Текст книги "Ведьма на Иордане"

Автор книги: Яков Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Нет, все-таки это произошло весной или даже летом, ведь Люду он впервые увидел в сарафане, с косой, переброшенной на высокую грудь. Русская красавица, да, настоящая русская красавица, какой ее изображали нестеровы, мельниковы-печерские, левитаны и стасовы – прошу не придираться, имена великих из школьной программы слились в памяти Чубайса в один протяжный лермонтовский вой.

Он просто остолбенел – ведь такую лубочную, придуманную красоту ему до сих пор приходилось видеть только на картинках. Кокошника ей не хватало, да-да, кокошника и лукошка.

Девушка шла по улице прямо на него, чуть покачивая сумочкой. Гладко причесанные волосы цвета червонного золота разделяла белая полоска пробора. Голубые глаза, высокий лоб сметанного цвета, румяные щеки, пухловатые, бесстыдно приоткрытые вишневые губы. Ветерок перебирал на стройной шее мелкие пушистые завитки.

Солнце пробивало насквозь сарафан из тонкого батиста, позволяя различить смутные очертания полной груди, высоко поднятой просвечивающим через ткань черным бюстгальтером, и тонкую талию. Волнующийся край сарафана заканчивался чуть выше колен, показывая атласную гладкость оголенных ног. Толстая сказочная коса вздрагивала от ходьбы в ложбинке между грудей, два золотистых полукруга волос сияли, точно нимб.

Чубайс стоял, аки громом пораженный. Девушка заметила его оторопь и, проходя мимо, чуть раздвинула губы в насмешливой улыбке. Он уставился ей в спину, провел взглядом по продольной ложбинке позвоночника, опустился ниже, на качающиеся бедра, скользнул по обтянутым батистом круглым упругим ягодицам, сглотнул слюну и устремился следом.

– Девушка, – сказал Чубайс, когда та удивленно обернулась, – девушка, выходите за меня замуж.

– Прямо здесь? – спросила она. – Или позволите до дому дойти?

– Прямо здесь, – замотал головой Чубайс. – Здесь и сейчас!

Он остался в Шадринске на все лето и взял измором сердце русской красавицы. Разговор шел только о женитьбе, с этого Чубайс начал и ни о чем другом даже не хотел думать. Люда должна была принадлежать ему полностью и безраздельно, ему и только ему. Так было начертано на небесах, и свое понимание высшей предопределенности он в конце концов сумел внушить и ей.

Несмотря на кажущуюся развязность и опытность, Люда оказалась застенчивой провинциалкой, скромной нецелованной девушкой, мечтающей о суженом на белом лимузине. Лимузина у Чубайса пока не было, но зато он умел красиво говорить, а женское сердце, как известно, покоряет не внешность, не слава и даже не кошелек, а язык.

Прежде чем познакомить претендента с родителями, Люда произнесла несколько фраз, повергших Толю в полное изумление.

– Я хочу, чтобы ты знал с самого начала. Вдруг тебе это покажется неудобным или зазорным. Поэтому говорю сейчас, до первого поцелуя: моя мама – еврейка.

Если бы Люда врезала Чубайсу изо всех сил под ложечку, вряд ли бы ей удалось достичь большего эффекта. Толя открыл рот, часто заморгал и только спустя несколько секунд сумел вымолвить:

– А-а-а, собственно, каким образом?

– Моя бабушка, – пояснила, отодвигаясь, Людмила, перепутавшая изумление с презрением, – дочка раскулаченного литовца. Его семью выслали за Урал в сороковом году.

– Ну и… – промычал не улавливающий связи Чубайс.

– Чо «ну»? Его жена была еврейкой! Они все умерли в сорок третьем, от тифа. А бабушку воспитали в детском доме.

– Но ведь она литовка, а не еврейка!

– Кто-то в детском доме записал ее еврейкой, по матери. Замуж она вышла за русского, и мой папа тоже русский. Но все равно я хочу, чтобы ты знал.

– Да что мне знать! – вскричал Чубайс. – У меня самого такая же история!

– Чо-чо? – точно не расслышав, переспросила Люда.

