Текст книги "Три войны Бенито Хуареса"

Автор книги: Яков Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Яков Гордин
Три войны Бенито Хуареса
Повесть о выдающемся мексиканском революционере

Судьба человечества – демократия. Свобода – его оружие. Совершенство – его цель. Поднимайся, народ Мексики!

ХУАРЕС

Привет тебе, Хуарес, борец за свободу мира и человеческое достоинство!

ГАРИБАЛЬДИ

У современной Америки есть два героя: Джон Браун и Вы.

ГЮГО – ХУАРЕСУ

«МЫ ПРИШЛИ К ТЕБЕ, БЕНИТО…»

24 октября 1847 года в городе Оахака, столице штата Оахака, перед хмурыми депутатами законодательного собрания штата стоял невысокий очень смуглый человек. Какая-то геометрическая правильность была в этом лице – параллельные линии рта, бровей, глаз, твердый, почти прямой нос.

Сорок дней назад после изнурительных трехнедельных боев американская пехота вступила в Мехико. Страна была истерзана военными переворотами. Президент и главнокомандующий, генерал Санта-Анна, предал своих солдат и сограждан.

Адвокат Бенито Пабло Хуарес, только что избранный губернатором штата, одетый в строгий черный костюм, чернота которого подчеркивалась ослепительным полотном рубашки, глядя в грозное и, быть может, катастрофическое будущее, заканчивал традиционную при вступлении в должность речь:

– Сеньоры! Мы обречены быть свидетелями страданий нашей страны в минуты трагедии. Страна ждет от нас спасения. От каждого из нас. Соберем же все наши силы. Еще есть время спасти ее. Но если нашей стране уготовано исчезнуть из числа свободных наций, постараемся же оставить по себе достойную память…

Он замолчал.

Молчали депутаты, пораженные его речью. И дело было не в словах, которые он произнес. Ведь даже авантюрист, захвативший на любой – самый короткий – срок власть в штате или в стране, прежде всего клялся свободой, благом, народом и отечеством и обещал не щадить себя. Дело было не в словах, а в том, как произносил их Хуарес.

Сосредоточенное спокойствие, суровая деловитость и угрюмая уверенность – вот что звучало в голосе этого человека, чье лицо оставалось почти неподвижным, когда он говорил.

Все они знали, что он пешком пришел в город из нищего индейского селения двенадцатилетним мальчишкой-сиротой, не только читать и писать, но и говорить по-испански не умея.

И теперь, глядя на этого человека, своим трудом осилившего языки, теологию, юриспруденцию, человека, чудом очутившегося там, где он теперь стоял, на этого индейца из племени сапотеков, ставшего губернатором, депутаты чувствовали – а некоторые и понимали, – что приходят новые времена, когда слова наконец начинают сливаться с делами.

Человек дела и долга стоял перед законодательным собранием штата Оахака, опираясь правой рукой на покрытый темно-красной тяжелой тканью стол.

У одних смутное чувство новизны перешло в радость, у других – в страх…

На другой день к губернаторскому дому подошли пять индейцев. Хуарес встретил их и провел на террасу. Старшего из них – низкорослого грузного старика – он помнил. Помнил, что его зовут Фелипе. Помнил, что Фелипе жил рядом с его дядей Бернардино Хуаресом – на самом краю большого оврага.

Фелипе улыбался, разглядывая губернатора со смущением и восторгом. Остальные стояли чуть позади, держа в руках кожаные сумы. Хуарес в своем черном костюме молча ждал. Говорить надлежало им. Да и горло у него сжималось.

Кто-то ткнул Фелипе в спину, он передернул лопатками и чуть протянул к Хуаресу широкие кисти рук с плохо гнущимися толстыми пальцами.

