Текст книги "Три войны Бенито Хуареса"

Автор книги: Яков Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

ДОВЕРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

5 декабря 1857 года Григорий, слуга Андрея Андреевича Гладкого, выпускника словесного факультета Московского университета, заглянул к нему в кабинет, когда Андрей Андреевич пил чай, поместив чашку и вазочку с засахарившимся вишневым вареньем между стопками книг и бумагами на своем письменном столе.

– Андрей Андреич, – громко шепнул он, выражая на лице одновременно смущение и настойчивость, ибо беспокоить Андрея Андреевича в то время, когда тот пил чай, читал газеты и думал, не полагалось. – Андрей Андреич, к вам пришли…

Это был случай не только неожиданный, но и небывалый. Гладкой давно уже приучил своих знакомых не посещать его до обеда в те дни, когда он трудился дома.

– Что за новость? – раздраженно успел сказать Гладкой, но гришкина белокурая и румяная голова исчезла, и в приоткрывшуюся наполовину дверь вошел совершенно незнакомый человек в темном сюртуке и светлом жилете.

– Такое нынче время, любезный Андрей Андреич: что ни день – то новость, – улыбаясь, сказал он и коротко поклонился.

Андрей Андреевич, поправляя халат, поднялся ему навстречу.

Незнакомец был невысок, на полголовы ниже хозяина кабинета, светлоглазый, с мягкими каштановыми усами и плоским лбом. Казалось, что он как-то особенно чисто вымыт прохладной водой, а может быть, даже размассирован с утра умелыми руками – такой он был бодрый и легкий в движениях. Гладкой без особого воодушевления указал ему на кресло, стоящее возле узкой стороны стола.

Прежде чем сесть, незнакомец внимательно осмотрел тесный кабинет, полки и груды книг вокруг, попробовал даже выглянуть в окно, но стекла были густо покрыты морозными узорами. Тогда он сел, свободно перекинул ногу на ногу, – панталоны были довольно просторными, светлыми – в цвет жилета.

Гладкой сел на свое место к столу, развернув кресло к незнакомцу. Они сидели, глядя друг на друга, заваленный книгами угол стола разделял их. Солнечный свет, пройдя сквозь замерзшее окно и получив от этого особую голубизну и мягкость, падал на их лица слева.

– Меня одно обстоятельство привело в недоумение, – сказал гость, – вы, насколько мне известно, с Украины, а человек ваш ничуть на малоросса не похож – светлый и белокожий…

– Так ведь в законах Российской империи не записано, что я должен держать при себе человека непременно из родового имения. Григорий пришел в Москву из Вологды, я здесь его нанял. Я предпочитаю вольнонаемных слуг.

– А не будет ли назойливостью, если я поинтересуюсь, отчего так? – с извиняющейся улыбкой спросил гость.

– Отчего же, – не отвечая на улыбку, сказал Гладкой, – тут все просто: в вольнонаемных раболепства меньше и, с другой стороны, панибратства. Я эти качества в наших русских дворовых не люблю.

– Тесный у вас кабинет, Андрей Андреич, – сказал гость. – Скоро книги вас, глядишь, в прихожую вытеснят. Чего ж попросторнее квартирку не снимете?

– Да я, видите ли, небогат, – сухо ответил Гладкой. – Так чем могу служить, милостивый государь?

Гость опустил на пол закинутую ногу и, положив ладони на колени, наклонился к хозяину.

– Расстроил я вас своим визитом, расстроил, – задумчиво сказал он. – Искренне этим огорчен, поверьте. Но визит мой не праздный и не бесполезный. Зовут меня Иван Иванович Неплюев, вам как историку имя, смею думать, знакомое. Меня назвали в честь пращура. [8]8
  И. И. Неплюев – крупный государственный деятель XVIII века.


[Закрыть]Я – человек военный, как и пращур мой, был моряком. Во время последней войны служил в Севастополе, награды имею. А ныне исправляю должность чиновника для особых поручений при московском, соответственно… одном лице… После ранения перешел в статскую службу…

– Не хотите ли чаю?

