Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

2. Под виселицей

Они брели сквозь мрак, не видя лиц друг друга. Ночь стояла тёплая, душная и непроглядная. С лугов и топей поднимался густой туман, стекал по склонам холмов, сгущался в буреломах и оврагах.

Властным движением он притянул к себе девку. Рванул застёжки, разорвал жупан, грубо расстегнул корсет и схватил голую грудь Настки. Та взвизгнула и отпрянула, вырвавшись из его хватки. Разъярённый, он подкрутил длинный ус и схватил её за плечо.

– А ну, иди сюда, дура, – прорычал он. – Золотом одарю!

– Не спешите так, ясный пан, – прошептала она. – Дам, как только в лес войдём.

– Чего страшишься?!

– Жутко здесь. – Она огляделась по сторонам. – Туман наползает...

Он оглянулся. Повозки Рокицкого с лучшим передвижным борделем во всей Перемышльской земле остались далеко позади. Нетерпеливо подтолкнул девку к маячившим в тумане деревьям. Чёрт побери, что это значит! Эта простая потаскуха, что отдаётся за горсть шелягов, смеет перечить ему – пану Лигензе, сыну старого каштеляна и старосте любачевскому!

Он схватил её за шею, притянул к себе, впился в приоткрытые губы, а потом принялся грубо срывать жупан. Она недолго сопротивлялась, но вскоре сдалась. Он скинул с плеч делию и бросил на землю, уложил на неё Настку, отстегнул саблю и начал остервенело срывать с девки остатки одежды. Она тяжело дышала, но вдруг окаменела в его руках.

– Там! Там в тумане, – прошептала она и отпрянула.

– Какого дьявола?!

Он вскочил на ноги. Показалось, будто где-то в белёсой мгле заржал конь. Лигенза огляделся. Туман окутывал их точно плотный саван, глушил звуки, перехватывал дыхание. Померещилось. Он уже хотел снова припасть к Настке, когда услышал стук копыт.

Конь мчался сквозь туман. Глухой топот то приближался, то удалялся. Староста вскипел от ярости.

– Ясек, собачий сын, отзовись!

Тишина.

– Ясек! Негодяй! Я ж слышу, что это ты!

Грохот копыт нарастал, Лигенза различил глубокое, мощное дыхание коня, но в тумане и темноте ничего не было видно. Шляхтич уловил затихающий стук... Конь удалялся.

– Ясек, чтоб тебя черти взяли! Сто плетей получишь! Больше, чем когда на мессе зевал!

Конь словно растворился в тумане. Староста решил было, что всё стихло, но снова услышал ржание. В этом звуке, вырвавшемся из конской глотки, было что-то такое, от чего мурашки побежали по спине. Настка в ужасе озиралась по сторонам.

Выхватив из ножен саблю, он двинулся на звук. Туман поглотил его целиком, окутал текучей пеленой, сомкнулся вокруг плотным коконом.

Топот копыт раздался совсем близко. Конь снова заржал – похоже, нервничал, сдерживаемый железной рукой всадника.

Лигензу охватила тревога. Что всё это значит? Кто смеет насмехаться над ним в тумане...

Сделав ещё два шага вперёд, он застыл на месте. Замер, вглядываясь в то, что проступало из мглы.

Перед ним высилась старая виселица. Три почерневших от времени бревна. Толстая просмолённая верёвка медленно покачивалась, а на её конце... На конце висела иссохшая, выпотрошенная туша огромного волка.

У Лигензы перехватило дыхание. Спесь, гордыня и ярость испарились в одно мгновение. По спине потекла холодная струйка пота.

Всадник!

Рядом с волчьей тушей застыл всадник... Тело его скрывали чёрные доспехи. На голове – шлем с забралом. Лигенза услышал свист клинка, покидающего чёрные ножны.

Вороной конь взвился на дыбы. Староста услышал его храп прямо над головой, увидел блеск обнажённого клинка, в котором отражался тонкий серп луны.

Он рванул сквозь заросли, спотыкаясь о камни, путаясь в высокой траве, продираясь через кусты. Всадник гнался следом. Лигенза боялся обернуться, боялся встретиться с ним лицом к лицу. А ведь страх был чувством, совершенно чуждым его душе. За спиной он ощущал дыхание вороного и холодную смерть, таящуюся в сверкающем клинке. Внезапно земля ушла из-под ног. Он кубарем покатился по острым камням, раздирая в клочья адамашковый жупан и шаровары. Ощутил, как что-то липкое стекает по шее, заливает лоб... Кровь.