– Мы пришли к тебе, Бенито, чтобы сказать от имени Сан-Пабло-Гелатао, твоей деревни, что мы счастливы видеть тебя губернатором. Ты знаешь нужды бедных индейцев и ты дашь нам то, что нам нужно. Ты добр и не забудешь, что ты – один из нас… Ничего другого мы не можем тебе подарить, ты сам понимаешь, прими же хоть это… Мы выбрали лучшее…

Он отступил в сторону, и те, что стояли сзади, высыпали на пол к ногам Хуареса из своих мешков десяток неощипанных цыплят, кукурузные початки, тяжелые тыквенные шары…

Хуарес видел, как старый Фелипе ходит от хижины к хижине по Гелатао и говорит: «Ты слышал? Племянник нашего Бернардино, моего соседа, этот мальчик Бенито, что учился на священника, он стал губернатором Оахаки. Мы должны поднести ему подарки, а то он может подумать, что мы забыли его… И ему будет обидно…» И каждый что-нибудь давал – цыпленка, овощей… Они и сами-то жили впроголодь.

Очень медленно губернатор штата Оахака – необыкновенно медленно, чтобы они не увидели, как дрожит у него от волнения рука, – достал кошелек и вынул песо. Фелипе принял монету на свою ладонь. Это был ответный дар…

– Спасибо, дядя Фелипе, – сказал губернатор, – я понимаю тебя и всех вас. Спасибо!

Он ничего не обещал. Да они и не ждали обещаний. Они знали цену словам и знали цену молчанию.

И тут он вспомнил желто-зеленое поле созревающей кукурузы близ Гелатао у подножия бурого, раскаленного солнцем холма. На краю поля на плоском черном камне сидел огромный ядозуб – оранжевый, покрытый темным узором ящер, – приподнявшись на коротких передних лапах и свесив короткий тупой хвост. Чуть повернув округлую тяжелую голову, ядозуб смотрел на маленького Бенито, в серых от пыли полотняных штанах, едва достигавших щиколоток, и в белой короткой рубахе. Ужас и восторг испытывал мальчик, глядя на гордо поднятую тяжелую голову ящера с блестящими маленькими темными глазами на неподвижном лице.

Покрытые пожухлым за лето кустарником горы подступали к полям.

Неподвижный, словно каменный, смотрел на Бенито гордый оранжевый ядозуб.

«НЕБИТЫЙ ТЫ, БРАТ, НЕОБИЖЕННЫЙ…»

22 марта 1853 года высокий молодой человек в распахнутой лисьей шубе и шапке, сдвинутой на затылок, подошел к дверям Московской палаты гражданского суда. Прежде чем войти, он остановился и, стащив шапку, с удовольствием оглядел улицу, по которой между островами осевшего грязного снега текли ручьи, каким-то странным образом сумевшие остаться совершенно прозрачными.

Он улыбнулся – так хорошо было вокруг, так свеж воздух, пахнущий водой, сырым деревом, навозом, лошадьми, бодро катившими коляски, пролетки, кареты. Так веселы были голоса извозчиков и журчание воды.

Все еще улыбаясь счастливой улыбкой, он вошел в полумрак вестибюля и спросил у служителя, где здесь Первый департамент. Поднимаясь по лестнице, он испытал легкое смущение и удовольствие от того, что ему предстояло.

В комнате, куда он вошел, сидело за столами несколько молодых чиновников. Солнце било сквозь пыльные окна.

– Я хотел бы видеть господина Прыжова, – сказал молодой человек, оглядывая всех. Было ясно, что в лицо он Прыжова не знает.

Коллежский регистратор Иван Гаврилович Прыжов, исполняющий должность экзекутора, начальствующий над всеми этими чиновниками и потому сидевший за отдельным столом, встал и сделал несколько шагов к молодому человеку. Он и сам был молод, но жесткая редкая бородка и остро, недоверчиво прищуренные глаза за очками молодость эту как-то заслоняли.

Молодой человек сказал:

– Осип Максимович Бодянский передал мне ваш лестный отзыв о моей статье… касательно испанских завоеваний в Мексике…

– А! Так вы господин Гладкой! Простите, запамятовал, как вас…

– Андрей Андреевич.

– Да, да… Статья ваша, любезный Андрей Андреевич, знаете, чем хороша? А тем, что события в ней даны с точки зрения человека!.. С вами надо бы потолковать. Знаете что – отлучимся на часок, ежели у вас срочных дел нету?

– За удовольствие почту.

Прыжов махнул рукой подчиненным, которые, пересмеиваясь, их слушали. Те вскочили и с шутовской торжественностью поклонились…

– Весело, однако, служба идет в вашем заведовании, Иван Гаврилович, – сказал Гладкой, когда они вышли на весеннюю улицу.

