Текст книги "Три войны Бенито Хуареса"

Автор книги: Яков Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

АДМИНИСТРАТИВНЫЕ ЗАБОТЫ

Алькальд [7]7
  Алькальд – глава городского самоуправления.


[Закрыть]городка Тавехуа дон Мартин Кансеко умирал. Он лежал на спине, глядя в белый потолок, который впервые за всю долгую жизнь хозяина дома ожил и закачался, пошел волнами, то улетая ввысь, то опускаясь совсем низко – к самому лицу дона Мартина. И тогда он в страхе закрывал глаза. Страшная тяжесть в глубине груди, которая мучила его последние дни, почти исчезла. Ему больше не казалось, что кусок неровного железа ворочается там – внутри. И левый бок стал ныть меньше. Только дышал он с трудом и не мог пошевелиться.

Он лежал, не в силах поднять руку и вытереть холодный пот со лба и горла. Он мог бы позвать служанку, но ему не хотелось ее видеть. Ему не хотелось видеть никого, кроме отца Хименеса, приходского священника. За священником уже послали. А он все не шел.

Дон Мартин не боялся смерти. Он всегда знал, что она придет – рано или поздно. Его длинная, однообразная жизнь давно уже, с тех пор как умерла его жена, – а он не изменял ей и после ее смерти, – после того как вино потеряло для него вкус, с этих пор его жизнь прерывалась только праздниками, которые он устраивал для других людей. Смерть была обязательным украшением этих праздников – танцующие скелеты, сахарные черепа, фейерверки в виде загробных чудищ… Смерть была чем-то обыденным. Особенно в нынешние времена, когда война следовала за войной и тебя каждый день мог застрелить вспыльчивый офицер или просто пьяный солдат.

Смерть не пугала дона Мартина. Его ужасала – и давно уже – мысль, что он, как бывает с некоторыми несчастными, умрет где-нибудь в глухом месте или внезапно. И его друг, дон Андреас, не сможет или не успеет причастить его. У него холодела голова при этой мысли, и он гнал ее от себя… И вот теперь, когда он и в самом деле умирал, дона Андреаса все не было, и тоска охватывала дона Мартина.

Наконец стукнула входная дверь. Отец Хименес медленно вошел в полутемную комнату и подошел к постели умирающего.

Дон Мартин повернул к нему глаза и увидел скорбь на мягком отечном лице своего друга.

– Я уж боялся, что вы не успеете, дон Андреас, – прошептал он.

Отец Хименес молчал.

– Не медлите, мой друг, – шепнул, задыхаясь, дон Мартин. – Причастите меня…

И вдруг он увидел, как большая голова священника тяжело качнулась справа налево и обратно. С трудом втянув немного воздуха, умирающий шепнул:

– Что?..

Священник отступил на шаг и приложил руки к большим темным щекам.

– Я не могу, – горестно сказал он, – не могу я вас причастить, дон Мартин. Вы ведь присягнули этому безбожному правительству… Епископ… Я не могу, пока вы не отречетесь от присяги…

Боль в глазах заставила умирающего прикрыть их.

– Не понимаю, мой друг, – прошептал он, – я ведь умираю… Какая присяга?.. Я же чиновник…

– Нет, – так же горестно повторил отец Хименес, – нет, не могу… Присягая, вы отреклись от святой церкви… Откажитесь, мой друг…

Дон Мартин с усилием шевельнул губами, чтобы сказать, что он не знает формулы отречения от присяги… И тут он понял, что он не может больше сказать ни слова, потому что жизнь оставляет его. И такой невозможный отчаянный ужас разодрал его душу, что каждая частичка его существа закричала изо всех сил, заплакала, завыла, такая страшная черная яма с шевелящимися краями открылась ему в потолке… И самое непереносимое было в том, что он ни звуком, ни шевелением не мог выразить этого ужаса, показать его отцу Хименесу; он лежал неподвижно, безмолвно, и только душа его кричала и плакала в небывалой тоске. И он знал, что теперь вечно будет так – этот безмолвный крик и эта непереносимая тоска, так будет вечно, ибо он умирает, не причастившись…

Он лежал неподвижно, и только большие слезы текли из уголков глаз по его леденеющему лицу, смешиваясь с. холодным предсмертным потом. И последнее, что он чувствовал сквозь тоску и ужас, была теплота этих слез.