– Папа русский, а мама еврейка, вот что! Мы с тобой одного поля ягоды. Одной крови, ты и я!

Но счастьем с молодой женой Чубайс наслаждался недолго. Потянула его тугая тоска, сжимающая сердце, потянула на новых красавиц, и, не привыкший себя сдерживать, потакающий своим желаниям, быстро загорающийся, точно бенгальский огонь, спустя полгода супружеской жизни он начал изменять Люде. Не по-серьезному, раз с одной, раз с другой. Возможности открывались всякие, женщин много есть на свете, и любую он хотел, ни одну не пропускал.

Тяжелая судьба и нелегкая ноша. Оковы собственных желаний – самые обременительные предметы на свете. Родись Чубайс в другое время и в другой семье, с ним бы, наверное, говорили о самодисциплине, об элементарной порядочности, минимальной чистоплотности, не говоря уже о борьбе со злом, но понятие греха, упраздненное советской властью, не спешило вернуться на просторы российской культуры.

Где-то вещали священники, облаченные в язычески пышные одежды, о чем-то талдычили деятели искусства с тусклыми глазами наркоманов, но масса народа, частью которой был Чубайс, продолжала пребывать в пространстве полной вседозволенности. Что сорвал, то твое, а не пойман – не вор. Не научили жить, не научили!

Измены свои Толя тщательно скрывал. Улик не было, но женское сердце – самый чуткий детектор лжи. Люда быстро почувствовала: в их семье что-то не заладилось. Что именно, она понять не сумела, Чубайс ловко маскировался и врал напропалую, но прошел год, за ним другой, Люде представился случай, и… она не устояла.

Течение жизни размывает самую твердую почву, а уж то, что изначально некрепко, быстро крошится и летит в бездну вверх корешками. Постепенно застенчивость нецелованной провинциалки отошла в сторону, а развязность и опытность, теперь уже не кажущиеся, но подлинные, заработанные жарким трудом, полностью овладели Людиным характером.

«Вот же стерва! – иногда в сердцах думал Чубайс. – И откуда такая взялась?! Ведь девочкой брал, чистой, как оконное стекло!»

Ему даже в голову не приходило, что он и есть причина Людиной развратности. Впрочем, если бы такая мысль и посетила его голову, время для перемен было безвозвратно упущено. Дерево выросло вкось, и выправить покривившийся ствол не было никаких возможностей. Только спилить.

Да, самым простым выходом был развод, но… кто мог гарантировать, что другая жена не окажется еще большей стервой? Кроме того, жизненные коллизии крепко прибили их к пустынному берегу Иордана, и Чубайс пока боялся резких поворотов. Нужно было отлежаться, скопить денег, осмотреться, а лишь потом разворачиваться для нового прыжка. Куда прыгать, зачем и с какой целью, он пока не знал, его давила и гнала все та же тугая тоска, то же тесное томление, не дающее покоя ни сердцу, ни мочеполовой системе, ни душе.

Так и жила эта странная парочка: эффектная молодая женщина, ее ловкий, подтянутый муж и очаровательное дитя шести лет, для которого пока самые главные и лучшие люди на свете были мама и папа.

* * *

Как облако закрывает собою солнце, так в длинные августовские дни покрывали Иордан толпы религиозных. Называли их харидеями, что в переводе значит трепещущие. Имелось в виду, будто публика сия трепещет перед Всевышним. Так оно или не так, разобрать сложно, поскольку отношения с высшей силой – дело глубоко интимное, недоступное посторонним взорам. Но бизнес Димы Волкова харидействующих туристов повергал в самый настоящий трепет.

Когда августовское солнце достигало вершины переносимого человеческим организмом зноя, в учебных заведениях – ешивах и колелях – объявляли трехнедельный отпуск, и тысячи харидеев с женами, детьми и плачущими младенцами забирались в каяки. Утомленные книгами глаза просили отдыха, и отдых, блаженный отдых на воде, приходил, обволакивая душу покоем.