– С мороза не откажусь…

Тут Гладкой понял, чего ему с первого же момента не хватало в госте, – тот не делал обязательных в человеке, пришедшем с мороза, движений: не потирал ладоней, не пожимал зябко плечами.

Гладкой приоткрыл дверь.

– Григорий! Чашку чаю и баранки!

– А что это вы, Андрей Андреич, вопреки московскому обычаю не самовар воздвигаете перед собою, а чашками?.. Что за бунт супротив первопрестольной?

Гладкой впервые улыбнулся, показав очень белые зубы.

– Ну, что вы, какой бунт. Я человек смирный…

Вошел Гришка и поставил, с трудом уместив, перед гостем чашку и баранки на тарелке.

– Вот вам и ответ, – сказал Гладкой. – Куда тут еще самовар денешь? Так и привык. Не убирать же каждый раз книги со стола.

Гость отхлебнул из чашки и поставил ее.

– Сахару?..

– Нет, благодарю…

Гость откинулся на спинку кресла и вот тут – совершенно не вовремя – зябко поднял плечи и принялся потирать руки.

– Вас, я вижу, Иван Иванович, от моего чаю в мороз кинуло…

– Нет, Андрей Андреич, меня не от чаю, а от той обязанности, что я выполнить должен…

У Гладкого похолодело лицо. «Письмо…»

– Письмо, – сказал Неплюев. – Вы, смирный человек, чрезвычайно опрометчиво написали и еще более опрометчиво отправили с ненадежной оказией одно письмо… Впрочем, вот оно…

Он достал, из-за борта сюртука конверт и легонько кинул на стол, на пачку исписанных листов.

Холодными пальцами Гладкой взял конверт и вынул свое письмо.

– Уж ежели вы решились вступить в переписку с Герценом, – сказал брезгливо Неплюев, – так выбирайте курьеров тщательнее, сударь мой!

Гладкой почувствовал дальний сухой скрежет в груди, почувствовал, как побагровело лицо, он сжал зубы, пытаясь сдержать раздирающий кашель, не сдержал его и, прижав к губам выхваченный из кармана халата платок, задыхаясь и давясь густой засолоневшей слюной, выбежал из кабинета.

Неплюев с презрительным сожалением качал головой. Он взглянул на книги, разбросанные по столу, и остановил взгляд на довольно толстом издании журнального вида.

Когда Гладкой вернулся через несколько минут, Неплюев, снова закинув ногу на ногу, читал это издание.

– Вы неосторожны, ах, как вы неосторожны, Андрей Андреич! – сказал он, закрывая книжку и кладя на стол. – «Полярная звезда», спору нет, вещь заманчивая, я и сам зачитался, да зачем же разбрасывать… Да-с, декабристы… И дались они вам, ей-богу!

Гладкой сел.

– Вы сказали, что пришли выполнять свою обязанность? У вас агенты за дверью ждут? Выполняйте, что ж вы?..

– А хоть бы и агенты, куда нам торопиться? А к тому же никаких агентов со мной нет. Я агентами не распоряжаюсь. И об обязанности я говорил – человеческой, а не казенной, сударь мой!

– Это письма чужие читать – человеческая обязанность?

Неплюев сморщился и раздраженно покачал головой.

От гримасы его мягкие усы встопорщились, и он, видимо почувствовав это, стал приглаживать их двумя указательными пальцами.

– Экий вы брюзга… А лучше, чтоб я, не читая, по начальству вручил, и дали бы ход делу? Оно благороднее было бы, да?

– Не понимаю намерений ваших, господин Неплюев.

– Оттого, что не хотите взглянуть на меня как на человека. Вы не дали себе труда задуматься, отчего это старинный русский дворянин – а у меня еще и состояние немалое, – с исторической фамилией, и вдруг идет чиновником для особых поручений? Что я, в отставке бы не прожил? У меня имение на Псковщине – не вашему черниговскому чета. Уж поверьте!

Гладкой увидел, что гость его и в самом деле обиделся. Ему стало интересно. Боль в груди улеглась, и он с любопытством ждал продолжения разговора.

– Так что же вас подвигло, Иван Иванович? – спросил он, стараясь придать взгляду выражение участия.

