Текст книги "Слуга Божий"

Автор книги: Яцек Пекара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Но для меня дело ещё не закончилось. Я должен был решить вопрос с Ракшилелем. Я понимал, жирный мясник не простит мне того, что его любимая вместо свадебной кареты, поедет в чёрном возке на костёр. Наверняка, ему будет жаль всех тех ночей, когда он мог бы подминать обрюзгшим, потным брюхом её стройное тело. Кто знает, как далеко он зайдёт в своей ненависти? Старая поговорка гласит, что лучшая защита – это нападение. И, поверьте мне, хотя желания нападать у меня не было, я знал, что в противном случае могу потерять жизнь. Может она и гнусная, но, по крайней мере, пока живу, могу надеяться, что она изменится. И потому на обратном пути в Хез-хезрон я напряжённо думал, как следует повести дело, чтобы всё закончилось удачно. И, наконец, чего, впрочем, можно было ожидать, я пришёл к некоему плану.

***

В Хезе наше прибытие вызвало сенсацию. Как я и думал, пленников сразу же приняла Инквизиция и, чего я также ожидал, на следующий день Его Преосвященство епископ Хез-хезрона поручил вести дело именно мне. Верно, я был новеньким в городе, но, в конце концов, решающим стал факт того, что у меня была действующая лицензия. Братья инквизиторы – впрочем, нескольких из них я неплохо знал – приняли меня без зависти. В нашей профессии важна солидарность. Слишком много развелось волков, желающих пожрать Божьих агнцев, чтобы нам не держаться вместе.

Работа в Инквизиции в период напряжённого следствия, связанного с допросами, не является ни лёгкой, ни приятной. День начинается в шесть утра с мессы и совместного завтрака с инквизиторами, ведущими другие дела. Потом проповедь и молитва, и лишь после этого начинаются собственно следственные действия. Мне не нравился этот образ жизни. Ваш покорный слуга всего лишь человек, обременённый многочисленными слабостями. Я люблю засидеться за выпивкой до поздней ночи и подольше поспать, хорошо поесть и посещать дома платных удовольствий. Но сила человека состоит в том, что, когда нужно, он способен отказаться от своих привычек и посвятить себя Делу. Каким бы это Дело не было.

Первой я посетил прекрасную Элю. Она уже не была прекрасной. В порванном платье, со сбившимися и слипшимися от крови волосами, выбитыми зубпми, раздавленным на пол лица носом и щекой, напоминающей сгнивший персик. У неё в камере не было зеркала, но я принёс ей его. Маленькое зеркальце в оправе из слоновой кости. Когда она увиделав нём своё отражение, бросила зеркальцем в стену и расплакалась. Но это был ещё не тот плач, какого я ожидал. Пока что она плакала от ненависти и злости. Поверьте мне:придёт ещё время, когда она будет плакать от раскаяния. Я сел напротив неё на табурет, принесённый угрюмым стражником с выбитым глазом.

– Эля, – сказал я ласково. – Нам надо поговорить.

Она рявкнула что-то в ответ, а потом подняла голову. Из-под отёка был виден один, блестящий глаз. Полный ненависти.

– Возьмутся за тебя, Маддердин, – произнесла она сдавленным голосом. – Поверь мне, возьмутся за тебя.

Выходит, она всё ещё жила иллюзиями. Откуда бралась эта вера? Или она думала, что её может спасти знатность рода, деньги, братья, а может связи Ракшилеля? Что бы она не думала – ошибалась. Её тело было уже лишь деревом, что сгорит в очищающем пламени. Я смотрел на неё и думал: как могло случиться, что она когда-то меня привлекала? Да, она всё ещё была красивой, а может, точнее, могла стать красивой через несколько дней, когда затянулись бы раны и сошли отёки. Но, так или иначе, она была уже мертва, а я, в отличие от Первого, не расположен к мёртвым или умирающим женщинам.