Споткнувшись о корни мёртвого дуба, он рухнул наземь, перекувырнулся, но всё же вскочил и развернулся навстречу опасности. Однако, увидев огромного коня, несущегося прямо на него, испустил волчий вой. Чёрный всадник крутанул палашом, так что тот свистнул, а затем опустил клинок для удара.

Блеск стали!

Отблеск света упал на побелевшее окровавленное лицо Лигензы... Вороной конь на полном скаку врезался в каштелянича. В последний миг шляхтич отшатнулся, пытаясь спастись, хоть как-то увернуться от удара, но тщетно!

Палаш со свистом рассёк воздух, отрубая правое плечо и руку с саблей. Чёрная кровь хлестнула на ствол дуба, забрызгала кусты и заросли. Отрубленная рука упала, сотрясаясь в конвульсиях, судорожно сжимая усыпанную самоцветами рукоять карабелы. В ночной тиши разнёсся дикий вой. Лес отозвался эхом, потом донеслось лишь ржание коня да затихающий стук копыт, и воцарилась мёртвая тишина.

3. Eques polonus sum

Подъёмный мост с грохотом рухнул вниз. Они въехали в мрачное нутро ворот, и стук копыт по деревянному настилу гулким эхом прокатился под сводами. Яцек Дыдыньский вскинул голову. Высоко над проездом чернела каменная гербовая плита с Любичем. Она была треснута. А может, только почудилось...

Они выехали в узкий, стиснутый стенами двор сидоровского замка. В вышине сгущалась тьма. Тяжёлые грозовые тучи затянули и луну, и звёзды.

– Ох, повезло нам, пане-брат, успели-таки, – прохрипел Анзельм Нетыкса. – А не то пришлось бы в чистом поле ночь коротать.

– Отчего же?

– Пан каштелян велит ворота на засов. После заката никому в замок ходу нет.

Дыдыньский огляделся. На стенах замерли гайдуки, на башне полыхали факелы.

– Чего страшится?

– Всему своё время, пане-брат, – пропыхтел Нетыкса, слезая с коня. – Узнаешь ещё такое, что многое тебе прояснится.

Дыдыньский спрыгнул наземь. Кинул поводья пахолку.

Нетыкса, прихрамывая, заковылял впереди. Правая нога у него была деревянная. Как сам бахвалился – отхватило ядром из фальконета во время жаркой битвы.

Во время битвы, стало быть, как смекнул Дыдыньский, в одной из тех междоусобиц, что ещё несколько лет назад затевали Лигензы на Червонной Руси.

Нетыкса вдруг встал как вкопанный. Разразился бранью – деревяшка намертво застряла меж камней. Дёргал её, дёргал – без толку.

Дыдыньский наклонился, ухватил деревянную култышку, выдернул её из расселины, придержал Нетыксу.

– Оковал бы ты, ваша милость, свою деревяшку. Коли жёнка с девкой застанет – далече не ускачешь.

– Всю жизнь от неё бегал, да так и не сбёг. Хоть и на своих двоих был. Упокой, Господи, её грешную душу.

Они двинулись к лестнице.

– Жалостлив ты, пан рубака, – хмыкнул Нетыкса. – Никак и всех тех... кхе-кхе-кхе, панов-братьев жалеешь, коих порубал, а?

– Так оно и есть, – отрезал Дыдыньский. – Жалею.

– Молитвы за душу свою читаешь?

– Нет. Никогда.

– А за души тех, кого сгубил?

– Вечности бы не достало.

По каменным ступеням взошли на галерею. Перед тяжёлыми, окованными гвоздями дверями в покои каштеляна стояли два гайдука и рослый шляхтич в лисьей шапке. Пану Яцеку хватило мимолётного взгляда на прищуренный глаз, рассечённую правую бровь и шрам на лбу, чтобы признать давнего и не больно-то доброго знакомца.

– О, пан Заклика, отпетый разбойник! Челом бью!

– Дыдыньский?! – прохрипел шляхтич. – Каким ветром?

– С визитом, пане-брат, пожаловал, – встрял Нетыкса. – Гость пана каштеляна.

– Гость в дом – бес в дом, – проворчал Заклика. – Что ж, сударь, сдаётся мне, сыщем часок потолковать о старых делишках. А покуда саблю сдай, коли к каштеляну идёшь.

