Текст книги "Ведьма на Иордане"

Автор книги: Яков Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Что с тобой, Арье? – недоумевала Мазаль.

Не объясняя истинной причины, он ссылался на погруженность в Учение, жалуясь, будто не может выбросить из головы Талмуд, даже находясь рядом с ней.

Такое объяснение подняло его в глазах Мазаль до небес; стоило ему чуть запнуться во время беседы, как она тут же замолкала, боясь помешать ходу мыслей ученого жениха. Впрочем, виделись они нечасто, ведь долгие разговоры могут привести к легкомыслию, а от него рукой подать до греха.

«Наговоримся после свадьбы», – думал Арье-Ор, имея в виду не только разговоры. Мысли сами собой убегали к дрожащей руке и выключателю, а оттуда он усилием воли переводил их на Талмуд.

Лишь одна тучка темным пятном висела на безоблачном небосводе их отношений. Каждая встреча заканчивалась слезами, примерно минут за десять до расставания в лучезарных глазах Мазаль начинали посверкивать алмазные капельки, затем она доставала платочек, он быстро намокал, и тогда темные точки усеивали блузку и подол юбки. Плакала она беззвучно, сдерживая рыдания, но и говорить не могла – перехватывало горло.

Арье несколько раз пытался вызнать причину слез, но Мазаль только отрицательно мотала головой.

«Наверное, это от счастья, – говорил себе Арье, вспоминая ее слова на скамейке. – Когда девушка долго ждет суженого, теряет надежду, а потом вдруг он все-таки приходит, то эмоции захлестывают. Ведь сказано в Талмуде: женщины легкомысленны. Поэтому глаза у них, – дополнял Арье, – на мокром месте».

Слухи о предстоящей помолвке быстро распространились по «гетто», а оттуда и по всему району. Впрочем, секрета в том не было никакого, если двое людей готовятся составить счастье друг друга, то окружающим надлежит только радоваться и желать удачи. Секреты и недомолвки способны лишь навести на мысль о каких-то компрометирующих обстоятельствах, тайных пороках или скрываемых недостатках. Нормальным людям нечего прятать и не от кого таиться.

Предстоящий брак не всем пришелся по вкусу. Особенно возмущалась Басшева Вульф, бывшая теща Арье-Ора. По-прежнему считая его членом семьи, она несколько раз звонила Рути и охала в трубку:

– Ведьма, йеменская ведьма! И чем она его приманила?

Рути деликатно отмалчивалась, ведь слово, сказанное одной женщине, все равно что объявление в газете. Сегодня ты поверяешь сердечную тайну любимой подруге, а завтра о ней судачат продавщицы в соседнем супермаркете. С Басшевой Рути связывали только воспоминания, а вот с Мазаль, судя по сумасшествию брата, предстояли долгие и непростые отношения.

Через десять месяцев после несчастья Арье и Мазаль объявили о помолвке. Накануне вечером Арье позвали к телефону прямо из зала колеля. Мазаль, нервно покашливая, попросила обязательно сегодня прийти. Странная просьба, их встречи всегда происходили только при свете дня, да и в колель она никогда не звонила. Удивленный, Арье поспешил к невесте.

В доме было шумно, на кухне вовсю орудовали мать Мазаль и две ее сестры. Они готовили традиционные йеменские блюда, какие не купишь даже за большие деньги. Пряные ароматы шибали в нос, Арье сглотнул слюну и пошел за Мазаль в ее комнату. Через распахнутую дверь кухни он увидел свою будущую тещу и слегка поклонился в знак приветствия. Она ласково помахала ему рукой и прокричала, пытаясь пробиться через стук ножей, грохот сковородок и свист закипающего чайника:

– Завтра ты попробуешь настоящий джахнун!^[1]

Мазаль пропустила Арье перед собой и плотно притворила дверь в комнату. Опять странно, отметил про себя Арье, ведь по закону наедине могут оставаться только супруги, поэтому до сих пор они всегда оставляли дверь полуоткрытой.

– Арье, – Мазаль поднесла руки к груди и умоляюще посмотрела ему в глаза. Ее пальцы судорожно комкали платочек. – Арье, ты, наверное, станешь меня презирать и, может быть, вообще знать не захочешь, но я больше не могу, я обязана, обязана все рассказать.