Он уже умер, а они еще текли.

И отец Хименес, большой, оплывший, стоял над ним и плакал, сокрушаясь о гордыне и упорстве своего друга…

Через три дня после того как дон Мартин Кансеко умер непричащенным, губернатор штата Оахака дон Бенито Хуарес в черном костюме и белой сорочке, сшитой руками доньи Маргариты, сидел в своем кабинете за письменным столом.

В кресле у стены, вытянув ноги и скрестив руки, расположился капитан Национальной гвардии Порфирио Диас. Он ждал, пока губернатор кончит писать.

Губернатор писал письмо епископу Оахаки.

«Преподобный сеньор! Поскольку правительству штата стало известно, что приходский священник дон Андреас Хименес отказал в причастии покойному мэру Тавехуа и не желал хоронить его под тем предлогом, что тот не отрекся от своей клятвы верности республике, я вынужден приказать на основании инструкций, полученных мною от высших властей нации, арестовать вышеупомянутого сеньора Хименеса и привезти его в столицу штата, а затем выслать его за пределы штата – куда сочтет нужным президент.

Правительство штата не может равнодушно взирать на поступки, нарушающие общественный порядок путем давления на сознание граждан. Полное решимости заставить всех уважать законы республики, оно предпримет все, что необходимо для благоденствия народа. Если священника, со всей добросовестностью выполняющего святую миссию, оно чтит, то лицо, подрывающее основы порядка, выказывающее ненависть и злобу, правительство, не колеблясь, наказывает.

Поскольку эти соображения побуждают правительство без промедления удалить сеньора Хименеса с его должности, прошу Вас, преподобный сеньор, прислать в этот приход другого священника.

Заверяю Ваше преосвященство в моем почтении и совершенном к Вам уважении. Бог и Свобода.

Оахака, 22 сентября 1856 г. Бенито Хуарес».

Хуарес перечитал письмо и положил его в особую папку, из которой секретарь забирал письма, подлежащие отправке. Губернатор взглянул на капитана Национальной гвардии, и Диас, уперев руки в подлокотники, сильным и гибким движением выбросил свое тело из кресла. Звякнули шпоры.

– Так как вы думаете, мой друг? – сказал Хуарес. – Пора?

– Давно пора, дон Бенито. Слухи уже дошли до него, но он не верит, что мы решимся. Дохлый он какой-то… Задумчивый…

– Сколько вы приготовили людей?

– Восемьсот.

– Только? У него две тысячи обученных солдат.

Диас усмехнулся добродушно и снисходительно. Улыбка эта казалась странной на его жестком кошачьем лице.

– Сила не в количестве, дон Бенито, поверьте мне!

– Как ты собираешься это сделать?

Диас подошел к столу, взял лист бумаги и перо и стал чертить.

– Вот тут казарма, вот площадь, на площадь выходят три маленькие улицы. С этих улиц, особенно с крыш, мы будем держать под прицелом выходы из казармы. Их всего два – это не трудно. У меня есть сотня хороших: стрелков. Значит, выйти на площадь, построиться и действовать они не смогут. Правда, у казарм есть еще и черный выход – во двор, но двор маленький, там им делать нечего, а со двора можно попасть только в тесный тупик. Уверен, что они туда и повыскакивают, разнесут заборы и начнут строиться в этих садах. Тут-то мы их возьмем за горло!

– Я бы не хотел, Порфирио, чтобы кого-нибудь убили.

– Они тоже не хотят, дон Бенито, можете не сомневаться. Они положат ружья – им деваться некуда будет.

– Но это один полк.

– Те, что за городом, когда узнают – они не станут брыкаться.

– Кто пойдет со мной?

– Я, дон Бенито. Феликс разоружит солдат.

– Хорошо.

Хуарес вынул из жилетного кармана большие часы.

– Батальон Феликса должен отрезать казарму от города без четверти двенадцать. Ровно в полдень мы войдем к сеньору Ланде. Иди, Порфирио, отдай приказания. У нас есть еще два часа.