«Пингвины» – так именовал харидеев Чубайс из-за их непонятной нормальному сознанию привычки в любую погоду надевать черные костюмы и белые рубашки. Сам Чубайс, экипированный наилегчайшим образом – короткие шорты, белая хлопковая футболка и вьетнамки – тяжело страдал от жары. Он и представить себе не мог, что ощущает существо, облаченное в майку, шерстяную накидку с длинными кисточками, белую рубашку, черный пиджак и шляпу. Просто самоубийство какое-то! Лишь хладнокровное животное родом из страны льдов и влекущее за собой, вернее внутри себя, шлейф арктического холода, было способно так наряжаться в сорокаградусной парилке Средиземноморья.

Волны религиозной публики захлестывали скромный бизнес Волкова. Так покрывают прибрежные утесы морские валы: наливаются силой, вздымаются, несутся, поднимаясь все выше и выше, несутся, несутся, пока не падают, погребая утес.

Мир под бутылочно-зеленым слоем воды замирает, будто говоря: вот и все, ребята, кончилось ваше время. Но волна проходит, пучась и подрагивая, ее масса в пузырьках пены с шумом опадает где-то там, за спиной, и снова выступает над поверхностью вершина утеса, и все звучнее, все мощнее и громче стучит сердце: а вот и не все!

В период нашествия «пингвинов» бизнес на Иордане работал с восхода до заката. Очередь к причалу не уменьшалась, дети носились по берегу, от нетерпения карабкаясь на деревья, младенцы орали, матери громко призывали их успокоиться, в общем, гвалт стоял невообразимый. Света полдня сидела на кассе, потом передавала смену и шла в караванчик – готовить обед и ужин и просто отдыхать. Окна приходилось запирать наглухо, иначе от «пингвиньего» писка и гомона впору было одуреть. Чтобы не задохнуться, Света включала на полную мощность кондиционер, ставила музычку, задергивала плотнее занавески и спустя пять минут, когда холодный воздух наполнял караванчик до потолка, покрытого желтыми моющимися обоями, изображающими доски, чувствовала себя почти счастливой.

На Диму нашествие арктических пришельцев действовало раздражающе. Он совсем не понимал эту публику. От его образа жизни, его понимания мира и того, как требовалось себя в нем вести, харидеев отделяло расстояние, пожалуй, большее, чем от Иордана до Антарктики. С одной стороны, он радовался наплыву клиентов и даже завез в ларьки сласти, употребляемые «пингвиньим» молодняком. Ведь каждая монетка, полученная сверх арендной платы, шла в его карман.

С другой стороны, постоянно пребывать под изучающим вниманием тысяч чужих глаз было тяжеловато. Харидеи смотрели на Диму как на диковинное насекомое, надевшее соломенную шляпу и научившееся говорить. Толпа, безропотно выстроившаяся в очередь, от нечего делать разглядывала Диму, главного распорядителя посадки на каяки. Изо дня в день, изо дня в день. И нигде и ни с кем Дима не ощущал такой пропастной разделенности. Было от чего нервничать.

Сияло солнце, в густой синеве неба с криком носились над Иорданом пронзительно белые чайки, а на загорелой Диминой шее все сильнее трепетала непокорная жилка. Пытаясь успокоить, он то и дело придавливал ее пальцем, и она на какое-то время послушно замирала, словно испугавшись нажима, но скоро вновь выходила из повиновения.

Единственным существом, равнодушно относившимся к нашествию «пингвинов», был Франклин. Он важно разгуливал между стволами эвкалиптов, безропотно снося поглаживания и почесывания. Когда «пингвиньи» детеныши окружали его особо плотным кольцом и, протягивая ручонки, пытались одновременно ухватить за ухо, за шерсть, за хвост, за что попало, он широко распахивал пасть, демонстрируя желтоватые клыки, и рычал – не зло, но упреждающе. Кольцо мгновенно распадалось, и Франклин, гордо подняв хвост, дефилировал между расступившимися детьми.

С чувством исполненного долга он заваливался где-нибудь в тенечке, вздремнуть пару часиков, а скучающая малышня в поисках развлечения продолжала рыскать по территории станции. Да, станции, потому что, спасаясь от воров, Дима огородил сарай, в котором хранились каяки, ларек с продуктами и свой караванчик высоким проволочным забором. Патентованная проволока была чрезвычайно прочной, ее невозможно было просто так перерезать или перекусить. Подобного рода операции потребовали бы значительного приложения усилий и, следовательно, шума, который, несомненно, привлек бы внимание Димы.