– Что «все»? – встревоженно спросил Арье.

– Иначе мы не сможем быть счастливы, – продолжила Мазаль, не обращая внимания на вопрос. – Я не смогу быть счастлива. Я всегда буду думать только об этом и всегда буду плакать. Ты ведь заметил, что я все время плачу. Ведь заметил?

– Еще бы! – воскликнул Арье. – Но ведь ты так и не сказала почему.

– Я просто не могла. Тогда не могла. А сейчас могу. Только выслушай меня до конца. Не перебивай и не уходи, пока не дослушаешь. Обещаешь?

– Обещаю, – удивленно и настороженно ответил Арье. Что уж такого могла натворить кроткая Мазаль, чтобы он не захотел выслушать ее до конца и ушел, разорвав помолвку!

– Ты думаешь, что сам ко мне пришел, по своей воле? Будто влюбился и пришел? Но это не так!

Арье хорошо помнил свой сон и глаза, не дававшие ему покоя. Он помнил свои долгие прогулки по городу и хотел рассказать об этом Мазаль, давно хотел, но как-то не получалось. Сейчас, он расскажет прямо сейчас…

– Молчи! – она поднесла палец ко рту. – Ты ведь обещал не перебивать. Молчи и слушай. Я влюбилась в тебя два года назад. Услышала, как ты поешь на субботней молитве, и долго не могла успокоиться. Потом стала ходить на все твои выступления. Все про тебя вызнала, даже фотографию раздобыла. Твой голос все время звучал в моем сердце, с ним я ложилась спать, с ним просыпалась. Я понимала, что надежды никакой нет, я из другой общины, старая, некрасивая…

Арье протестующе взмахнул рукой, но Мазаль решительным жестом поднесла ладошку к его рту.

– Молчи. Да, некрасивая и старая, а тут объявили о твоей помолвке, потом о женитьбе. Я видела тебя вместе с Хаей и думала: все правильно, таким юношам должны доставаться такие девушки, а мой удел сидеть в сторонке и дожидаться бедолагу, которого предназначил мне Всевышний. Самым страшным было молчание, ведь я не могла даже заикнуться, что люблю женатого мужчину, не могла никому рассказать, поделиться, выплакать.

Потом у тебя родилась дочь. Я пыталась выбросить тебя из своего сердца, хотела научиться ненавидеть тебя, презирать, без причины, только чтобы забыть, но ничего не получалось.

По ночам я готовлю для отца и его учеников кофе и закуски. Раньше этим занималась мама, но в последние годы она начала принимать таблетки, и ее страшно клонит ко сну даже днем. Я все равно допоздна сижу над тетрадками, готовлюсь к урокам и вообще сплю мало, поэтому и стала помогать отцу. Что они там учат, я не знаю, да и кто мне станет рассказывать, ведь женщинам каббала запрещена. Но однажды дверь в их комнату осталась неплотно прикрытой, и я услышала, о чем шла речь.

Отец рассказывал про ангелов, о том, как приобрести над ними власть. У него хранится старинный манускрипт, его передают из рода в род много поколений. Когда в сорок девятом году в Сану прилетели израильские самолеты и стали вывозить всех евреев, мой дед спрятал его под одеждой и так поднялся на борт.

Уже в дороге они поняли, что это не Божье спасение, а испытание, что везут их не на Святую землю, а в антирелигиозные кибуцы. Как только самолеты поднялись в воздух, израильские инструкторы приказали мужчинам состричь пейсы, а женщинам снять головные платки. Объясняли это якобы опасностью болезней, санитарными предосторожностями и прочей глупостью, но раввины стразу сообразили, к чему идет дело, немедленно приказали сжечь свитки с тайным знанием. Попади они в руки социалистов, те смогли бы натворить ужасные беды. Многие так и поступили. Тебе, наверное, рассказывали о примитивных дикарях, разводивших костры прямо на борту самолетов?

Арье кивнул. Старая, набившая оскомину история. Правда, такого объяснения ему еще не доводилось слышать.