– А подвигло меня, Андрей Андреич, желание понять нынешний жизненный узел. Момент наступил необычайный, небывалый, такого в России более полувека не было – со смерти императора Павла. Я хочу понять, что происходит и куда пойдет.

– А другого способа удовлетворить свое любопытство не отыскали?

– Не отыскал, уж простите… Сидение в кабинете и даже посещение университета дает внешнюю точку, а мне желательно – с точки внутренней. После несчастной Крымской войны исконный наш российский хаос, который недоброй памяти – да, да! недоброй памяти! – император Николай Павлович тридцать лет загонял под землю, – этот хаос вырвался – что и ожидать следовало! – и теперь грозит самому существованию государства. Я могу многое не одобрять, но само существование – тут уж увольте!

Гладкой прихватил двумя пальцами худой подбородок, смотрел в безумную прозрачность неплюевских глаз. «Экий, однако, энтузиаст! Как этот энтузиазм для меня обернется?.. И есть в нем, хоть и свеж с виду, а что-то нездоровое…»

Неплюев тем временем заметно пожелтел, свежесть, вымытость его, очевидно, наведена была морозной утренней прогулкой.

– И к вам, любезный Андрей Андреич, я пришел потому, что увидел – в некотором роде – родственную душу. Письмецо-то ваше вовсе не политическое, чисто ученое, любознательное. Я потому на служебное преступление решился – понял, что нами один мотив движет. Вы ведь к Герцену не как к революционеру обратились, а как к архивариусу, не так ли?

– Пожалуй…

– Я самое страшное время провел в Севастополе, я все понимаю и вижу… Я видел, как солдатики и матросики наши на офицеров смотрят – с кашей бы съели! А воровство и разгильдяйство наше где ж лучше увидишь, как не на войне? Все понимаю, и желательность перемен понимаю, но и другое вижу… Я на бастионе знаете что почитывал? Карамзина историю. Вот что. Выписал специально. И знаете, что понял? Генеральную картину нашей истории – власть, все силы напрягая, держит народ в узде, в умеренности. Всем, соответственно, худо. Народ страдает и злобится, что ему распрямиться не дают, а власть лучшие свои силы тратит не на развитие, а на удержание, и тоже озлобляется и теряет меру. Но вот приходит некий момент, и рука власти ослабевает. Тут бы всем вздохнуть и прийти в гармонию? Но – нет! Народ и его радетели приходят в такое возбуждение духа и желаний, что готовы все разнести в куски… И власть, ужаснувшись, снова наваливается и придавливает, чтобы не произошло катастрофы. И так постоянно! Где же выход, спрашиваю я? Как быть, ежели самый намек на послабление тут же вызывает необходимость в ужесточении?

Гладкой поднял длинную худую руку.

– Позвольте! Я отвечу вам – страх губит любое начинание! Отсутствие взаимного доверия! Я нынешним летом был у себя в деревне и завел с мужиками разговор о том, что, мол, не прочь дать им свободу на определенных условиях… Так они просто смеялись надо мной! Они уверены были, что я каверзу какую-то задумал, чтобы их обвести… Да оно и понятно! Вы говорите – возбуждение, катастрофа… А представьте себе – я держу вас за горло, крепко держу – руки у меня сильные. (Неплюев сглотнул и дернул шеей.) Так держу, чтобы вы, испытывая непрестанно недостаток воздуха, едва-едва могли дышать. И вдруг – разжимаю руку! Вы что ж, начнете размеренно и спокойно вдыхать и выдыхать? Ничуть не бывало! Вы станете тянуть как можно глубже, лихорадочно, со страстью, руками махать, чтоб надышаться вволю! И так – пока организм не напитается кислородом. А я, увидев эти ваши бурные телодвижения и возомнив, что они мне враждебны, опять хватаю вас за горло и привожу в прежнее бессильное состояние. Вот вам и ваша генеральная картина! Дайте хоть раз организму кислородом напитаться, а там все и уляжется! Так нет – боимся. А мужики, зная, что их обязательно снова схватят за горло, естественным путем ни в какие добровольные наши уступки верить тоже не хотят. Вы говорите – дались мне эти декабристы… Да они единственные это все поняли! Вы же знаете, зачем я к Герцену писал. Я хочу как историк составить себе мнение, что у них за программа была в определенных чертах. А у него материалы есть…

Неплюев, пока Гладкой говорил, все подавался к нему. Лицо его заострилось, руки сжимали колени.

