальное. Людей, влияние в конторе, деньги, охрану. Вместе мы под себя не только этот уезд – весь Урал подомнём. Построим здесь такую империю, что Демидовы в гробах перевернутся. Ты будешь моим младшим партнёром. Двадцать процентов со всей прибыли – твои. Честные двадцать процентов. Слово купца Рябова.

Предложение было заманчивым. Дьявольски заманчивым. Он предлагал мне не просто крышу. Он предлагал мне место в стае. Место второго волка после вожака.

– Хорошее предложение, Гаврила Никитич, – сказал я медленно. – Щедрое.

– Я всегда щедр с теми, кто мне полезен, – кивнул он. – И беспощаден к тем, кто мне мешает.

Вот оно. Ультиматум. Завёрнутый в шёлк делового предложения.

– А что будет, если я откажусь? И от продажи, и от партнёрства?

Рябов снова улыбнулся. Но улыбка его была страшнее оскала.

– А ничего не будет, Воронов. Просто… несчастные случаи. Они здесь часто бывают. Тайга, сам понимаешь. Медведь-шатун может задрать. – При этих словах, меня немного передернуло. – Дерево на лагерь упасть. Люди с голодухи на мухоморы набрести. Да мало ли… Лес большой, а ты в нём один. Со своей горсткой солдатиков. Ты думаешь, пятнадцать винтовок – это сила? Нет, Воронов. Сила – это когда урядник пишет в протоколе то, что ты ему скажешь. Сила – это когда судья выносит приговор, который тебе нужен. Сила – это когда сам губернатор пьёт с тобой чай и просит одолжить до получки. Вот это – сила. И она у меня есть. А у тебя её нет.

Он подошёл к своему коню, легко вскочил в седло.

– Думай, Воронов. Я человек неторопливый. Я даю тебе три дня. Через три дня к тебе приедет мой человек. Если ты согласишься – он привезёт тебе бумаги для подписи. И первую часть денег за секрет. Если откажешься… – он пожал плечами. – Тогда он ничего не привезёт. И никто больше к тебе не приедет. Никогда.

Три дня. Он дал мне три дня, чтобы выбрать способ своей смерти: быстрой, если я продам секрет и убегу, или медленной, если войду в долю и позволю ему высосать из меня все соки, прежде чем выкинуть, как пустую оболочку. Рябов, этот пузатый, лоснящийся паук, сплёл свою паутину и терпеливо ждал, пока муха сама в неё влетит. Он не видел третьего варианта. Варианта, в котором муха оказывается не мухой, а шершнем с ядовитым жалом.

Я смотрел, как он, не оглядываясь, уезжает. Его вороной конь шёл ровной, сытой рысью, будто его хозяин возвращался с приятной загородной прогулки. Он не сомневался в исходе. Он видел мир в двух цветах: то, что принадлежит ему, и то, что скоро будет принадлежать ему. Третьего не дано. И я, со своими штуцерами, со своей дисциплиной, со своим рукотворным ветром, был в его глазах лишь особенно крупной и сочной добычей, которая пока ещё трепыхается.

Тишина, повисшая после его отъезда, была оглушительной. Мои артельщики, до этого делавшие вид, что работают, замерли. Они не слышали нашего разговора, но они чувствовали его суть. Они видели, как волк пришёл посмотреть на овчарню. И они ждали, что скажет пастух.

Рядом со мной материализовался Игнат.

– Что он хотел, командир? – голос его был глух, как удар земли о крышку гроба.

– Всё, – коротко ответил я, не отрывая взгляда от точки на дороге, где скрылся Рябов. – Он хотел всё. Предложил купить мои секреты и убраться. Или войти в долю. Двадцать процентов.

Игнат хмыкнул.

– Двадцать процентов от петли, которую он накинет тебе на шею, как только ты станешь ему не нужен.

– Именно.

Я медленно повернулся и обвёл взглядом замершую артель. Двадцать с лишним пар глаз были устремлены на меня. В них не было страха. Было напряжённое, суровое ожидание. Они уже были не тем стадом, которое я нашёл. Это были люди, которые почувствовали вкус победы, вкус собственного достоинства. Они были готовы драться. Но они должны были знать, за что.

– Все ко мне! – крикнул я, и мой голос прорезал тишину, как нож.

Они сходились медленно, откладывая кирки и лопаты. Волки Игната вышли из казармы. Елизар подошёл, степенно опираясь на свой посох.

– Вы видели этого человека, – начал я, когда все собрались. – Это Гаврила Никитич Рябов. Хозяин здешних мест. Он приехал сделать мне предложение. Он предложил мне продать ему всё, что мы с вами создали, – и уехать. Или стать его младшим партнёром. Он обещал мне большие деньги. Очень большие.

Я обвёл их взглядом, заглядывая в глаза каждому. Семёну, Тимохе, Петрухе, Егору, Михею.

– Это были бы мои деньги. Не ваши. Я мог бы взять их, уехать в Петербург и жить там до конца своих дней, как барин. А вы… вы бы снова вернулись к нему в кабалу. Снова гнули бы спину за похлёбку и право спать в грязной, вонючей казарме.

