Текст книги "В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове"

Автор книги: Яков Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Ната(решительно). Зовите Лифшица!..

Открывается дверь, наступает триумф Лифшица. Он идет, маленький, хилый, с бледным одухотворенным лицом. Гости выстроились шпалерами (Там же. С. 437).

Итак, побеждает старая добрая ревность, глупая и смешная, но, по крайней мере, бескорыстная и сильная. Здесь явная, хотя и скрытая, полемика с Юрием Олешей – писателем, с которым Ильф и Петров, как мы уже отмечали, спорили неоднократно. Именно Олеша – и в «Зависти», и в ее драматическом варианте, «Заговоре чувств», и в неоконченной, но очень интересной пьесе «Смерть Занда»– писал о ревности как об отмирающем чувстве. Но в пьесе Ильфа и Петрова рядом с убогим потребительством, погоней за благами, выдаваемыми привилегированным категориям граждан, элементарным бездушием (хозяева изгоняют безработного Пипа и отца Стасика, временно выпущенного из тюрьмы) и «квартирным вопросом» (комната Стасика теряет свои достоинства, когда выясняется, что у него есть отец) единственным «сильным чувством» оказывается ревность.

Значит ли это, что к 1933 г. оба писателя полностью утратили веру в Преображение, присущую их романам 1927–1928 и 1929–1931 гг., и что они сознательно полемизировали с Олешей по этому вопросу? Трудно ответить на этот вопрос. Возможно, что они просто намеревались написать легкий водевиль, не претендовавший на видное место среди их сочинений, и изобразили в нем довольно обычную сценку из жизни московского «среднего класса». Главная их работа, которой от них ждали и которую они еще надеялись осуществить, – третий роман – была еще впереди.

Но кто будет его героем? Опять Остап Бендер? И что же с ним станет? Мы уже упоминали о путешествии Ильфа и Петрова по Беломорканалу, после которого они отказались участвовать в написании коллективного труда о канале. Но совсем избежать какого-либо отклика на эту поездку они все-таки не смогли. В номере «Комсомольской правды» (24 августа 1933 г.) была выделена целая полоса для писателей, посетивших Беломорканал. Своими впечатлениями делились Всеволод Иванов («несомненно, капиталистическая и эмигрантская пресса будет вопить, что ОГПУ под дулом винтовок и в цепях показывало «беспартийным попутчикам» или, вернее, скрывало так называемый «чекистский ад»» и т. д.), Л. Леонов, М. Пришвин и другие. Должны были выступить и Ильф с Петровым. Их заметка была озаглавлена «Наш третий роман».

Нас часто спрашивали о том, что мы собираемся сделать с Остапом Бендером… Мы сами это не знали… – писали авторы.

Останется ли он полубандитом или превратится в полезного члена общества, а если превратится, то поверит ли читатель в такую быструю перестройку?

И пока мы обдумывали этот вопрос, оказалось, что роман уже написан, отделан и опубликован.

Это произошло на Беломорском канале!..

Есть веские основания подозревать, что эта заметка вовсе не отражала реальный творческий замысел авторов, а была лишь удобной формой отказа от решения трудного вопроса на том основании, что «роман уже написан, отделан и опубликован» самой жизнью. Во всяком случае, ни малейших следов работы над такой версией романа не сохранилось. В последней «Записной книжке» Ильфа есть единственная запись, относящаяся к Остапу, – она предусматривает совсем иной вариант:

Остап мог бы и сейчас пройти всю страну, давая концерты граммофонных пластинок. И очень бы хорошо жил, имел бы жену и любовницу. Все это должно кончиться совершенно неожиданно – пожаром граммофона. Небывалый случай. Из граммофона показывается пламя (Т. 5. С. 217).

Но и эта запись – скорее размышление о возможности еще одной (впрочем, довольно невинной) новой комбинации, которую мог бы изобрести герой, чем план реального романа.