– Не тираню, никто не скажет, не тираню…

Прыжов привел Гладкого в большой трактир на Ордынке.

Они сели у окна, сверкающего и разогретого. Подбежал половой, часто и радостно кивая.

– Сам знаешь, Серафим, – сказал ему Прыжов.

Тот крепко вытер полотенцем темные доски стола, убежал и мигом вернулся – графин, черный хлеб толстыми пористыми ломтями, тарелка с капустой.

– Позвольте предложить вам рюмочку?

– Пожалуй, – растерянно сказал Гладкой, – хотя я редко употребляю…

– А сколько вам годков, сударь?

– Восемнадцать стукнуло.

– Так-с… Ну-с, выпьем за старость!

Тощая черная муха медленно ползла на подламывающихся ногах вдоль рамы, пробуя силы.

Прыжов, откинувшись, смотрел на Гладкого, на его длинное нежное лицо с тонким румянцем. Глаза светлые под темными бровями, русый.

– На хохла не похожи.

– Матушка из Сибири. Батюшка в Иркутске служил, в гарнизоне, там женился.

– Из дворян?

– Из дворян. У нас на Черниговщине имение… Небольшое.

– И души имеются?

– И души…

– А сами в университете?

– На первом курсе…

– Статью писать Прескотт вдохновил?

– Не скрою…

– Да уж где тут скрыть. По-английски читаете, надо понимать?

– Мне языки легко даются. У меня дома учитель был поляк, он жил и в Англии, и во Франции, и в Германии.

– Из мятежников небось?

– Из мятежников. Он в тридцать первом году в Австрию спасся… А потом как-то вернулся.

– Завидую вам. Мне никогда беззаботно учиться не пришлось. Все впроголодь да с препонами. Меня ведь на словесный факультет не приняли – мужицкий сын. Я на медицинский… Там числился, а на лекции – к Бодянскому, Буслаеву, Соловьеву, Грановскому… Ну-с, меня с медицинского-то и поперли… Да вы-то чего краснеете? Вы тут не виноваты. А статья ваша – хороша своим тоном, бог с ним, с Прескоттом. Существенность в том, как вы несчастья этих индейцев почувствовали… Чувство здесь важно! У меня, знаете ли, у самого планы… С той минуты, как я узнал, что всякий зверь, всякая былинка, всякий, извините меня, дурак имеет свою историю – личную, так сказать, а не историю волков вообще, или там луга заливного, или всех дураков в Москве, свою, личную, – с тех пор меня стыд гложет, ибо мы, русские, своей истории не имеем – личной истории народа, да-с! Жизненной, так сказать, истории, социальной. Все пишут люди умственную историю. А это малая толика дела. Чем живут люди – вот история! Народные верования, социальный быт – хлеб, вино, община, поэзия этого быта… Как без этого понять личность народа? А уж потом свести умственное развитие с этим социальным движением… Умственная жизнь идет себе. А социальную жизнь подавляют, корежат. И она рождает волнения масс народа – революции, бунты. А умственная деятельность, борясь с деспотизмом разного рода, в этих волнениях только опору себе находит. Она ими пользуется, и все. Ах, милый вы мой друг, если бы можно было описать первобытное, так сказать, состояние народной социальной жизни – сколько истины бы открылось!

Гладкого разморило – от непривычной водки, солнца, жарко пекущего сквозь окно. Голос Прыжова доносился глухо. Но от этого он только крепче понимал сказанное, слова Прыжова окутывали его, ему хотелось плакать от силы и правды этих слов.

– Я вас очень понимаю, – сказал он и впервые за это время прямо посмотрел на Прыжова и удивился его лицу – короткий твердый нос с крупными ноздрями, четкий железный рисунок очков, две глубокие вертикальные складки на переносице, – все было сильно, зло и определенно. – Я вас очень понимаю. И себя теперь лучше понимаю. Мне такую вот историю… это и есть дело… Первобытное состояние! Очень понимаю, Иван Гаврилович, какие истины основательные можно извлечь!

– Опоздали мы, пожалуй, – много в России наносов…

– Так ведь можно другой народ найти – молодой, ясного состояния!