Хуарес медленно спрятал часы. Диас вышел.

Ровно в полдень адъютант полковника Ланды, командующего регулярными войсками штата Оахаки, ввел в его кабинет губернатора штата дона Бенито Хуареса и капитана Национальной гвардии штата дона Порфирио Диаса.

Полковник Антонио Ланда, седой сухопарый креол, потомственный военный, с грустным недоумением смотрел на этих индейцев. С Хуаресом ему постоянно приходилось встречаться. Они вдвоем, собственно, и олицетворяли власть. Причем по традиции он, командующий войсками, был настоящей, реальной властью, а губернатор правил постольку, поскольку он, командующий, ему не препятствовал. Сеньор Ланда получил прекрасное воспитание и чрезвычайно ценил в других умение вести себя. Маленький сапотек в неизменном черном костюме был в этом отношении безупречен. Жестковатое изящество его движений, его выдержка и знание тонкостей эпистолярного и делового этикета мирили полковника с происхождением губернатора и безответственностью его политической позиции. Мирили, разумеется, до поры до времени. Во всяком случае, он не собирался предпринимать никаких активных действий, пока либералы сидели в центральном правительстве.

Но Диас раздражал полковника до тошноты. Вот он стоит у двери и ничего, казалось бы, плохого не делает – лицо непроницаемо, глаза почтительно опущены, стоит, как и подобает стоять перед старшим, – но весь напряжен, чуть заметно поводит плечами от избытка силы и сдерживаемого движения, может броситься на тебя в любой момент… Хуарес – чужой, а этот – больше чем чужой, даже слов не подыскать…

Полковник показал губернатору на кресло. Хуарес, не садясь, вопросительно взглянул на полковника, потом на Диаса. Полковник понял и коротким движением кисти предложил сесть и капитану.

– Акция, которую я намерен провести как губернатор, – ровно сказал Хуарес, – ни в коем случае не направлена против вас лично, дон Антонио.

– Я удивлен, дон Бенито. Очевидно, акция, о которой вы говорите, касается положения войск в штате. Не так ли? Зная ваше высокое уважение к законам и ваше тонкое понимание ситуации, зная ваше личное благородство, я был уверен, дон Бенито, что любая акция такого рода всенепременно будет согласована со мной. А вы, если я правильно понял, хотите просто оповестить меня о своем решении?

– В том-то и дело, мой друг, что по традиции – не по закону, а именно по традиции – в большинстве штатов существует двоевластие. Я позволю себе, с вашего любезного разрешения, несколько отвлечься. Я знаю, что вы искренний патриот, и не сомневаюсь, что вы меня поймете.

Хуарес помолчал. Полковник приготовился слушать, вежливо склонив седую голову. Диас с мальчишеским интересом смотрел на беседующих.

– Позволю себе напомнить вам, дон Антонио, что многие несчастья Мексики за последние тридцать пять лет проистекали от того, что в стране фактически было три власти одновременно – гражданская власть, военная власть и власть церкви. Единственной законной властью всегда была власть гражданская, и именно она оказывалась неизбежно самой слабой. Это приводило к тираническим диктатурам генералов, поддержанных церковью. Президент Альварес отстранил церковь от вмешательства в дела государства. Теперь пришла пора ликвидировать в штатах двоевластие.

Сначала полковник слушал губернатора довольно спокойно. Но имя Альвареса взбесило его. Он поднял голову, лицо его утратило выражение почтительного внимания. Он взглянул на Диаса и увидел, что тот мгновенно собрался, упер руки в колени и подтянул ноги к креслу, готовый вскочить в любой момент. Хуарес говорил – ровно и бесстрастно.

«Он сведет меня с ума своим адвокатским красноречием, – подумал Ланда. – Когда кончится этот поток банальностей?!»

Самым сильным желанием полковника сейчас было позвать адъютанта и приказать взять под стражу этих двоих – демагога и разбойника. А потом доложить Комонфорту, что губернатор затевал мятеж… Комонфорт не поверит? Ну и черт с ним! Он не мог больше терпеть это унижение болтовней!

«Он вышел из равновесия. Прекрасно!» – Подумал Хуарес.