План третьего романа, задуманного Ильфом и Петровым еще в 1932 г. и начатого в 1933 г.,^[214] явно не был связан с Остапом. Сюжет романа, для которого было придумано название «Подлец», лапидарно изложен Е. Петровым в неоконченной книге «Мой друг Ильф»: «Человек, который в капиталистическом мире был бы банкиром, делает карьеру в советских условиях»^[215].

Итак – карьерист. Это, конечно, центральная фигура в том мире, который изображен в «Клоопе». Если главная цель «Клоопа»– самоснабжение, то героем его, естественно, должен был стать человек, способный на Западе накопить деньги, а у нас– сделать карьеру.

Роман «Подлец» не дошел до нас, но отражение этой темы, а может быть, и новеллистическую версию ненаписанного романа мы обнаруживаем в опубликованном в 1935 г. рассказе «Последняя встреча» – пожалуй, наиболее смелом из рассказов Ильфа и Петрова, написанных после «Клоопа».

Рассказ, называвшийся в рукописи «Человек без профессии», начинался с того, что в фойе театра встречаются два приятеля, не видевшиеся пятнадцать лет. Один из них – военный, а другой говорит о себе:

– Я, Леня, по другой линии.

– Но все-таки?

– Я, Леня, ответственный работник.

– Вот как! По какой же линии?..

– Да я тебе и отвечаю – ответственный работник.

– Работник чего?

– Что чего?

– Ну, спрашиваю, какая у тебя специальность?

– При чем тут специальность! Честное слово, как с глухонемым разговариваешь. Я, голубчик, глава целого учреждения.

Учреждение это оказывается строительным трестом, но недоразумение продолжается. Директор строительного треста – по образованию не архитектор, не экономист, ни черта не понимает в строительных материалах.

– Позволь, ты говорил, что у тебя громадный опыт?

– Колоссальный. Ведь я на моей теперешней работе только полгода. А до этого я был в Краймолоке… Значит, в Краймолоке три месяца, а до молока в Утильсырье, а до этого заведовал музыкальным техникумом, был на профработе, служил в Красном Кресте и Полумесяце, руководил изыскательной партией по олову, заворачивал, брат, целым банком в течение двух месяцев, был в Курупре, в отделении Вукопспилки и в Меланжевом комбинате. И еще по крайней мере на десяти постах. Сейчас просто всего не вспомню…

– Не понимаю, какая у тебя все-таки основная профессия?

– Неужели непонятно? Осуществляю общее руководство.

– Да, да, общее руководство, это я понимаю. Но вот профессия… как бы тебе объяснить… ну вот пятнадцать лет назад, помнишь, я был слесаренком, а ты электромонтерничал… Так вот, какая теперь у тебя профессия?

– Чудак, я же с самого начала говорил. Ответственный работник. Вот Саша Зайцев учился, учился, а я его за это время обскакал… даже карьерку сделал.

– Есть, – сказал командир. – Теперь понятно. Карьерку! (Т. 3. С. 53–55).

Разнообразие должностей, которые занимал специалист по общему руководству, – не индивидуальная черта данного лица. Симпатичный директор «Клоопа» тоже перешел в свое таинственное учреждение из молочного треста; сменял одно учреждение за другим и еще один персонаж из рассказов Ильфа и Петрова – «добродушный Курятников» из одноименного рассказа (основанного, по-видимому, на материалах неосуществленного «Летучего голландца»)^[216]: в роли редактора он развалил «профсоюзную газету», в роли директора– консервный завод, «Комнатный театр», фабрику кроватей-раскладушек и т. д.^[217]. Такова же судьба сходных персонажей в «Мастере и Маргарите». Даже после скандала, вызванного вмешательством нечистой силы, директора Варьете Степу Лиходеева «перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего большим гастрономическим магазином», а заведующего Акустической комиссией Семплеярова «перебросили в Брянск и назначили заведующим грибозаготовительным пунктом» ^[218]. Принципиальная «непотопляемость», способность при любых обстоятельствах (кроме самых чрезвычайных) оставаться на поверхности– важнейшая черта того социального типа, который лишь впоследствии получил наименование «номенклатуры».