Я вызвал стражника и велел отвести её в допросную. В небольших покоях, выложенных тёмнокрасными кирпичами, стояли стол и четыре стула. Для меня, протоколиста, лекаря и, по обстоятельствам, для второго инквизитора. У северной стены находилась большая жаровня, в которой калились угли. Однако главными элементами обустройства этого зала были орудия. Деревянное ложе с железными креплениями, верёвками и коловоротом. Крюк, закреплённый в потолке. Железные сапоги с винтами[58].На столике, возле жаровни, лежал комплект инструментов. Щипцы и клещи, чтобы рвать тело, свёрла и пилы для продырявливания и распиливания костей, кнут о семи хвостах с нанизанными железными шариками. Ничего слишком изысканного и ничего слишком сложного. Но обычно одного зрелища хватало, чтобы пробудить в сердцах грешников тревожную дрожь. Не иначе было с Элей Карране. Она оглядела зал, и от её лица отхлынула кровь. Я смотрел на неё с удовлетворением профессора, видящего, что будет потеха от нового ученика.

[Картинка: doc2fb_image_02000004.jpg]

Стражник растянул её на ложе и закрепил сгибы рук и ног железными креплениями. Я дал ему знак, чтобы он ушёл и закрыл дверь.

– Тут нам удастся поговорить спокойнее, – сказал я. – По сути, без нервов и обвинений. Надо ли тебе объяснять, как действуют орудия?

Она не ответила, но я и не ожидал ответа. Эля лежала с головой, прижатой левой щекой к необработанному дереву ложа. Смотрела на меня здоровым глазом.

– Начнём с подвешивания, здесь, на этом крюке. – Я показал пальцем под потолок, а её взгляд послушно последовал за моей рукой. – Сначала тебе свяжут сзади руки, а через узел пропустят верёвку, которую протянут как раз через этот крюк. Достаточно лишь потянуть за другой конец верёвки, чтобы твои связанные за спиной руки начали выгибаться назад. Всё выше и выше. Наконец, суставы вывернутся, кости треснут и сухожилия порвутся. Твои руки окажутся параллельно голове.

Я подошёл и встал около неё. Взял в руку прядь её волос и начал ею играть. Накручивать её на палец и раскручивать.

– Возможно, ты думаешь, что тебе поможет обморок. Вот уж, нет. Над этим бдит наш лекарь. Когда понадобится, он подаст тебе приводящие в чувство лекарства. Подождём, пока ты вновь придёшь в себя, и начнём снова. Когда ты будешь здесь так стоять, с вывернутыми из суставов руками, мы можем начать тебя хлестать, чтобы умножить силу убеждения. Этот кнут – взгляд Эли вновь послушно последовал за моим пальцем – оснащён маленькими, железными шариками. В руках умелого человека, и поверь мне, наши палачи умелые, он не только вырезает из кожи ремни, но может рвать мышцы и даже ломать кости. Да-ааа, – протянул я, – когда ты сойдёшь с этого крюка, дорогая Элечка, останутся от тебя одни ошмётки. И не питай малейших иллюзий, будто тебе кто-то поможет. Всё было записано Ангелом-свидетелем. Сейчас от костра тебя не спасёт даже папа. Мнепродолжать?

– Нет, – прошептала она. – Хватит. Что я должна сделать?

Она была понятливой ученицей, но недостаточно понятливой. Не должна спрашивать.

– Это зависит только от тебя, – произнёс я. – Я не могу тебя принуждать к чему-либо. Раскаяние и сожаление должны идти прямо из сердца.

Она прикрыла глаза, как бы что-то обдумывая. Вдруг открыла их.

– Ракшилель, – сказала она и посмотрела на меня вопросительно. Я улыбнулся одними уголками рта. – Он стоял за всем. Мой отказ от брака был лишь игрой, чтобы люди думали, будто мы ненавидим друг друга. А ведь это он уговорил меня на сношения с дьяволом и получал от этого выгоду. Разве он заработал бы такие богатства одной торговлей мясом?

Я был в полном восхищении от неё. Честно! Каким образом она так быстро сообразила, что мне нужен мастер мясников? Подумаем, каким тропкой могли идти её мысли: «Мордимер следил за мной по приказу Ракшилеля и выследил. Но дело приняло серьёзный оборот, и Ракшилель, мало того, что не заплатит остаток гонорара, так ещё и попытается покончить с Мордимером за то, что тот не довёл меня до алтаря. Итак, Мордимеру нужна зацепка на Ракшилеля, и эту зацепку он найдёт благодаря мне». Я прямо-таки видел, как она задаёт себе вопрос, что получит взамен.