В один из дней произошел случай, на первый взгляд незначительный, но оказавший большое влияние на нашу историю. Собственно, без него никакой бы истории вовсе не произошло.

Харидействующий «пингвиненок» от молодого ухарства полез по голому стволу эвкалипта, нависающего над рекой. Как ему удалось забраться на высоту пяти метров, Дима так и не сумел понять. Наверно, гибкие пальчики и юные ступни сумели отыскать опору на самых малоприметных выступах ствола, с которых нога взрослого человека соскользнет не задерживаясь. Под восторженные вопли других «пингвинят» и истошный крик мамаши он стал перебираться со ствола на ветку, но сорвался и с воем полетел прямо в реку. Плавать мальчишка, по всей видимости, не умел, потому что камнем пошел на дно. Глубина Иордана в этом месте плевая, метра два с половиной, и, оттолкнувшись от дна, мальчишка выскочил из воды до плеч, заорал и снова погрузился с головой.

Дима долго не раздумывал: отшвырнув в сторону шляпу, он рыбкой кинулся в реку, вынырнул возле того места, где скрылся мальчишка, снова нырнул, отыскал его под водой и вытащил наружу. Бедолага уже захлебывался, еще несколько секунд, и случилось бы непоправимое. Двумя мощными гребками Дима подплыл к берегу, встал на ноги и прижал к себе трепещущее тельце.

Мальчишка закашлялся, потом его вырвало водой, а потом он заорал дурным голосом. Все было в этом крике: и ужас от пережитого, и радость спасения, и боль, и призыв. На призыв тут же примчалась «пингвинья» мамаша с белым, точно окаменевшим лицом. Под мышкой она держала совсем маленького «пингвинчика», который, невзирая на столь бесцеремонное отношение, флегматично жевал соску.

Вырвав утопленника из рук Димы, мамаша обцеловала его мокрые щеки, затем свободной рукой закатила увесистую оплеуху, после чего разрыдалась как ненормальная. Мальчишка тоже завыл, малыш под мышкой выплюнул соску и присоединился к дуэту. В общем, стало весело. Очередь развалилась, сочувствующие и просто любопытные столпились вокруг воющего семейства, а Дима пошел переодеваться.

Спустя десять минут порядок был восстановлен. Когда очередной каяк, блестя мокрыми оранжевыми боками, понес по Иордану вопящих от восторга «пингвинов», к Диме подошел харидей средних лет с длинной, чуть не до пояса, бородой. Его глаза, прикрытые тонкими линзами дорогих очков, смотрели внимательно и спокойно. От него исходила уверенность преуспевающего человека. Дима давно научился распознавать удачников по тону, взгляду и особенно по едва различимой небрежности, которую те позволяли себе в обращении к другим людям, по их, удачников, мнению, располагавшихся ниже на лестнице фортуны. Харидей чуть поклонился в знак приветствия и вежливо произнес:

– Я могу поговорить с вами по важному делу?

– Да-да, конечно, – ответил Дима, продолжая готовить следующий каяк. Пренебрежение в голосе удачника практически не ощущалось, но тренированное Димино ухо все же уловило в подчеркнуто вежливой фразе обертон превосходства.

– Вы только что совершили весьма благородный поступок, – произнес харидей, совершенно не обращая внимания на Димину возню с каяком. Он говорил так, будто собеседник стоял прямо перед ним, ловя каждое слово, и в этой уверенности было, все-таки было нечто унижающее.

– Ну-у-у… – с нарочито безразличным видом промямлил Дима. – Подумаешь… клиента из воды вытащил…

Он не стал объяснять, какие катастрофические последствия для его бизнеса могла вызвать смерть глупого мальчишки. Впрочем, это Дима сообразил потом; прыгая в воду, он не думал ни о деньгах, ни о дурной рекламе, а только о тонущем ребенке.

– Вы спасли жизнь мальчику, – продолжил харидей, засовывая руку в карман, – и благодарность нашей семьи не может быть ничем измерена.