Так постепенно рождается ответ на вопрос, поставленный еще в «Золотом теленке»: кто же подлинный командор великолепной машины, «настоящей жизни», за бортом которой оставались Остап и его компаньоны? «Ветчинное рыло»– этот страшный образ, возникший у Ильфа еще в ранней «Записной книжке» (Т. 5. С. 181), реализовался в «Золотом теленке» в фигуре Корейко – вора и подпольного миллионера (Т. 2. С. 230). Но Корейко был жалок и уязвим со своим «чемоданишком», который нужно было прятать по вокзальным камерам хранения, поминутно рискуя быть пойманным и разоблаченным. Настоящее «ветчинное рыло» опиралось не на деньги, а на карьеру, оставаясь при этом почти неуязвимым и занимая почетное место в государственной командорской машине.

Хотели этого авторы или нет, но внутри созданного ими роскошного экипажа оказывался новый вариант того же Чичикова, только более современный и удачливый. «Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям… А добродетельный человек все же не взят в герои… Потому что… нет писателя, который бы не ездил на нем… Нет, пора, наконец, припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!»^[219] – писал Гоголь в «Мертвых душах». Не отсюда ли и задуманное авторами название романа, в центре которого должен был оказаться не веселый авантюрист Остап Бендер, а человек, который «делает карьеру в советских условиях»?

«Клооп», водевиль «Сильное чувство» и рассказ «Последняя встреча» – таково было отражение в творчестве Ильфа и Петрова «зримых черт» нового общественного строя, установившегося в середине 1930-х гг. Случайно ли почти полное совпадение наименования «Клооп» с названием пьесы Маяковского, изображавшей счастливое общество будущего? Может быть, и случайно, но название это оказалось символическим. У Ильфа и Петрова был рассказ на другую тему – «Рождение ангела»– об обыкновенных киношниках, изготовляющих индустриальный фильм с главным положительным героем. Консультант-вундеркинд, участвующий в создании фильма, больше всего боится, чтобы фильм не походил на картины Чаплина, Довженко, Пудовкина.

– Ты, мальчик, не бойся, – успокаивает его взрослый кинематографист. – Как у Чаплина не выйдет… Не будет, как у Довженко. И как у Пудовкина не будет (Т. 3. С. 150–151).

Такой же убедительный и вместе с тем безнадежный вывод вытекал из картины эпохи, нарисованной Ильфом и Петровым. Не выйдет, как у Фурье, не будет, как в «Принципах коммунизма», и как в мечтах Маяковского не будет. Будет не как в «Клопе», а как в «Клоопе».

Но черты нового общества были изображены авторами только в нескольких рассказах и пьесе; роман «Подлец» остался замыслом писателей. В книге «Мой друг Ильф», начатой Е. Петровым через несколько лет после смерти его соавтора с явной целью придать максимальное благообразие их совместной творческой биографии (мы еще вернемся к этой книге), неудача с третьим романом всецело объясняется внутренними творческими причинами: «…писать смешно становилось все труднее. Юмор – очень ценный материал, и наши прииски были уже опустошены»^[220]. Иное объяснение привел Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь», написанной тридцать лет спустя с похвальной целью рассказать(хотя бы частично) правду о прошлом. Упоминая споры о третьем романе, происходившие в Париже между соавторами, Эренбург привел слова Ильфа: «Как теперь нам писать?.. «Великие комбинаторы» изъяты из обращения. В газетных фельетонах можно показывать самодуров-бюрократов, воров, подлецов. Если есть фамилия и адрес – это «уродливое явление». А напишешь рассказ – сразу загалдят: «Обобщаете, нетипическое явление, клевета»… А стоит ли вообще писать роман?»^[221]

Свой третий роман Ильф и Петров так никогда и не написали.