– Искреннее раскаяние, истинное сожаление и выдача сообщников являются обязательными условиями, Эля, – сказал я серьёзным тоном. – А инквизитор может в этом случае принять решение о неприменении к обвиняемому пыток и сожжении его тела уже после повешения или обезглавливания.

– Да, – ответила она и снова закрыла глаза. – Да, – повторила. – Спасибо тебе.

Я вызвал стражника и велел отвести Элю в камеру.

– Обдумай всё хорошенько, – произнёс я. – Пополудни допрошу тебя в присутствии протоколиста.

Когда я возвращался в Инквизицию, то думал об Эле. Она была интересной женщиной. Холодной и безжалостной, но умеющей признавать поражение. Я почти жалел, что судьба не позволила нам встретиться раньше. Я не мог её спасти. Никто не мог. Ну, может почти никто, ибо, говоря, что даже папа не в состоянии ничего сделать, я сильно преувеличил. Но у епископа Хез-хезрона не было столько власти, чтобы потребовать для неё пожизненного заточения в монастыре. Такой приговор мог вынести лишь папский суд, а до столицы дорога была далека. Впрочем, пока закрутились бы колёса бюрократической машины, никто бы уже и не вспомнил о костре, на котором она сгорела. Что ж… следовало примириться с мыслью, что Эли уже не будет среди нас. Жаль. Как всегда, когда из мира исчезает частичка красоты.

***

Я знал, что слуги Ракшилеля пытаются меня найти, но даже они не могли прорваться сквозь стражу, охраняющую Инквизицию. Но, в конце концов, пришло время, когда это я мог навестить мастера мясников. Я стоял перед дверью с бронзовым молоточком и думал о том, что с моего недавнего визита прошло так немного времени, а каким богатым было оно на события. Я постучал. Минуту внутри царила полная тишина, но, наконец, я услышал шарканье ног.

– Кто? – рявкнул голос из-за двери.

– Мордимер Маддердин, – сказал я.

– Меч Господа, парень! – вскричал кто-то. – Заходи скорей, хозяин ищет тебя по всему городу.

– И вот я здесь, – ответил я.

Вот только, когда открылись двери, я вошёл не один. Меня сопровождало четверо солдат в чёрных плащах, надетых поверх кольчуг, и с обитыми железом дубинками в руках. Слуга, который открыл нам двери, упал, оттолкнутый к стене, а его взгляд был полон ужаса. Так реагирует каждый, когда в его дом входит окружённый стражей инквизитор в служебной форме. На мне была чёрная пелерина, завязанная под шеей, и чёрный камзол с огромным, надломленным крестом, вышитым серебром. Некоторые утверждают, что не следует почитать символ, на котором страдал наш Господь, но они не помнят того, что именно Крестова мука дала Ему силы, дабы сломать перекладины и сойти к врагам с мечом и огнём в руках. Так и я с мечом в руке и огнём в сердце входил в дом богохульника и грешника.

Ракшилель был лишь в ночной рубашке, тапках с затейливо изогнутыми носами и ночном колпаке, конец которого свешивался у него через плечо. Он выглядел забавно, но я даже не улыбнулся.

– Ракшилель Дан? – спросил я. – Это вы Ракшилель Дан, мастер гильдии мясников?

– Ты мне за это заплатишь, Мордимер, – прошипел он сквозь стиснутые зубы, ибо был достаточно умён, чтобы всё понять.

– Вы арестованы именем Инквизиции, по приказу Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, – сказал я. – Взять его, – приказал я солдатам.

– Мордимер! – крикнул он. – Поговорим, Мордимер, прошу тебя!

«Прошу тебя» – в его устах прозвучало интересно. Так интересно, что я показал рукой, чтобы он отошёл со мной в сторону. Мы вышли в сад, и Ракшилель трясся, как холодец. Я уважал его за то, что он не угрожал мне и не проклинал. Он понимал, что раз был арестован с согласия самого епископа, дело является более чем серьёзным.

– В чём меня обвиняют? – спросил он дрожащим голосом.