Дыдыньский замешкался, но Нетыкса положил руку ему на плечо.

– Таков уж у нас обычай нынче. Кто к каштеляну с делом – оружие оставляет.

Дыдыньский отстегнул с перевязи свою чёрную серпентину[4] и протянул Заклике.

– Та самая? – процедил Заклика с угрозой.

– К шраму приложи, коли запамятовал.

Заклика сплюнул. Махнул гайдукам, и те распахнули двери.

Миновали прихожую. Нетыкса провёл Дыдыньского в просторный зал. Царил полумрак, лишь в огромном очаге трещал огонь да на столе чадили три свечи в золотом подсвечнике, изукрашенном резными конями и рыцарями. Подле лежали старые бумаги – пожелтевшие, сложенные в несколько раз письма.

– Рад видеть, премного рад видеть вашу милость!

Януш Лигенза, каштелян галицкий, шествовал к ним с распростёртыми объятиями. Дыдыньский приметил его высокий лоб, пронзительные глаза, окладистую белую бороду и роскошную делию с горностаевым воротом. Он заключил Дыдыньского в объятия и расцеловал в обе щеки.

– Прошу садиться, ваша милость, – указал на обитый кожей стул. Кивнул Нетыксе, тот налил из кувшина вина в хрустальный кубок и поставил перед гостем.

– Верно, уже свиделся, пан Яцек, с Закликой, – молвил каштелян. – Да не тревожься о нём – Заклика клинок обнажает токмо с моего соизволения. Покуда долги не воздаст, висит на рукаве моей делии. Вот здесь. – Каштелян указал унизанной перстнями дланью на оторочённый мехом рукав. – За твоё здоровье. – Воздел кубок. – За встречу. И за добрую сделку.

Выпили. Токайское было отменным, видать из погребов каштеляна. А может, всё же из подвалов Боратынских, чей замок Лигенза разграбил по весне, когда спорили за Журавицу?

– О чём же нам сделку вершить, ваша милость? О Заклике? Не стоит он того, чтобы меня сюда вызывать. О набеге?

Каштелян опустился в кресло. Впился в Дыдыньского острым, хитрым взором.

– А как мыслишь, чего бы я мог желать от первейшего рубаки во всём Русском воеводстве? Не для пустых речей я тебя звал. Есть для тебя дело. Знатное дело.

– Какое же?

Каштелян с Нетыксой обменялись взглядами. Лигенза опустил глаза.

– Кто-то убивает моих людей, – глухо произнёс он. – Наёмный убийца, разбойник... Верно, мой давний враг. Бьёт исподтишка, всегда один. От всех облав ушёл. Убил... – голос его надломился, – ...убил Александра, первенца моего. Единственного наследника. А прежде погубил Самуила...

– Стало быть, разит из засады, и никто не видел его лица? – подался вперёд Дыдыньский.

– Кабы хоть кто-то видел его рожу, не звал бы я тебя, – выдохнул каштелян. – Знать бы мне, кто он – казнил бы вдвое, втрое, вчетверо мучительней, чем он моих сыновей. За одну руку отрубил бы обе. За каплю крови Лигензов выпустил бы из него море...

– Всё началось с полгода тому, а то и раньше, – размеренно продолжил Нетыкса. – Первым пал арендатор Верушовой – одной из наших деревень. В его усадьбу ворвался всадник в чёрных доспехах. Порубил беднягу в куски... После этот чёрный прикончил нашего эконома под Галичем. Следом – ещё двоих наших...

– Что ж, видать, всадник был без головы? – хмыкнул Дыдыньский. – Небось, когда скакал, цепями гремел, а души убитых в преисподнюю уволок! А может, и не всадник вовсе, а чудище какое, что жрёт смердов, не подающих на церковь?

– У этого всадника, – процедил сквозь зубы каштелян, – голова пока на месте. Тебе нетрудно будет снять её с плеч.

Он с силой ударил по столу ребром ладони, опрокинув кубок. Тонкая струйка вина потекла вдоль старого письма, скреплённого чужеземной печатью с лилиями – точно струйка свежей крови. Каштелян грузно осел в кресло.

– Чёрный всадник, – прошептал Нетыкса. – Мужики шепчутся, мол, кара божья снизошла. Говорят, должен весь род Лигензов под корень извести.

– Стало быть, – невозмутимо отозвался Дыдыньский, – вам священник нужен али экзорцист. Нечисть – это не моего ремесла дело.