Прыжов внимательно, как предмет, рассмотрел лицо Гладкого. Тот в смущении улыбнулся обмякшими, непослушными губами. Зубы у него были белые, крупные.

– Вот думаю я, Андрей Андреевич, – Прыжов поднял графин к солнцу в окне и стал поворачивать его, вызывая зайчики на досках стола, – я думаю, долго ли вы таким чистым и свежим продержитесь… С одной стороны, надо, чтоб жизнь вас поободрала – без этого ум не проснется и чувство не поумнеет, а с другой – много потеряете в той самой первобытности взгляда, о коей толковали…

Гладкой увидел, что муха, вытянувшись на всех ногах, поочередно пробует крылышки, блаженствуя в жарком пятне.

– А знаете ли вы, Андрей Андреевич, – вдруг спросил Прыжов, – что Англия и Франция ведут переговоры с Турцией?

– Да и бог с ними, – оторвав сонные блестящие глаза от мухи, отвечал Гладкой. – Раз им так приятно…

– Им-то приятно, – сказал Прыжов, старательно посыпая солью кусок хлеба. – Да нам-то каково? Это все самозванец этот – новый Наполеон… Он на нас за дядюшку зол. Он еще себя покажет! Война будет, Андрей Андреевич. Положат народу тьму… Помяните мое слово. Наполеон Третий… Миру и одного предостаточно было!

И тут он увидел, что Гладкой дремлет, привалившись плечом к стене возле окна.

«Небитый ты, брат, необиженный… Худо тебе будет», – подумал он.

РАДИ СВОБОДЫ

У него было характерное лицо самбо – резкое сочетание индейских и негритянских черт – длинный, слегка горбатый нос индейца и толстые негритянские губы.

Генералу Хуану Альваресу минуло шестьдесят пять лет. Его густые волосы и бакенбарды были матово-белы, как молоко.

На протяжении сорока пяти лет он участвовал во всех значительных войнах на территории Мексики. А войны шли почти постоянно.

Едва ли кто-нибудь во всей стране был сильнее предан идее свободы, чем этот старый партизан – погонщик мулов, юношей пришедший в отряды великого Морелоса, а затем сражавшийся вместе с Висенте Герреро, ставший генералом инсургентов, законно избранный губернатором штата, названного именем Герреро, но так и не выучившийся грамоте и не составивший хотя бы скромного состояния.

Он брался за оружие всякий раз, когда видел, что плоды очередного переворота, очередной схватки за справедливость присвоили те, кто и так имел слишком много.

5 августа 1855 года генерал Альварес в расстегнутой белой рубашке ходил по земляному полу индейской хижины в селении Текса, где находился его штаб, и диктовал письмо к полковнику Комонфорту. Время от времени его высокая фигура заслоняла распахнутую дверь, в которую било солнце, и тогда писцу, пожилому индейцу в полотняных штанах, приходилось пережидать – окон в хижине не было.

По обеим сторонам двери, на солнцепеке, дремали, сидя у горячей стены, двое повстанцев, охранявших генерала. Их ружья лежали рядом с ними на земле. Что-то поскрипывало под вялым ветерком, где-то кричали дети. Но как только за углом хижины послышался какой-то новый звук, один из часовых проснулся бесшумно, как кошка, и положил руку на рукоять мачете…

Человек в офицерском мундире, вышедший из-за угла, был полковник Диего Альварес, сын генерала. Он вошел в хижину, и генерал остановился, молча глядя на него. Смуглое молодое лицо полковника выражало обиду и недоумение. В руке, поднятой на уровень груди, он держал конверт. Он смотрел не на отца, а на индейца за столом, прервавшего работу и ответившего ему спокойным взглядом. Быть может, легкая насмешка, вернее, намек на добродушную насмешку обозначился в его прищурившихся глазах, как будто он понял уже причину недоумения молодого полковника и оценил неосновательность его обиды.

– Здесь написано: «Лисенсиату [1]1
  Лисенсиат – выпускник высшего учебного заведения, обладающий ученой степенью.


[Закрыть]дону Бенито Хуаресу»… Это письмо от сеньора Окампо… Но ведь именно вас зовут Бенито Хуарес?