– Да не нужно мне ничего, – буркнул Дима. Ему показалось, будто харидей начнет совать ему деньги. – Главное – жив мальчишка. А вы его отец?

– Нет, просто родственник, – ответил харидей. Он соображал на редкость быстро, уловив Димин намек с полудвижения. – Вы не только отважный, но к тому же и благородный человек, – продолжил он слегка удивленным тоном. – Честно говоря, я не рассчитывал встретить такое посреди вот этого… – И он обвел пренебрежительным жестом каяки, пристань и прочее хозяйство.

Дима слегка разозлился. Он хотел было сказать, что среди неверующих тоже попадаются благородные люди и, весьма вероятно, их число даже превышает число тех, кого харидей считает таковыми в своем «пингвиньем» стане. Звуки еще не успели сорваться с его уст, как Дима передумал. Зачем ссориться с клиентом? Ведь он хочет, чтобы этот харидей уехал довольным и послал на каяки своих друзей, родственников и соседей. И чтобы все они привезли в клювиках хрустящие ассигнации и потратили их без остатка на билеты, мороженое, кока-колу и всякую дребедень в ларьках.

Поэтому вместо гневной отповеди он просто кивнул и отвернулся, склонившись над каяком. Веревка в носовой проушине, за которую тот вытаскивали из воды, перетерлась и могла лопнуть в любой момент. Нужно было срочно перевязать узел, чем он и занялся.

Однако харидей оказался человеком, способным уловить происходящее в душе собеседника.

– О, – теперь уже по-настоящему уважительно произнес он. – Вы к тому же умеете управлять своими страстями. Качество, присущее настоящему герою.

– Герою? – от удивления Дима распрямился и бросил веревку. – При чем здесь героизм?

– Так написано в наших святых книгах, – пояснил харидей. – Кто настоящий герой? Тот, кто умеет совладать с обуревающими его страстями.

– Ну-ну, – Дима только головой покачал. – Вы уж простите, – добавил он, снова берясь за веревку, – меня люди ждут. Пора отправлять каяк.

– Да-да, – заторопился харидей. – Собственно говоря, мы уже закончили. Я только хотел добавить одну фразу.

Он замолчал, давая понять собеседнику, что вот сейчас-то и начнется главное, ради которого был затеян весь разговор.

– Я вас внимательно слушаю, – Дима затянул узел, отпустил веревку и встал прямо перед харидеем.

– Мальчик, которого вы спасли, – любимый внук самого Рашуля. Так зовут руководителя нашей общины. Рашуль – это сокращение: рабейну, наш учитель, Шмуэль. Понятно?

– Понятно, – безразлично повторил Дима. Ему, честное слово, было все равно, кем оказался мальчишка. Внуком Рашуля или Шмашуля, какая разница, иерархия «пингвиньего» стада совершенно не интересовала Диму.

– Наш учитель Рашуль известен как большой мудрец и великий чудотворец. Если у вас возникнет осложнение в жизни, не улыбайтесь, всякое бывает, приезжайте к нам в Явниэль, это совсем недалеко. Я секретарь Рашуля и проведу вас к нему без очереди. Вот, – харидей вытащил из кармана портмоне, извлек визитную карточку и подал Диме. – Положите ее в кошелек. Не пренебрегайте. – Он усмехнулся, давая понять, что увидел первое движение Диминой души. А первым движением было выбросить к чертовой матери этот клочок картона. Он, Дима, поедет к какому-то важному «пингвину» советоваться, просить о помощи! Да скорее горы Галилеи обрушатся в Кинерет!

– Жизнь по-всякому оборачивается, – продолжал харидей, – пусть карточка полежит в вашем кошельке. Мало ли что. Желаю удачи и всего доброго.

Он повернулся и ушел в хвост очереди. Дима не глядя сунул визитку в кошелек и спустя десять минут позабыл про Явниэль, Рашуля, харидея и визитку. А вот шустрого мальчонку он запомнил хорошо и спустя пару недель установил на всех деревьях станции проволочные сетки, мешающие юным шалопаям карабкаться по стволам.