– Не нечисть это. Человек. На вороном коне разъезжает, лицо прячет под забралом, но клянусь – под чёрными доспехами бьётся живое сердце. Убийца или мститель, жаждущий расплаты.

– Я облавы на него устраивал, – прохрипел каштелян, – да только хитёр, что твоя рысь, лют как волк и силён будто медведь.

– Чего же вы от меня хотите, пан Лигенза?

– Хочу увидеть, как ты явишься с телегой аль конём. А на телеге чтоб гнили останки этого душегуба. Сорву с него шлем и в мёртвые очи загляну. Вот тогда и узнаю, кого благодарить. И отблагодарю... по-своему, по-каштелянски. Выследи его и убей. Получишь золотом, сколько весит всадник.

– В доспехах или без?

– В доспехах.

– Дёшево же вы меня цените, пан каштелян, – протянул Дыдыньский. – Охотник, коему придётся рысь выслеживать, на волка капкан ставить да с медведем в обнимку бороться, головой рискует. Оттого и цена будет немалая.

– Сыщешь его?

– Сыщу. Я до риска охоч. Только встанет вам это в копеечку. Десять тысяч червонцев – вот моя цена!

Каштелян захрипел пуще прежнего – громче, чем когда о смерти сыновей говорил. Закашлялся, и Нетыкса торопливо поднёс ему свежий кубок вина. Лигенза осушил его единым духом, прохрипел, снова зашёлся кашлем...

– Эдакую... – Вновь одышка его сковала. – А я-то считал тебя другом, пан Дыдыньский.

– Друг я и есть, пан. Да только мы с вами любим друг дружку по-братски, а считаемся по-жидовски.

– Быть по сему, – прохрипел Лигенза. – Получишь десять тысяч червонцев. Коли изловишь супостата да падаль его приволочёшь. А уж я отсыплю тебе полон мешок что дукатов, что червонцев, что талеров, что флоринов с рейнскими...

Повисла тишина. Пламя в очаге еле теплилось, чуть слышно потрескивали свечные фитили. Каштелян с Дыдыньским ударили по рукам.

– Даю шляхетское слово – деньги твои будут, – торжественно молвил каштелян.

– Даю nobile verbum – получите, пан каштелян, главу душегуба. – Пан Яцек положил руку на сердце. – Слово Дыдыньского крепче камня.

– Стало быть, сладили дело?

– Nobile verbum.

– Что ведомо о том всаднике?

– Бьёт по ночам или на закате. Носит рейтарский доспех чёрный да шлем немецкий. Силищей дьявольской наделён. Давеча шестеро гайдуков на него навалились – всех уложил. Стреляли в него, да пули от брони отскакивали, что горох от стены. Ездит на вороном жеребце, к сече обученном. Зверюга тот башки людям отгрызает, коли хозяину его грозят. Лица отродясь не кажет.

– Чем бьётся?

– Палашом. Что твой меч – длинный да увесистый.

– Рейтар, – процедил сквозь зубы Дыдыньский. – То оружие вольных рейтаров.

Каштелян вздрогнул, будто от удара, и затрясся всем телом.

– Что?! Что ты молвил?!

– Всадник тот рейтарским оружием бьётся. Видать, чужеземец. Когда последний раз объявлялся?

– Месяц минул, как изрубил сына моего, – голосом, полным муки, выдавил Лигенза. – Прости, сударь, нет мочи о том сказывать. Из чад моих одна лишь дочь осталась. Моя ненаглядная ласточка... К чему бередишь рану, шляхтич?

– Есть ли кто, пан, кто мог бы вас столь люто возненавидеть? Кому вы обиду такую нанесли, что он либо наёмника подослал... Либо сам тем всадником обернулся.

– С Гольской разошлись краями, со Стадницкими в закладе. Гербурт уже в геенне огненной, а Драхойовского люди перемышльского каштеляна порешили...

– А Тарнавский? – подал голос Нетыкса.

– Тарнавский на этакое не отважился бы. Да и при смерти он нынче.

– А Веруш...? – еле слышно обронил ключник.

– Сударь мой, – обратился каштелян к Дыдыньскому, – челядинец вас в покои проводит. Когда ж за лиходеем отправитесь?

– Через несколько дней. Сперва надобно здесь всё доглядеть.

– Через два дня я в урочище на медведя иду. Прошу со мной.

Дыдыньский поднялся и отвесил поклон. Нетыкса взял его под локоть и повёл к дверям.