– Мой дед книгу не сжег. Когда его стали досматривать в аэропорту, он внушил инспекторам, будто под халатом у него пусто. Таких книг, как наша, во всем мире сохранилось две или три.

Отец достал ее из тайника и показал ученикам. В ней, на восемнадцатой странице, записаны имена ангелов. Если произнести вслух это имя, то ангел становится твоим слугой. Но делать это может только полный праведник.

Дальше я не стала подслушивать, тихонько отошла от двери и вернулась к себе. Утром, перед тем как уйти в школу, я всегда прибираю в комнате для занятий. Собираю пустые стаканы, расставляю по местам книги, подметаю. На этот раз я сразу принялась искать манускрипт. Отец как-то обмолвился о потайном ящике за книжным шкафом. Я начала проверять полки и скоро обнаружила тайник – небольшую нишу, прикрытую фанерой. Отцу, видимо, и в голову не приходило, будто у нас в доме кто-то начнет рыскать без спроса, и поэтому он не слишком старался запрятать манускрипт. Я быстро отыскала восемнадцатую страницу, прошептала имя ангела и попросила, чтобы ты стал моим, только моим, навсегда и только моим, до самого последнего дня.

Несколько минут я ожидала появления ангела, но ничего не произошло. Я положила манускрипт на место и пошла на работу.

А ночью мне приснился ангел. Без формы, без лица, просто белое говорящее пятно. Он сказал мне, что просьба моя услышана и я теперь должна тебя пометить. Какая-нибудь часть моей одежды должна перейти в твое владение или хотя бы коснуться твоего тела. Тогда ангел, существо нематериальное, получит привязку в мире реальности и сможет выполнить мою просьбу.

Через неделю у тебя было выступление в другом городе. Я сняла номер в гостинице, поехала вслед за тобой и после конца молитвы уронила на тебя с женского балкона синагоги свой платок. Ты помнишь?

Арье покрутил головой. Что-то такое припоминалось, но смутно.

– А потом… потом… – голос Мазаль задрожал. Она опустила голову вниз и последние слова проговорила с трудом, продираясь сквозь сжимающие горло слезы.

– В общем… Через три дня случилось это несчастье… Ты можешь презирать меня, можешь навсегда уйти, можешь ударить, я все пойму и не обижусь. Но я не хотела! Я не думала, что так получится! Не было дня с той ужасной минуты, когда я не плакала о Хае и о маленькой, не просила прощения у Всевышнего. О тебе я и не помышляла, мне было так стыдно, так горько все эти месяцы… И вдруг… Вдруг ты пришел…

Она всхлипнула, в отчаянии подняла голову и посмотрела на Арье. Мазаль ожидала увидеть гнев, презрение, ненависть, злость, что угодно, но только не то, что увидела. Арье смотрел на нее, снисходительно улыбаясь.

– Глупая! Неужели из-за этого ты все время плакала?

Мазаль удивленно посмотрела на него.

– Конечно, из-за этого.

Арье снова улыбнулся. Если бы Мазаль обладала сверхвидением, она бы заметила вереницу седобородых старцев с круглыми спинами, толпящихся за спиной у Арье. Несколько поколений Ланда, потративших жизнь на борьбу с мистикой, шабтианством и всякого рода завиральной чушью, отвлекающей евреев от истинного Учения, снисходительно улыбались из-за его плеча, глядя на глупую «йеменку».

– Так ты считаешь, что… что… что…

Мазаль с неясной надеждой вглядывалась в лицо Арье. В этот момент она превратилась в женщину. Перед ней стояло не существо другого пола, а муж, опора и защита. Человек, которому она станет приносить самые сложные вопросы и скрываться за стеной его решений.

– Ерунда, случайное совпадение, – сказал он, одной фразой снимая невероятной тяжести груз с сердца Мазаль. Он не мог, не умел ответить по-другому. Слишком крепко сжимали его сознание гены многих поколений скептических раввинов, ироничных судей и ясномыслящих ешиботников.

И тут Мазаль совершила невозможный, подлежащий всяческому осуждению поступок. Единственным ее оправданием могло послужить тяжелейшее нервное состояние, но, с другой стороны, ведь для того человек и воспитывает себя многие годы, взбираясь по ступеням святости, чтобы суметь выстоять в критические минуты.