Глава VI

«Летит кирпич…»

Положение Ильфа и Петрова в середине 1930-х гг., внешне казавшееся благополучным, было в действительности очень трудным. Мы уже отмечали противоречивость их роли. Стремясь создать идеологическую отдушину, Мехлис (возможно, с благословения своего хозяина) приглашает в свою газету двух популярнейших юмористов страны. Им было разрешено бичевать «уродливые явления», избегая, однако, ненужных обобщений. А они между тем мечтали создать роман о «подлеце», делающем «карьеру в советских условиях», и писали рассказы, способные вызвать у читателя мысль о «типическом правиле».

Опасность этого пути они, конечно, сознавали, тем более что им не забыли напомнить о ней в связи с «Клоопом». Выход, который нашли сатирики, был довольно обычным: затрагивая острые сюжеты, они сопровождали их словесными оговорками, компромиссными формулами, декларациями о лояльности.

Постепенно в фельетонах Ильфа и Петрова все чаще стали появляться оговорки о частном и нетипичном характере изображаемых явлений – оговорки, над которыми сами они не раз смеялись.

Отдельные авторы отдельных книг, в единичных случаях изданных отдельными издательствами… в единичных случаях отдельные заведующие… (Т. 3. С. 131, 165).

Авторы начали сочинять оптимистические концовки и противопоставлять рисуемые ими невеселые картины чему-нибудь светлому и прекрасному. Например, в довольно ехидном фельетоне о собратьях по перу «Литературный трамвай»:

Но хорошо, что трамвай движется… и что походная трамвайная дифференциация… готова перейти в большой и нужный спор о методах ведения советского литературного хозяйства (Т. 3. С. 175).

В другом фельетоне:

Ленин, погруженный в работу, громадную, неизмеримую, находил время, чтобы узнать, как живут… люди, которых он видел мельком, несколько лет назад… А у этих пятидесяти человек, которые, конечно, считают себя исправными жителями социалистической страны, не нашлось ни времени, ни желания, чтобы выполнить первейшую обязанность… гражданина Советского Союза– броситься на помощь… (Там же. С. 215).

Еще в одном месте – о людях, пользующихся блатом:

Вырвал из плана, смешал карты, спутал работу, сломал чьи-то чудные начинания, проник микробом в чистый и сильный советский организм (Там же. С. 229).

Наиболее отчетливо эта тенденция была выражена в фельетоне «Любовь должна быть обоюдной», посвященном весьма острой теме – о людях, попавших в литературу случайно, иногда по протекции, но выступающих от ее имени с заверениями о преданности власти.

Что уж там скрывать, товарищи, мы все любим советскую власть. Но любовь к советской власти – это не профессия, – заявляли авторы. – Надо еще работать. Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной (Там же. С. 291–292).

Несмотря на некоторую неожиданность этого пассажа в данном контексте, он имел существенное значение. Еще несколькими годами раньше Ильф и Петров смеялись над подобными декларациями, сравнивая их с международными дипломатическими признаниями. Теперь же им пришлось письменно декларировать свою любовь к власти. Фельетон был написан в 1934 г., и мы можем сказать, пародируя авторов, что Ильф и Петров признали советскую власть вскоре после Соединенных Штатов.

Уступки выражались не только в отдельных декларациях. Среди поздних рассказов Ильфа и Петрова есть несколько таких, которые резко отличаются от всего написанного ими. Это фельетоны или, скорее, очерки, повествующие не об отрицательных, а о сугубо положительных элементах советской действительности. К числу таких «положительных» фельетонов принадлежат «Черноморский язык»(«Хорошо стреляют в Черноморском флоте. То есть, когда стреляют хорошо – это у них считается плохо… Считается хорошо, когда стреляют отлично»)^[222]и «М»– восторженный панегирик новому московскому метро (Там же. С. 354–357). Иной, но также вполне официозный характер имел фельетон «Россия-Го»– о белых эмигрантах и, в частности, о Нобелевской премии Бунина. Фельетон не лишен остроумия: описание лихорадочного эмигрантского ликования по поводу награждения Бунина и последовавших за этим «провинциальных парижских будней» (Там же. С. 343), вероятно, в какой-то степени соответствует действительности – оно во многом совпадает с тем, что писали сами эмигранты. Кроме того, Бунин мог бы, если бы захотел, ответить авторам, так что писать о нем было куда приличнее, чем ругать Пильняка. И все-таки полная «дозволенность» и даже желательность подобной сатиры на эмигрантов вызывает неприятное чувство. «…Сатира… бывает честная, но навряд ли найдется в мире хоть один человек, который бы предъявил властям образец сатиры дозволенной», – писал Булгаков в «Жизни господина де Мольера»^[223]. То есть предъявить, конечно, предъявляли, и не раз, но чем дозволеннее было предъявляемое, тем меньше оно имело прав называться честной сатирой, да и сатирой вообще.