– Хочу словом перемолвиться с тем, кто последним чёрного всадника видел, – молвил Дыдыньский. – Сыщется ли такой?

– Ясек, холоп пана Александра, упокой, Господи, его грешную душу. Велю ему в вашу горницу явиться.

Вышли из комнаты. Каштелян даже головы не повернул. Заклики у дверей уже не было. Гайдук вернул пану Яцеку саблю. После Нетыкса повёл гостя через палаты да переходы. Сидоровский замок был велик и богат. Дыдыньский видел добрую гданьскую рухлядь, турецкие ковры, шпалеры да образа... Глядели на него выцветшие лики с портретов. Нетыкса остановился.

– Беда чёрная обрушилась на господина нашего, – вдруг молвил он. – Сидоровское гнездо без наследников осталось, без продолжателей славного рода. От паничей один лишь образ на стене остался.

Дыдыньский глянул на стену. В мерцании свечей различил картину, где были писаны два молодца в заморском платье. Видать, малевали её в те времена, когда молодые Лигензы по чужим землям разъезжали да головы ещё на плечах носили.

– Вот младшенький, Самуил, и старший, Александр, – тихо промолвил Нетыкса. – А ныне одна панна Ева осталась. Ей и слава, и богатства достанутся. Свидишься ещё с панной, братец. Только голову не потеряй – краше солнца красного.

Дыдыньский всматривался в портрет. В дрожащем свете свечи, что держал Нетыкса, лица молодых Лигензов казались восковыми. Картина будто была неровно обрезана – отчего-то фигуры обоих юношей жались к правому краю полотна.

– Веди в горницу, – отрывисто бросил Дыдыньский.

4. Ясек

Перед дверями комнаты Дыдыньского ожидал молодой слуга каштеляна. Он отвесил низкий поклон до самой земли, держа в руках шапку, украшенную развевающимися лентами и пучком соколиных перьев.

– Это Ясек, – произнёс Нетыкса. – Пан каштелян отдаёт его тебе в услужение. Он видел всадника сразу после того, как тот убил светлой памяти молодого пана Александра.

Ясек выглядел в точности так, как и подобает слуге. Худощавый, румяный, одетый в короткий зелёный жупан на пуговицах.

– Близко ты был от убийцы, когда он зарубил пана Александра?

Слуга поклонился ещё ниже.

– Пан Александр с ружьём в лес пошёл. Мне приказал ждать между тропинками. Стою я, жду, и вдруг слышу – топот копыт. Сразу думаю – господи помилуй! – неладно что-то с моим паном. Вскочил я на коня, въехал в туман, как вдруг что-то огромное чуть на меня не налетело! Рядом промчался чёрный всадник. Бес настоящий! Хотел было за чёртом погнаться, да разве ж можно? Ещё обернётся да задушит. – Ясек истово перекрестился.

– Как он выглядел?

– На большом коне восседал. В чёрных доспехах, точь-в-точь как у королевских рейтаров, что я в Кракове видывал... А на доспехах серебряные лилии выбиты, в руке палаш. Лица не показал, чёрт окаянный – на голове шлем с забралом, огромный, что твой колокол в костёле бернардинцев во Львове. Или как купола на замке в Вишниче...

– Постой-постой, ты его лишь мгновение видел, а столько подробностей помнишь? Да ещё и в тумане!

– Не ведаю, пане. Так уж запомнилось.

– Люди разное болтают, – буркнул Нетыкса. – Повторяет, что на торжище слышал.

– Как думаешь, Ясек? Этот чёрный всадник – человек или упырь?

– Упырь, пане, истинно вам говорю. Я слышал, как бабы в Подгайцах судачили, что это кара за грехи наши. За то, что пан каштелян часто другим панам слово шляхетское давал, да не держал его.

– Ступай в людскую. – Дыдыньский похлопал слугу по плечу. Ясек съёжился и застонал.

– Что с тобой?

– Тридцать розог получил у позорного столба, милостью пана каштеляна, – пояснил Нетыкса.

– За что же?

– Бог весть. – Ясек потупил взор. – За гордыню, сказали пан каштелян. За то, что голову больно высоко ношу.

– А носишь?

– Не знаю.

– Ты шляхтич или холоп?

Ясек промолчал. Лишь низко поклонился.

– Холоп, пане, – прошептал он, и две слезы скатились по его щекам.

– Иди в людскую, – проворчал пан Яцек. – А завтра на рассвете приходи на службу... И не бойся, – добавил он тихо. – Бить не стану.