Больше всего он опасался, что полковник будет вести себя спокойно, твердо, потребует приказа президента на свое имя, будет апеллировать к военному министру. Короче говоря, начнет длинную законную процедуру. Отказать ему в этом было бы трудно. Арестовывать без должных оснований командующего войсками штата Хуаресу крайне не хотелось – это взбесило бы генералитет и стало бы опасным прецедентом беззакония.

Но кажется, дело шло к благополучной развязке.

– Все, что вы изволили столь пространно изложить, мне известно, – сдержанно сказал Ланда. – Но чего вы хотите от меня?

– Я предложил президенту вывести из Оахаки регулярные части.

– Вы хотите упразднить мексиканскую армию?

– Ну что вы, мой друг, – Хуарес говорил почти вкрадчиво, – я хочу, чтобы армия выполняла свои прямые функции – защищала страну от внешней опасности. А поддержанием внутреннего порядка чтобы занимались полиция и Национальная гвардия. Оахаке внешний враг не угрожает, поэтому я счел пребывание вашей бригады здесь излишним.

– И что же ответил вам президент?

– Он решил иначе – упразднил пост командующего, передав воинские части под командование губернатора. Вам надлежит отправиться в Мехико за новым назначением. Излишне говорить, что я отправлю президенту официальное письмо с самой лестной оценкой ваших способностей и вашей лояльности.

Полковник встал. Диас – тоже. Хуарес спокойно смотрел на дергающееся сухое лицо Ланды.

– Я не получал от президента никаких указаний такого рода, – сказал Ланда, глядя поверх головы губернатора.

«Осторожно! Сейчас он сообразит, что надо делать!»

Хуарес поймал своими глазами глаза полковника.

– Письмо президента у меня в кармане, дон Антонио. Показать вам его или вы поверите мне на слово?

«Раны господни! – безмолвно застонал от ярости Ланда. – Он дразнит меня, этот грязный индеец!»

Вслух он сказал:

– А если я прикажу арестовать вас за оскорбление армии?

– Это было бы неблагоразумно, мой друг. Неподалеку отсюда нас ждет рота Национальной гвардии. Скоро они начнут беспокоиться…

– Рота! Я вызову Первый полк!

Диас вытянулся, сдвинув каблуки. Звякнули шпоры.

– Казармы Первого полка блокированы, сеньор полковник.

– Это переворот?!

– Нет, это выполнение приказа первого лица в республике, мой друг, – мягко сказал Хуарес. – Я не сомневался в вашей лояльности, но знал и силу вашего темперамента. Я хотел уберечь вас от опрометчивости.

– Я арестован?

Хуарес встал.

– Вы, кажется, не поняли меня, сеньор полковник. Мы вместе с вами выполняем приказ президента. О каких арестах вы говорите?

Ланда опустился в кресло и уперся сплетенными пальцами в край стола. Пальцы у него были длинные, сухие, красивые.

– Не трудитесь писать письмо президенту, мой дорогой друг, – сказал он. – Я ухожу в отставку. Я устал.

«Я устал от адвокатов, индейцев, метисов, ставших важными персонами. Я устал оттого, что должен потакать порокам своих солдат, чтобы они слушались меня. Я устал оттого, что должен служить тем, кого презираю. Я устал оттого, что славное вице-королевство, созданное руками моих предков, превратилось в какой-то балаган! Вчера – этот фигляр Санта-Анна, сегодня – эти краснобаи! Все. К дьяволу! Я ухожу!»

Он проводил Хуареса и Диаса до дверей кабинета и раскланялся.

Губернатор и капитан вышли на улицу. Национальные гвардейцы, увидев их издали, замахали белыми кепи.

Вдруг Диас остановился. Счастливая улыбка сделала его крепкое лицо широким и добродушным.

– Дон Бенито! Вы же не видели еще мой новый револьвер!

Он рванул кобуру и вытащил оружие.

– Смотрите! Барабанный револьвер Кольта! Их не так давно стали производить в Соединенных Штатах. Мне удалось добыть для себя и для Феликса. Видите – барабан вращается, и каждый раз можно стрелять, не перезаряжая!