– Сам нам расскажешь, – ответил я с лёгкой улыбкой. – У нас будет много времени на беседы.

Оба мы прекрасно понимали, что в такой ситуации, как эта, от человека сбегают все сторонники, а враги поднимают голову. А Ракшилель врагов имел немало, и никто не подаст ему руку помощи. Не теперь.

– Десять тысяч, – сказал он.

– Нет, – я покрутил головой, – даже за сто. Знаешь почему?

Он смотрел на меня оглупевшим взглядом.

– Потому что тебе уже нечего купить, а мне нечего продать.

– Тогда почему мы разговариваем? – Всё-таки, в нём тлели ещё какие-то остатки надежды.

– Потому что я хотел знать, как высоко ты ценишь жизнь, и узнал, что всего в десять тысяч. Мир мало что потеряет с твоей смертью.

Я кивнул стражникам и подождал, пока двое из них заберут его, а потом приступил к обыску дома, при содействии тех двоих, что остались. Через час к нам присоединился нотариус и начал переписывать все ценные предметы, какие только находил. Что ж, я знал, что работа займёт его на много часов. Я за это время нашёл сейф Ракшилеля и открыл его без особого труда, ибо и этому умению меня учили. В сейфе высились стопки золотых монет, перевязанные шнурком векселя, облигации и расписки. Я внимательно их просмотрел и некоторые из них, выписанные на предъявителя, спрятал в карман мантии. Я знал, что могу снискать благодарность многих людей, отдавая им эти векселя. А благодарность в нашей профессии это важная вещь. Человек благодарный склонен к помощи и предоставлению информации. А жизнь наша, инквизиторов, в значительной мере зависит как раз от доступа к информации. Потом я отсчитал себе семьдесят пять крон, ибо столько мне был должен Ракшилель. Семьдесят пять крон и ни грошем больше. В конце концов, я не кладбищенская гиена[59],а дом этот был уже только гробом.

***

Следствие не затянулось надолго. Обвиняемые сотрудничали, а обвинение было настолько ясным, как редко когда бывает. Как я и обещал, Элю не пытали. Время до исполнения приговора она провела в одиночной камере, и когда ехала через город, в чёрном возке, была такой же красивой, как прежде. От епископа Хез-хезрона я получил официальное письмо с благодарностями и наградные, размер которых свидетельствовал о том, что в Хезе не только Ракшилель дрожал над каждым грошем.

Когда на рынке пылали костры, мы, инквизиторы, полукругом стояли у помоста. В чёрных мантиях и чёрных шляпах.

– Мне интересно, сколько ты на этом заработал, Мордимер, – тихонько сказал один из них, по имени Туффел. На губах была искренняя улыбка, но его глаза были как лёд, сковывающий дальний север. – Круппер, верно, немало заплатил за отстранение Ракшилеля от дел, а?

Круппер был главным конкурентом Ракшилеля на рынке мяса и теперь главным кандидатом на пост мастера гильдии мясников.

– Нет, – возразил я, не отводя взгляда. – Нет, – я повторил, и он первым отвернулся.

– Разве в языках пламени нет чего-то чарующего? – спросил он, вглядываясь в костёр. – Можно тебя пригласить на ужин, Мордимер?

– Почему нет? – ответствовал я. – Что может быть лучше стаканчика вина в кругу друзей?

Я смотрел на бьющие в небо языки пламени и столб серого дыма, вслушивался в крики пришедшей в восторг толпы и думал над вопросом Туффела. Да, я какое-то время рассматривал мысль о том, чтобы зажарить два жарких на одном огне[60].И Круппер заплатил бы с радостью, тем более, что он не был таким скупцом, как светлой памяти Ракшилель. Но, видите ли, в моей работе не деньги главное, а понимание того, что ты служишь Добру и Закону. Разве не так?