– Возможно! Принимаю! – шепотом закричал он. – Принимаю как предположение. А гарантии где? Тут, знаете ли, не фаустовы пробирки – в одной не сварилось, так в другой сварится. Тут ошибаться нельзя, сударь мой, а то поправляться некому будет! Слизнет хаос-то! Слизнет и потопит! Недаром на Руси государство с такими муками строилось – сопротивление велико самому принципу, а не той или иной форме! Согласен, декабристы так и думали – постепенно, разумно, при помощи дисциплинированной гвардии… Хорошо! А где гарантия, что эти самые гвардейцы на другой день не возомнили бы себя вершителями судеб? А мужики? Вы не представляете себе, какие слухи сейчас в народе ходят! А я по службе знаю. Один другого дичее! Что всю помещичью землю им отдадут, что царь дворян, которые Россию турке и французу выдали, от себя отринет, а приблизит из простых… Они, говорите, над вашими условиями смеялись? Как и не смеяться, когда они ждут со дня на день, что их без всяких ваших условий освободят и вашу землю им отдадут! Реформы, милостивый государь, хороши в свое время, а мы это время упустили незапамятно когда! И что теперь делать?

Он опустил голову, усы распушились, прозрачные глаза смотрели невидяще.

– А вот Герцен…

– Герцен ваш! – Неплюев махнул рукой. – Вы за границей бывали? Нет? А я живал, и подолгу. Там, сударь, через месяц-другой о России представление теряешь. Все – в розовом тумане… Я в пятьдесят пятом, выйдя в отставку, отправился в Германию – лечиться, меня, знаете, контузило сильно… Вернулся через полгода – и запил! Запил, друг мой любезный! От несоответствия представлений. А ведь всего полгода… Так что ваш Герцен… Выдумщик… Вот я и поторопился в службу, а то бы…

Он снова махнул рукой и внезапно встрепенулся, зрячими глазами быстро взглянул на Гладкого.

– Так вот, себе же противореча… Вы, сколь я знаю, Мексику изучаете? Я статьи ваши читал… И, знаете, удивился. Как это вы о мексиканских древностях пишете, а в Мексике не бывали. И вот что я вам скажу, Андрей Андреич, самое вам время попутешествовать. Письмецо я вынул, это так, но вами и помимо него интересуются… Отчего бы вам и не отправиться?.. Тем более у вас ведь…

Он постучал себя пальцем по груди.

Гладкой снова ощутил холод на лице. «Вот так поворот…»

– Мне рано по моим занятиям в Мексику, – сказал он, внимательно глядя на Неплюева, разглаживающего двумя пальцами усы. – Я рассчитывал года через два…

– Через два! Как знать, что тут через два года будет? Да ежели что интересное приключится, так ведь и вернуться можно? При нынешних средствах сообщения – месяц-другой, и дома… А кроме того, скажу вам прямо: начнись тут что, мы с вами не понадобимся. В такие времена в России решительные люди действуют, а не рассуждатели вроде нас. Решительные люди, Андрей Андреич, от коих в России все зло! Так что – поезжайте спокойно. А здесь вам покою не будет, да и здоровье – тоже дело не последнее…

Он встал. Измученное желтое лицо, глаза безумные, вспыхивающие…

– Не провожайте меня… Авось больше не встретимся.

И быстро вышел.

Гладкой дернулся было за ним, но остановился, взял со стола письмо, но смотреть не стал.

«Как все это понимать? Сам ли приходил? Или послан? И зачем? Можно было бы на безумие свалить – запил, говорит! – да письмо-то, вот оно… Есть во всем этом смысл, есть! Но какой? Решительные люди… Не знаю, как на нашей благословенной родине, а в Мексике нынче, если по газетам судить, в решительных людях недостатка нет…»

Он услышал, как захлопнулась дверь на лестницу. Сидеть за столом не хотелось, гость растревожил его.