Он был счастлив. Хуарес весело смотрел на него, подняв брови.

– Поздравляю тебя, Порфирио. Сколько удач. Новый пистолет!

– Револьвер, дон Бенито, – поправил его Диас…

Рано утром 22 октября президент Комонфорт получил донесение из Пуэблы: «Военный комендант генерал дон Гарсиа Конде арестован ночью во время сна офицерами Второго линейного полка братьями Монтесинос. Полковник Мирамон, угрожая оружием, вынудил генерала отдать гарнизону приказ о прекращении сопротивления мятежникам. Первый батальон Второго линейного полка под командой капитана Леонидаса де Кампо присоединился к мятежникам. В настоящий момент силы мятежников не превышают 1500 человек».

Комонфорт читал донесение, стоя в халате возле письменного стола. Его квадратное, набрякшее после сна лицо морщилось в брезгливой гримасе. Прочитав, он полуприкрыл глаза и бросил листок на стол. «Авантюристы… Игроки в покер… Хуарес прав – без расстрелов не обойтись… Господи, когда это кончится?!»

ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ?
(22 октября 1856 года)

После поражения при голосовании о веротерпимости радикалы отнюдь не пали духом. В конце концов, это было единственное поражение. Все остальное им удалось… Все остальное, кроме…

Депутат Ольвера мало кому был известен. Он промолчал много месяцев. Но в этот октябрьский день 1856 года он неожиданно попросил слова.

В этот день на галерее для публики появилась могучая фигура Комонфорта. Президенту принесли кресло, и он слушал речи депутатов, откинувшись на спинку и уперев подбородок в грудь.

Депутат Ольвера, невысокий, с невыразительным полным лицом, прежде чем заговорить, внимательно и долго смотрел на президента. И Комонфорт, почувствовав его взгляд и удивившись долгой тишине, поднял голову.

Тогда Ольвера сказал низким медленным голосом:

– Странное дело! Как прекрасно мы умеем забывать о вещах, совершенно необходимых, но трудных для исполнения. Давно ли мы выслушали полную мудрых мыслей и предложений речь сеньора Арриаги и – забыли ее. Удивительное дело, сеньоры! С тех пор как убили братьев Гракхов, а это было довольно давно, – с тех пор законодатели предпочитают не вспоминать об аграрных реформах. И чем больше узнают о правах человеческой личности, тем меньше думают о праве на землю. Безнравственно иметь излишки, когда ближние твои бедствуют. Более десяти лет я твердил всем, кому только мог, что богатые должны сами пожертвовать часть своих богатств для облегчения жизни народа и – тем самым – для спасения страны, вместо того чтобы тратить эти средства на борьбу против революции и вооружение консерваторов. Я уверен, что если бы меня послушались, то все сейчас спали бы спокойно, не опасаясь ни за свое состояние, ни за свою жизнь. Но меня не послушались и, как я вижу, послушаться не могли. Я заблуждался. А теперь положение таково, что не помогут никакие полумеры. Слишком много выдано векселей.

Ольвера, не мигая, смотрел в глаза Комонфорту, и тот подался вперед, нахмурившись и сжав челюсти.

– Я хочу сказать вам, сеньор президент, что пора подумать уже не только о благе нации, но и просто-напросто о безопасности правительства и его главы. Все помнят, что случилось с Людовиком XVI, пошедшим путем полумер. А судьба Робеспьера и его соратников? Если правительство не проявит решимости, его ждет та же судьба. Наступил момент, когда правительство должно со всей серьезностью подумать и о своих интересах, которые ныне совпадают с интересами народа. Пора спасать страну и себя, сеньор президент! А для этого необходимо решить социальные проблемы, выросшие до гигантских масштабов. Полумеры погубят вас, сеньор президент. Вы останетесь один. Спасите себя и страну!

Комонфорт встал. Он оперся массивными ладонями о перила галереи и, не отрываясь, смотрел сверху вниз на невысокого сосредоточенного человека – депутата Ольверу, который на мгновение появился на пестрой странице истории, чтобы произнести свое пророчество и исчезнуть.