* * *

Минуло несколько месяцев. Одним из вечеров, закрыв скрипучие ворота станции, Дима собрался культурно отдохнуть. Отдых заключался в приготовлении мяса на огне. Культура же состояла в том, что составить компанию был приглашен Чубайс с женой и дочкой, поэтому обыкновенная обжираловка после тяжелого трудового дня обретала статус приема гостей.

К мясу, разумеется, прилагалось холодное пиво для дам и ледяная водка для мужчин. Особо страждущих поджидала фляжка хорошего виски, пусть початая, но еще вполне способная удовлетворить средних размеров запрос. Дурманяще пахло нагретой за день землей, сено для пони, недавно заведенных Димой, источало томительный аромат сухой травы. Сами лошадки, на которых в ожидании каяков без устали катались юные шалопаи, мирно переминались с ноги на ногу в своем загончике. За катание, разумеется, нужно было платить, и эта забава, придуманная для отвлечения «пингвинят» от опасных игрищ, неожиданно оказалась весьма прибыльным делом.

Глухо ворковала вода в Иордане, омывая берега, поросшие бледно-зеленой травой. Чуть ниже станции Дима соорудил купальню, выгородил часть мелководья и поставил на мостках будочку для переодевания. Теперь можно было спокойно войти в реку, медленно протискивающуюся через частокол вбитых в дно бревен, искупаться, не опасаясь быть унесенным течением на сотни метров. После купания подняться в будочку, переодеться в сухое и не спеша вернуться на станцию, каждой клеточкой ощущая полноту жизни, ее важное, доброе движение.

Ляле насыпали конфет и дали электронную игрушку. Чубайс ловко раздул мангал, и вскоре манящий запах жареного мяса заструился по станции. Света и Люда настругали салаты, разложили по одноразовым тарелочкам готовые магазинные закуски, накрыли стол прямо на берегу Иордана, и пиршество началось.

Шло хорошо. Да и как может плохо идти горячая, прямо с огня, баранина? Водка согрела сердца и развязала языки. Вечерний туман низко стелился над рекой. Хотелось говорить о чем-то важном, высоком и таинственном. И тут Дима вспомнил про спасенного мальчишку.

– Ты помнишь огольца, который навернулся с эвкалипта? – спросил он Чубайса, обтирая рот салфеткой. Дима так поступал после каждой выпитой рюмки, будто водка оставляла на губах жирный след.

– Еще бы не помнить, – отозвался Чубайс. – Ты за ним сиганул в реку, точно за родным сыном.

– А знаешь, кто его дедушка?

Чубайс равнодушно пожал плечами.

– Известный раввин и большой чудотворец. Слыхал про Рашуля из Явниэля?

– Никогда в жизни. Но одно чудо он точно совершил. Благодаря его внуку у нас появились лошадки.

Чубайс полюбил пони и много времени проводил возле их стойла. Чистил их шелковистые спинки, расчесывал гривы, подсыпал еды, а то просто гладил задумчивые мордочки с удивленными миндалевидными глазами.

– А я знаешь что думаю? – Дима опьянел и говорил с особенным чувством. – Я думаю, что никаких чудес на свете не бывает. Выдумки все это, вранье, бабушкины сказки.

– Я тоже так думал, – ответил Чубайс, закуривая сигарету, – пока сам с чертями не столкнулся.

– С кем не столкнулся?! – удивленно воскликнула Света.

– Да не слушай ты его, – рассмеялась Люда. – Ни с кем он не сталкивался. Как выпьет, так начинает эту байку травить.

– А ты не слушай, если надоел, – чуть обиженно бросил Чубайс. – Только вовсе это не байка. Я за каждое слово готов ответ держать.

– Где ж ты чертей откопал? – спросил Дима. – С перепою небось?

– Да уж, с перепою. Грамм во рту был, но весьма скудный, прямо скажу, убогий грамм. Вот как все получилось. – Чубайс разлил еще по одной, выпил, зажевал водку кусочком остывшей баранины и, уставившись в Иордан, начал рассказывать.

Он говорил, не глядя на собеседников, словно рассматривая картинку в темной воде:

– Давно это было. Еще в СССР, в Ровенской области. Калымил я тогда в деревне Голубна. Курятник строил с пятью ребятами. Каждый вечер на танцы ходили, семь километров до райцентра туда, семь обратно. Чего по молодости не отчебучишь. Уж не спрашивай, каково было утром вставать, но поднимался и пахал часов двенадцать в полную силу. И-эх, где вы, годы молодые?!