По рядам прошёл глухой, злой ропот.

– Так вот, – я повысил голос. – Я отказался.

Тишина. Мёртвая, звенящая тишина. Они смотрели на меня, и я видел, как в их глазах надежда борется с ужасом от осознания последствий.

– Я сказал ему, что артель «Воронов и Ко» – не продаётся! Что мы работаем на себя и ни под кого не ляжем! Что эта земля, эти инструменты, это золото – наши! Не мои, а наши! Потому что мы добыли их своим потом, своим умом и своей кровью!

– Ура-а-а! – этот крик вырвался не как на празднике. Он был хриплым, яростным, как боевой клич. Его подхватили. Это был не радостный гвалт. Это был рёв стаи, готовой к бою.

Я поднял руку.

– Но вы должны понимать, что это значит. Рябов не простит мне этого. Он дал мне три дня на раздумье. Через три дня он пришлёт своего человека. И если я не соглашусь, он начнёт войну. Настоящую войну. Без правил, без пощады, без свидетелей. Он попытается нас уничтожить. Стереть с лица земли. Он натравит на нас бандитов. Он подкупит чиновников. Он сделает всё, чтобы мы с вами сгнили здесь, в этой тайге.

Я снова замолчал, давая им осознать всю тяжесть моих слов.

– Поэтому я спрашиваю вас. Каждого. Кто не готов к этому – уходите сейчас. Я дам денег на дорогу, выдам вашу долю. Никто не осудит. Но те, кто останутся, – остаются до конца. До победы или до смерти. Третьего не будет. Решайте.

Я стоял и ждал. Это был самый важный момент в моей новой жизни. Я поставил на кон всё. И я ждал, поддержат ли они мою ставку.

Первым шагнул вперёд Егор. Рыжий, рослый, он вышел из толпы и встал рядом со мной.

– Я беглый, – сказал он громко, чтобы слышали все. – Никто не знает, что я от барина ушёл. И если меня поймают – мне всё одно кнут и каторга. А здесь я человеком себя почувствовал. Так что я лучше здесь помру, в бою, чем под палкой у приказчика. Я остаюсь.

Следом за ним вышел Михей. Он просто встал рядом с Егором и молча кивнул.

Потом шагнул Петруха, опираясь на свою палку.

– Ты мне ногу спас, Петрович. А мог бы дать сгнить. Я за тебя кому хошь глотку перегрызу.

И они пошли. Один за другим. Семён, Тимоха, остальные артельщики. Они подходили и становились за моей спиной. Неровным, молчаливым, но монолитным строем. Это было голосование. Ногами, сердцами, жизнями.

Когда последний мужик встал в строй, я повернулся к ним. За моей спиной стояла моя армия. Моя семья.

– Что ж, – сказал я тихо, и в горле стоял ком. – Раз так. Готовьтесь к войне.

Три дня. Всего три дня, чтобы превратить наш лагерь в неприступную крепость. И мы использовали каждую минуту.

– Игнат! – я подозвал его. – Забудь всё, чему учили в царской армии. Забудь про открытый бой и манёвры. Мы – не армия. Мы – партизаны. Наша сила – в лесе, в ловушках, в хитрости.

Мы разделили всех на три группы.

Первая, под руководством Игната и его волков, превращала лес вокруг лагеря в смертельный лабиринт. Они не просто восстановили старые ловушки. Они создали новую, эшелонированную систему обороны. Дальние подступы были усеяны «волчьими ямами» – глубокими, узкими колодцами с заострёнными кольями на дне, тщательно замаскированными дёрном и листвой. Ближе к лагерю, в густом подлеске, они установили десятки самострелов. Не примитивные луки, а мощные арбалеты, сделанные из крепких стволов молодой рябины, со стальными тетивами из тросов, которые я догадался купить в городе. Спусковой механизм был прост до гениальности – тонкая бечева, натянутая поперёк тропы. Зацепил ногой – и в грудь тебе летит тяжёлая, окованная железом стрела.

На деревьях, нависающих над тропами, они подвесили «качели» – огромные брёвна, утыканные острыми сучьями. Один удар топора по удерживающей верёвке – и эта махина сносила всё на своём пути.

Вторая группа, под моим личным командованием, занималась укреплением самого лагеря. Мы обнесли его высоким, в два человеческих роста, частоколом из заострённых брёвен. Это была адская работа. Валить деревья, тащить их, вкапывать, скреплять. Но мужики работали с яростным остервенением. Они строили не просто забор. Они строили стену своего нового мира.

По углам частокола мы возвели две сторожевые вышки. С них простреливались все подступы к лагерю. В самом частоколе мы оставили только одни, узкие ворота, которые можно было запереть на массивный засов. Но главный секрет был не в этом. По моему приказу, в стене были проделаны десятки узких, незаметных снаружи бойниц. Не только на уровне груди, но и у самой земли.

– Они пойдут в атаку, пригибаясь, – объяснял я Игнату. – Будут ползти. И получат пулю в упор оттуда, откуда не ждут.