5. Амур и демон

Разная бывает осень. Есть итальянская – тёплая и солнечная. Французская – полная наливающихся гроздьев винограда, осень изобилия и урожая. Лифляндская – серая, хмурая и унылая. Молдавская – знойная, душная и пыльная.

Но прекраснее всех – золотая польская осень.

Так, по крайней мере, думал пан Дыдыньский, отправляясь на охоту к каштеляну в Бескиды.

На дворе стоял октябрь. Леса и поля облачились в золото, деревья роняли жёлтые листья на ковёр из трав и поздних цветов. Небо над горами сияло безмятежной синевой. Ручьи негромко журчали меж камней, а под вечер из буреломов и лесных чащоб поднимались первые осенние туманы. В эту пору зверь выходил из лесов на поля, кабаны рылись под вековыми дубами, гуси тянулись клином к югу. По склонам Бескид паслись косульи стада, в кустах таились зайцы, волки подбирались к людскому жилью. И всякий, кто числил себя в шляхте, выезжал с гостями да челядью в чащу, спускал со своры борзых и гончих или брался за чешское либо немецкое ружьё. Забирался в дебри с луком и рогатиной, травил зайцев, выслеживал волков, лосей да оленей. Охотился с соколом на поднебесных птиц, ходил с сетью на медведя или ставил силки на лису.

Однако в этот вечер Дыдыньскому было не до охоты.

Каштелянка...

Заняв указанное лесничим место за купой пожелтевших кустов, изготовив оружие и притаившись, он вдруг услышал за спиной перестук копыт. Обернувшись, увидел молодую панну на белом иноходце. Одета она была по-мужски – в жупанчик, делию и колпак, из-под которого выбивались смоляные пряди. Подъехав ближе, она взглянула Дыдыньскому прямо в глаза, а после легко соскочила наземь. Поправила перевязь на плече. За это время пан Яцек успел разглядеть её прелестные серые очи, небольшие, но пухлые губы, тонкие брови и точёные ноздри, что трепетали, словно у породистой кобылицы.

– Рада приветствовать вас, пан Яцек.

– Ваша милость, – Дыдыньский отвесил поклон, сняв шапку, – вы, верно, Ева Лигензянка, дочь его милости пана каштеляна галицкого, моего благодетеля, о чьей красоте и светлом разуме я столько наслышан?

– Сдаётся мне, вы, сударь, столь же искусны в словесных турнирах, как и в сабельных. Неужто и девичьи сердца покоряете так же ловко, как добываете охотничьи трофеи?

– На дам у меня два способа, – отвечал Дыдыньский с улыбкой, – сабля да стихи. Стихами покоряю сердце, а саблей гоняю воздыхателей, что в рифмах искуснее меня, да вот клинком владеют похуже. Что же привело вашу милость ко мне?

– Любопытство взяло: неужто столь прославленный охотник уже добыл волка, а может, и медведя?

– Я нынче охочусь на зверя покрупнее, милостивая панна каштелянка.

Ева лукаво улыбнулась. Обошла вокруг могучего древесного ствола, едва касаясь его тонкими пальцами.

– Знаю я, пан Яцек, на кого вы охотитесь. Скачет он на вороном коне, и всякий раз, как объявится, чья-нибудь голова с плеч летит.

– И глупо поступает. Будь я тем всадником, не на мужчин бы охотился.

– А на кого же?

– На... ланей.

Она тихо рассмеялась.

– А не из тех ли этот всадник, кому батюшка в моей руке отказал? Когда б кто из них набрался духу, я б не противилась похищению... Отец прочит меня за магнатского сынка. Для таких слишком тяжелы рейтарские доспехи да палаш. Не ведаете вы, пан Яцек, как постыла жизнь в дворцовых палатах. Вы, сударь Дыдыньский, что душе угодно, то и творите: вздумается – живёте, вздумается – помираете! А я всё гляжу на елейные улыбки холёных панов да тоскую по вольной жизни. Такой, какую вы ведёте...

– Такая жизнь недолгая выходит. В драке, в корчме, на большой дороге, под конскими копытами. От татарской стрелы. Али на басурманских галерах. Али под топором палача...

– А ведомо ль вам, пан Яцек, отчего я сюда пришла? Хотела давнее знакомство возобновить. Всё вспоминаю, как прежде вы к батюшке наезжали, в замок в Подгайцах.

– Не помню.