Индеец положил перо и встал.

– Да, сеньор полковник. Это мое имя.

– Но разве вы лисенсиат?

Генерал Альварес с изумлением, которое придало совершенно детское выражение его темному резкому лицу, слушал этот разговор. Лисенсиаты – чисто одетые, важные, образованные…

– Да, сеньор полковник, я когда-то получил это звание.

– Так вы, стало быть, тот Хуарес, что был губернатором Оахаки?

Отец и сын разглядывали дона Бенито как существо редкостное и удивительное, – они все еще не могли совместить знаменитого политика и этого обтрепанного индейца.

Дон Диего тяжело покраснел.

– Почему же вы мне ничего не сказали, когда пришли ко мне?

Хуарес слегка поднял брови.

– Какое это имело значение? Вам нужны были грамотные люди для писания писем, а не губернаторы.

Генерал захохотал. Он выпучил негритянские глаза с яркими белками и хлопнул сына по спине.

– Он так и должен был ответить! Он – настоящий пуро! [2]2
  Пурос (ед. число – пуро) – левая партия, выступающая за радикальные реформы.


[Закрыть]

Генерал встал перед Хуаресом, весело ухмыляясь. Он был на голову выше дона Бенито, но тот стоял так прямо и естественно, что полковник, смотревший на них со стороны, не заметил этой разницы.

– Если бы вы знали, дон Бенито, как вы мне нужны! Вы пишете мои письма уже три дня и наверняка поняли, что я за птица! Когда я стал губернатором, ученость уже не лезла мне в голову, дон Бенито. Я не тупица, нет. Но я столько думал в жизни о том, как лучше устроить засаду, как провести тысячу человек через саванну, так, чтобы ни один гачупин [3]3
  Гачупины – так мексиканские патриоты называли испанцев, управлявших Мексикой в колониальные времена. В отличие от креолов – испанцев, родившихся в Мексике, гачупины были уроженцами метрополии.


[Закрыть]не заметил следов, я так много думал, что же мне делать с этой проклятой страной, которая все не хочет стать счастливой… Для грамоты у меня уже и места в голове не осталось. Я надеялся на сеньора Комонфорта, он мой друг и достойный человек, но то, что он говорит, – я начинаю сомневаться, надо ли было все это начинать только ради того, чтобы выгнать прохвоста Санта-Анну из президентского дворца? А если слушать сеньора Комонфорта, то так оно и получится… Ничего другого мы не добьемся… У него добрые намерения, но нас с ним опять перехитрят… Как перехитрили моего друга Герреро…

Альварес подошел к двери и оперся руками о косяк. Он посмотрел на Хуареса и дона Диего через плечо. Солнце освещало ему затылок и правую щеку, а лицо оставалось в тени, и оттого казалось, что большая голова генерала окружена сиянием.

– Они заставили его стать на колени, – сказал он, – а ведь он двадцать лет сражался за свободу, он уже два года был законным президентом… Он был смелым и таким гордым… А они заставили его стать на колени и выстрелили ему в лицо! Знаете, за что, сеньор Хуарес? За то, что он им поверил! Это и мне урок! Но скажите – как же мне не верить людям, которые говорят, что они мои друзья? Я столько лет подставляю под пули эту уродливую голову, я столько людей послал на смерть ради свободы… И каждый раз нас обманывают…

Он быстро повернулся и подошел к Хуаресу, хотел было положить ему руки на плечи, но удержался, не решился.

– Я назначаю вас, дон Бенито, своим советником. Вы будете советовать мне, какую политику вести… Я вам верю. Я много слышал о вас. И вы не признались, что вы лисенсиат и губернатор! Смотрите, как вы смутили бедного Диего!

Он снова весело захохотал и хлопнул полковника по спине, и тот тоже засмеялся, смущенно и добродушно.

«Мне жалко их, – подумал Хуарес, – они и не представляют, что их ждет после победы… И смогу ли я помочь им?»