Багрянец и снег

Хоть были грехи ваши как багрянец, как снег побелеют.[61]

Исайя

Мы въехали на рынок городка о трёх конях. Размеренной поступью, морда к морде. По правую руку от меня был Смертух, чьё лицо заслонял глубокий капюшон. Отнюдь не из учёта слабых желудков ближних. Нет, неверно, дорогие мои! Смертух гордится своим лицом, да и я признаю, что от него иногда бывает польза, когда кто-нибудь на него посмотрит. Просто сейчас дьявольски дуло, и вдобавок начинался колючий, леденящий дождик. Как на сентябрь, было необыкновенно мерзко, и у наших лошадей все ноги и брюхо были заляпаны грязью. По левую руку, на могучем гнедко, ехали близнецы. Бывало, смеялись над тем, что один большой конь везёт двух маленьких человечков, но смех этот обычно замолкал, когда шутникам предоставлялся случай увидеть лицо Смертуха. Или когда они замечали небольшие арбалеты, которые близнецы всегда носили под широкими пелеринами. Вдобавок, заряженными, что вызывало некоторую нервозность в те моменты, когда они ехали за моей спиной, и их конь спотыкался. Из этих арбалетов вы бы не подстрелили рыцаря в латных доспехах с двухсот футов. Но с пятидесяти болт[62]пробивал толстую деревянную доску. И этого вполне хватало.

И так вот мы въехали поступью в этот забытый Богом и людьми городок – в надежде, что найдём относительно приличный постоялый двор. Близнецам ещё кое-чего хотелось, но в этом месте они могли обзавестись, самое большее, позорными болезнями или паршой. Для меня, прежде всего, важны были кони. Я испытываю глубокое уважение к созданиям, которые вынуждены таскать нас на хребтах, и считаю, что долгом каждого ездока является забота о верховой лошади. Когда мне было шестнадцать лет, я убил человека, который издевался над конём. Сейчас я не настолько скоропалительный, ибо с годами смягчился, но чувства всё-таки остались.

На этот раз нам не дано было поискать постоялый двор. Первое, что мы увидели, это толпа. Первое, что мы услышали, это крик. Первое, что мы почувствовали, это вонь просмолённых дров. На противоположной стороне рынка столпилась чернь, в центре которой я видел какую-то фигуру в белой рубахе. Все толкали её, плевали на неё, лупили кулаками. Неподалёку стояло трое солдат из городской стражи. Глефы[63]они прислонили к стене и, пошучивая, распивали пиво из кувшина. То, что они шутили, ясное дело, я не слышал, ибо шум был слишком громким, но я понял это по их смеющимся лицам. Хотя в этом случае следовало бы скорее сказать: смеющимся рылам. Все они напоминали хорошо откормленных свиней с тупыми мордами, а факт того, что на головах у них были кожаные шлемы, только усиливал это впечатление.

В самом центре рыночка стоял двухметровый, осмолённый и изъеденный ржой кол, вокруг которого был сложен костёр из смоляных дров. Очень непрофессионально сложен, если бы меня кто-то спросил. После зажжения этого костра грешник угорит за пару минут и не познает милости очищающей боли. А ведь только боль может дать ему шанс на вхождение, в далёком будущем, ясное дело, в Царствие Небесное. Тем не менее, факт того, что столб был металлическим, свидетельствовал о том, что подобные игрища в городке уже случались, и центр рынка был местом для разыгрывания прекрасного спектакля к отраде сердец местного сброда.

Стражники увидели нас, но прежде чем они успели сориентироваться, мы уже въехали в толпу. Кто-то вскрикнул, кого-то Смертух пнул подкованным сапогом, ещё кто-то очутился лицом в грязной луже.

– Стоять! – рявкнул я во весь голос. – Именем Святой Службы!

Не скажу, чтобы толпа замолчала сразу, и чтобы нас окружила благоговейная тишина. Толпа всего лишь толпа, и проходит порядком времени, пока кому-нибудь не удаётся её подчинить. Но мой голос был настолько силён, а мы на конях и при оружии выглядели настолько грозно, что толпа, в конце концов, отхлынула от нас, как волна отлива.

– Кто тут у власти? – спросил я.

Уже не так громко, ибо не я должен драть глотку, только они должны в смирении слушать.

– Я-я ж, дык, бурмас-с-стер, – буркнул кто-то и вышел из толпы.

Человечишка с крысиным лицом и в заляпанном грязью лапсердаке. Я посмотрел на него.

– Бургомистр, значит, – сказал я. – Ты распорядился сложить костёр?