Через полчаса он вышел в тяжелой шубе и шапке на улицу – солнце и сверкающая снежная белизна ослепили его. Красноватое от холода солнце, блеклая голубизна неба, толстый молочный иней на деревьях, часто переблескивающий, извозчичья лошадь с седой мордой, фыркающая серым выпуклым паром, – все было уютным и родным. Он медленно шел, стараясь не разжимать губ, чтобы не впускать в горло холод.

«А в Мексике небось жара… жара… зной…»

ЗАГОВОРЩИК НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПОЛИТИКОМ

Комонфорт был чрезвычайно возбужден.

– Это выпад против меня! – говорил он, сжимая в огромной ладони крест старинного темного серебра, подарок матери, который он всегда держал на столе.

Хуарес сидел, положив ногу на ногу.

– Не нужно быть излишне подозрительным, Игнасио. В конституционном государстве запросы законодательного собрания – обычная вещь. Положение действительно ухудшилось после мятежа генерала Кобоса в Оахаке. Потребуй дополнительных полномочий. Мы сумеем объяснить депутатам, что в такой момент у президента должны быть свободные руки…

Он посмотрел на руки Комонфорта, нервно играющие серебряным крестом, и брови его поднялись.

Комонфорт понял и с досадой положил крест на стол.

– Ты все шутишь, – сказал он, – а правительство на краю падения…

– Не думаю.

– Есть логика событий, Бенито. Твои единомышленники требуют продолжения реформ. Но пойми меня, как мне смотреть в глаза матери, если мы разрушим церковь и веру?

– Церковь и вера – не одно и то же.

– Для большинства мексиканцев это – неразделимо. Ты знаешь, как я почитаю свою мать. И горжусь этим. Я человек, а вы требуете, чтобы я стал говорящей статуей!

– Еще не сейчас…

– Ты шутишь… Завидую тебе. Послушай, я – солдат. Многие из вождей армии мои друзья. И они не одобряют происходящего. Что же делать? Идти в отставку?

– Это было бы ошибкой.

– Возможно.

И тут Хуарес почувствовал, как что-то изменилось. Он выпрямился в кресле. Комонфорт смотрел на него напряженно и выжидающе.

– Я давно хотел сказать тебе, но не было подходящего момента, – сказал Комонфорт. – Так дальше продолжаться не может. Я решил переменить свою политику…

Хуарес коротко кивнул.

– Я кое-что знаю. Но поскольку ты молчал, я не хотел заговаривать об этом.

«Все… Кризис наступил, и развязка близка. Даже если бы я захотел, я ничего не могу сделать, Игнасио… Так тому и быть».

Комонфорт смотрел на него, расширив глаза, пытаясь понять – что там, за этим неестественным, нечеловеческим спокойствием?

– Теперь я тебе говорю. Мы должны занять другую позицию, и я хочу, чтобы ты был с нами. Мы должны спасать страну вместе!

Хуарес дышал глубоко и ровно.

– Я искренне желаю тебе успехов на избранном тобою пути, – сказал он, – но я с тобой не иду.

Комонфорт навалился грудью на край стола, стол заскрипел.

– Бенито, подумай! Мы должны быть вместе!

– Я подумал. Выбирай себе какой угодно путь. Я свой выбрал… Кстати, имей в виду, что конгресс вот-вот потребует от нас ареста Пайно, если он добровольно не явится в суд…

«Политик доверяет событиям и выбирает путь среди них. Заговорщик пытается их сломать. Прощай, Игнасио…»

Поздно вечером 16 декабря Бас привез Комонфорту «план Такубайи». «Принимая во внимание, что армия не должна поддерживать то, чего не желает народ, а напротив, должна быть опорой и защитником народной воли, ясно выраженной и правильно понятой, мы заявляем:

1. С сего дня конституция 1857 года перестает действовать во всей Республике.

2. В соответствии с единодушным мнением всех городов, которые свободно избрали его Превосходительство сеньора Президента дона Игнасио Комонфорта Президентом Республики, он сохраняет за собой верховную власть с полномочиями для наведения мира в стране и усовершенствования административного управления.