Из записной книжки Андрея Андреевича Гладкого [4]4
  Записные книжки Андрея Андреевича Гладкого, посетившего Мексику «в ее минуты роковые», – явление весьма своеобразное. Андрей Андреевич собирался писать книгу о мексиканских событиях, свидетелем и участником коих он был. Насколько можно понять, эта книга предназначалась для русской радикальной молодежи как кладезь чужого и отчасти чуждого, но ценного опыта.
  Эти три толстые тетради прошли с Андреем Андреевичем все его мытарства и, конечно, потерпели немалый урон. Они обнаружились в Туркмении, в архиве полковника царской службы Петра Николаевича Никулина, служившего в Туркестане и закончившего свою жизнь глубоким стариком в городе Красноводске, очевидно, в начале двадцатых годов нашего века. Архив Никулина частично сберегли его потомки.
  Данная запись сделана Гладким в августе 1860 года, но я позволил себе использовать ее здесь, ибо она дает предысторию революции Хуана Альвареса. – (Авт.).


[Закрыть]

«Сегодня мой друг сеньор Марискаль, сподвижник президента Хуареса, рассказал мне историю диктатора Санта-Анны, которого свергли Альварес и Комонфорт. Я хочу поместить эту историю в свою будущую книгу, ибо карьера Санта-Анны, думаю, только в Мексике возможна в наш век и о многом она говорит! Как послушаешь о деяниях этого господина – понимаешь, почему терпеть больше нельзя было.

Тут еще помнить надобно, что Мексика триста лет была под испанским игом. А испанцы ее не только грабили, но и здоровым ее силам развиваться препятствовали, и душу ее унижали. Оттого проистекли – естественным путем – многие нынешние уродства. (Подумать о сходстве с Русью под татарами.) Недовольства и мятежи испанцы заливали кровью. И молодой офицер Санта-Анна весьма этому способствовал. Когда же наконец в 1821 году испанцев удалось прогнать и власть захватил некий сеньор Итурбиде, тоже покрытый кровью борцов за свободу, то Санта-Анна решил подольститься к этому самозванцу, объявившему себя императором Агустином I. Но Агустин ему не доверял, и ничего не получилось. Но вот императора свергли, в стране началась длительная смута, и тут-то наш ловкач и стал ловить рыбу в мутной воде. Дело в том, что в Мексике три партии действуют – консерваторы, ну, это понятно что такое, модерадос – умеренные либералы, пурос – левые либералы. У нас пурос назвали бы радикалами. Они стоят за скорые реформы и ближе всего, по моему разумению, к французским якобинцам. Нынешний президент Хуарес – пуро. А прошлый – Комонфорт – был модерадо.

Санта-Анна стал ловко играть этими силами, присоединяясь то к одним, то к другим и по обстоятельствам всех по очереди предавая. Он был зачинщиком многих мятежей и не раз получал верховную власть. Сеньор Марискаль живописал мне с некоторым даже восхищением одно из возвышений этого злого гения несчастной страны.

После удачного боя с испанцами, высадившимися на мексиканском берегу в 1829 году, Санта-Анна приобрел большую популярность среди народа и поддержку либералов. В 1833 году он был избран президентом, а вице-президентом стал закаленный пуро Гомес Фариас, заклятый противник церкви. Но бедные пурос не знали, какую роковую ошибку они допустили, доверившись этому красавцу генералу.

Сеньор Марискаль, со свойственным латинской расе красноречием, так живо и взволнованно повествовал обо всех бедствиях своей родины, что я как бы видел перед собой все это. Особенное вдохновение вызывал у моего друга именно Санта-Анна. „Представьте себе, – говорил он, – девственный тропический лес, полный ярких попугаев и обезьян, деревья, сплошь перевитые лианами и огромными цветами. И вы едете по дороге сквозь этот лес, изредка встречая по сторонам стада черных быков и видя бамбуковые хижины, из которых выглядывают женщины самбо, – полуиндейцы-полунегры населяют эти деревни. И теперь представьте себе человека, который владеет всеми этими землями вместе с обезьянами, быками и этими дикими людьми. Представьте себе не грубого плантатора с бичом, не безжалостного потомка Кортеса, но изящного невысокого сеньора, с прекрасными черными глазами на бледном и всегда грустном лице, изысканно воспитанного, с мягкими, деликатными манерами и тихим голосом. Так вот – этот герой Байрона и есть бессовестный потрясатель всех устоев Мексиканской республики, готовый ради своих целей продать хоть господа бога! Ну как тут было не впасть в обман! Кто мог угадать, что за этой очаровательной внешностью кроется темперамент и жажда власти – под стать той дикой тропической природе, которая его взрастила!“

Я могу так подробно передать речь Марискаля, потому что во время беседы делал короткие записи.