– Я-я ж, – повторил он, хоть и после некоторого размышления, – но с-с к-кем иммм-мею ч-чес…сть?

Этим «сть» он закончил, будто плюнул. Не нравилось мне его отношение к жизни. Что-то чересчур уверенно он себя чувствовал, имея за спиной кучку сограждан. Он не понимал, как быстро они разбегутся, стоит только прощебетать болтам арбалетов, а сам он свалится в грязь с оперёнными древками, торчащими в груди. Но пока у меня не было желания и нужды его убивать, хотя близнецы, конечно, были бы не против.

– Я Мордимер Маддердин, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. – Я приподнялся в стременах и слово своё сказал уже громче, ибо хотел, чтобы меня услышали.

И на этот раз наступила уже полная тишина, а бургомистр, или бурмастер, как он желал называться, вдруг остался одинёшеньким. И лишь неподалёку, в трёх шагах от его ног, лежала фигура в белой рубахе (в смысле, когда-то белой, ибо сейчас белизна едва пробивалась из-под пятен грязи). Толпа попятилась, кто мог, быстренько исчез в переулках, в только что открывшихся дверях. А те, кто не успел исчезнуть, отвернулись, делая вид, что попали в это место совершенно случайно. Стало быть, всё было так, как обычно.

– Хорошо, что признаёшься. Знаешь, каково наказание за узурпирование прав инквизиторского суда? – спросил я мягко. – Наказанием этим есть кастрация, вырезание ремней из кожи и сжигание на медленном огне.

Я видел, как у него кровь отливает от лица.

– И поверь мне, костёр будет сложен правильно. Так, чтобы ты долго мог видеть сожженные культи своих ног, пока огонь не доберётся до витальных[64]частей тела.

Я не знал, понимает ли он, что означает слово «витальные», однако, хоть немного воображения он должен был иметь, поскольку, если это возможно, побледнел ещё больше.

– Не пугайте его, инквизитор, – я вдруг услышал холодный голос, и какая-то фигура в чёрной мантии выступила перед бургомистром.

У этого человека было бледное лицо, окружённое смолисточёрной бородой, и тревожные глаза. Левая щека была отмечена следами после оспы, а правая – от выдавленных прыщей. Он был ещё молод и, похоже, поэтому носил бороду, дабы добавить себе возраста и важности.

– А ты кто, засранец? – спросил Смертух и лёгким движением откинул капюшон.

У нашего собеседника лишь слегка расширились глаза, когда он увидел Смертуха во всей красе, но он ничего не сказал, не отшатнулся и даже не изменился в лице. Надо признать, у него была сила воли, любезные мои, ибо не каждый выдержит взгляд на лик Смертуха так хорошо.

– Я пробощ прихода святого Себастьяна в Томдальце, – сказал он таким тоном, будто возвещал миру о том, что его как раз избрали папой.

– Это Томдальц, да? – я махнул рукой. – Неплохая дыра, священник, что там… Что ж ты натворил, если тебя сослали в такую навозную кучу? Отчитал любовницу своего епископа?

Смертух и близнецы рассмеялись как по команде, а Смертух толкнул священника носком сапога в грудь. Всего лишь толкнул, но чернобородый зашатался и приземлился седалищем прямо в грязь. Близнецы на этот раз завыли от смеха. Эх, эти их маленькие радости. Краем глаза я посмотрел на трёх стражников, стоящих у стены. Они были, несмотря на вид, умными ребятами. Ни один даже пальчиком не коснулся прислонённых к стене глеф.

Священник, с покрасневшим лицом, будто его сейчас хватит апоплексический удар, хотел вскочить, но Смертух наехал на него конём и вновь опрокинул. В этот раз на спину.

– Не вставай, поп, – мягко посоветовал ему Смертух. – Господин Маддердин немного сейчас поговорит с тобой, как должен разговаривать инквизитор со священником. Он на коне, ты – лёжа в грязи.

Ох, не любил священников этот мой Смертух. И ничего удивительно, ибо кто их, как бы, любил?