– Арьюш, Арьюш! – вскричала она и, прижавшись к его груди, сладко разрыдалась.

На помолвку пригласили только ближайших родственников и друзей, но и тех набрался полный дом. Стол вперемешку украшали традиционные йеменские и литовские блюда. После краткой процедуры обручения женщины ушли в другую комнату, а мужчины остались в зале и, усевшись за стол, воздали должное умению хозяек. Не было ни вина, ни других спиртных напитков, зато кока-кола лилась рекой.

– Хватит с нас двухтысячелетнего рассеяния, – говорили гости одной стороны. – Пора превращаться в единый народ.

– Когда девушка из колена Менаше, – говорили другие гости, – выходила замуж за парня из колена Звулуна, она оставляла обычаи родительского дома и принимала на себя законы, принятые в доме мужа. Так что Мазаль теперь самая настоящая «литовка».

Потом жених произнес специально подготовленную для помолвки речь. Она касалась тонких поворотов в споре Арье-Лейба Ланды с Маймонидом, и Арье, разумеется, пытался доказать, будто правота на стороне его предка. Такого рода речи принято произносить на всех помолвках, но молодых женихов обычно прерывают пением. Не каждый способен составить подобающую речь, и, чтобы не краснеть от стыда и не давать пищу пересудам, гости заглушают слова жениха застольными песнями. Арье не перебивали, то ли в знак уважения к фамилии Ланда, то ли в виде сочувствия к его личной судьбе.

Затем слово взял отец невесты.

– В доме скорби молчи, – произнес он изречение Талмуда, – в доме веселья говори. И нет других слов, кроме слов Учения. Но по логике вещей все выглядит наоборот. Там, где скорбят, люди восприимчивее к словам мудрости, там, где веселятся, голова идет ходуном, а мысли убегают далеко. И если скажешь, что ошиблись мудрецы, то скажешь неверно. Потому что наши мысли – не их мысли, и наше понимание человека – не их понимание. В доме скорби люди и без того размышляют о сущности живого, о кратковременности пребывания в мире. К чему напоминать им об этом? Ай, а в доме веселья, – он замолк и стал раскачиваться из стороны в сторону, – ай, в доме веселья, где голова идет кругом, ноги пускаются в пляс, и кажется, будто все и всегда будет как в эту счастливую минуту. – Тут он обвел глазами стол, притихших гостей и перевел взгляд на жениха. – Родные лица, покой, обилие пищи, молодость, радость существования… Ай, в доме веселья, вот когда надо говорить!

После речи долго пели, успокоившись, хорошо и весело доедали закуски, затем принялись за главные блюда. Все смешалось в доме Ланды: сладковатую фаршированную рыбу окунали не в хрен, а в огненный йеменский схуг, а джахнун – коричневые колбаски из ароматного теста, сутки томившиеся в печи, – намазывали форшмаком. В общем, помолвка получилась вкусная и добрая, какой, впрочем, и полагается быть счастливой помолвке.

Промельками желтых солнечных пятен по утренней подушке заскользили дни. Косолапо переваливаясь на субботах, двинулись недели. Пришло время ставить памятник. У простых, несведущих в Законе людей сложился обычай завершать первые тридцать дней траура открытием памятника. Обычай неправильный, вредящий душе покойного. Но у простонародья иные представления о действующих в мире законах, и не дело ученых приставать к ним со своим пониманием. Кто хочет научиться, пусть приходит и спрашивает, тот, кто не хочет, волен жить по собственному разумению.

Правда, потом… впрочем, это самое манящее «потом», вынесенное за скобку пенного оскала смерти, часто вызывает ухмылку простолюдинов, ухвативших жизнь под микитки. Для них существует только «сейчас», мизерный кусочек примитивных удовольствий, который представляется им верхом блаженства и удовлетворения. Так ребенок в песочнице цепляется за свой совочек: ведь он уверен, будто все наслаждения мира заканчиваются переливами солнца в боках красного пластмассового ведерка. Он не знает, что ему принадлежат и песочница, и участок возле дома, на котором он играет, и дом, и все его содержимое, и множество чудесных вещей, приготовленных для него родителями. Совок и ведерко – вот главные ценности жизни, и он отчаянно плачет, если мать осторожно достает их из сцепленных пальчиков.