– Ты тогда и взглядом меня не удостоил... А коли начистоту, пан Яцек, – она прильнула щекой к его плечу, да так, что шляхтича дрожь пробрала до самых костей, – пришла я к тебе, ибо ведаю, что ОН вновь явится. За душой моей придёт.

– За тобой? С чего бы?

– Я в роду последняя осталась. Защити меня, пан Яцек... От него спаси. Батюшка мой не вечен. А после понадобится мне подле себя кто-то сильный. Такой как ты...

– А как же Заклика?

– Всего лишь беглый преступник. Заклика? Да кто он таков?

– Враг мой. Я изрубил его на поединке.

– Но то не Дыдыньский. Не ты...

Вдали загудели охотничьи рога. Тотчас за спинами Дыдыньского и Лигензянки затрещали ветви и кусты. Приближался каштелян, а с ним Нетыкса, Заклика и челядь. Лигенза держал наготове ружьё. Заклика выхватил бандолет, зыркнул недобро на Дыдыньского с каштелянкой.

– Облава началась! – возгласил каштелян. – Медведь в чаще перед нами. По коням садитесь живее, не то как в ярость впадёт – не успеете ноги унести!

Дыдыньский подсадил Еву в седло, после чего вскочил сам, изготовил пистоль, взвёл курок. Издалека сквозь пущу долетали звуки рогов, стук колотушек да зычные крики загонщиков.

– К нам выйдет! – выдохнул Нетыкса. – Эх, будь я помоложе, потешился бы с косолапым на рогатине.

Разъехались, укрывшись за кустами. Совсем рядом раздался грозный утробный рык. Следом залились лаем своры.

Дыдыньский замер в ожидании, напрягая слух. Перед ними лежало лесное урочище, укрытое пожелтевшими кустами – глубокий овраг, заросший деревьями, перегороженный трухлявыми стволами, затянутый хворостом, заваленный валунами. Что-то тяжко ворочалось в глубине. Собачий лай нарастал. Шорох и грохот раздались уже совсем близко. Медведь приближался...

Все стволы нацелились к выходу из оврага.

Медведь? Дыдыньский явственно различил перестук конских копыт... Но как? Откуда...

Со вспышкой света, отразившегося от вороненых доспехов... С гулким топотом копыт и яростным храпом могучего вороного зверя в броне... Из-под полога золотых листьев вылетел чёрный всадник в развевающемся плаще. Промчался меж деревьев быстрее ветра.

Вопли, крики...

Вспышки, грохот и пороховой дым накрыли поляну. Но пули миновали всадника. Быстро, словно в кошмарном сне, упырь понёсся туда, где стоял каштелян. Дыдыньский услышал нарастающий гул копыт, а затем свист воздуха, рассекаемого лезвием рейтарского палаша. Яцек отбросил пистоль, выхватил саблю и вихрем помчался за нападавшим.

Не поспел!

Упырь налетел чёрной бурей на побледневшего Лигензу, закрутил палашом свистящую мельницу и рубанул!

Каштелян успел заслониться. Конь под ним взвился на дыбы, Лигенза опрокинулся навзничь, а падающий скакун придавил его своей тяжестью.

Чёрный рыцарь осадил коня, его могучий жеребец взвился свечой, заплясал на задних ногах. Упырь огляделся, его очи за прорезями забрала метнулись вправо, влево...

– К оружию! Бей нечистого! – грянуло разом несколько голосов.

Холоп каштелянский подскочил ближе, занёс рогатину над головой да метнул в бок чёрному. Остриё скользнуло по доспеху, а всадник рванулся вперёд, размахнулся и рубанул слугу прямо по темени. Развернулся; сзади на него налетел Барщевский – верный прихлебатель Лигензы. Тотчас рубанул саблей в лицо, сокрытое забралом. Клинок звякнул, соскользнул по шлему, всадник отбил следующий удар шляхтича, а после молниеносно перешёл от защиты к обманному выпаду, вонзил остриё в грудь Барщевского, вогнал глубже и пронзил насквозь. Шляхтич захрипел, обмяк безвольно в седле, а после рухнул наземь бездыханным.

Упырь окинул взором поляну.

Заклика настиг его слева, Дыдыньский – справа. Оба ударили почти одновременно. Всадник отбил удар Дыдыньского, а удар Заклики принял на обёрнутый вокруг руки плащ.