3. Через три месяца после принятия этого плана Штатами, на которые в настоящее время разделена Республика, исполнительной властью будет созван внеочередной конгресс с целью подготовки конституции, которая соответствовала бы воле народа и гарантировала бы его истинные интересы. До принятия этой конституции она будет вынесена правительством на суд граждан Республики…»

Бас нетерпеливо ждал, когда Комонфорт прочтет. Комонфорт поднял голову. Только боль была в его выпуклых глазах.

– Я променял звание законного президента на судьбу презренного мятежника, – сказал он.

Бас сощурился от неожиданности. Правая щека его дернулась.

– Вы говорили с доном Бенито?

– Да. Он отказался.

– Это плохо. Но офицеры Национальной гвардии обещали нейтралитет…

Комонфорт сильно вдохнул и овладел собой.

– Что сделано, то сделано, – сказал он, вставая. – Дороги назад нет. Я принимаю все. Бог не оставит меня и укажет путь… Передайте моему соратнику, что пора действовать…

В ночь с 16 на 17 декабря 1857 года бригада генерала Феликса Сулоаги промаршировала по темным улицам Мехико.

К утру все правительственные здания оказались в руках мятежников. Сопротивления не было.

Утром министр внутренних дел Бенито Хуарес вошел во дворец, чтобы выполнять свои обязанности, и был арестован двумя офицерами. Его заперли в маленькой комнате второго этажа и к двери поставили часового.

Осмотревшись, он вынул из внутреннего кармана сюртука блокнот для ежедневных заметок, карандаш и записал: «17 декаб. Меня арестовали во дворце».

Письмо к Мануэлю Добладо от его политического агента из Мехико (1 января 1858 года)

«Мой высокочтимый друг!

Прошло две недели с того момента, как наш Гамлет приказал своему Горацио отменить конституцию и взял диктаторскую власть. Он столько жаловался на свои связанные конституцией и конгрессом руки, что теперь все ожидали решительных и эффективных действий. Ничуть не бывало! Как говорят, он утром за кофе составляет грандиозный проект преобразований, в обед за жарким начинает сомневаться в нем, а вечером, после мороженого, все отменяет. И так ежедневно. Он явно находится в полной растерянности и не знает, на что решиться. И всем стало ясно, что дело не в плохой конституции и строптивом конгрессе, а в полной неспособности президента занимать этот пост. Отменив конституцию, сеньор Комонфорт погубил себя.

Я еще раз убедился, мой высокочтимый друг, в Вашей мудрости. То, что Вы не связали себя никакими обязательствами, дает Вам теперь возможность выступить спасителем нации. Я думаю, всеобщее обращение к Вам с просьбой возглавить страну – дело нескольких дней.

Президента совершенно сразило известие о том, что восемь губернаторов создали Лигу защиты конституции. И каких губернаторов! Он понимает, что Бас или бессовестно обманул его, обещая поддержку центральных штатов, или сам оказался простаком. Вы уже, я полагаю, знаете, что Веракрус категорически отказался поддержать переворот? А если при этом учесть, что на стороне конституции оказались Вы, Дегольядо, Парроди и Альварес, то можно себе представить состояние президента! Мне говорили, что он, узнав о возникновении Лиги, бегал по кабинету и требовал, чтоб ему привели Баса. Думаю, он застрелил бы его на месте! Но Бас предусмотрительно скрылся.

Не хотел бы я сейчас оказаться в шкуре сеньора Комонфорта! Его консервативные друзья, которые быстро окрутили этого мудреца Сулоагу (Вы знаете ли, кстати, что в молодости он был кассиром игорного дома?), требуют от президента отмены законов о фуэрос и отчуждении церковных земель. Я полагаю, что его почтенная матушка не дает ему покоя в собственном доме. А радикалы, которых Бас уговорил не препятствовать перевороту, суля немедленные реформы, теперь ждут выполнения обещаний. Таким образом, на президенте лежат взаимоисключающие друг друга обязательства. Нарушение тех или других ведет к войне. Поэтому он предпочитает не делать ничего. Но если радикалы пока сохраняют лояльность, то консерваторы, особенно коллеги отца Миранды, нажимают вовсю.