Когда могильщик, аккуратно пригладив лопатой холмик, втыкает в него табличку с именем, душа окончательно прощается с телом и отправляется в судилище. Одиннадцать месяцев разбирается дело: из висячих глубин памяти всплывают мысли, слова, поступки – от первого вздоха до последнего всхлипа. Для того и читают дети поминальные молитвы по родителям, чтобы облегчить приговор, дабы добрая память и праведные поступки потомков выступили защитниками на процессе. А памятник… есть в нем некая гордыня, ненужное, несвоевременное возвеличивание души. Да еще такое, случается, пишут на плите, потакая дурному вкусу и короткой памяти, что ангелы-хранители вместо возглашения гимнов плачут от стыда.

Какие могли быть прегрешения у Хаи и чем успела запятнать себя малютка, Арье не знал, не мог представить, да и не хотел. Не в силах человеческих разгадывать такие загадки – после ста двадцати, когда призовут его душу на суд и представят весь список добрых поступков и прегрешений, вот там все станет на свои места. А пока нужно жить по закону знающих.

За два дня до открытия памятника Арье позвонила Рути.

– Вот что, Арьюш, – быстро проговорила она. Ее голос сопровождало ритмическое постукивание: наверное, Рути, не теряя времени, помешивала варево в кастрюле или раскатывала тесто, прижав трубку ухом. – Мазаль, наверное, захочет прийти на кладбище, – то ли спросила, то ли объявила Рути.

– Думаю, захочет.

– Э-э-э… – первоначальная решимость в голосе Рути переплелась с неуверенностью. Видимо, она собралась сказать нечто неприятное и никак не решалась начать фразу.

– Ты хочешь, чтобы она пошла с тобой? – предложил Арье.

– Нет, наоборот. Попроси ее совсем не приходить.

– Но почему?!

– Басшева не хочет ее видеть.

– Басшева?! – изумился Арье. – Они разве знакомы?

– Нет, не знакомы, но видеть ее рядом с могилой дочери она не желает.

– Не видеть Мазаль?

– Басшева считает, будто она виновата в смерти Хаи. Не спрашивай, откуда ей это надуло. Я сама долго пыталась понять, но так и не смогла. Тут что-то интуитивное, от чувства, а не от головы.

– Бред какой-то, – нервно усмехнулся Арье.

– Да, бред, но Басшева убедила себя, будто Мазаль ведьма и наслала на ее дочь несчастье, чтобы завладеть тобой.

Арье похолодел. Откуда Басшева узнала про манускрипт? Мазаль не могла рассказать. Она ведь не сумасшедшая!

– Все женщины немножко ведьмы, – ответил он цитатой из Талмуда. – Но как можно на основании одной интуиции обвинять Мазаль в таком преступлении? Я думаю, это больше похоже на клевету и злословие.

Он замолчал, со страхом ожидая ответа. Если Рути известно про манускрипт, сейчас это выплывет.

– Басшева не обвиняет. Она просто звонит через день и плачет в трубку. Она никому ничего не рассказывает, только мне. Она разумная женщина…

Тут Арье иронически хмыкнул.

– Да-да, разумная женщина, и понимает, что ее эмоции трудно передать другим. Она не собирается ни обвинять Мазаль, ни делать свое подозрение достоянием многих. Но ты уж постарайся убедить свою невесту не приходить на кладбище.

Тон, каким Рути произнесла «свою невесту», однозначно свидетельствовал, на чьей она стороне.

– Только не вздумай передавать ей слова Басшевы, – добавила Рути. Стук, сопровождавший разговор, неожиданно прекратился.

– Хорошо, – сказал Арье в наступившей тишине.

Рути молчала, нежный шорох электронов, бегущих по проводам между их квартирами, заполнил пространство. Необъяснимые глубины, распахнувшиеся перед его мысленным взором, пугали своей бесконечностью. Подозрения Басшевы казались неправдоподобно далекими от мира талмудической ясности и холодного разума, в котором пребывал Арье, но удивительнее и страшнее всего было их пересечение с тем, что рассказала ему Мазаль.