Третьей группой командовал Елизар. Он и его люди, используя его знания тайги как свои пять пальцев, занимались логистикой и разведкой. Они проложили запасной, тайный путь отхода к старообрядческому скиту. Они создали несколько схронов с продовольствием и боеприпасами в лесу, на случай если нам придётся оставить лагерь. И они, как призраки, патрулировали дальние подступы, докладывая о малейшем подозрительном движении.

Работа кипела днём и ночью. Свет факелов и костров превращал нашу поляну в огненный остров посреди чёрного океана тайги. Мы почти не спали, ели на ходу. Усталость была нечеловеческая, но её перекрывал адреналин. Осознание того, что мы готовимся к битве за собственную жизнь, удесятеряло силы.

На третий день я собрал всех, кто не был занят на строительстве.

– Рябов будет бить не только силой. Он будет бить огнём. Он попытается нас сжечь.

Мы вырубили все кусты и деревья в радиусе пятидесяти шагов от частокола, создав «мёртвую зону». Мы выкопали вокруг лагеря глубокую канаву и заполнили её водой. Мы поставили у каждой постройки бочки с водой и развесили на стенах мокрые рогожи. Мы готовились к аду.

Я сам почти не спал. Я ходил от одного участка к другому, проверял, советовал, подгонял. Я рисовал чертежи, рассчитывал углы обстрела, проверял натяжение тетив на самострелах. Мой мозг работал как суперкомпьютер, перебирая сотни вариантов возможной атаки и ища для каждого контрмеры.

И всё это время я ждал. Ждал гонца от Рябова. Он должен был приехать на третий день. Но он не приехал. Ни на третий. Ни на четвёртый.

Это молчание было страшнее любой угрозы.

– Он играет с нами, – сказал Игнат вечером четвёртого дня, когда мы сидели в моей конторе над картой обороны. – Хочет, чтобы мы вымотались. Потеряли бдительность. А потом ударит.

– Значит, мы дадим ему то, чего он хочет, – ответил я.

На утро пятого дня я отдал приказ, который поверг всех в шок.

– Отбой. Все работы прекратить. Сегодня – баня и отдых.

Мужики смотрели на меня, как на сумасшедшего.

– Командир, ты чего? – не выдержал Егор. – Война на носу, а ты – баня?

– Именно. Мы сделали всё, что могли. Теперь нужно восстановить силы. Уставший солдат – плохой солдат. Игнат, выставить усиленные дозоры. Остальным – мыться, стираться, спать.

Это было рискованно. Но я знал, что загнанная лошадь далеко не ускачет. Мои люди были на пределе. Ещё один день такой работы – и они бы просто свалились.

Баня, которую мы наскоро срубили ещё неделю назад, дымила весь день. Мужики, отмытые, распаренные, одетые во всё чистое, ели горячее варево и заваливались спать. Напряжение спало. Лагерь погрузился в тишину.

Атака началась на рассвете шестого дня.

Меня разбудил не крик дозорного. Меня разбудил странный, нарастающий треск. Я выскочил из конторы и замер.

Лес вокруг нас горел.

С трёх сторон, полукольцом, к нашему лагерю подбиралась стена огня. Ветер, как назло, дул в нашу сторону, неся на частокол тучи едкого дыма и снопы искр.

– Тревога! – заорал я, и мой голос потонул в рёве пламени.

Лагерь взорвался. Люди выскакивали из казармы, хватая оружие. Но стрелять было не в кого. Враг был невидимым, безликим, всепожирающим. Огонь.

– К бочкам! Лить на стены! – скомандовал Игнат, мгновенно оценив обстановку.

Мужики бросились выполнять приказ, поливая водой частокол, на который уже падали горящие угли. Но я видел, что это бесполезно. Огонь был слишком близко. Жар становился невыносимым. Дым выедал глаза.

– Они нас выкуривают! – крикнул я Игнату сквозь рёв огня. – Хотят, чтобы мы выбежали из крепости, прямо на них!

И в этот момент с той стороны, где не было огня, – со стороны ворот, – раздался грохот и треск. Они пошли на штурм.

– Игнат! Половину людей – на стены! Остальные – за мной! К воротам!

Мы подбежали к воротам как раз в тот момент, когда в них с чудовищной силой ударило что-то тяжёлое. Брёвна затрещали.

– Таран! – рявкнул Игнат.

– Стрелять! – заорал я. – Через бойницы! По ногам!

Десяток штуцеров высунулись из нижних бойниц. Залп! Второй! Из-за ворот донеслись яростные вопли боли и отборная матерщина. Удары на мгновение прекратились.

Но огонь подступал. Жар был такой, что казалось, плавится сам воздух. Мокрые рогожи на стенах начали дымиться.

– Командир! Мы здесь сгорим! – крикнул мне Егор, его лицо было чёрным от копоти.

Я лихорадочно соображал. План Рябова был дьявольски прост и эффективен. Он не стал штурмовать наши ловушки. Он просто поджёг лес, отрезав нам все пути к отступлению, и теперь атаковал в единственном возможном месте, зная, что рано или поздно мы либо сгорим, либо выбежим наружу.

И тогда я принял решение. Единственно возможное.

– Игнат! – заорал я, перекрикивая треск огня и выстрелы. – Открываем ворота!