– Да, – с каким-то печально-брезгливым выражением сказал Комонфорт, – да, векселей выдано куда больше, чем Мексика может оплатить. Векселя выдаю не только я, и не только правительство. Векселя выдают все! Вот в чём беда, сеньоры депутаты. Это не щедрость – это безответственность. Вы обсуждаете конституцию страны. Я первый должен буду поклясться в верности этой конституции. И я хотел бы сделать это с легким сердцем, а не сжав зубы. Будьте же благоразумны. Конституция не должна обещать больше, чем мы в состоянии дать…

Он выпрямился и отвел взгляд от Ольверы.

– Я с грустью должен сообщить вам, сеньоры, что мне снова приходится надевать мундир и садиться на коня. В Пуэбле мятеж, друзья мои. Полковник Мирамон идет на Мехико. Я желаю вам успешно продолжать свои дебаты.

Он повернулся. Адъютанты раздвинули толпу…

– Он не услышал меня, – сказал Ольвера Мельчору Окампо. – Он думает, что самое страшное – это Мирамон.

– Он разгромит Мирамона. Но доколе это будет продолжаться?

– Пока он не уничтожит корень зла.

– Он не в состоянии это сделать. Он заворожен своей идеей всеобщего примирения.

– Значит, он погибнет.

В тот же вечер Арриага написал Хуаресу: «Скорбная речь Ольвера не произвела на президента никакого впечатления – мысленно он уже был там, на полях сражений, у бастионов Пуэблы. Думаю, что он и не услышал ничего. Он вообще из всех нас слышит только вас, дорогой друг. Я не сомневаюсь в его победе. Но невозможно жить в ситуации гражданской войны. Конституция будет почти совершенна, но я опасаюсь, что наша абсурдная экономическая система сведет ее на нет. А именно систему президент и не желает трогать. Боюсь, что наши многомесячные баталии пропадут даром. Не пора ли вам возвращаться, мой друг?»

Хуарес усмехнулся, прочитав эту фразу. Известие о мятеже дошло до него днем раньше. Он вызвал капитана Порфирио Диаса и приказал привести Национальную гвардию в боевую готовность.

А усмехнулся он потому, что сам не знал – хочется ли ему сейчас возвращаться в Мехико. Впервые за много лет он жил в своем доме со своей семьей. Донья Маргарита ждала ребенка. Но не в этом суть…

Столько лет – да уж почти полвека! – Мексику толкали, призывали, направляли, тащили. И она доверчиво и страстно следовала призывам, поддавалась давлению, верила обещаниям. И теперь Хуаресу иногда приходила мысль, что со времен Идальго и Морелоса страна ни разу не имела возможности проявить свои истинные желания. Когда Идальго, а затем Морелоса поддержали десятки и сотни тысяч людей – все было ясно. Никто не гнал их в отряды герильерос, да никто особенно и не уговаривал. Они шли потому, что хотели – действительно хотели! – уничтожить власть гачупинов. Но потом? Сколько демагогии, угроз и посулов! Чего же на самом деле хочет Мексика?

Он возвращался из губернаторского дворца под вечер. Ужинал. И уходил в свой кабинет. В доме было тихо. Детей в это время уже укладывали. Ему казалось, что он достиг вершины и пора подводить итоги. Ему исполнилось пятьдесят лет. Он писал автобиографические записки и думал. В эти два тихих часа он отвлекался от своих ежедневных губернаторских забот и думал о предметах общих.

И сегодня, отложив письмо Арриаги, он снова подумал, что, быть может, пора дать Мексике возможность проявить свою волю. Как? Этого он еще не знал. Если бы можно было заставить всех – всех! – политиков замолчать на несколько месяцев… Или хотя бы самых влиятельных и активных… Фантазии! И все же… Впервые в его жизни горизонт подернулся каким-то раздражающим и тревожащим туманом. Рядом, в своем штате, все было ясно. Но дальше – столица, страна… Несокрушимое упорство радикалов на конгрессе, которое опять-таки привело к иллюзорной победе, к дому без фундамента, столь же несокрушимое упрямство консерваторов, убежденных в своей правоте, героическая наивность Комонфорта, которого, однако, большинство признавало своим вождем, и, наконец; понимание того, что все это – бури в верхнем слое воды, зыбь, рябь, пускай даже штормовые волны, но под ними, под этим бушующим слоем, лежит темная загадочная глубина. И что – там? Он всегда верил в свое чутье индейца из Гелатао, в свое знание этих людей, – ведь он был один из них. Но теперь уверенность его поколебалась. Двадцать лет он жил не с ними, а над ними, поучал их, защищал их… Он стал политиком. Может ли он доверять себе?