– Все женщины немного ведьмы, – повторил Арье и нажал на рычаг.

Ему казалось, будто уговорить Мазаль не составит никакого труда. Во время прогулки – они два раза в неделю прохаживались минут сорок по двору «гетто», и в тот день как раз выпал черед – он, как бы вскользь, попросил Мазаль не приходить послезавтра на кладбище. К его величайшему удивлению, она не согласилась.

– Я обязана прийти, понимаешь, обязана.

И хоть говорила она просяще, чуть ли не жалобно, однако само утверждение звучало весьма жестко.

– Но зачем? Ты ведь даже не была с ними знакома!

– Это не для них, а для тебя и для меня.

И тут Арье сообразил, в какую ловушку он попал. Если произнесенное заклинание действительно возымело силу, Мазаль, конечно же, нельзя было появиться на кладбище. Никаких других причин запретить ей пойти вместе с ним не существовало. Его просьба остаться дома придавала значимость глупым страхам Мазаль, но не мог же он рассказать о Басшеве!

– Ну-у-у, – он попытался выскользнуть из ловушки, ощущая спиной, как холодные, глинистые стены ямы сходятся все ближе и ближе. – Это ведь чисто семейное дело. Будут только самые близкие родственники…

– А я, получается, не родственница? – горько бросила Мазаль.

– Формально еще нет. Вот через два месяца…

Она отвернулась. Арье зашел с другой стороны и заглянул ей в лицо.

– Ты снова плачешь?

Она молча помотала головой.

– Нет, ты не плачешь, только из твоих глаз льется соленая вода.

Он пытался шутить. Мазаль молчала. Арье чувствовал, что его трепещущее, тайное, скрытое от всех нутро непостижимым образом привязано к Мазаль, к ее голосу, глазам, мелко вздрагивающим плечикам. Она была теперь важнее всего на свете, важнее родителей, сестер, товарищей и уж, конечно, важнее Басшевы.

– Я не хотел говорить, но одна родственница не хочет с тобой встречаться.

– Родственница?

– Да. Ты же знаешь, у разных людей разные симпатии и разные антипатии. Ты ей не нравишься, почему – я даже выяснять не стал. Зачем ненужные конфликты?

Она повернулась к нему:

– Арьюш, родственники, конечно, важно, но для меня всего важнее ты. Ты мой главный родственник, и я больше всего боялась, что именно ты не хочешь меня видеть в этот день.

Ее глаза снова сияли. Арье смотрел в них и видел себя.

На кладбище, продутом ветрами поле красной земли с рядами серых надгробий, собрались только родственники. У людей, близких к Учению, принято скрывать эмоции, вернее, держать их под жестким контролем. Арье-Лейб Ланда написал как-то в своем знаменитом трактате: не следует ни безотчетно горевать, ни самозабвенно радоваться. По дороге чувств думающий человек идет путем средних. Крайние проявления эмоций свидетельствуют о неправильной самооценке, разрушают душу и вредны для тела.

Хаю похоронили в религиозной части кладбища, рядом с аллеей кипарисов. Ветер гнул верхушки деревьев, тревожно шуршал в зеленой шевелюре, скрипел ветками. На розовой плите из хевронского камня, одно под другим, были выбиты имена жены и дочери Арье. Дата смерти. И четыре буквы, означающие начальные слова фразы «пусть переплетутся их души с нитью вечной жизни».

Арье тихо произнес поминальную молитву. Отец Хаи зажег свечи и спрятал их в коробку, защищающую от дождя и ветра. Басшева молча глотала слезы. За матовым стеклом коробки дрожали и переливались язычки пламени.

Постояли несколько минут. Потом, осторожно положив на плиту камушки, двинулись к воротам. Арье остался. Сегодня души Хаи и малышки окончательно оставили этот мир. Теперь они будут возвращаться сюда только раз в год, как сегодня, в день смерти.

Он стоял, понурив голову, вспоминая жену, ее голос, милые гримаски. Почему, за что? Сейчас он вернется домой, к обычным делам, будет обедать, нежиться под душем, потом сладко уснет с мыслями о Мазаль. Его жизнь продолжается, словно ничего не случилось. Как же так?