К счастью, однако, «Черноморский язык», «М» и «Россия-Го»– редкое исключение в творчестве Ильфа и Петрова. Что же было главной темой их рассказов и фельетонов тех лет? Главное место в них занимала тема, давшая имя одному из фельетонов: «Равнодушие». Поводом для написания рассказа было событие, действительно происшедшее с одним из авторов.

Ночью понадобилось срочно отвезти жену в родильный дом, но «ночные такси свою работу уже закончили, а дневные еще не начинали». С трудом найденный автомобиль на половине пути испортился. Герой стал ловить проезжающие машины, которых было немало: «Что же вам сказать, товарищи, друзья и братья? Он остановил больше пятидесяти автомобилей, но никто не согласился ему помочь… Ни один из ехавших в тот час по Арбату не согласился уклониться в сторону на несколько минут, чтобы помочь женщине, рожающей на улице».

Этот случай дал авторам повод заявить о великом и широко распространенном преступлении – равнодушии. Равнодушие проявила артель, снабдившая большой московский дом замками, отпирающимися «пером «рондо», и простым пером, и вообще любой пластиночкой», равнодушие проявляет чиновник, украсивший московские трамваи стихотворным плакатом, призывающим пассажиров сдавать шкурки забитых ими свиней (Т. 3. С. 217–218). На ту же тему рассказ «Костяная нога» – о московском докторе, женившемся на одесситке и ставшем жертвой восстановленной в 1932–1934 гг. паспортной системы:

Любимую не прописали в доме, потому что у нее не было московского паспорта. А московский паспорт она могла получить только как жена доктора. Женой доктора она была. Но загс мог признать ее женой только по предъявлении московского паспорта. А московский паспорт ей не давали потому, что они не были зарегистрированы в загсе… (Там же. С. 301).

Та же тема – равнодушие – в рассказах «Безмятежная тумба» (Там же. С. 327–333), «Чувство меры» (Там же. С. 376–381). Равнодушие, великое равнодушие отражается в идиотской организации принудительного отдыха («Веселящаяся единица», – Там же. С. 203–209), в превращении нового клуба в наглухо закрытое помещение, где никто ничего не делает, но зато развешено множество «политичных плакатов» («Для полноты счастья», – Там же. С. 265–270), в изготовлении швейными фабриками безобразных костюмов и платьев с обязательным бантиком, делающим из девушки «фарсовую тещу» («Директивный бантик», – Там же. С. 276–283), в замене нормального обслуживания на вокзалах, в гостиницах и на курортных пляжах оглушительными концертами обязательных оркестров («У самовара», – Там же. С. 310–315), в отказе государственных учреждений от внутреннего ремонта квартир («На купоросном фронте», – Там же. С. 346–353), в хамстве театральной администрации, аннулирующей уже купленные билеты в момент начала спектакля («Театральная история», – Там же. С. 358–363).

Борьба с равнодушием – вот, пожалуй, основной пафос рассказов и фельетонов, написанных Ильфом и Петровым в последние годы их совместной работы, также, как и большинства произведений Е. Петрова, созданных им после смерти соавтора. В связи с этим особенно удивительным представляется приведенное нами в начале книги утверждение Олега Михайлова о «моральном релятивизме» и отсутствии «ровного нравственного горения» в их сочинениях. «Равнодушие казалось нам преступлением»– эти слова Е. Петрова сделал заголовком статьи^[224] к 75-летию со дня рождения Петрова его приятель Лев Славин, явно отвечая на обвинения О. Михайлова.