Таким образом, Санта-Анна стал президентом. Но он оказался куда более тонкой штучкой, как сказал бы наш Гоголь, чем можно было предположить. Когда пришел срок ему принимать должность, он сказался больным и удалился на свою асиенду к черным быкам и попугаям. И всю власть препоручил своему вице-президенту. Гомес Фариас, как уже было сказано, решительный либерал-пуро, немедленно обрушился на церковь. Он отменил обязательную десятину в пользу церкви, дал право монахам возвращаться в мир по своему желанию. Он облегчил положение индейцев. А главное, он посягнул на привилегии армии!

Тут необходимо некоторое объяснение – в Мексике священники и офицеры владели фуэрос – привилегией, которая делает их неподвластными государству, – они имели право судиться только в собственных судах и давать отчет только своим властям. Можно себе представить, к чему это приводило в армии! И вот Фариас лишил офицеров их фуэрос…

Разумеется, сразу же стали составляться заговоры и вспыхивать мятежи.

И когда возмущение достигло предела, появился Санта-Анна. Появился он с пышностью и торжественностью, как спаситель нации от раздоров и гибели. Он отправил Фариаса в отставку, к восторгу церкви и армии, отменил все его нововведения и объявил себя диктатором. Он распустил конгресс, а ключ от залы заседаний, как утверждает сеньор Марискаль, торжественно и всенародно положил себе в карман! Ну не актер ли? Либералов, возмущенных его предательством, он арестовывал и изгонял без пощады.

Таким образом, человек, которого либералы поставили у власти, произвел страшное опустошение в их рядах. Поучительный урок для тех, кто уповает на героев в истории.

Долгие годы Мексика жила в лихорадке смут, мятежей, переворотов. Этим воспользовался северный сосед – Соединенные Штаты. Мексика потеряла огромный кусок плодородной земли – территорию Техас. Санта-Анна, „Наполеон Запада“, как он себя величал, попытался вернуть Техас, но был разбит.

Потом пошла длинная череда предательств, обманов, авантюр, и в конце концов наш герой снова захватил власть. Его сообщники оделись в пурпурные с золотом генеральские мундиры, диктатор играл в великого человека, а жизнь шла своим чередом – миллионы индейцев прозябали в нищете и невежестве. Плантаторы притесняли мелких землевладельцев и отбирали земли индейских общин, алчные церковники грабили прихожан и преследовали проявления свободного духа. Толпы леперос – бездомных бродяг, мексиканских люмпенов, бродили по улицам столицы, готовые к разбою и грабежу… И снова напали северные американцы. „Наполеон Запада“ проиграл решающее сражение, и после кровавых боев на подступах к Мехико интервенты захватили столицу республики. Мексика потеряла больше половины своей территории и навсегда прониклась недоверием к северному соседу.

После войны у власти оказались модерадос. Страна была слишком разорена, чтобы можно было тратить силы на партийные распри. Партия пурос снова укрепилась и получила некоторые губернаторские посты. Но через пять лет Санта-Анна сверг законное правительство и провозгласил себя диктатором. Он стал жестоко преследовать либералов. Одни погибли, другие ушли в изгнание.

Он объявил себя „Верховным высочеством“, завел двор наподобие наполеоновского, набрал гвардию. Деньги потекли рекой, а страна все нищала.

Тогда группа патриотов, собравшись в селении Аютла, призвала страну к восстанию. Знаменитый Хуан Альварес начал собирать армию в горах штата Герреро, а некий полковник Комонфорт, человек честный, но весьма умеренных взглядов, укрепился в порту Акапулько. Так началась революция Аютлы, которая и привела к нынешней войне.

Из печальной этой повести понятно, как жила несчастная Мексика, свергнув иго испанцев. Марискаль утверждает, что за первые тридцать лет независимости сменилось тридцать президентов и произошло более двух сотен мятежей! Судите сами…»