Воспоминания о Хае поблекли, смялись, точно листок старой бумаги. Правду говорит Талмуд: спустя год память об умершем покидает сердце человека. Иначе не выжить.

Арье постоял еще немного, прислушиваясь к уханью голубей, и пошел к воротам. За памятниками мелькнула знакомая фигурка в сером учительском костюме. Он не стал подходить, а вернувшись домой, не стал звонить и спрашивать. Есть спокойные поля, которые лучше обходить стороной.

Свадьбу играли весело, шумно. Прибыли весь йеменский клан Мазаль, многочисленная родня Арье. Хупу поставили на крыше банкетного зала, под открытым небом, усеянном крупными, влажными звездами. Семь раз обвели невесту вокруг стоящего под балдахином жениха, и с каждым кругом Арье чувствовал, как все крепче и крепче привязывается к Мазаль. Когда она наконец остановилась рядом и раввин взволнованным голосом принялся выпевать благословения, Арье показалось, будто ее пальцы прижались к его ладони. Ощущение было столь явственным, что он даже посмотрел вниз, на свою руку, хотя и понимал, что совершить такое Мазаль не может.

Но вот хрустнул под его каблуком свадебный стакан, завернутый в холодно сверкающую фольгу, взвизгнул с пол-оборота оркестр, и Арье, теперь уже с полным правом взяв за руку жену, повел ее в комнату уединения. Написано в Талмуде: жена приобретается тремя способами – деньгами, договором и супружеским соединением. Вместо денег он надел на палец Мазаль золотое кольцо, брачный договор подписал у раввина перед свадьбой, и тот, закончив благословения, прямо под хупой вручил его Мазаль. Супружеское соединение произойдет ночью, когда они останутся одни в своей квартире, за крепко запертой дверью, но уже сейчас он отведет ее в комнату на время, достаточное для такого соединения. Таким образом их брак будет совершен по всем правилам и, словно стол на трех ножках, приобретет устойчивость и постоянство.

Держась за руки, они стали спускаться по лестнице, ведущей в комнату. Вокруг аплодировали, смеялись, бросали в молодых конфетти и блестки. Разноцветные искорки усеяли лестницу, пышное платье невесты проплывало над усеявшими ступеньки звездочками, словно облако по перевернутому небу. Когда до конца пролета оставалось совсем немного, гладкая кожаная подошва новых ботинок скользнула по блесткам, Арье потерял равновесие, ноги рванулись вперед, он попробовал ухватиться рукой за перила, промазал и, рухнув на спину, со всего маху ударился головой о ступеньку.

Поначалу его падение вызвало взрыв смеха: все были уверены, что трясущийся от волнения жених тут же вскочит на ноги, но прошло десять секунд, пятнадцать, двадцать… Арье не шевелился. Мазаль склонилась над ним, позвала, осторожно погладив по щеке, – никакой реакции. Она просунула руку под его голову, нет ли крови – крови не было. Арье отнесли в комнату, уложили на диванчик. Он дышал глубоко и ровно, его лицо было безмятежным, словно лицо ребенка.

– Вызывайте «скорую», – приказала Рути. – Ох, боюсь, что он снова заснул.

Гости так и не дождались молодых. Мазаль в свадебном платье просидела у постели мужа до утра, пока ее не сменила мать Арье. Сидеть ей не пришлось: Арье без конца возили на разные анализы. Врачи хорошо помнили его предыдущее семидневное беспамятство, ведь со дня выписки прошло меньше года, а случай был необычным, будоражащим профессиональный интерес. Вечером в палату пришел заведующий отделением, усталый «американец» с лысым посверкивающим черепом и тонкими, плотно сжатыми губами.

– Диагноз тот же, – сказал он Мазаль и матери Арье. Говорил он с сильным акцентом, и в обыкновенной ситуации его с трудом понимаемая речь вызвала бы раздражение. Но не сейчас. Сейчас каждое слово, с трудом отлепляющееся от розовой ниточки губ, женщины ловили с жадным вниманием.