Были ли эти проявления равнодушия «единичными случаями», «отдельными уродливыми явлениями»? Проницательный читатель имел все основания усомниться в этом. Служащий «Клоопа», вечно призываемый «поставить работу на высшую ступень», не может не быть равнодушен к ней и ко всему, не касающемуся его лично. В фельетоне «Человек с гусем» (первоначальное название «Жизнь по блату») исследуется все более распространявшаяся в стране система блата, изображается категория людей, беспрерывно твердящих некое загадочное склонение:

Я – тебе, ты – мне, он, она, оно – мне, тебе, ему, мы – вам, они, оне – нам, вам, им.

Насколько широко распространена система блата, авторы видели уже в 1933 г., когда был написан «Человеке гусем»:

И наверно же у нас есть домики, выстроенные по блату, против плана…

У нас есть писатели по блату! (Немного, но есть.)

Композиторы по блату! (Бывают.)

Художники

Поэты

Драматурги по блату – (Имеется некоторый процент)

Кинорежиссеры.

(Там же. С. 229–230).

Почему же, однако, это явление столь широко распространилось в советском быту? Об этом авторы прямо не говорили, хотя уже сам рассказ «Человек с гусем» начинался с весьма выразительной детали: герой хочет купить стосвечовую электрическую лампочку, в магазинах ее нет, и он, по совету своего старого друга, обращается к блату. Такой же острой необходимостью объясняется и поведение персонажа другого рассказа, некоего Посиделкина, прибегающего к сложнейшей системе знакомств и интриг для того, чтобы достать один-единственный билет в Ейск – «жесткое место для лежания». Казалось бы, проще всего обратиться в кассу, но «там билета не достанешь. Там, говорят, в кассах торгуют уже не билетами, а желчным порошком и игральными картами» («Бронированное место», – Там же. С. 13). Наиболее скептический читатель мог бы подумать и о связи блата со всей системой, при которой привилегии, положенные по чину, становились главной основой преуспеяния. Профессиональный «ответственный работник» из рассказа «Последняя встреча», сделавший «карьерку», также, как и герой фельетона «Человек с гусем», гордится своими сокровищами: патефоном с польским танго, радио с динамиком, фотоаппаратом «Лейка» (в 1930-х гг. все это было еще роскошью!) и женой – «есть на что посмотреть». Читатель, сопоставляющий эти два рассказа, ясно понимает, что и там и здесь все получено по блату или «по сверхтвердой цене и со скидкой в тридцать процентов, так что почти ничего платить не пришлось». Это относится и к женам-красавицам:

…чудилось, что даже женились они по протекции, по чьей-то записочке, вне всякой очереди, – такие у ник были подруги, отборные, экспортные, лучше, чем, у других (Т. 3. С. 228).

Но если герой «Последней встречи» (он же, очевидно, и герой ненаписанного «Подлеца») оказывается двойником героя «Человека с гусем», то ясно, что блат– это вовсе не деятельность отдельных «приобретателей» и «идеологических карманников»: это нормальный способ существования людей, делающих «карьеру в советских условиях». «Я – тебе, ты – мне»– это просто форма безналичных расчетов между привилегированными лицами.

Однако связь между темами рассказов 1932–1937 гг. нигде не раскрывалась авторами в обобщенном виде. Формально речь шла не о «типическом правиле», а только о «типических исключениях». Предметом обличения писателей стали рядовые граждане: управляемые или управители низшего ранга.