– Да ты еще вовсе не стар, – бросила Света. – Женишок хоть куда.

Чубайс, казалось, пропустил ее слова мимо ушей. Однако у них, как вскоре выяснится, оказалось весьма весомое продолжение, играющее немаловажную роль в нашей истории.

– Как-то раз поругался я на танцах с ребятами. Уж не помню, по какому поводу и с кем именно, скорее всего, просто так, алкоголь взыграл. В общем, обиделся я на приятелей и пошел домой один. Дорога знакомая, много раз хоженая, ночь лунная, да и не поздно еще было, музыка на танцплощадке гремела вовсю.

А в Голубну из райцентра две дороги вели, одна покороче, сельский такой шлях, обычная грунтовка, а вторая асфальтовая, но километров на десять длиннее. Мы всегда по короткой ходили, а тут уж не помню почему, но свернул я на длинную дорогу. И ведь не хмельной был, выпил-то чуть-чуть, так, портвешка пригубил для начала, а дальше не успел принять, засобачился и свалил.

Не знаю почему, но, как асфальт под ногами почувствовал, на часы глянул, машинально руку поднял и глянул. Как раз луна за тучкой скрылась, с трудом стрелки рассмотрел, поэтому время четко запомнил. Иду себе, иду, минут десять прошло, машины то и дело мимо пролетают, то сюда, то туда. Попутным я рукой машу, аж подпрыгиваю, да никто не подбирает. Почему, мне потом объяснили. Я еще подумал, какое крутое движение в этой глухомани. И чего они все в Голубну ночью прут, совершенно непонятно?!

Делать нечего, топаю себе и топаю и вдруг соображаю, что не по той дороге пошел. Или портвешок выветрился, или… не знаю что, только я аж остановился от удивления. Какая нелегкая, думаю, меня сюда занесла! Может, стоит вернуться, чем такого кругаля давать? Подумал и все-таки решил дальше пилить, вдруг-таки найдется добрая душа и подкинет. Да и оттопал уже прилично.

Асфальт на дороге паршивый. Колдобины, трещины, трава дикая вьется по этим трещинам. Я сперва внимания не обратил, а потом, уже утром, допер: если по трассе такое бурное движение, как трава на дороге расти может? Но в тот момент мне это странным не показалось.

Вдруг слышу в ночной тишине чью-то беседу. Двое сзади меня идут вдоль дороги и травят. О чем речь – непонятно, слов разобрать не могу. Ну, я обрадовался, попутчики, вместе приятнее топать. Остановился даже подождать. Тут как раз машина навстречу, фарами их осветила. Белесые такие фигуры, вроде из тумана, метрах в трехстах от меня. На фоне тополей, что вдоль дороги росли, их хорошо было видно. Выделялись они на фоне листвы, явственно так, четко выделялись. Листва черно-зеленая, а они белесые.

Ну, на белесость эту я внимания не обратил, ночь, свет от фар, мало ли что поблазнится. А вот рост их запомнил, по сравнению с высотой тополей. Запомнил, но тоже значения не придал. Я в тот момент точно пьяный стал. Даже хуже пьяного. Все вижу, все помню, все соображаю, а выводы делаю неправильные. Вот так, видимо, и на дорогу эту меня занесло.

Чубайс наполнил рюмки, одним глотком осушил свою, ухватил ломтик авокадо, обильно политый свежевыжатым соком лимона, и продолжил.

– Только не понравились мне попутчики. Почему, чем, объяснить не могу. Не понравились, и все. Расхотелось их дожидаться, и пошел я себе сам, только чуть быстрее, чем раньше. Иду, а они сзади переговариваются. Шуры-муры, хо-хо да хи-хи. Чуть звук голосов усиливается, то есть нагоняют они меня, так и я ходу набавляю. Прошло минут пять, как шаг мой почти бегом сменился. Спортивная ходьба, да и только!