Если бы отойти в сторону и посмотреть со стороны на это кипение страстей и идей?..

Он знал, что за дверью – в спальне – Маргарита, сидя перед зеркалом, убирает на ночь с помощью девочки-индианки свои длинные, тяжелые черные волосы. Конечно, она была уже не той семнадцатилетней сильной и веселой девушкой, как тогда – во время их женитьбы. Ей теперь было тридцать лет, и она родила ему семерых детей. Она стала тяжелее и медлительнее, но осталась по-прежнему прекрасной – ее строгое и доброе лицо, с тонкой смуглой и розовой кожей, ее плечи – гладкие и блестящие, на взгляд кажущиеся твердыми, полированными, а на самом деле такие нежные и теплые, все ее уверенное тело…

Дон Бенито сильно постучал потухшей сигарой о край пепельницы – стряхнул пепел, снова раскурил сигару. Ноздри его раздулись – он с наслаждением нюхал сигарный дым. Хорошие сигары – единственная роскошь, которую он позволял себе.

Он посмотрел на дверь спальни. Нет, еще рано.

В эти последние недели 1856 года он перестал узнавать себя, он стал себе непривычен. Еще недавно он радовался, что не заседает на конгрессе, – это дает возможность, не вовлекаясь в споры и дрязги, личные неудовольствия и удовольствия, оценивать обстановку. Теперь он сомневался в благодетельности этой позиции. Вдруг – ни с того ни с сего – он потерял ориентировку. Его чутье говорило ему, что кончается нечто – эпоха, период, кончаются судьбы одних и начинаются судьбы других, что старая политика себя изжила. Теперь жизнь страны представлялась ему не в виде стремительного потока, но бурлящим темным омутом, в котором, переплетаясь, мощно ходили крупные и мелкие струи, уходили в глубину, вырывались на поверхность, но все это на одном небольшом пространстве, это была бурная неподвижность. Он чувствовал своим чутьем маленького индейца из Гелатао, что наступает пауза. Пауза? Странно – столько событий: конгресс, мятежи, реформы… Он не мог объяснить себе это ощущение, но оно не проходило и мучило его. Он был деятелен, тверд, энергичен с виду. Но про себя знал – недоумение и растерянность сейчас сильнее всего в нем. Все чаще возвращался к нему огромный оранжевый ядозуб, неподвижно сидевший на горячем черном камне. Все, что угодно, можно было прочитать на его чешуйчатом лице – затаенную злобу, мудрость, доброту, презрительное безразличие. От прищура глаз или поворота головы глядевшего зависело то, что читалось на лице ядозуба.

Желто-зеленое поле созревающей кукурузы, выжженные склоны холмов и раскаленная сухая тишина окружали Бенито Хуареса. Никогда еще не был так силен соблазн – остаться в тишине: дом, сигара, дети, милое строгое лицо и блестящие смуглые плечи доньи Маргариты… Никогда еще с таким волнением, доходящим до ужаса, не чувствовал Хуарес этот таинственный поворот, который совершается в судьбе страны. И ему, Хуаресу, придется принимать какие-то решения, ранее недоступные и неизвестные… Как в детстве чувствовал оборванный мальчишка, бродивший в горах, перемену погоды, смену времен года, так теперь чувствовал дон Бенито эту перемену…

У него не хватало больше сил выносить томление и страх перед надвигающимися событиями. Он положил сигару в пепельницу, встал, затянул пояс халата, подошёл к дверям спальни и постучал.

Донья Маргарита, одна сидевшая перед зеркалом, повернулась к нему, улыбнулась большим ртом с чуть поднятыми уголками и прижала ладонью кружева пеньюара у горла.

Его лицо потеряло свою геометрическую жесткость, только детский восторг и лукавое добродушие выражало оно…