Бичевание пороков внутри собственной среды, строгий моральный самоанализ не раз объявлялись главной задачей писателей-сатириков и вообще мыслителей, пекущихся о человеческом благе. Уже Гоголь в специально сочиненной им «Развязке Ревизора» пояснял, что город, изображенный в пьесе, это «наш же душевный город» и «сидит он у всякого из нас»: «Таким же точно образом, как посмеялись над мерзостью в другом человеке, посмеемся великодушно над мерзостью собственной, какую в себе ни отыщем!»^[225]

Стремление улучшить жизнь людей не путем изменения внешних условий существования общества, а в результате работы его членов над самими собой – эту задачу накануне революции ставили «Вехи». Обращение к проблемам нравственности и индивидуальным человеческим судьбам стало популярным и, в 1960– 1980-х гг. Именно этот моральный пафос сближал большинство диссидентов с наиболее порядочными представителями легальной литературы и печати. Читая последние фельетоны Ильфа и Петрова, мы неожиданно находим в них темы, воскресшие в статьях некоторых публицистов «Литературной газеты» брежневских лет. Защита несправедливо обиженных, проповедь уважения к закону – таковы темы фельетонов Ильфа и Петрова «Дело студента Сверановского», «Старики», «В защиту прокурора», «Отец и сын», написанных в 1935 г. Благодаря вмешательству писателей было отменено бессмысленное и безграмотное решение судьи, обвинившего в злостном хулиганстве и осудившего на два года тюрьмы студента Сверановского из-за пустой трамвайной ссоры (Там же. С. 364–368, ср. с. 535). Писатели добились восстановления в институте другого студента, Окуня, которого исключили из вуза за то лишь, что его отец попал под суд (Там же. С. 398–400). Блестящая статья «В защиту прокурора» была посвящена широко распространенному явлению – юридической безграмотности советских администраторов, в одном случае доведших до самоубийства студентку Пронько, объявленную воровкой без всякого судебного расследования, а в другом – травивших молодого учителя, ложно обвиненного в сожительстве со школьницами. Возрождение «дикого, темного самосуда» авторы справедливо объясняли тем, что судебные учреждения, как они сдержанно выразились, «недостаточно популярны» (Там же. С. 389–397). Насколько острым был поднятый Ильфом и Петровым вопрос, видно уже из того, что статья «В защиту прокурора», по воспоминаниям их друзей, вновь вызвала недовольство высшего начальства и побудила Мехлиса сделать второй выговор писателям. Призывы уважать законную процедуру следствия и суда и даже находившуюся в загоне профессию защитников (их еще не разрешалось именовать старым названием «адвокаты») прозвучали несколько неловко во второй половине 1930-х гг., когда прокурорам и следователям были поручены совсем другие функции. Борьба за соблюдение юридических норм не оказалась успешной и в более далекой перспективе – недаром собратьям Ильфа и Петрова по перу пришлось вновь вернуться к тем же вопросам почти полвека спустя.

Дух реформаторства, позитивной самокритики ощущается в последней книге писателей – «Одноэтажная Америка». Написанию этой книги предшествовало путешествие по Соединенным Штатам с осени 1935 г. до начала зимы 1936 г. (для Ильфа это была вторая поездка за границу– в 1933–1934 гг. он ездил с Петровым по Европе; для Петрова, ездившего еще в 1928 г., – третья). Нельзя не признать, что критики, обвинившие авторов в отходе от славных традиций обличения капиталистической Америки (традиций Горького и Маяковского), были не так уж неправы. Стремления во что бы то ни стало «казнить ненавистью» Соединенные Штаты в книге не ощущается. Цель ее скорее конструктивная и реформаторская – стремление понять недостатки и достоинства американской жизни и заимствовать кое-какие достижения великой индустриальной державы. Авторы не описывали «страха американцев перед полицейским» (как хотелось бы их критикам) по той простой причине, что им ни разу не встретилось проявление такого страха. Критикуя общественный строй Америки, они в первую очередь обратили внимание не на силу, а на слабость государства, не способного защитить ни знаменитого летчика Линдберга, ни рядовую американку от похищения их детей бандитами^[226]. Совершенно искренне осуждали авторы убожество американской массовой культуры, расизм, широко распространенный среди белого населения. До войны в Советском Союзе совсем не было негров, и в пьесе «Под куполом цирка» Ильф и Петров, которым и в голову не могла прийти мысль о возможности негрофобии на их родине, имели основания противопоставлять в этом отношении советских людей американцам. Но одним из важнейших достоинств американского образа жизни они признали «демократизм в отношениях между людьми», указав, что «нам очень помогло бы изучение американских норм в отношениях между начальниками и подчиненными». Последняя фраза смутила редактора книги уже при ее первой публикации, и ее пришлось сократить, но тема все же осталась^[227].Особенно привлекали авторов американская точность и деловитость, американский «сервис» – обслуживание любого вида потребителей:

У американского делового человека есть время для делового разговора. Американец сидит в своем офисе, сняв пиджак, и работает. Работает тихо, незаметно, бесшумно. Он никуда не опаздывает, никуда не торопится. Телефон у него один. Его никогда никто не дожидается в приемной, потому что «аппойнтмент» (свидание) назначается обычно с абсолютной точностью и на разговор не уходит ни одной лишней минуты… Когда он заседает – неизвестно. По всей вероятности, заседает он очень редко (Т. 4. С. 440–441).

Значение этих достоинств было еще раз подчеркнуто в фельетоне «Часы и люди», первоначально задуманном как главка «Одноэтажной Америки», но затем выделенном в особую газетную статью.

Крупный советский хозяйственник, жаждавший использовать американский опыт, пригласил авторов к себе на определенный день и час, но о свидании забыл; на заводе, куда они пришли, не работал не только диспетчерский телефон у главного инженера, но и часы у входа; человека, который должен был показать им завод, они ждали сорок минут в полутемном коридоре; по всему заводу беспрерывно шли люди – «Гулянье было, как на Тверском бульваре в выходной день»; и т. д. и т. д. (Т. 3. С. 401–407).

Но бесхозяйственность и бюрократизм были еще не самым плохим из того, что ждало писателей на родине. Они вернулись в начале 1936 г.; Илье Ильфу, у которого во время путешествия резко обострился туберкулезный процесс, оставался после поездки всего лишь год жизни – до весны 1937 г. И год оказался нелегким во всех отношениях.

Сразу же после возвращения писатели могли убедиться в том, что период некоторых послаблений для интеллигенции, начавшийся в середине 1932 г., кончился. Уже в конце 1936 г. в «Правде» была помещена статья «Сумбур вместо музыки», а в начале февраля 1937 г. – статья «Балетная фальшь»; обе они были направлены против Шостаковича. В марте там же были напечатаны статьи против «формалистов»-художников (В. Лебедева, А. Лентулова и др.). Слово «формализм», замелькавшее во многих статьях, получило теперь совсем иной смысл, чем оно имело в 1920-х гг. Раньше «формалистами» именовали литературоведов, считавших главным предметом своей науки изучение художественной формы произведений искусства (В. Шкловский, Ю. Тынянов), теперь этим именем клеймили самих художников, чьи творения оказывались непонятными народным массам, руководителям и, главное, самому вождю. Под удар критики попал и старый знакомый Ильфа и Петрова Михаил Булгаков. Уже много лет в театрах не ставили его новых пьес – шли только «Дни Турбиных», и только в Художественном театре. В 1936 г. ему как будто посчастливилось: после долгой и мучительной работы МХАТ показал наконец его новую пьесу «Мольер». Но уже после нескольких представлений пьесы, 9 марта, в «Правде» появилась статья «Внешний блеск и фальшивое содержание», и пьеса была снята со сцены. В газетах продолжали разоблачать вредные явления в искусстве – «формализм» Мейерхольда, новые идейно-порочные сочинения Б. Пильняка. Но дело теперь не ограничивалось только «проработками» в печати или запрещением пьес и книг. В середине августа 1936 г. начался первый из больших процессов тех лет – процесс Зиновьева, Каменева и связанных с ними лиц. Как и на вредительских процессах, подсудимые полностью признавали свою вину, и на этих признаниях строилось обвинение. Но прежде такие признания избавляли жертвы процессов от смертной казни (желанием спасти свою жизнь и объясняли обычно советские граждане эти страшные самооговоры); на этот раз подсудимые были приговорены к расстрелу и казнены.