– Извини, – сказал я, – мой друг, ну чисто кипяток. Но вернёмся к делу. Что это, мать твою, должно означать, – я снова повысил голос и указал на костёр, сложенный на рынке. – Или ты думаешь, долбоёб, что это игрушки? Театр для сброда? Как смеешь сжигать кого-то без согласия Службы? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без суда Божьего?

Священник лежал в грязи и молчал. Совершенно правильно, поскольку я ненавижу, когда меня прерывают.

– Кто это? – носком сапога я указал на фигуру в белой рубахе.

Сапоги у меня были тоже грязными выше человеческого понимания. Я знал, что женщина жива, потому что минуту назад видел, как она судорожно загребла пальцами землю.

– Колдунья, – сказал он, и я услышал в его голосе сдерживаемое бешенство. – Обвинена в насылании чар и трёх убийствах. Осуждена Скамьёй согласно закону и традиции…

– С каких это пор Городская Скамья имеет право приговаривать к костру и решать, кто является колдуном, а кто нет? – я крикнул на него.

Не то чтобы меня это всё удивляло. В провинции происходили и худшие вещи, и у нас не было другого выхода, как закрывать глаза, если они случались. Но не тогда, когда случались в нашем присутствии.

– Вы хороши, когда у кого корову сведут с луга, – произнёс Смертух, – но не вам браться за чары и ересь.

– Именно, – поддакнул я. – Я собирался задержаться в вашем паршивом городке лишь на одну ночь, но чувствую, что развлекусь подольше. Бургомистр, – я посмотрел на человечка, что стоял возле нас и слушал наш разговор, не зная, куда девать глаза. – Именем Святой Службы я принимаю власть до момента выяснения всех вопросов и вынесения приговора. У вас тут есть арестантская?

– Яс-сное д-дело, вельмож[65]… – ответил он, согнутый в глубоком поклоне, и мне это понравилось.

– Отведите туда женщину, дайте ей пить, есть и пусть никто не посмеет её даже пальцем тронуть. А для нас – жильё. Лучшее, что у вас есть. Да, и ещё одно. На завтра, пусть столяр смастерит мне стол. Длинной семь футов, шириной – два. Вверху два железных крепления, внизу ещё два. Велите его занести в какое-нибудь помещение в этой вашейарестантской. Есть там жаровня или камин?

– Н-найдётс…

– Завтра к рассвету хочу иметь всё готовым. Протоколы допроса в суде есть?

– К-конеч… вельм-мож…

– Сегодня вечером хочу их видеть у себя в жилище. Всё понял?

– Д-да, вельм-м…

– Тогда чего ждёшь?

Смертух фыркнул коротким, злым смешком, а бургомистр подобрал полы лапсердака и понёсся через грязь, будто ему зад припекло.

– А она? – спросил я, качая головой, но он уже меня слышать не мог.

– Поднимите её, – приказал я стражникам, – и заприте в той арестантской.

Они схватили глефы, будто те должны были им на что-то пригодиться, и подскочили к лежащей женщине. Рванули её за волосы и руки так, что она громко и протяжно закричала. Она поспешила прикрыть грудь, потому что рубаха от рывка с треском разорвалась. Её лицо было всё в грязи, но нетрудно было заметить, что это было красивое, молодое лицо. И красивые, молодые груди.

– Но если мне кто-то её тронет, – я сказал очень тихо, но стражники прекрасно расслышали, – своими руками сдеру у него кожу со стоп и поджарю на огне. Понятно?

Они схватили её за руки и за ноги несколько осторожнее, чем за минуту до этого, и поволокли в сторону каменного домишки на другой стороне рынка. Она отчаянно плакала.

– А теперь ты, поп из грязи, – я посмотрел на пробоща, который разумно не двигался с места, – можешь встать.

Он встал, отряхиваясь и оттирая мантию, что казалось делом безнадёжным, ибо он весь был вывалян в серокоричневой массе.

– Я подам официальную жалобу на ваши действия, инквизитор, – сказал он, и голос его даже не дрогнул. – Согласно статье двенадцатой закона о борьбе с колдунами…

На этот раз я пнул его прямо в лицо, и он полетел навзничь уже без передних зубов. Я соскочил с седла, грязь чавкнула у меня под подошвами, и наклонился над ним.