Заклика снова занёс клинок. Всадник изготовился к защите, и тогда шляхтич нанёс удар, молниеносно перебросив оружие в левую руку. «Какой искусный приём!» – промелькнуло в головах у очевидцев. «Вот если бы он так сражался во время поединка с Дыдыньским...»

Клинки разминулись, но в тот же миг вороной конь прыгнул в сторону, разделяя сражающихся. Чёрный всадник замер на мгновение, словно нашёл то, что искал.

– Каштелянка! – пронзительно прозвучало в воздухе.

Побледневшая девушка в отчаянии рвала поводья скакуна, вонзая шпоры ему в бока. Её белый жеребец заржал и помчался галопом сквозь чащобу. Призрак метнулся следом. Вороной конь всхрапнул и понесся, будто сама буря. А за ним, отставая на несколько шагов, летел с развевающейся гривой гусарский конь Дыдыньского.

Деревья слились в размытую пелену, камешки и песок из-под копыт хлестали по лицам. Они вылетели на длинную поляну, усыпанную жёлтыми листьями и заросшую высохшей травой. Как ни старался конь Дыдыньского, он не мог сократить расстояние до вороного скакуна ни на пядь. А чёрный всадник с каждым прыжком настигал белого жеребца.

Каштелянка вскрикнула. В порыве отчаяния она выхватила пистолет, обернулась в седле и выстрелила в преследователя!

Промах! Пуля пролетела над плечом призрака. Яцек инстинктивно пригнулся – свинец просвистел над его головой, пробив шапку.

Чёрная стальная перчатка сомкнулась на плече каштелянки. Всадник вырвал Еву из седла и прижал к луке. Девушка отчаянно рванулась. Застёжки делии и жупана с треском разорвались, а каштелянка в последнем порыве что было сил ударила рукоятью пистолета по забралу рыцаря.

Удар пошатнул нападавшего. Он ослабил хватку, и Ева вырвалась, оставив в его руке делию. Рухнув между лошадьми, она перекатилась по траве и замерла.

Всадник развернул коня у самого края поляны. Едва он пришпорил скакуна, как его настиг Дыдыньский.

Они сошлись под засохшим дубом. Огромное дерево тянуло к небу оголённые ветви с облезающей корой. Яцек закрутил саблей мельницу над конской шеей. Противник был слева, поэтому он рубанул с этой стороны – наотмашь. Чёрный рыцарь отразил удар плоским блоком, держа клинок палаша наклонённым к земле. В тот же миг он ударил эфесом в висок Дыдыньского. Яцек уклонился – этот приём был ему хорошо знаком! Развернул коня к врагу.

Они сошлись вновь, теперь уже в затяжной схватке. Призрак рубанул влево, в последний момент отвёл клинок над защитой Дыдыньского и сделал ложный выпад для укола.

– Не вышло! – выкрикнул Яцек.

Он отбил клинок, отбросил в сторону, сам рубанул от локтя – сабля заскрежетала, соскальзывая по забралу шлема. Кони отпрянули друг от друга, всадники вновь направили их навстречу. Рыцарь ударил первым, Дыдыньский принял удар на защиту – чуть отвёл саблю, а затем провёл быстрый и короткий ответ. Призрак замахнулся, ударил справа, и тогда Яцек рубанул слева, метя в кисть. Уже во время движения он перехватил саблю обеими руками и со свистом нанёс сокрушительный удар прямо по клинку противника!

Палаш, выбитый из чёрной перчатки, прочертил дугу в воздухе и вонзился в ствол дуба.

Чёрный рыцарь пришпорил коня. Дыдыньский подскочил к лежащей каштелянке, развернул коня и замер, не спуская глаз с противника, готовый защищать её до последней капли крови. Долго они мерили друг друга взглядами.

Вдалеке разнёсся собачий лай.

Призрак медленно склонил голову. Объехав Дыдыньского широкой дугой, он помчался прочь, на скаку выдернув вонзившийся в дуб палаш. Осадив скакуна на задние ноги, он бросил последний взгляд на Дыдыньского, отсалютовал затянутой в перчатку рукой по-рейтарски и растворился меж деревьев в сгущающемся вечернем тумане.

Дыдыньский спрыгнул с коня и метнулся к каштелянке. Её чёрные волосы рассыпались по ковру из золотых листьев, а разорванный кафтанчик обнажил белую грудь с розовым соском. Шляхтич бережно поднял девушку на руки.

– Живи! – вырвалось у него шёпотом. – Живи, милостивая панна...