Повторяю, кризис наступит через несколько дней, и единственным выходом будет Ваш приезд в столицу.

Наш друг Хуарес все еще сидит под арестом, и освобождать его не собираются. Он так решительно отказался сотрудничать с новым режимом, что его появление на свободе может привести к весьма нежелательным для президента последствиям. Но ведь и этот вопрос сеньору Комонфорту придется решить. Он не может держать вице-президента в запертой комнате вечно! Это же смешно, наконец! Но и выпустить его он не может – после того как он нарушил присягу, дон Бенито, собственно говоря, является законным президентом! И, начни он борьбу, радикалы сразу выйдут из своего оцепенения.

Президент поручил сеньору Пайно охранять Хуареса и отвечать за его жизнь. Он опасается, что на вице-президента может быть совершено покушение. Ничего невозможного в этом нет.

Разумеется, много толков о поведении Хуареса – как министра внутренних дел – в последние недели. Никто не верит, что он не знал о заговоре. Если бы он примкнул к президенту или хотя бы остался на свободе, все было бы ясно и его репутация безупречного демократа погибла бы навсегда. Но он арестован – стало быть, не был пособником. Почему же он тогда не принимал никаких мер для пресечения заговора? Вот вопрос! Можно сказать, у него было слишком мало сил. Верно! Но все же они были. И у него была возможность оповестить конгресс и губернаторов задолго до выступления заговорщиков. Это могло бы заставить их воздержаться от действий. Он этого не сделал. Непонятно!

Можно предположить, что он хотел, чтобы президент, совершив переворот, скомпрометировал себя и таким образом вынужден был передать власть вице-президенту. Но ведь дон Бенито не мог предвидеть, что его просто посадят в пустую комнату, а не убьют на улице! Его жизнь, как я говорил, и сейчас в опасности, и неизвестно, чем для него все кончится. Так что считать это хитроумным политическим ходом вряд ли можно.

Говорят, он просто растерялся и не знал, что делать, а потому со свойственным индейцам фатализмом ждал событий, чтобы им подчиниться. Вздор! Мы слишком хорошо узнали этого человека за последние два года, чтобы поверить этой чепухе. Он никогда не теряется, и все его действия имеют свой смысл. Но какой смысл они имели в декабре?! Когда-нибудь узнаем…

Дошла ли до Вас прокламация, выпущенная президентом, в которой он заявил: „Будущее, которое открывалось перед нашими глазами, сулило не просто гражданскую войну, а нечто худшее – полный распад общества. Мятеж армии, который начал движение Такубайи, – это не отражение взглядов какой-нибудь группировки и не приход к власти какой-нибудь партии – весь народ отверг новую конституцию, армия же только выразила народную волю“. Уверен, что этот документ сейчас, когда большинство министров подало в отставку, когда главные штаты выступили против, внушает самому сеньору Комонфорту искреннее отвращение. Он еще раз доказал, что не понимает происходящего.

Пусть это будет его политической эпитафией!

Итак, ждите моего сообщения и будьте готовы взять на себя ответственность за судьбу Мексики.

Целую Ваши руки.

Преданный Вам…»

Письмо Мануэля Добладо своему политическому агенту в Мехико (8 января 1858 года)

«Мой друг!

Вы совершенно правильно оцениваете положение в столице и состояние президента. Разумеется, он погубил себя.

Но вопрос о лице, которое сейчас должно возглавить нацию, не так прост.

Я только что получил письмо от генерала Парроди, в котором, в частности, сказано: „Мы не должны внимать никаким иным предложениям, кроме одного, – чтобы сеньор Комонфорт передал президентский пост сеньору Хуаресу – в соответствии с конституцией. Лишь этот шаг может послужить основой соглашения между мятежниками и нашей коалицией и привести к восстановлению мира и сплочению против сторонников Санта-Анны, жаждущих возвращения к власти“.