– Знаю, о чём гласит статья двенадцатая, – произнёс я, хватая его за бороду. Сейчас она у него была вся красной. Действительно, я выбил ему два зуба. – И все остальные. А ты должен на рассвете явиться на допрос этой женщины, понял? Как, скажем, представитель церкви. Я ясно выражаюсь?

– Да.

Если бы ненависть во взгляде могла убивать, я бы уже лежал мёртвый, как камень. Ба-а, если бы ненависть во взгляде могла убивать, я бы уже лежал мёртвый, как камень, много лет назад! Меня это никогда не волновало. Я хлестнул его верхом ладони по носу, аж хрустнул хрящ.

– Так точно, магистр инквизитор, – подсказал я, и он послушно повторил.

– Именно. – Я отвернулся от него, лишь за тем, чтобы увидеть, как через грязь в центре рынка бежит мальчик лет двенадцати и кричит: – Вельможные господа, вельможный бурмастер просит на постой.

***

Постоем оказался состоящий из трёх комнаток второй этаж постоялого двора, откуда поспешно выгнали других гостей.

– Постель, – сказал Смертух с недоверием. – Как я давно не спал в постели!

В моей комнате, наибольшей из всех, на столике уже лежали протоколы допроса, рядом стояли масляная лампа и запасец масла, а также солидная и сильно замшелая бутыль вина.

– Можно, Мордимер? – Смертух посмотрел жадным взглядом, и я кивнул головой.

Он мощно глотнул, у него аж в глотке забулькало, и потом отнял бутыль ото рта и вытер его верхом ладони.

– Бога не боятся, – сказал он с чувством.

– Такое плохое? – я сдвинул брови.

– Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальмазия.

– И от кого ты научился таких слов? Истинная мальмазия[66],– повторил я за ним и покачал головой. – Спустись лучше к хозяину и скажи, чтобы живо принёс ужин. Для меня хорошо зажаренного каплуна, кашу со шкварками, луковую похлёбку с сухариками и кувшин свежего, холодного пива. А близнецам пусть подошлёт какую-нибудь девку, а то по дороге мне уже покоя не давали этим своим нытьём. Только… Смертух. – Я встал с табурета. – Чтобы оставили её невредимой, помни.

– Не, ну понятно, Мордимер, ты чего?

– Ага, я уж вас, подлецов, знаю. Никакого удержу в веселии… Ладно, иди…

Я сел за столик и заглянул в протоколы. У судебного писаря явно были проблемы с каллиграфией, либо он был не совсем трезв, когда делал записи, поскольку пергамент был исчёркан совершенно неразборчиво. К счастью, расшифровка подобных каракулей входила в моё обучение. Не то, чтобы я был в восторге от такой работы, но что делать: надо так надо.

Чтение было настолько интересным, что когда принесли ужин, я даже не оторвался от бумаг. Правой рукой я переворачивал страницы, а в левой руке держал каплуна (действительно был прекрасно зажарен!) и лениво в него вгрызался. Луковый суп с сухариками остывал рядом. Ничё, в случае чего принесут ещё…

Наконец я отложил бумаги, также отложил на поднос остатки курицы и вышел в коридор. Из-за дверей близнецов доносились какие-то сопения, стоны и смешки. Я вздохнул и вошёл. На кровати лежала девка в задранной рубахе, с обвисшими грудями, вываленными наружу. Первый лихорадочно работал между её ног (даже не успел снять штаны, только спустил их до половины бёдер), а Второй сидел у лица девки и лениво бил её по щекам напряжённым членом. Как для таких маленьких человечков, у близнецов были действительно могучие инструменты, но на девку это, казалось, не производило особого впечатления. Лежала спокойно и лишь посапывала, а когда увидела, что я вхожу, подмигнула мне левым глазом. Смертух пока что сидел рядом на табурете и наблюдал за всем с глуповатой улыбкой. Смертух любит смотреть.

– Идём, – кивнул я, и он послушно встал. Я закрыл за нами дверь, и мы остановились в коридоре.

– Ну, дают, Мордимер… – Смертух скривил лицо в улыбке.

Вот так оно и есть. Бедный Мордимер работает и кумекает, как заработать денег, а все вокруг думают только о развлечениях.