– Глубокий сон без признаков нарушения деятельности организма. Но, – тут он сделал многозначительную паузу, – разбудить его необходимо как можно скорее. После второго пробуждения, если оно наступает через длительный срок, наблюдаются необратимые изменения в функционировании головного мозга.

На следующее утро Рути принесла магнитофон с любимой кассетой Арье. Как и в прошлый раз, она приложила к голове спящего наушники и с трепетом нажала на кнопку. Увы, не помогли ни Шенкарь, ни «Мир вам, ангелы». Даже малейшая тень не пробежала по безмятежному лицу Арье.

Прошел день, и еще один, и еще. К концу шестого Мазаль плакала, уже не скрывая слез, Рути, тяжело вздыхая, читала псалмы, отец организовал в колеле общественную молитву за здоровье сына, мать и ее подруги, разбившись на группки, изучали «О злословии» – книгу, повествующую, как оберегать язык от плохого, а уста от обмана. Но тщетно, Арье спал, и опасность того, что он проснется идиотом, росла с каждым часом.

В семь вечера Мазаль решительно поднялась и, не говоря ни слова, вышла из палаты. На стоянке перед больницей дожидались седоков несколько таксомоторов. Таксисты даже не посмотрели в сторону Мазаль, они уже привыкли к тому, что йеменка в сером учительском костюме топает пешком до города и обратно. Быстрым движением распахнув дверцу ближайшей машины, Мазаль запрыгнула внутрь и резким голосом назвала адрес.

– Побыстрее, пожалуйста, – добавила она, видя, как вальяжно усаживается водитель.

– Что горит? – поинтересовался он, поворачивая ключ зажигания.

– Муж при смерти, – коротко ответила Мазаль.

Таксист кивнул и круто взял с места. Истошно взвизгнули покрышки, и машина помчалась к «гетто».

Доехали за десять минут. Сунув водителю деньги и не дожидаясь сдачи, Мазаль быстрым шагом поднялась в квартиру своих родителей и прошла в комнату отца. Мать с вытянувшимся от испуга лицом поспешила за ней, но Мазаль решительно притворила дверь.

– Мама, после. Все после.

Было время вечерней молитвы, и отец, как обычно, давал в синагоге урок. Мазаль сняла книги с полки, отодвинула лист фанеры, достала манускрипт и, отыскав восемнадцатую страницу, прошептала имя ангела.

В больницу она возвращалась медленно, как бы давая время на выполнение просьбы. Теперь Мазаль и сама сомневалась в силе заклинания, Арье почти убедил ее, будто случившееся – просто совпадение. Вернее, она дала себя убедить, ведь тащить на совести груз двух смертей было немыслимым, невозможным. Она читала про раскаявшихся преступников, про муки совести, про расплату за грех, но ей всегда казалось, что все это бесконечно далеко от ее жизни. Убийство? Какое она имеет к нему отношение? И не только она. Любой нормальный человек, проходящий по улице. Кроме нерелигиозных, конечно, те ведь убивают детей в чреве своих жен с такой легкостью и отвращением, словно речь идет о тараканах. Но она, Мазаль, послушная дочь благочестивых родителей, выполняющая предписания Закона, даже те, что располагаются за чертой общей обязательности, к ней-то вина убийства и сладость раскаяния не прикасаются даже краешком черных крыльев!

Оказалось, прикасаются. Да еще как прикасаются, до самой глубины сердца. Откуда поднялась страсть, перевернувшая ее жизнь, туда-то и поместил Всевышний эту неизбывную горечь, эти муки, эти слезы по ночам.

И сейчас, когда она снова вступила на ту же дорожку, чем придется расплачиваться сейчас? Но почему, почему расплачиваться?! Разве плохого она хочет?! Разве ищет особой радости для себя лично? Да, в том, что просила чужого мужа, она виновата. Пусть и не представляла, что так обернется; ведь намекни ангел, какую цену придется заплатить, она бы оттолкнула его обеими руками. Но все равно виновата, и груз двух смертей будет лежать на ее сердце до последнего удара, а после встанет обвинителем на суде. Там, за порогом небытия, она только склонит голову и примет любое наказание, самую страшную кару, мучения, боль.