Не будем, мой друг, уподобляться тому, кого Вы с прелестной иронией называете Гамлетом. Будем реальными политиками – генерал Парроди не только губернатор Халиско, но и инициатор создания Лиги. Я уже не говорю о том, что у него под командой восемь тысяч солдат, необходимых нам для подавления мятежа, если дело дойдет до вооруженной борьбы. К его мнению стоит прислушаться еще и потому, что законность сейчас – лучший лозунг. Будем придерживаться законности. При всем моем уважении к сеньору Хуаресу должен сказать, что он все же фигура промежуточная. Он очень подходящий человек для того, чтобы после окончания конфликта отдать власть – на законных основаниях. А уж кому он передаст власть – решать народу Мексики!

Жду Ваших сообщений.

Целую Ваши руки.

Благодарный Вам…»

Письмо к Мануэлю Добладо от его политического агента из Мехико (11 января 1858 года)

«Мой высокочтимый друг!

Сегодня ночью я получил Ваше письмо, а утром все изменилось. Генерал Сулоага заявил, что „его соратник его предал“ и хочет отдать их всех в руки пурос. Только что мне принесли прокламацию, подписанную генералом де ла Парра, помощником Сулоаги. Такие прокламации расклеены за ночь по всему городу. Вот ее текст: „Двадцать пять дней назад гарнизон столицы выступил с Восстановительным „планом Такубайи“, который был единодушно принят большинством народа. Однако, к несчастью, руководство исполнительной власти, поддерживавшее этот план с большим энтузиазмом, начало вести линию, полную колебаний, что встревожило всех его сторонников и вызвало недоверие в отношении обещаний, содержащихся в манифесте.

Поскольку все воинские части, находящиеся под моим командованием, решительно настроены довести до конца то дело, за которое они взялись со всей ответственностью, я считаю необходимым изменить статью 2 „плана Такубайи“, удалив Его Превосходительство сеньора Комонфорта от руководства страной и провозгласив Верховным командующим Армии возрождения генерала дона Феликса Сулоагу“. Вот так!

Мне сообщили, что сторонники генерала Сулоаги заняли цитадель, монастырь святого Августина, монастырь Санта-Доминго, а верные президенту части укрепились во дворце, в тюрьме Ла Акордада, в развалинах монастыря святого Франсиско (сам же Комонфорт его и разрушил!).

В городе стреляют. Положение неясное.

Если мятежники (теперь уже дважды мятежники!) возьмут верх, то Комонфорта ожидает изгнание, а судьбу Хуареса трудно предсказать… Повторяю: готовьтесь возглавить нацию, мой друг! Дело серьезное.

Ждите известий.

Ваш верный слуга, целующий Ваши руки…»

Из записной книжки Андрея Андреевича Гладкого [9]9
  Эта запись была сделана позднее – в 1860 году, но я привожу ее здесь, ибо она характеризует ситуацию кризиса, дает представление о важном участнике событий.


[Закрыть]

Сегодня я познакомился и беседовал с удивительным человеком – сеньором Матиасом Ромеро, мексиканским дипломатом, представляющим президента Хуареса в Соединенных Штатах Америки.

Он очень молод – почти юноша. Лицо бледное, огромные черные глаза, лоб необычайно велик, но когда присмотришься, видишь, что это еще и от раннего лысения. Он производит впечатление флегматика, двигается не спеша, но в глазах все время мысль и огонь. Чтобы скрыть свою молодость, он отпустил большую бороду.

Мы долго говорили с ним о положении в Мексике и об отношениях к этой несчастной стране северного ее соседа.

Сеньор Ромеро много говорил о президенте Хуаресе, к которому он относится с восторгом сына, преклоняющегося перед мудрым и добрым отцом. Поскольку личность Хуареса интересует меня чрезвычайно, то я старался расспросить его подробнее.

Он рассказал очень забавное начало своей дружбы с президентом. Ему было всего восемнадцать лет, когда он приехал в столицу из города Оахака, где учился в тамошнем университете, который называют Институтом наук и искусств. В то время, когда сеньор Ромеро прибыл в Мехико, его земляк Хуарес был министром юстиции революционного правительства. Наш юный путешественник рассчитывал на его протекцию, хотя они и не были знакомы. Когда сеньор Ромеро учился в институте, Хуарес был в изгнании.