Шурую, значит, на всю катушку, а внутри что-то шепчет: повернись, повернись еще разок. Ну и почему бы не повернуться, никто же не мешает. И вроде согласен я, и уже почти шею начинаю крутить, да что-то внутри не пускает, не дает, страшится непонятно чего. А шепот в полный голос переходит, повернись, говорит, да повернись же! Но я с четкостью необыкновенной понимаю – нельзя поворачиваться, лопни, задавись, а назад не смотри!

Тут по моей спине пот потек, ручейками натуральными, причем не от ходьбы, а от тоски какой-то необъяснимой. Холодный – точно зимой под душ залез. А внутри уже не голос, а приказ: поворачивайся немедленно, прямо сейчас.

Но я знай себе шурую, только пыль летит. Ничего перед собой не вижу, будто в туман угодил. Наворачиваю, как что есть! Вдруг по ушам криком ударило: «Стой! Руки за голову! Лицом сюда!»

Перешел я на бег и дернул что было сил. Метров сто успел отмахать, не больше, и вдруг прямо в столб влетел. А на нем знак указательный. Как прочитал я, что на знаке-то написано, так по спине вместо холодного сразу горячий пот покатился. В жар меня бросило, будто в печку залез.

– И что же ты прочитал на указателе? – не выдержал Дима, слушавший рассказ Чубайса с иронической улыбкой.

– Деревня Голубна, вот что! Я сразу часы к глазам – сколько времени прошло. Восемь минут! С момента, как на дорогу вышел, до указателя – восемь минут. Я глазам своим не поверил, думаю, указатель неправильный. Думать-то думаю, а внутри точно знаю – нет тут ошибки. Из-за этого и потом прошибло!

Пошел я дальше и скоро в деревне оказался. Вот тут меня дрожь начала бить. Не может человек за восемь минут семнадцать километров отмахать. Хоть пьяный, хоть трезвый, хоть в дурмане, хоть под наркозом. По-любому – не может.

Пришел я на квартиру еле живой от страха. И вроде ничего особенного не случилось, но заломало меня, повело, раскорячило. Хозяйка наша не ждала скорого возвращения и прибирала у нас в комнатах. Жили мы грязно, прямо скажем, так чтобы хоть какой-то порядок поддерживать, маленько башляли хозяйке, и она в наше отсутствие наводила порядок.

«Ты чего такой белый? – спрашивает. – И так рано. Приболел, поди?»

Я рассказал ей, как дело было, она на скамейку молча опустилась, руки к груди своей престарелой прижала и говорит: «Долго жить, сыночка, будешь». – «А почему вы так уверены, мамаша?» – спрашиваю. «Ежли ты от чертей усклизнул, нескоро теперь к тебе смерть подберется». – «Каких еще чертей?» – с усмешечкой спрашиваю – мол, не верю ни в чистую силу, ни в нечистую. И тут у меня перед глазами сама собой картинка недавняя поднялась. Две белесые фигуры на фоне тополей, фарами освещенные. И вот только тогда я сообразил, что ростом они были в половину тополя, то есть метров шесть, если не больше. Бухнулся на скамейку рядом с хозяйкой, ни жив ни мертв.

«Мамаша, – говорю, а слова изо рта еле лезут, – мамаша, родненькая, выпить у вас не найдется?» – «Сейчас, милай, сейчас, соколик».

Притарабанила бабуля четвертинку водки, я крышку жестяную зубами сорвал и прямо из горлышка высадил. Только зубы по стеклу постукивали.

– А может, ты ее раньше высадил? – предположил Дима. – Припомни, милай! На танцплощадке заглотил, а уже потом в дорогу собрался. Тепленький… Так чертиков и увидел.

– Иди ты! – махнул рукой Чубайс. – Бабка пустую бутылку бережно прибрала и давай рассказывать, что на этой дороге который год люди пропадают. Поэтому по ней только днем на машинах ездят и никогда не останавливаются. Ремонтные работы из-за этого не ведут, ни одного рабочего туда палкой не загонишь. Лет двадцать назад власти уперлись и подрядили бригаду армян-калымщиков асфальт поправить. Только один уцелел. Остальные пропали. Бесследно исчезли. Там вдоль дороги болото, черти в него людей заманивают и топят.